Макаренко Антон Семенович. Максим Горький в моей жизни

   Христианская религия существует окло двух тысяч лет, и за это время не так уж много было людей, которые серьезно могли верить в троичность божества, или в непорочное зачатие, или в грехопадение прародителей. А если даже и пытались верить, то едва ли сомневались в настоящей сущности служителей культа в условиях эксплуататорского строя. И в литературе, и в народном творчестве нет, кажется, ни одного образа, изображающего церковников в виде, вполне адекватном их официальной святости.
   В историческом развитии эксплуататорского общества церковная иерархия складывалась как аппарат принуждения и классового порабоещния. Недаром в эпоху пугачевсвого восстания, происходившего как будто в довольно религиозное время, народ расправлялся с попами так же, как с помещиками. В этой своей части все религиозные культы сделаны грубо. Совсем иную историю переживают этические религиозные системы, в частности, христианская. Нет никакого сомнения в том, что эта система родилавсь гораздо раньше официальной церкви, родилась при этом, безусловно, в среде подавленных и порабощенных классов в эпоху плачевного отчаяния. Это была попытка утвердить хотя бы самые малые признаки своего человеческого достоинства.
   Потеряв всякие надежды на какой бы то ни было суррогат свободной жизни, люди решились на самоубийственную попытку найти эту свободу в пессимистическом индивидуализме, в полном отказе от борьбы, от сопротивления. Нравственное "совершенство", заключащееся в отказе от счастья, в беспредельной, противоестественной уступчивости, в добровольной отдачк себя в распоряжение первого попавшегося ближнего, было все-таки утверждением личной, "моей" силы - пусть даже эта сила только и проявляется в насилии над собственными страстями.
   Это основная идея обладала чрезвычайно важными особенностями, "счастливо" определившими ее двухтысячелетний успех и живучесть...
   Если говорить о классовом лице такой этической схемы, то нужно признать ее удивительную универсальность: этический максимализм, заключающийся в максиуме покорности и непротивления порабощенных - плоть от плоти эксплуатаорского общества, ничем лучшим заменен быть не мог. Такая этика оказалась очень живучей как привычка, как система нравственных традиций, как закрепленная опытом нравственная логика. И ей обеспечено было длительное существование вплоть... до пролетарской революции, положившей конец классовому обществу. Несмотря на свое смирение, подчеркиваемое на каждом шагу, старая мораль насквозь индивидуалистична. "Праведнику" нет никакого дела до коллектива, общества, до ближнего. Если его ударить в правую щеку, он подставляет левую, беспокоясь в этом случае только о своем совершенстве, о своей заслуге. Его абсолютно не интересует тот изувер, который колотит по щекам своих "ближних". С таким же усердием "праведник" готов разводить клеветников, ибо прямо рекомендуется: если вас преследуют, "ижденут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще" (гонят вас и клевещут на вас), - вы не только не должны огорчаться, или жаловаться, или беспокоиться, напротив, вы должны "радоваться и веселиться". так как ваша личная "премия" - "мзда" от такого несчастья значительно повышается "много на небеси".
   Разумеется, на практике немного находилось охотников совершать подобные подвиги, и дело совсем не в этом. Сщуественным здесь является полное безразличие отдельной личности к интересам общества, решение морального вопроса в пределах узкого, индивидуального устремления. Этическая норма находится, следовательно, в полном, безраздельном владении личности. Эта личность привыкла не всегда подставлять щеку, правую или левую, но она крепко утвердилась в своем праве на личное совершенствование, а отсюда уже пошли многие тенденции индивидуализма. Они еще живут даже в нашем обществе. Иногда эта тенденция личного чванства, одинокой слепой гордости своим "совершенством" без всякой мысли об общественной пользе, иногда это личное кокетство, эстетический припадок эгоизма, для которого собственная слеза дороже общей радости.
   Ревнивая, пропитанная личной нравственной жадностью и самолюбием, этика индивидуалиста на каждом шагу отталкивает человека от общественных явлений. "Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким и вас будут судить". Это значит - не обращайте внимания на все то, что вокруг вас происходит, не ввязывайтесь в неприятности, руководствуйтесь правилом "моя хата с краю". Полная непротивления по отношению к другим, такая этическая норма не так много требует и от самого судьекта совершенствования. Все совершенствование заключается в пассивности, поэтому одним из главных отличий этики сделалось универсальное положение: ничего ни при каком случае не нужно требовать ни от других, ни от себя. "Грех" - поступок неправильный, противоречащий даже прямым нормам этики, - не такое страшное дело, всегда можно покаяться, пережить новый припадок унижения и после этого можно жить спокойно и даже рассчитывать на царствие небесное...
   Нельзя подсчитать, невозможно охватить взглядом этот двухтысячелетний нравственный опыт человечества, основанный на прямом утверждении: тяни как-нибудь свою лямку, думай только о себе, не связывайся с неприятностями, не требуй ничего ни от других, ни от себя, а нагрешишь всегда успеешь покаяться.
   Подобная нравственная система была необходима для того, чтобы классовое подавление, всеобщая и ничем не сдерживаемая эксплуатация могли существовать с "чистой совестью" и с наибольшими успехами...
   Коммунистическое поведение, коммунистическая нравственность, коммунистическое воспитание должны иметь иные линии развития, совершенно новые формы и новую терминологию. Линия раздела между "хорошим" и "дурным" должна проходить у нас по абсолютно новым местам. Христианская этика не интересовалась вопросами труда и трудовой честности. "Посмотрите на птиц небесных, они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, а живут". У нас труд есть дело чести, дело доблести, геройства. В нашем обществе труд является не только экономической категорией, но и категорией нравственной. То, что считалось нормальным - нищенство, попрошайничество, беззаботность, - у нас должно считаться прямым преступлением.
   Логической осью нравственного закона ни в какой мере не может быть обособленный индивид, безразлично относящийся к общественным явлениям. Наш поступок должен измеряться только интересами коллектива и коллективиста.
   Поэтому даже одноименные добродетели, которые как будто признавали прежде и признаем мы, в сущности, совершенно различные явления. Честность "праведника" и честность коммунистическая - принципиально разные вещи.
   Честность всегда начиналась со слов "не хочу" - не хочу чужого, не хочу лишнего, не хочу неправильного.
   Наша честность всегда должна быть активным требованием к себе и к другим: хочу и требую от себя и от других полного внимания к общим интересам, полного рабочего времени, полной способности отвечать за свое дело, полного развития сил, полного знания, хочу и требую наиболее совершенных, наиболее правильных действий.
   Очень многие категории поступков, в старой этике стоявшие вне пределов моральной нормы, у нас делаются моральными категориями. Все то, что усиливает или ослабляет связь между людьми, что, следовательно, обьединяет или разрушает коллектив, в нашем обществе не может считаться безразличным по отношению к нравственной норме. В коммунистическом обществе, например, точность, способность приходить вовремя, выражаться определенно, требовать ясно и ясно отвечать будут обязательно проверяться с этической точки зрения, а не только с точки зрения деловой...
   В старом мире деловитость была преимуществом отдельных людей, в меру этого преимущества они поднимались по общественной лестнице, приобретая более совершенные способности эксплуататоров. Поэтому воспитание деловитости было воспитанием личной, индивидуальной силы, большинства людей. Деловитость становилась преимуществом меньшинства над большинством. С нашей точки зрения, следовательно, такого рода деловитость была явлением, в известной мере безнравственным.
   В нашем обществе деловивтость становится достоинством, которое должно быть у всех граждан, она делается критерием правильного поведения вообще деловитость становится, таким образом, явлением нравственного порядка.
   Мы не имели возможности в этой статье сделать просмотр всех направлений человеческого поступка в нашем обществе, для этого требуется, конечно, длительное и специальное исследование. Но мы уже видим, что сами критерии нравственного и безнравственного, правильного и неправильного у нас новые. И коммунистическое воспитание наше отличается от "нравственного" воспитания старого мира не только в перчене нравственных норм, но и в характере самого воспитательного процесса. Так, например, можно указать уже с достаточной уверенностью, что нравственное воспитание коммунистического человека прежде всего базируется на воспитании его способностей, на развитии его сил, его созидательного, творческого актива. Личность в нашем обществе совсем не то, что личность в обществе классовом. Те способности, которые в классовом обществе выращивались по секрету для всякого преимущества одного человека перед другим, которые поэтому не делались обьектом научного изучения и исследования, у нас должны сделаться предметом самого широкого педагогического внимания. К таким способностям относятся, например, способности ориентировки, композиции, вкуса и многие другие.
   Только такой человек, человек, воспитанный в коллективистической этике, человек, гармонично связавший свои интересы с интересами общими, способен очень просто и очень легко понять значение знаменитой формулы: "от каждого по способностям, каждому по потребностям". Индивидуалист никогда этой формулы понять бы не мог. Для него потребности каждого определяются жадностью каждого.
   И вместе с ним кое-кто разводит еще руками и удивляется: как это возможно? Если каждому дать по потребности, каждый и набросится на общественное добро. К счастью, это не так. Уже в настоящее время в нашей стране очень много людей, которые способны жить по этой формуле и ничего не будут расхватывать и тащить в свои дома. Они уже понимают, что нельзя определить мои потребности, если не думать о потребностях всего общества... Мы уже много сделали в области коммунистического воспитания, в особенности много сделали в широком воспитательном процессе, гораздо меньше в воспитательном процессе детского возраста. Перед нами стоят большие трудности, требуется еще теоретический анализ вопросов коммунистического воспитания, требуется еще создать кадры для этого колоссального дела, но фундамент его уже заложен.
   Самое важное, что нам предстоит, - это накопление традиций коммунистического поведения#1. Мы иногда злоупотребляем словом "сознательный". Наше поведение должно быть сознательным поведением человека бесклассового общества, но это вовсе не значит, что в вопросах поведения мы всегда должны аппелировать к сознанию. Это было бы слишком убыточной нагрузкой на сознание. Настоящая широкая этическая норма становится действительной только тогда, когда ее "сознательный" период переходит в период общего опыта, традиции, привычки, когда эта норма начинает действовать быстро и точно, поддержанная сложившимся общественным мнением и общественным вкусом. В. И. Ленин говорит об этом в "Государстве и революции": "...уклонение от этого всенародного учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьезным наказанием... что необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого человеческого общежития очень скоро станет привычкой"#2.
   ВОСПИТАНИЕ В СЕМЬЕ И ШКОЛЕ
   Воспитание детей в семье и школе - это тема такая огромная, что о ней можно говорить не один вечер, и, пожалуй, всего не скажешь. За один вечер мы сможем коснуться только кое-каких главных вопросов. А вот в главном-то я, может быть, и неспециалист. Вы спросите, почему? Да вот сами увидите. Я расскажу вам коротко о себе.
   Я учитель. Учитель с 17 лет. Первые 16 лет я работал в железнодорожной школе. Я сын рабочего и учительствовал на том заводе, где работал отец. Проработал 16 лет. Это было еще при старом режиме, в старой школе.
   Первые 16 лет моей педагогической работы я в таких решающих, труднейших вопросах, как связь семьи со школой, плавал, хотя находился в более благоприятных условиях, чем многие из вас.
   Почему? Да потому, что я был учителем, а потом заведующим заводской школой, которая и обьединяла детей рабочих одного завода, одного рабочего поселка. И я сам был членом рабочего коллектива, членом рабочей семьи. И мои ученики, и мои родители представляли собой единое небольшое рабочее общество одного завода.
   Следовательно, возможности у меня были очень большие. У вас в Москве этих возможностей, пожалуй, меньше. так как вы обьединяете детей по признаку их территориального размещения.
   Их родители не связаны в единый рабочий коллектив. Вы имеете, может быть, меньше возможностей подойти к семье, чем я. Но зато у вас такое прекрасное условие, как Советская власть. У меня тогда этого условия не было. В то время была старая самодержавная Россия.
   После революции судьба отдалила меня от семьи. Шестнадцать лет я работал с ребятами, не имеющими родителей, не имеющими семьи. С родителями я почти и не встречался.
   Правда, за последние годы я опять приблизился к семье, но моя основная работа при Советской власти - это работа в учреждениях, в которых жили воспитанники, "принципиально" не признающие семьи.
   И если у нас появлялся ребенок, у которого где-то далеко на горизонте были папа и мама, то к такому ребенку относились несколько свысока: ты, дескать, плебейского происхождения, а мы настоящие аристократы улицы.
   Если же папа и мама распологались настолько близко, что иногда заезжали в коммуну, то их встречали очень нелюбезно и говорили: что вы сюда ездите? Что вам здесь нужно? Мы без вас управляемся хорошо, и ваш сын без вас тоже прекрасно управится, и нечего вам здесь делать.
   Были случаи и более трагические.
   У меня был один замечательный случай. Произошел он в интересной обстановке.
   По поручению какой-то кинематографической организации приехал ко мне кинооператор заснять коммуну им. Дзержинского в Харькове. Юркий старичок, из тех, которые все умеют видеть, все умеют найти, очень разбитной, очень расторопный.
   Он пришел в восторг от коммуны. И вот в тот момент, когда я с ним в кабинете о чем-то договаривался, совершенно неожиданно вваливается товарищ довольно культурного вида, но видно, что человек только что из вагона, очень запыленный, и говорит:
   - Я приехал из Мелитополя. Я получил сведения о том, что у вас живет мой сын Вася Столяров.
   - Да, есть такой.
   - Так вот, я его отец. Он убежал из дому, я его полгода искал, теперь узнал, что он у вас, приехал за ним.
   Человек волнуется, голос у него дрожит.
   - Ну что ж, пожайлуста, позовите Васю.
   Прибыл Вася. Мальчику лет четырнадцать. Мальчуган полгода пробыл в коммуне. В форме, подтянутый, умеет стоять, смотреть, все как полагается. Пришел, встал, спрашивает:
   - Вы меня звали?
   - Да, приехал твой отец.
   - Отец?
   Ну, уж здесь все формы исчезли: бросились друг к другу в обьятия, целуются, любовь необычайная: отец любит сына, сын любит отца и т.д.
   Кончились обьятия и поцелуи. Мальчик привел себя в порядок. Отец говорит:
   - Так вы его отпустите со мной?
   - Пожайлуста, решает сын. Как он захочет, так и будет. Захочет ехать с вами, пусть едет.
   И вот этот самый мальчуган, который только что плакал от радости, покраснел, смотрит на меня, качает головой и говорит:
   - Не поеду.
   - Почему, ведь это же твой отец?
   - Все равно не поеду.
   Отец побледнел.
   - Как не поедешь?
   - Не поеду.
   - Почему?
   - Не поеду - и все.
   - Почему ты не хочешь ехать? Это же твоей отец?
   - Не хочу, не поеду.
   Отец начал горячиться:
   - Хочешь не хочешь, а я тебя возьму.
   Здесь мои командиры вступились:
   - Здесь вы никого не можете взять, он коммунар-дзержинец; можете ему поклониться, захочет - поедет, не захочет - не поедет.
   Отец упал в кресло. Истерика. Заволновались. Успокаивали его, успокаивали, водой поили. Успокоился он немного, говорит:
   - Позовите Васю.
   - Нет, теперь не позову.
   - Да, ведь только попрощаться.
   Посылаю своего связиста:
   - Спросите, хочет Вася попрощаться с отцом?
   Пришел Вася. Опять начали плакать, обниматься, целоваться. Когда все кончилось, Вася спрашивает:
   - Мне можно идти?
   - Пожайлуста, иди.
   Он ушел, а я с отцом еще часа два сидел, смотрел на него. Он сидел в кресле, вздыхал, плакал, успокаивался, опять плакал. Так и уехал без Васи.
   Но "драматичнее" всего было в этой истории то, что мой кинооператор пришел от этой сцены в дикий восторг и, совершенно неспособный к переживаниям, он, пока здесь отец с сыном плакали, целовались, обнимались, ухитрился все заснять и был очень доволен:
   - Нашему брату, оператору, на такой случай раз в жизни удается нарваться.
   Здесь я хочу заострить вопрос о семье и семейном воспитании. В 1935 г. мне поручили ликвидировать беспризорность и безнадзорность на Украине. И вот здесь на практике я узнал, как работает семья и почему семья поставляет нам малолетних правонарушителей, беспризорных.
   Мне пришлось бывать во многих семьях, пришлось познакомиться со многими родителями, пришлось помогать им в тех или иных случаях, когда они в этой помощи нуждались. Только в это время я ближе подошел к семье, главным образом к той семье, где неудачные дети.
   Под влиянием этих своих впечатлений и своей работы я и решил написать свою "Книгу для родителей".
   "Книга для родителей" задумана в четырех томах, поэтому в первый том вошло не все. Первый том посвящается вопросам семьи как коллектива. Все остальные вопросы, выходящие из этого круга, не могли в него войти.
   Я хотел в первом томе показать, что для успешного воспитания ребенка семья должна быть прежде всего советским коллективом. В тех случаях, когда этот коллектив дает трещину по разным причинам: либо по причине раздора между родителями, либо по причине ухода одного из родителей, либо по такой причине, как отсутствие режима, отсутствие родительского авторитета, и даже по такой причине, которой до сих пор не придавалось должного значения, как единственный ребенок в семье, - условия воспитания становятся более тяжелыми, так как коллектив теряет признаки коллектива. Семья в некоторой своей части перестает как будто быть коллективом.
   Только этот вопрос я и сумел разобрать в первом томе.
   Вообще, товарищи, с родителями мне редко приходилось встречаться. Но за последние годы - 1932, 1933-35-й, когда коммуна наша выросла, когда коммуна начала выпускать фотоаппараты "Лейки", стала богатой, перешла на полный хозрасчет и могла давать государству свою продукцию, многие родители начали обращаться с просьбой принять их детей.
   Мы не были специальными сторонниками родителей, но, как ни вертелись, пришлось все-таки уступить. Начали принимать детей, имеющих семьи, по просьбе родителей.
   Обращались к нам очень многие, со всего Союза, но принимали мы только в крайнем случае, когда ребенок был настолько великолепным экземпляром с нашей точки зрения, что мы нуждались в его обществе.
   Детей хороших, послушных мы, конечно, принципиально не принимали. Нам нужны были такие, которые обокрали родителей, избивали мать, называли ее всякими черными словами, вообще дети с "сильным" характером.
   Я считал себя, хвастливо считал, великим специалистом по перековке всякого рода правонарушителей. Я и думал: "Что такое ребенок, имеющий семью, разве трудно его перевоспитать, это же мелочь". А как посмотрел я на этих ребятишек, имеющих родителей, так и увидел: куда наши правонарушители годятся.
   Убийца, развратник, вор, самый отчаянный "путешественник" по сравнению с ребенком, имеющим папу и маму, просто агнец кроткий.
   Дети, имеющие семью, большей частью были из хороших семей и очень балованные. Были такие, которые говорили:
   - У моего папы "вьюик", у моего папы "Линкольн".
   Были такие, которые привыкли ездить только в международных вагонах. И вот эти были самыми трудными.
   Беспризорный только на меня рассчитывал, на меня одного смотрел: человек дает мне путевку в жизнь. И хоть я иногда давал эту путевку в жизнь грубо, но он знал, что все-таки это путевка в жизнь.
   Ну, а этот ребенок как смотрел на меня?
   - Что вы со мной так разговариваете, вы знаете, кто мой папа, вы знаете, кто моя мама?
   А в случае чего "смывался" и шел домой.
   Так что дети, имеющие семью, нисколько не легче и не проще беспризорных.
   Во втором томе говорится о политико-моральном воспитании ребенка в семье и, конечно, в школе, поскольку семью от школы отделять нельзя.
   Третий том будет говорить о трудовом воспитании и о выборе профессии.
   И наконец, четвертый том посвящается важнейшему вопросу, к сожалению, до сих пор не поднятому в педагогике, вопросу о том, как воспитать человека, чтобы он был не только прекрасным работником, не только хорошим гражданином, но чтобы он был еще счастливым человеком.
   Не подумайте, пожайлуста, что я хочу научить человека быть счастливым. Научить человека быть счастливым нельзя, но воспитать его так, чтобы он был счастливым, можно.
   Это самый трудный вопрос, трудный потому, что над этим вопросом все родители думают. Каждый родитель хочет, чтобы его ребенок был счастливым. Это цель родительской жизни. Для этой цели родители готовы отказаться от собственного счастья, готовы пожертвовать собственным счастьем, лишь бы сын или дочь были счастливы. Очень трудно найти таких родителей, которые не думали бы об этом и не хотели бы этого. А если мы таких находим, так мы их осуждаем.
   Вопрос, товарищи, как видите, важный, и вопрос очень трудный, потому что никогда еще не было решено практически, от каких качеств характера, от каких привычек, традиций, развития, убеждений зависит счастье и что такое счастье.
   Было бы, конечно, лучше, если бы были написаны все четыре тома "Книги для родителей" и все сразу выпущены. Тогда, пожайлуста, ругайте сколько хотите, дело уже сделано. Я, может быть, по ошибке выпустил сначала первый том, и меня многие упрекали в том, что я не сказал о том-то, не сказал о том-то. Конечно, не сказал, раз у меня в плане еще три тома.
   Я коротко рассказал вам, товарищи, о себе, о своей работе в прошлом и о своей будущей работе. Это, так сказать, маленькое вступление. А сейчас переходим к основному вопросу: об отношениях к семье и школе.
   Уместно поставить такого рода вопрос: кто воспитывает - семья или школа? И очень соблазнительно ответить коротко: и семья и школа. Так обычно и отвечают.
   В таком случае нужно несколько изменить вопрос: кто должен быть ведущим началом, семья или школа? Я сейчас этим вопросом очень занят. Я был во многих семьях, во многих школах. Ко мне приходит много людей, большей частью со всякими "несчастными" случаями. И вот видишь, что единого взгляда на этот вопрос нет. Причем оригинально вот что.
   Я почти не слышал, чтобы родители говорили: "Мы должны воспитывать, зачем школа мешает?" Я не слышал, чтобы педагог сказал: "Школа должна воспитывать, зачем семья мешает?"
   Обычно говорили так: "Мы - школа, а вы, родители, должны воспитывать детей, почему вы не воспитываете?" Родител ж говорят обратное: "Мы отдали детей в школу, пускай школа и воспитывает их, почему она не воспитывает?"
   Получается так, что желания захватить власть в свои руки в деле воспитания детей нет ни у семьи, ни у школы. Наоборот, каждый компонент этой пары старается свалить всю тяжесть воспитания на другого.
   Это на словах. А на деле получается даже так. Допустим, ученик плохо учится. Учитель вызывает мать или отца (правда, не каждый учитель так делает, но есть такие) и говорит:
   - Ваш сын плохо учится, примите меры.
   - Есть, принять меры.
   Это значит, что педагог думает: в моем распоряжении мало средств воспитания, а вот в распоряжении семьи этих средств больше. Отец или мать пустят в дело эти более сильные средства, и мальчик станет воспитанным, по крайней мере станет учиться.
   Отдельные педагоги считают, что семья - это более мозщный воспитательный фактор, что семья может сделать больше, чем они.
   Я не стану разрешать этот вопрос в ту или иную сторону, не буду говорить отдельно о педагоге и отдельно о семье. Я являюсь сторонником иной точки зрения.
   Здесь мне приходится коснуться моих педагогических убеждений, которые очень часто считались ересью, но на которых я тем не менее настаиваю.
   Я считаю, что делать ставку на отдельного обособленного учителя, хотя бы даже он был классным руководителем, нельзя. Потому что это ставка на талант, на способности#1.
   Если мы думаем о воспитании десятков миллионов наших детей - юношей и девушек, то давайте, как и всякие производственники, поинтересуемся: а какая же норма брака допускается?
   Ведь на каждом производстве существует определенная норма брака, на некоторых производствах норма брака 0,5%, на некоторых 1%, на некоторых 2%. Есть такие производства, например производство оптического стекла, где допускается до 50% брака.
   А вот в нашем производстве какая норма брака? Думал мы об этом когда-нибудь? Из 30 миллионов детей сколько можно забраковать, т.е. воспитать плохо? Давайте об этом подумаем.