Этого невольного перехода на ты не заметила ни Ира, ни сама Таня, которая была явно полна азарта, предлагая угадать, что же предпринял в такой ситуации Аксенов.
   Ира игру приняла:
   – Сказал, что ему все равно, выберут его или нет, даже лучше, если не выберут, ему это все равно давно надоело.
   – Не-а! – торжествующе отвергла этот вариант Таня.
   – Ну… Пригрозил какими-нибудь санкциями или характеристиками, что там было тогда…
   – Как же он мог пригрозить? – с удовольствием уличила ее в нелогичности Таня. – Если б его не выбрали, он бы и не подписывал характеристики.
   – Ну конечно! – наконец-то догадалась Ира и для убедительности хлопнула себя по лбу. – Очень просто: сделал то, что от него ждали, вышел на лобное место и покаялся перед народом, пообещал, что больше так не будет.
   Таня укоризненно покачала головой, словно Ира говорила ерунду, несоизмеримую со значительностью такой личности, как ее сосед Сашка Аксенов, и открыла карты:
   – Он встал и преспокойненько заявил, что делал все как надо и будет делать то же самое, если его выберут снова.
   – И выбрали? – ахнула от возмущения Ира.
   – Конечно! – с довольным видом заявила Таня.
   – Ничего себе «конечно»! Ты меня извини, но у меня такое впечатление, что ваш класс состоял из одних слабаков. Да я бы…
   – Ты когда-нибудь чувствовала себя победителем?
   И не так, чтобы одна над всеми, а вместе со всеми ради общего дела? – тихо, но верно перебила ее Таня. – Я понимаю, что тогда было детство и дела, которые казались такими важными, теперь выглядят смешными. Подумаешь там, КВН какой-нибудь, сбор макулатуры или субботник… Но такого ощущения осмысленности и полноты жизни у меня больше никогда не было. И проголосовали мы тогда за него, потому что поняли, что только благодаря его жесткости и бескомпромиссности мы были победителями, каждый из нас находил свой кусочек дела в общем.
   – Ну не знаю… – пожала плечами Ира и больше не стала спорить. Ей показалось, что Татьяна слишком уж преувеличенно восторженно говорила об Аксенове и своей школьной жизни. Скорее всего потому, что ее взрослая жизнь сложилась из тяжких, рутинных, ежедневных испытаний, вот и выглядит теперь для нее то время светлым пятном. Разве с этим поспоришь?
   Тем более что в лукавой, ослепительно обаятельной девчонке, которой когда-то была Таня, можно было с уверенностью определить первую школьную красавицу.
   Причем не из тех, у которых вся красота заключена в пренебрежительно поджатой губе и маме, помешанной на дочкиных нарядах, а из тех, что живут себе без оглядки, а вокруг, как говорила героиня известного фильма, «штабелями, штабелями…». Ясно как Божий день, что мальчик Саша Аксенов хоть и был признанным лидером, а не мог не влюбиться в озорную девочку Таню. Но теперь это имело уже совсем другое значение, иначе бы Таня не говорила с Ирой об Аксенове с такой открытой гордостью и даже некоторым хвастовством. Ира еще долго сидела бы у Татьяны, пила чай и знакомилась с Аксеновым, хотя бы заочно, если уж на нормальное человеческое знакомство у него не хватает времени, но нужно было идти.
   Когда она засобиралась обратно, Таня принесла из садика охапку своих роскошных ромашек-блюдец.
   – Что вы, Танечка! Куда столько? – Увидев, как Таня уверенно подошла к Анютке и весело, без малейших признаков жалостности или неловкости, чмокнула больную дочку в щеку, Ира, повинуясь нахлынувшему чувству преклонения перед этой удивительной женщиной, снова перешла на вы.
   – Так вы же на кладбище сегодня пойдете, а у тети Зои таких нет, – ответила Таня, и в ее словах прозвучала явная радость, что она может быть кому-то нужной.
 
   ***
 
   У Аксеновых уже встали. Николай Александрович пил чай из объемистой кружки, Василий сидел на ступеньках внутреннего крыльца и мрачно листал какую-то книгу. Завидев Иру, он, точно как вчера, встал, неловко согнул плечи в странном полупоклоне, кашлянул и кивнул:
   «Здрасьте». Охранник жевал пирожок и зачем-то доложил ей:
   – А Петрович на озеро пошел.
   За воротами притормозил автомобиль, и Антон крикнул с улицы, через забор:
   – Вы идете, что ли?
   – Молодых ждем, – через ворота крикнул в ответ отец. И пятилетняя старшая дочка Антона с криком: «Деда, что у меня есть!» – влетела в калитку. Не выпуская из рук тяжелые цветы, Ира зашла в летнюю кухню. Зоя Васильевна скребла черный противень металлической теркой.
   – Помочь?
   – Саньку иди буди. Скоро пойдем, – не особенно ласково ответила Зоя Васильевна. Ира такой перемене удивилась, но, пока шла к веранде, поняла, что любой, даже самой самоотверженной и любящей матери не так-то просто уступить право и удовольствие разбудить сына другой женщине.
   Пока Ира была у соседки, Аксенов, казалось, не пошевелился. Живая иллюстрация к выражению «спит как убитый». Она бережно положила ромашки рядом со стаканом опохмельного настоя, свидетельствующего о его ночной заботе. С самолюбивым удовольствием попыталась представить, как вчера вечером он подхватил ее на руки, уложил на тахту, раздел, накрыл одеялом, напоил опохмельным настоем. Но представить этого не получалось, она его и так почти не знала, а таким и вовсе никогда не видела. А хотелось бы увидеть. Очень хотелось.
   Она тихо, чтобы не потревожить его раньше времени, сняла с себя всю одежду и осторожно легла рядом. «Ну, держись, серьезный мальчик Саша Аксенов, сейчас ты у меня проснешься как миленький», – молча пообещала она сама себе и еще прохладной от ромашковых стеблей ладонью проникла в складку его плотно завернутого одеяла. Внутри стоял плотный жар его тела, и она впервые наконец-то почувствовала, что он весь, целиком, сейчас здесь с ней, только с ней. Под бегом ее пальцев он заворочался, забеспокоился, напрягся и, не открывая глаз, вдруг с неожиданной для него ловкостью попытался перехватить инициативу.
   – Лежи смирно, – не терпящим возражений тоном шепнула ему на ухо Ира, нажала локтем на его плечо и опрокинула на спину. Сейчас она была всесильна.
   Она не считала себя очень уж темпераментной особой. Настоящее, не вызванное бегством от одиночества или потребностью самоутверждения желание приходило к ней редко и непонятно по каким причинам. По крайней мере широкие плечи и голливудская улыбка таким основанием уж точно не являлись. Картинная внешность Максима, например, частенько ей мешала и раздражала, так что она по возможности избегала выходить с ним «в люди». Спящий же как агнец на старом топчане, худой и жилистый Аксенов вызвал в ней настоящую бурю желаний. А желаний своих она уже научилась не стесняться. Да нет, вовсе не потому, что на нее подействовали книжки и фильмы, героинями которых были девушки без комплексов. Просто со временем она поняла, что от ее стеснительности в постели плохо не только и не столько ей, так же как не только, а может, и не столько ей от ее свободы хорошо.
   За эту свободу она, воспитанная в строгих, где-то даже пуританских правилах, заплатила немалую цену страхом, стыдом и сомнениями. Потому, забыв на время, где она, кто она, с кем и почему, выплеснув на него всю, до последней капельки, силу своего желания, она распласталась на тахте, блаженно прикрыла веки и ждала положенного восхищения и благодарности. А то, что он благодарен, восхищен, оглушен, раздавлен, потерян, подчинен и – возвеличен, было ей и так ясно. Это до смешного просто читалось в его обычно бледно-голубых, а теперь ярко-синих глазах. Для этого Ире не нужно было даже в эти глаза смотреть. Они лежали на разных концах широкой тахты, приходили в себя, слишком переполненные, чтобы соприкоснуться. Потом Аксенов подвинулся к Ире, с опаской, словно хрупкое стекло, взял ее ладонь, переплел своими ее пальцы и выдохнул:
   – Ирка, ты…
   …Ив тонкую дверь веранды постучали так, что содрогнулась не только дверь, но и вся веранда целиком, разве что исторические фолианты Василия с полок не попадали.
   – Эй, ну вы и спать горазды! Поднимайтесь скорей, а то мы уходим, – раздался за дверью зычный голос Антона.
   – Можно подумать, не мы, а они молодожены, – хихикнула рядом с ним Оля, осмелевшая то ли от своего нового положения замужней дамы, то ли от того, что приезжий брат находится за дверью и можно не опасаться наткнуться на его взгляд.
   – Выходите, мы вас догоним, – крикнула вдогонку их удаляющимся шагам Ира.
   – А я никуда не пойду. Не хочу, – заявил Аксенов и нагло полез ее целовать.
   – Ну, Саш, отстань. Как тебе не стыдно! Все тебя ждут не дождутся, обычаи надо уважать, – смеясь, отстранилась Ира и пошлепала босыми ногами по приятному на ощупь деревянному полу к своей сумке, доставать майку и джинсы.
   – – Не стыдно, – не отставал Аксенов, шлепал за ней по пятам и все норовил за что-нибудь ухватить. Его восторженное настроение очень быстро сменилось настойчивым, беззастенчивым ощупыванием ее с головы до ног.
   И глазами и руками. Но Ира такой перемене не удивилась и тем паче на нее не обиделась, она знала, что сейчас он испытывает то же самое удивительное чувство: "Моя.
   Вся. Здесь".
   – Ну-ка быстро одевайся! – Она дала себя хорошенько рассмотреть, но шлепнула его по руке:
   – Приехал раз в сто лет к родителям и полдня в постели валяется! – Но тут же развернулась к нему, обхватила за шею, заглянула в глаза и серьезно сказала:
   – Дурачок, я же никуда не денусь.
   – Тогда давай быстренько на выход, – сразу успокоившись, обычным приказным тоном ответил он. – У нас кладбище близко. Догоним.

Глава 12

   Кладбище оказалось не просто близко, а рукой подать – до конца улицы и через луг. Когда они вышли на пересекающий наискосок высокую луговую траву проселок и увидели хвост процессии, гуськом подбиравшейся к воротам кладбища, Аксенов успокоился и сбавил шаг:
   – Ну все, успели, теперь можно не спешить.
   – А ты в детстве не боялся, что кладбище так близко? – заинтересовалась Ира, представив себе, что мальчишкой Аксенов наверняка бегал, по этому лугу и неизменно должен был видеть эту рощицу за забором, которая на самом деле вовсе и не рощица, а кладбище.
   – Чего тут бояться? Мы в свежевырытых могилках в войнушку играли. Как окопы использовали, – удивился ее вопросу он. – Нет, ночью, конечно, страшновато.
   Ночью мы туда ходили, чтоб повыпендриваться друг перед дружкой. Ну еще девчонок иногда водили: где-нибудь калитка хлопнет или ветка хрустнет, она запищит и к тебе в объятия.
   – И ты водил? – строго спросила Ира.
   – А что я, рыжий, что ли? – почему-то обиделся Аксенов, проведя ладонью по своей залысине, точно для того, чтобы еще раз убедится, что он не рыжий, а лысый.
   Но быстро сдался. – Нет, я не водил. Некого было. Я в Таньку Тимьянову был влюблен. Безответно.
   – А меня бы повел?
   Аксенов возмутился:
   – А я что делаю?
   – Нет, это днем, это не считается, – надулась Ира.
   Аксенов понял правильно. Он оглянулся на охранника, который лениво плелся сзади, справедливо полагая, что здесь его подопечному вряд ли что-нибудь угрожает, подхватил Иру и закружил:
   – Но ведь это совсем не мешает мне тебя хорошенько прижать.
   Ира успела заметить, что парень остановился поодаль, усердно смотрит в другую сторону, на крыши домов, и подставила губы для поцелуя.
   – Знаешь, о чем я сейчас думаю? – чуть слышно спросил он, когда с подростковым беспорядочным и жадным поцелуем было покончено.
   – Знаю. Ты думаешь о том, как мог столько лет без меня прожить, и еще о том, что в день той моей презентации ты мог бы быть в отъезде или просто не выходить из дома.
   Аксенов был явно разочарован ее проницательностью.
   – Откуда ты знаешь?
   – От верблюда! – дразнилась Ира. – Господи, да об этом написано во всех без исключения любовных романах.
   – А еще что там написано? – легко поддался на ее провокацию Аксенов.
   – Остальное всюду по-разному. Как сложится.
   С минуту шли молча. Но Ире это быстро надоело,. она просунула руку ему под локоть и легко, испытывая головокружительное удовольствие от этой легкости, призналась:
   – Я узнала, что ты об этом думаешь, потому что думала о том же. Мне даже кажется, что, если бы тогда я не поехала на эту презентацию, не встретила тебя и не шла бы сейчас по этой тропинке, меня бы в данный момент времени уже не было. Не знаю как, но не было.
   Глупости, да?
   Она заглянула ему в глаза, ожидая опровержения своих сомнений. «Нет, не глупости, – должен был сказать он, – я и сам чувствую то же самое».
   – Глупости, – строго, даже сердито, ответил он. – Глупости, потому что никаких «если бы» не бывает; а то, что мы с тобой жили поодиночке, было давно и не правда.
   Поминально-свадебную процессию они догнали у могилы бабушки и деда, родителей Николая Александровича. Все столпились возле ограды, выкрашенной в голубой цвет, а Зоя Васильевна сбросила проволочное кольцо, удерживающее дверцу, и вошла внутрь. Осмотрелась, протерла белой тряпочкой овальные керамические фотографии на памятнике, шумно вздохнула и склонилась в поклоне:
   – Ну, здравствуйте, мама, здравствуйте, папа.
   Следом за ней, бочком, словно стесняясь, в оградку вошла мать Дмитрия, тоже поклонилась в пояс:
   – День добрый, Александр Артемьич, день добрый, Антонина Петровна.
   – Вот, – продолжила свою странную речь, обращенную к фотографиям, Зоя Васильевна, – породнились, значит, мы с Мусей, Олечку за Дмитрия отдали.
   Муся вытянула из толпы за оградой сына и свою новоиспеченную невестку и подтолкнула их вперед, к могилке:
   – Даст Бог, ладно будут жить.
   Ольга и Димка постояли немного у могилы, помолчали. А потом тетя Муся вытащила из своей черной клеенчатой сумки пару тряпок, одну взяла себе, другую протянула Оле, и Оля тут же послушно принялась протирать пыльное подножие памятника.
   – А ты чего стоишь? – прикрикнула тетя Муся на сына. – Возьми вон у Сережки банку да воды налей.
   – Свадьбу хорошо сыграли, – продолжала свой рассказ Зоя Васильевна. – Все приехали. Сережа на каникулы приехал, и Саня приехал, не обидел сестру.
   Аксенов, услышав свое имя, тоже направился за оградку, не выпуская Ириной руки.
   – А это Ирочка, Сашина жена, вы ж еще ее не видали. Санька-то женился наконец, а уж как мы с Колей рады, как рады!
   Ира совершенно растерялась. Если бы ей тоже дали тряпку или банку, она бы тоже что-нибудь протерла или сбегала за водой. Но тряпки ей не хватило, а за водой уже побежал Димка, поэтому Ира не придумала ничего лучше, чем промямлить несуразное и никчемное:
   – Здрасьте…
   Ей было жутко неловко, что она, как идиотка поздоровалась с земляным холмиком и куском камня, но все вокруг вели себя как ни в чем не бывало – протирали от пыли оградку, вкапывали в землю банку с цветами, раскладывали на столе провизию, разливали по стопкам водку, Зоя Васильевна зачем-то крошила прямо на могилку кусок пирога.
   – Проходите, садитесь! – Тетя Муся зазывала к столу столпившихся снаружи, словно оградка была домом, а калитка в ней – дверью.
   И, глядя на веселых аксеновских родственников, разбирающих стопки и пироги со стола, Ира подумала, что ей было бы легче, гораздо легче многое в этой жизни принимать и понимать, если бы она умела вот так приходить не на страшное чужое кладбище, а в гости к папе, бабушке, Катюшке. Приходить и вслух рассказывать о том, что нового случилось в этом мире за время их отсутствия, крошить пирожок на могильную траву и ласково гладить ладонью памятник…
   На обелиске над братской могилой солдат, погибших возле города во время войны, на скромном, из беленого кирпича парапете аксеновское семейство оставило четыре конфеты, пару пирожков и букет Таниных ромашек. Оказывается, тут так принято – наряду с родными навещать и эту могилку. А тетя Муся положила еще букетик крупных садовых васильков отдельно, возле фамилии Коваленко И.В. «Это ваш родственник?» – спросила Ира.
   «Нет, но папа мой погиб в конце войны, где-то в Венгрии, вот мама и ходила сюда, вроде бы как к нему. Он Коваленко, а папа наш Ковальчук, почти то же самое, и в отчестве первая буква совпадает. Теперь мамы нет, так я иногда захожу. Привыкла».
   Ира многое, очень многое не понимала в этом странном городе Бабкине. Какое, к примеру, значение может иметь схожая фамилия на обелиске, если муж и отец погиб за тысячи километров отсюда? Зачем ни свет ни заря печь пироги, если потом они все равно останутся лежать на земле для кормежки птиц? Почему Николай Александрович разругался с женой по поводу того, где их должны похоронить дети – в оградке Аксеновых или рядом с матерью Зои Васильевны? И наконец, по какой причине этот городок зовется Бабкино, а не Дедкино, например, или там Теткино какое-нибудь? Что тут, бабки какие-нибудь особенные?
   Долго обходили родственников Аксеновых и тети Муси, соседей и знакомых. К концу обхода Ира переполнилась вопросами и впечатлениями и от процессии отстала. Ее давило какое-то странное, непонятного происхождения беспокойство. Нет, ей не было страшно. Очень многое изменилось для нее за последние сутки, даже кладбища она бояться перестала. Напротив, если в Москве, во время обязательной ежегодной поездки на кладбище, она старалась не смотреть на чужие памятники, ежась и стесняясь, пробегала мимо, то здесь смотрела по сторонам хладнокровно, даже с некоторой долей любопытства. Но откуда это беспокойство?
   Она вернулась и второй раз прошлась по той же тропинке. Стоп. Ну конечно! Стихи. Плохие стихи. С черной гранитной плиты смотрит молодой, вызывающе обаятельный парень в распахнутом пиджаке, а под портретом надпись: «Ты ушел из жизни, не простившись, и эту боль оставил навсегда». Парень был на пять лет младше Иры и похоронен год назад. Что ж, бывает, кто-то умирает молодым, ничего особенного, но плохие стихи и на кладбище режут зрение и слух. Недаром же она филологиня.
   Источник беспокойства стал понятен, и Ира смело шагнула дальше. И в следующую же секунду увидела те же строчки: «Ты ушел из жизни, не простившись, и эту боль оставил навсегда». Памятник тоже был черным и тоже гранитным, но с него смотрел совсем другой парень, с умным сосредоточенным взглядом прищуренных глаз. Уже чувствуя неладное, Ира огляделась вокруг: по всему кладбищу, из-за безликих крестов и железных памятников с овальными ликами стариков и старушек, выступали глыбы черного гранита с портретами мужчин. Только мужчин, юношей, почти мальчиков. Одних мужчин. Она пробовала не поверить собственным глазам. Она кружила по извилистым тропкам вокруг разномастных оградок и читала цифры. Года рождения: пятьдесят второй, пятьдесят восьмой, еще раз пятьдесят восьмой, шестьдесят шестой, семьдесят первый, семьдесят пятый, восьмидесятый…
   Кружила и смотрела, смотрела, смотрела на цифры и лица, пока не застучало гулко сердце и не подкосились ноги, заставив опуститься на первую попавшуюся лавочку.
   – Иришка, ты куда пропала? Все пошли домой. А мы с Володей ищем тебя, ищем.
   Аксенов. Голос непривычно тягучий от нежности. Подошел близко-близко. Обнял сзади за плечи, задышал щекотно в затылок. Она поднялась ему навстречу, трясясь крупной дрожью и громко стуча сердцем, прижалась лбом к его щеке.
   – Что ты? Что? – всполошился он, отстранил от себя, заглянул в лицо. – Тебе плохо?
   Она сглотнула мешавший в горле комок, протянула руку к ближайшему черному граниту, прошептала как смогла:
   – Саша, что это?
   Он посмотрел на портрет, прочел надпись.
   – А… Это Игорь Зайцев. В параллельном классе учился. Мама говорила, в озере утонул. По пьянке.
   Ира замотала головой, взмахнула неопределенно рукой. Как спросить, чтобы он понял? Она не спрашивала, кто это, она спросила, что это. Что это такое? Что же это такое?
   – Господи, да что же это такое! – ахнула она и снова опустилась на лавку, так и не сумев объяснить ему, что она хочет спросить. Но он понял. Сел рядом и молча вжал ее голову в свое плечо. Ира терлась щекой о рукав его рубашки, с ужасом думала о женщинах, которые могут прижаться лишь к холодным гранитным камням, и искала этому если не оправдание, то хотя бы объяснение.
   Кажется, нашла. Ну конечно. Она видела в газете фотографию целого мемориального комплекса из черного гранита – бандитское кладбище. Но это в большом городе, вроде бы в Тольятти. А здесь город маленький, вот и разбросаны могилки то тут, то там. Она обернулась, убедилась, что Володя неподалеку, стыдясь сама себя, обрадовалась, что ее Аксенов все-таки не как все, Аксенова охраняют.
   – Я слышала, что в некоторых городах есть целые бандитские кладбища… – начала она, но Аксенов перебил:
   – Дело не в этом. – Его голос снова зазвучал резкими металлическими нотками. – Кто-то погиб в разборках, кто-то по пьянке. Это по большому счету все равно.
   – А что не все равно? – на этот раз не поняла Ира.
   – Не все равно, что их дети остались сиротами. Или еще хуже – у них вообще не осталось детей. Не все равно, что без них труднее будет поднимать город и завод. Но главное, они не могли понять, зачем жили, и не знали, за что погибли. Хуже этого ничего нет.
   – Да, – вздохнула Ира и еще теснее прижалась к его плечу. – Пьянство, уголовщина, конфликты эти бессмысленные, сами себя гробим. А я так испугалась, на первый взгляд кажется, что самая настоящая война идет.
   – Ничего не кажется. Это самая настоящая война и есть. Со всем, что полагается, – фронтами, армиями, пропагандой, мирными жертвами, победителями и побежденными. Только выглядит это не совсем привычно, а по сути все то же самое. Вот говорят про меня, что я у себя в городе забаррикадировался, кредиты брать не желаю, в большую политику идти не хочу. Лапоть, дескать, Аксенов, дурак. Дальше собственного носа не видит. А я потому и забаррикадировался, что плацдарм держу. Все, что я могу сейчас сделать, – свой плацдарм удерживать и расширять, пока вокруг разваливают и разворовывают, а главное – в душу плюют. Каждому из нас рано или поздно придется встать по ту или иную сторону баррикад, каждому достанется свой плацдарм.
   – Только твой плацдарм в отличие от других приносит неплохие дивиденды за счет экспорта, – съязвила Ира, вспомнив свои хождения по мукам малого бизнеса и далекую, еще ох какую далекую перспективу избавления от ненавистных долгов.
   – Обязательно. Иначе мне его не удержать! – отрезал Аксенов, поджал губы, затвердел скулами и отодвинулся от нее, ушел на главную аллею. Обиделся. Она смотрела, как он, засунув руки в карманы и вытянув вперед худую шею, шагал по аллее, и чувство щемящей слезливой нежности накрыло ее с головой. Она увидела в значительном и умном директоре огромного комбината Александре Николаевиче Аксенове обычного мальчика.
   Как мальчику Саше Аксенову необходимо было ощущение опасности в игрушечной «войнушке», так и Александру Николаевичу Аксенову необходимо ощущение, что он не просто льет сталь, а удерживает перед лицом врага некий плацдарм. А она-то, глупая, перечит ему, язвит, вместо того чтобы сказать: «Ты на свете всех храбрее, спору нет». Но пока она готовила слова восхищения его трудной миссией, Аксенов вернулся совсем другим, тихим и умиленным.
   – Ну вот, а мама мне не сказала, что Борис Иммануилович уже два года как умер.
   – Какой Борис Иммануилович?
   – Да классный наш. – Аксенов кивнул в сторону рядов памятников, стоявших не боком, как все, а лицом к главной аллее. – Вон там, на еврейском кладбище во втором ряду. Он у нас еще три года математику вел.
   Поэтому математику я не знал совсем, в институт готовиться по новой пришлось, от начала до конца.
   – Хочешь списать свое незнание математики на происки сионистов? Очень удобно, главное – оправдывает любую лень, – опять не выдержала и хмыкнула Ира.
   – Не ерничай! – одернул он. – Происки сионизма тут ни при чем. Просто Борис Иммануилович ничего не умел с нас потребовать. Мы делали на уроках что хотели – и на головах стояли, и книжки в открытую читали, и болтали сколько заблагорассудится, а он ничего не мог с нами поделать. Только подойдет, по голове погладит и попросит: «Сашенька, будь хорошим мальчиком». Ну, мы, само собой, пользовались вовсю, уроки не учили совсем, сбегали из школы по мере надобности, на контрольных сдавали пустые тетрадки, а потом в тот же день у него из шкафа выкрадывали и списывали у тех, кого хотя бы родители заставляли математику учить. Это даже добротой трудно назвать, какая-то патология. Я только когда постарше стал, понял, откуда у него это.
   – Откуда?
   – Он во время войны студентом педагогического в Ленинграде был, работал в специальной бригаде, которая по квартирам ходила и подбирала умирающих или уже умерших. А оставались-то в основном дети. Родители последние куски от себя отрывали, чтобы хоть ребенок выжил, вот ребенок и сидел в холодной пустой квартире, не зная что делать, когда родные умирали. Борис Иммануилович рассказывал, что им для таких случаев сахар выдавали. Кладут ребенку кусочек сахара в рот – и скорей в больницу. Рассказывал, как девочку одну нашел, давал ей сахар, а она все равно хлеба просила. Не донес он ее до больницы, умерла по дороге. Наверное, после этого он таким стал. Не мог детей воспитывать, учить, в узде держать, только любовался на нас да радовался, что живы и сыты. Утешал, защищал нас перед директорами, перед родителями, больных всегда навещал. Ему кроме того, что мы живы и здоровы, ничего не надо было, он нас всякими любил – и хорошими и плохими. Такие люди очень редко встречаются.
   Аксенов замолчал, поднял с земли прут и начертил на утоптанном месте возле лавочки окружность, еще одну внутри ее, и еще одну внутри. Как матрешки. Потом вспомнил что-то еще, улыбнулся и сказал: