Страница:
Красивое выросло село. К началу первой мировой войны оно насчитывало более 200 дворов. Рядом появилось ещё несколько деревушек переселенцев из центральных районов России.
В Сибири помещиков не было: каждый трудился на себя. Достаток зависел от трудолюбия и количества рабочих рук в семье. Но гражданская война, колчаковщина, продразвёрстка сказались на жизни сельчан. Многих кормильцев лишились тогда семьи. Тем не менее всё шло своим чередом — как-то надо было жить…
Кончилось такое крестьянствование в начале тридцатых годов — в ходе коллективизации по-сталински: крестьянина-хлебопашца сменили колхозник и совхозник с совершенно иной психологией и иным отношением к земле и работе. Если и сохранялось что по первости от прежнего хозяина в виде неистовства в работе, бережливости, готовности прийти на помощь всем обществом, то со временем, постепенно, всё это улетучивалось.
Массовая коллективизация в стране началась, как известно, с конца 20-х — начала 30-х годов. В Белостоке же колхоз впервые создан был в апреле 1935 года. О том, чего стоили сельчанам эти пять лет сопротивления коллективизации, можно было только догадываться.
Колхоз в Белостоке назвали на польский манер «Червоный штандарт» — по-своему, вопреки воле начальства. Стремясь, быстрее, отрапортовать о завершении сплошной коллективизации, деревенские власти стали раскулачивать строптивых, шантажировать сомневающихся: отбирали наделы земли, приусадебные участки и огороды обрезали до самого крыльца, увеличивали планы сдачи зерна. А если были недовольные, «помогала» милиция. Прошли первые аресты: кого за «длинный язык» упекли, кого за нежелание вступить в колхоз.
В январе 1935 года Кривошеинским райотделом НКВД с помощью сельсоветских работников был собран необходимый компромат на ряд жителей села. Месяцем позже начальник Нарымского окротдела НКВД И. Мартон утвердил постановление об аресте и привлечению к суду семнадцати жителей Белостока и соседних Ново-Андреевских хуторов за то, что все они, якобы проводя антисоветскую и антиколхозную агитацию, добились развала инициатив-ной группы по организации колхоза, а также на почве классовой ненависти имели договорённость убить председателя сельсовета и некоторых других активистов села.
С 1937 году «стали забирать по линии НКВД». В первую очередь взяли директора школы П. Д. Червоного, учителя И. П. Борисовца и завхоза школы Н. М. Карелина. Вместе с ними была арестована группа колхозников. Тогда же арестовали ещё несколько человек, в том числе и члена исполкома сельсовета И. С. Назарука. Но самой страшной была ночь с 11 на 12 февраля 1938 года, когда были арестованы почти все оставшиеся мужчины в возрасте от 17 до 70 лет.
Свидетельствует один из «счастливчиков», вернувшийся из окружного отдела НКВД Павел Шуйский: «12 февраля 1938 года в Белостоке забрали 68 человек, а потом пешком погнали в Кривошеино. 16 февраля, уже днём милиция ходила по домам и забирала последних оставшихся мужиков. Взяли и меня вместе с другими. В деревне осталось всего три взрослых мужика… В Кривошеине собрали этап — около 250 человек — и дальше, по замёрзшей реке, до Колпашева пешком гнали, как скот. В Колпашеве загнали в большой деревянный дом и растолкали по камерам. Вызывали на допросы, били… Предъявляли обвинение в краже подшипников к трактору, так как я в то время учился на тракториста. А через семь суток ночью меня и двух односельчан освободили. Сказали: если будем болтать о том, что здесь видели и слышали, то нас заберут снова и уже так легко мы не отделаемся…»
Изучение архивно-следственных дел периода 30-х годов в отношении жителей села Белосток показало, что с 30 августа 1937 года по 12 февраля 1938 года было арестовано органами НКВД 88 человек. Цифра впечатляет, если знать, что в селе по итогам переписи 1937 года насчитывалось всего сто двадцать семь мужчин от восемнадцати лет до глубоких стариков.
Большинство арестованных обвинялись как участники националистического контрреволюционно-диверсионной повстанческой организации под названием «Польская организация войскова». Все дела были липовые, сфабрикованные работниками НКВД. Подобные организации были «обезврежены» во многих районах как Западно-Сибирского края, так и Беларуси. Не найдя при обысках никакого оружия, в обвинении записывали, что эта организация должна была захватить оружие во время восстания. От каждого требовали признаться в совершении какого-нибудь вредительства или диверсии. Тем, кто пограмотнее, пришивалась «контрреволюционная пропаганда, подрыв авторитета Советской власти и колхозного строя, руководство террором».
Арестованные в августе 1937 года была расстреляны 5 ноября 1937 года. Те же, кто был арестован 11—12 февраля 1938 года, были уничтожены 9—10 апреля. «Судила» белостокцев не «тройка» НКВД Запсибкрая, а Особое совещание. Все бумаги о приговорах подписывало высокое начальство в Москве, очевидно, для большей убедительности и значимости сфабрикованных дел.
Все репрессированные жители Белостока были реабилитированы посмертно в годы хрущёвской „оттепели“.
(по мат. статьи И. Н. Кузнецова «Вывезены, расстреляны, забыты…» Неман, 1994 г., № 8)
«Космополиты»
«Дело врачей»
Диссиденты.
В Сибири помещиков не было: каждый трудился на себя. Достаток зависел от трудолюбия и количества рабочих рук в семье. Но гражданская война, колчаковщина, продразвёрстка сказались на жизни сельчан. Многих кормильцев лишились тогда семьи. Тем не менее всё шло своим чередом — как-то надо было жить…
Кончилось такое крестьянствование в начале тридцатых годов — в ходе коллективизации по-сталински: крестьянина-хлебопашца сменили колхозник и совхозник с совершенно иной психологией и иным отношением к земле и работе. Если и сохранялось что по первости от прежнего хозяина в виде неистовства в работе, бережливости, готовности прийти на помощь всем обществом, то со временем, постепенно, всё это улетучивалось.
Массовая коллективизация в стране началась, как известно, с конца 20-х — начала 30-х годов. В Белостоке же колхоз впервые создан был в апреле 1935 года. О том, чего стоили сельчанам эти пять лет сопротивления коллективизации, можно было только догадываться.
Колхоз в Белостоке назвали на польский манер «Червоный штандарт» — по-своему, вопреки воле начальства. Стремясь, быстрее, отрапортовать о завершении сплошной коллективизации, деревенские власти стали раскулачивать строптивых, шантажировать сомневающихся: отбирали наделы земли, приусадебные участки и огороды обрезали до самого крыльца, увеличивали планы сдачи зерна. А если были недовольные, «помогала» милиция. Прошли первые аресты: кого за «длинный язык» упекли, кого за нежелание вступить в колхоз.
В январе 1935 года Кривошеинским райотделом НКВД с помощью сельсоветских работников был собран необходимый компромат на ряд жителей села. Месяцем позже начальник Нарымского окротдела НКВД И. Мартон утвердил постановление об аресте и привлечению к суду семнадцати жителей Белостока и соседних Ново-Андреевских хуторов за то, что все они, якобы проводя антисоветскую и антиколхозную агитацию, добились развала инициатив-ной группы по организации колхоза, а также на почве классовой ненависти имели договорённость убить председателя сельсовета и некоторых других активистов села.
С 1937 году «стали забирать по линии НКВД». В первую очередь взяли директора школы П. Д. Червоного, учителя И. П. Борисовца и завхоза школы Н. М. Карелина. Вместе с ними была арестована группа колхозников. Тогда же арестовали ещё несколько человек, в том числе и члена исполкома сельсовета И. С. Назарука. Но самой страшной была ночь с 11 на 12 февраля 1938 года, когда были арестованы почти все оставшиеся мужчины в возрасте от 17 до 70 лет.
Свидетельствует один из «счастливчиков», вернувшийся из окружного отдела НКВД Павел Шуйский: «12 февраля 1938 года в Белостоке забрали 68 человек, а потом пешком погнали в Кривошеино. 16 февраля, уже днём милиция ходила по домам и забирала последних оставшихся мужиков. Взяли и меня вместе с другими. В деревне осталось всего три взрослых мужика… В Кривошеине собрали этап — около 250 человек — и дальше, по замёрзшей реке, до Колпашева пешком гнали, как скот. В Колпашеве загнали в большой деревянный дом и растолкали по камерам. Вызывали на допросы, били… Предъявляли обвинение в краже подшипников к трактору, так как я в то время учился на тракториста. А через семь суток ночью меня и двух односельчан освободили. Сказали: если будем болтать о том, что здесь видели и слышали, то нас заберут снова и уже так легко мы не отделаемся…»
Изучение архивно-следственных дел периода 30-х годов в отношении жителей села Белосток показало, что с 30 августа 1937 года по 12 февраля 1938 года было арестовано органами НКВД 88 человек. Цифра впечатляет, если знать, что в селе по итогам переписи 1937 года насчитывалось всего сто двадцать семь мужчин от восемнадцати лет до глубоких стариков.
Большинство арестованных обвинялись как участники националистического контрреволюционно-диверсионной повстанческой организации под названием «Польская организация войскова». Все дела были липовые, сфабрикованные работниками НКВД. Подобные организации были «обезврежены» во многих районах как Западно-Сибирского края, так и Беларуси. Не найдя при обысках никакого оружия, в обвинении записывали, что эта организация должна была захватить оружие во время восстания. От каждого требовали признаться в совершении какого-нибудь вредительства или диверсии. Тем, кто пограмотнее, пришивалась «контрреволюционная пропаганда, подрыв авторитета Советской власти и колхозного строя, руководство террором».
Арестованные в августе 1937 года была расстреляны 5 ноября 1937 года. Те же, кто был арестован 11—12 февраля 1938 года, были уничтожены 9—10 апреля. «Судила» белостокцев не «тройка» НКВД Запсибкрая, а Особое совещание. Все бумаги о приговорах подписывало высокое начальство в Москве, очевидно, для большей убедительности и значимости сфабрикованных дел.
Все репрессированные жители Белостока были реабилитированы посмертно в годы хрущёвской „оттепели“.
(по мат. статьи И. Н. Кузнецова «Вывезены, расстреляны, забыты…» Неман, 1994 г., № 8)
«Космополиты»
Кампания борьбы с космополитизмом была лишь одним из эпизодов борьбы Сталина с интеллигенцией. Неприязнь Сталина к интеллигенции не случайна. В силу универсальности своих знаний и своей психологии, интеллигенция оставалась тем нервом, который, несмотря на все предыдущие ампутации и чистки, продолжал связывать мыслящую Россию с мыслящей Европой. Чтобы подготовить страну к завершению чистого эксперимента «построения социализма в одной отдельно взятой стране», необходимо было убить и этот «европейский нерв».
Опасная для судеб страны политика отталкивания космополитической Европы и самоизоляция с особой очевидностью проявляется в 1939 году на XVIII съезде ВКП(б). Европа уже дышит пожаром. Ко времени съезда в мировую войну втянуты страны с населением около 500 млн. человек. Война подступает к порогу СССР.
Здравый смысл подсказывает партии правильный путь: поиск союзников. В условиях грозящей опасности XVIII съезд даёт зелёный свет «укреплению деловых связей со всеми странами». Казалось бы, что разум наконец побеждает. Однако собственная речь Сталина на XVIII съезде по-прежнему проникнута ненавистью к внешним и внутренним врагам.
Сталину, однако, уже казалось недостаточным отгородить Россию от мира и Европы. Ему потребовалось поставить перегородки и внутри собственной страны.
Война 1941—1945 годов, так же как и Отечественная война 1812 года, оставила в народе и его интеллигенции глубокий нравственный след. Равно как освободительная война против наполеоновских захватчиков, поход русских войск в Европу вплоть до Парижа всколыхнул в народе веру в освобождение от крепостного гнёта, так и жертвенная победа советских солдат в Великой Отечественной войне породила надежды на лучшую долю. Среди солдат, возвращавшихся в разорённые деревни и истосковавшихся о мирном труде хлебопашцев, ходили упорные —слухи, о том, что землю раздадут крестьянам, что облегчат налоги, что выдадут на руки паспорта. Энтузиазм, охвативший народ после войны, объяснялся не только естественной гордостью за победу, но и верой в то, что пролитая кровь «зачтётся», что действительно «жить станет лучше, жить станет веселей», как обещал Сталин.
Делается и очередная попытка отделить народ от интеллигенции и стравить между собой отдельные группы интеллигентов.
Прокачка износившихся за время войны идеологических тормозов охватывает все сферы жизни. В феврале 1948 года начинается очередная промывка: теперь очередь дошла до музыки. И опять всё та же характерная черта идеологической работы: в назидание всему народу публично секут интеллигенцию. На этот раз громят «противников русской реалистической музыки, сторонников упадочной, реформалистической музыки». В сущности, с некоторыми музыкальными-нюансами идёт травля «космополитов». «Среди части советских композиторов, — говорится в Постановлении ЦК ВКП(б) „Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели“, — ещё не изжиты пережитки буржуазной идеологии, питаемые влиянием современной упадочной западно-европейской и американской музыки». Виднейших советских композиторов, создавших в годы войны известные всему миру шедевры симфонической и инструментальной музыки, — Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна, Маяковского, Шебалина, Шапорина, Глиера, Кабалевского, — обвиняют в антинародности, в том, что они «ведут на деле к ликвидации музыки».
По уже заведённому ритуалу десятки известных советских композиторов, музыковедов, музыкальных критиков вынуждены пройти «очистительную» процедуру самошельмования. Ритуальное чистилище открывает верховный идеологический жрец Сталина А. Жданов. Вышедший в апреле 1948 года первый номер журнала «Советская музыка» не оставляет сомнения в том, чего, собственно, власть требует от советских композиторов. В качестве высших образцов музыкального творчества в журнале приводятся «нотные приложения» — три лучшие песни о Сталине: «Кантата о Сталине», «Песня о Сталине» и «Величальная И. В. Сталину». Народу предлагалось петь «спокойно, торжественно, мужественно».
Почти всю свою жизнь Хрущёву пришлось думать о сохранении собственной жизни, у него не было возможности стать образованным. Он воспитывался в той гостиной, где палач распределял, кому, жить, а кому голову отсечь. Он пел в этой гостиной частушки, юродствовал, был у Coco Джугашвили клоуном. Да, он участвовал и в репрессиях. Но по-человечески, мне кажется, он ненавидел это. Он выполнял роль шута при кровавом дворе. А шуты, как правило, ненавидят хозяев.
И вот к нему в руки попадает огромная власть. Ему достаётся власть, где есть прислужники с наручниками и кистенями. И страна, истерзанная и замученная ими. И перед ним встают задачи огромной сложности, фантастической. Судить его за то, как он решал эти задачи, я не могу. Это не в моих силах. Потому что освободить людей из лагерей, вернуть семьям честное имя, дать паспорта крестьянам (что он, кстати, считал своим главным делом жизни), думать о том, как накормить страну, начать жилищное строительство (жили-то многие в бараках), дать два выходных дня, дать людям пенсии, приехать в ООН, снять башмак и стучать им по трибуне, отчего возникло ощущение, что перед тобой нормальный живой человек, сломать «железный занавес», задумать реорганизацию аппарата — за всё это человек заслуживает не только того, чтобы к его недостаткам была привлечена терпимость, но и доброй памяти.
Я виделся с Хрущёвым в последний день его рождения, незадолго до смерти. Вспоминая свой визит в Манеж, он извинился и сетовал: «И зачем я только полез во всё это. Это же совершенно не моё дело…»
Одна из композиций в картине «50» посвящена встречам с Хрущёвым. Я сейчас работаю над ней. В неё будет включена наколотая на иглу редкая бабочка, подаренная когда-то сыном Хрущёва в благодарность за то, что я помогал Эрнсту Неизвестному в работе над надгробным памятником отцу, и фотография, сделанная в Манеже.
Круг художников, в котором находился и я, попал под разгром из-за игры случая.
Мы понятия не имели о сложившейся к этому моменту в Союзе художников ситуации: одна команда живописцев, находящаяся у власти, решила, что пора сводить счёты с другой командой, которая подошла к этой власти слишком близко, и, чтобы бить наверняка, придумала, как воспользоваться обстоятельствами и сделать это руками первого человека в государстве.
Нас же на выставку в Манеж, открытую к 30-летию МОСХа, пригласили буквально за день до его визита, после того, как мы устроили собственную выставку на улице Большая Коммунистическая в районном Доме учителя, и западные корреспонденты разгрохотали о ней на весь мир. Нам выделили в Манеже на втором этаже три зала. Там теперь кафе.
За одни сутки мы перевезли и смонтировали всю экспозицию. Всю ночь прибивали гвоздики, вешали картины, мастерили подмостки для скульптур и от избытка радости дурачились.
Уже не помню где, мы раскопали лист фанеры и, решив, разукрасили его гуашью. Потом этот лист нам чем-то не понравился, и мы спрятали его за занавеску. На следующий день, когда пришёл Хрущёв, кто-то из его свиты вынул эту фанеру и сказал ликуя: «Вот они какие картины рисуют, Никита Сергеевич!»
Но в эту ночь нам было неведомо, зачем нас позвали.
Часа в три утра мы разошлись по домам, а в девять собрались обратно. Ребята пошли наверх, а я остался у входа и, когда подъехал Хрущёв, пристроился к его свите и ходил за ним по первому этажу, слушал, как неведомый нам замысел приводится в исполнение.
Как он орал о том, что ему бронзы на ракеты не хватает, что картошка Фалька — это песня нищеты, а обнажённое тело его девы — это не та женщина, которой надо поклоняться. Те же, кто рядом с ним, подливали масла в огонь.
Когда подошло время к нам на второй этаж подниматься, я побежал вперёд, поднялся раньше и попытался протиснуться сквозь толпу у двери. Но из-за того, что меня хватает за руку один из охранников Хрущёва и шипит: «Стой здесь и не выпячивайся», я остаюсь с краю, у. дверей. Через полминуты поднимается Хрущёв. Он останавливается и, обняв Володю Шорца и меня за плечи, говорит: «Мне сказали, вы делаете плохое искусство. Я не верю. Пошли посмотрим». И мы в обнимку входим в зал. Хрущёв оглядывается по сторонам, упирается взглядом в портрет, нарисованный Лёшей Россалем, и произносит сакраментальную фразу: «Вы что, господа, педерасы?» Он этого слова не знает, потому и произносит, как расслышал. Ему кто-то нашептал его. И он думает, что, быть может, перед ним и вправду извращенцы. Мы со страха наперебой говорим: «Нет, нет, это картина Лёши Россаля. Он из Ленинграда». Хотя Лёша и жил, и живёт в Москве. Тогда Хрущёв разворачивается корпусом, упирается в мою картину и медленно наливается малиновым цветом…
Всё дальнейшее было глумлением. Витийством. Досталось каждому.
Моих картинок в зале было четыре. И так получилось, что на все четыре его бог вынес. Когда Хрущёв подошёл к моей последней работе, к автопортрету, он уже куражился:
— Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нём дырку и приложить к портрету Лактионова, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить — жопа.
И вся его свита мило заулыбалась.
А так как я перед ним уже в четвёртый раз стоял, я немного успокоился. Вдруг за плечом у Хрущёва выплывает физиономия одного из приближённых: «Никита Сергеевич, они иностранцам свои холсты продают». И глаза у Хрущёва мгновенно стали, как у неистового хряка перед случкой. Совершенно стальные. И в полной тишине он смотрит на меня. Набрав воздуха, я говорю: «Никита Сергеевич, даю вам честное слово, никто из присутствующих здесь художников ни одной картины иностранцам не продал».
По тем временам это был политический криминал.
Хрущёв в ответ промолчал, отвернулся, а я смотрю: где же приближённый. Нет его. Испарился. Особое искусство придворного плебея: тявкнул — и, при всей грузности, исчез.
Когда Хрущёв пошёл в соседний зал, где висели работы Соболева, Янкилевского, я вышел в маленький коридорчик перекурить. Стою рядом с дверью, закрыв ладонью сигарету, и вижу, как в коридор выходят президент Академии художеств Серов и секретарь правления Союза художников Преображенский. Они посмотрели на меня, как на лифтёршу, и Серов говорит Преображенскому: «Как ловко мы с тобой всё сделали! Как точно всё разыграли!» Вот таким текстом. И глаза на меня скосили. У меня аж рот открылся. Я оторопел. От цинизма.
Из второго зала Хрущёв выскочил довольно быстро. Я там не был, знаю только, что после того, как Юло Соостер сказал ему, что просидел семь лет в лагере, Хрущёв на некоторое время замолчал. Обратно он вышел несколько притихший, и в воздухе появилось ощущение финала.
А Эрнст Неизвестный всё это время зверюгой ходит. Он небольшого роста, черноглазый и дико активный. Крайне максималичен. Вожак. Поняв, что, быть может, это действительно финал, он встал перед Хрущёвым и говорит: «Никита Сергеевич, вы глава государства, и я хочу, чтобы вы посмотрели мою работу».
Хрущёв от такой формы обращения пошёл за ним в третий зал. А на лицах виновников по отношению к Эрнсту засияли безмерное уважение и восторг.
Как только Хрущёв увидел работы Эрнста, он опять сорвался и начал повторять свою идею о том, что ему бронзы на ракеты не хватает. И тогда на Эрнста с криком выскочил Шелепин: «Ты где бронзу взял? Ты у меня отсюда никуда не уедешь!» На что Эрнст, человек неуправляемый, вытаращил чёрные глаза и, в упор глядя на Шелепина, сказал ему: «А ты на меня не ори! Это дело моей жизни. Давай пистолет, я сейчас здесь, на твоих глазах, застрелюсь».
Выходили мы с выставки с таким чувством, будто у выхода нас ждут «чёрные вороны».
Двое из нас, Эрнст и я, побывали на последовавших за выставками трёх встречах Хрущёва и интеллигенцией. Они проходили ничуть не лучше, и ощущение от них оставалось такое же, как и от первой встречи: бесконечного свинства».
Опасная для судеб страны политика отталкивания космополитической Европы и самоизоляция с особой очевидностью проявляется в 1939 году на XVIII съезде ВКП(б). Европа уже дышит пожаром. Ко времени съезда в мировую войну втянуты страны с населением около 500 млн. человек. Война подступает к порогу СССР.
Здравый смысл подсказывает партии правильный путь: поиск союзников. В условиях грозящей опасности XVIII съезд даёт зелёный свет «укреплению деловых связей со всеми странами». Казалось бы, что разум наконец побеждает. Однако собственная речь Сталина на XVIII съезде по-прежнему проникнута ненавистью к внешним и внутренним врагам.
«Троцкистско-бухаринская кучка шпионов, убийц и вредителей, пресмыкавшаяся перед заграницей, проникнутая чувством низкопоклонства перед каждым иностранным чинушей и готовая пойти к нему в шпионское услужение, — кучка людей, не понявшая того, что последний советский гражданин, свободный от цепей капитала, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши…»Тем фактом, что восемь месяцев спустя, в декабре 1939 года, Советский Союз исключили из Лиги наций, мы обязаны не только «финской кампании», но и в немалой степени специфическому пониманию Сталиным «укрепления деловых связей со всеми странами». Зачисление в космополиты и шпионы всех, кто сочувственно относился к сотрудничеству с заграницей, едва ли могло вызвать доверие Запада к «сталинской миролюбивой политике».
Сталину, однако, уже казалось недостаточным отгородить Россию от мира и Европы. Ему потребовалось поставить перегородки и внутри собственной страны.
Война 1941—1945 годов, так же как и Отечественная война 1812 года, оставила в народе и его интеллигенции глубокий нравственный след. Равно как освободительная война против наполеоновских захватчиков, поход русских войск в Европу вплоть до Парижа всколыхнул в народе веру в освобождение от крепостного гнёта, так и жертвенная победа советских солдат в Великой Отечественной войне породила надежды на лучшую долю. Среди солдат, возвращавшихся в разорённые деревни и истосковавшихся о мирном труде хлебопашцев, ходили упорные —слухи, о том, что землю раздадут крестьянам, что облегчат налоги, что выдадут на руки паспорта. Энтузиазм, охвативший народ после войны, объяснялся не только естественной гордостью за победу, но и верой в то, что пролитая кровь «зачтётся», что действительно «жить станет лучше, жить станет веселей», как обещал Сталин.
Делается и очередная попытка отделить народ от интеллигенции и стравить между собой отдельные группы интеллигентов.
Прокачка износившихся за время войны идеологических тормозов охватывает все сферы жизни. В феврале 1948 года начинается очередная промывка: теперь очередь дошла до музыки. И опять всё та же характерная черта идеологической работы: в назидание всему народу публично секут интеллигенцию. На этот раз громят «противников русской реалистической музыки, сторонников упадочной, реформалистической музыки». В сущности, с некоторыми музыкальными-нюансами идёт травля «космополитов». «Среди части советских композиторов, — говорится в Постановлении ЦК ВКП(б) „Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели“, — ещё не изжиты пережитки буржуазной идеологии, питаемые влиянием современной упадочной западно-европейской и американской музыки». Виднейших советских композиторов, создавших в годы войны известные всему миру шедевры симфонической и инструментальной музыки, — Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна, Маяковского, Шебалина, Шапорина, Глиера, Кабалевского, — обвиняют в антинародности, в том, что они «ведут на деле к ликвидации музыки».
По уже заведённому ритуалу десятки известных советских композиторов, музыковедов, музыкальных критиков вынуждены пройти «очистительную» процедуру самошельмования. Ритуальное чистилище открывает верховный идеологический жрец Сталина А. Жданов. Вышедший в апреле 1948 года первый номер журнала «Советская музыка» не оставляет сомнения в том, чего, собственно, власть требует от советских композиторов. В качестве высших образцов музыкального творчества в журнале приводятся «нотные приложения» — три лучшие песни о Сталине: «Кантата о Сталине», «Песня о Сталине» и «Величальная И. В. Сталину». Народу предлагалось петь «спокойно, торжественно, мужественно».
Что касается других жанров советской музыки, то по этому поводу с замечательной простотой высказался один из «везунчиков» эпохи композитор Мариан Коваль (Сталинская премия за 1943 год.)
Величаем мы сокола,
Что всех выше летает,
Чья могучая сила
Всех врагов побеждает.
Величаем мы сокола,
Друга лучшего нашего,
Величаем мы Сталина
Всенародного маршала.
«… Неверно; что мы не имеем положительных образов музыкального творчества. Но если бы даже их и не было, у нас есть зато Постановление ЦК ВКП(б)».Постановление от 10 февраля 1948 года было своего рода увертюрой к новому этапу идеологического выхолащивания культуры. К этому времени под руководством А. Жданова идеологический аппарат достиг желаемой цели — «абсолютной идейной простреливаемости» советского общества.
Из воспоминаний Б. И. Жутовского о Хрущёве (из письма):
«В одном из московских музеев есть подаренный XVII съезду топор. На одной его стороне написано „руби правой рукой“, на другой — „руби левой рукой“, а по обуху — „руби примиренцев“. Созданная к 30-м годам структура власти не давала людям возможности на сомнения, на размышления, на обдумывание.Почти всю свою жизнь Хрущёву пришлось думать о сохранении собственной жизни, у него не было возможности стать образованным. Он воспитывался в той гостиной, где палач распределял, кому, жить, а кому голову отсечь. Он пел в этой гостиной частушки, юродствовал, был у Coco Джугашвили клоуном. Да, он участвовал и в репрессиях. Но по-человечески, мне кажется, он ненавидел это. Он выполнял роль шута при кровавом дворе. А шуты, как правило, ненавидят хозяев.
И вот к нему в руки попадает огромная власть. Ему достаётся власть, где есть прислужники с наручниками и кистенями. И страна, истерзанная и замученная ими. И перед ним встают задачи огромной сложности, фантастической. Судить его за то, как он решал эти задачи, я не могу. Это не в моих силах. Потому что освободить людей из лагерей, вернуть семьям честное имя, дать паспорта крестьянам (что он, кстати, считал своим главным делом жизни), думать о том, как накормить страну, начать жилищное строительство (жили-то многие в бараках), дать два выходных дня, дать людям пенсии, приехать в ООН, снять башмак и стучать им по трибуне, отчего возникло ощущение, что перед тобой нормальный живой человек, сломать «железный занавес», задумать реорганизацию аппарата — за всё это человек заслуживает не только того, чтобы к его недостаткам была привлечена терпимость, но и доброй памяти.
Я виделся с Хрущёвым в последний день его рождения, незадолго до смерти. Вспоминая свой визит в Манеж, он извинился и сетовал: «И зачем я только полез во всё это. Это же совершенно не моё дело…»
Одна из композиций в картине «50» посвящена встречам с Хрущёвым. Я сейчас работаю над ней. В неё будет включена наколотая на иглу редкая бабочка, подаренная когда-то сыном Хрущёва в благодарность за то, что я помогал Эрнсту Неизвестному в работе над надгробным памятником отцу, и фотография, сделанная в Манеже.
Круг художников, в котором находился и я, попал под разгром из-за игры случая.
Мы понятия не имели о сложившейся к этому моменту в Союзе художников ситуации: одна команда живописцев, находящаяся у власти, решила, что пора сводить счёты с другой командой, которая подошла к этой власти слишком близко, и, чтобы бить наверняка, придумала, как воспользоваться обстоятельствами и сделать это руками первого человека в государстве.
Нас же на выставку в Манеж, открытую к 30-летию МОСХа, пригласили буквально за день до его визита, после того, как мы устроили собственную выставку на улице Большая Коммунистическая в районном Доме учителя, и западные корреспонденты разгрохотали о ней на весь мир. Нам выделили в Манеже на втором этаже три зала. Там теперь кафе.
За одни сутки мы перевезли и смонтировали всю экспозицию. Всю ночь прибивали гвоздики, вешали картины, мастерили подмостки для скульптур и от избытка радости дурачились.
Уже не помню где, мы раскопали лист фанеры и, решив, разукрасили его гуашью. Потом этот лист нам чем-то не понравился, и мы спрятали его за занавеску. На следующий день, когда пришёл Хрущёв, кто-то из его свиты вынул эту фанеру и сказал ликуя: «Вот они какие картины рисуют, Никита Сергеевич!»
Но в эту ночь нам было неведомо, зачем нас позвали.
Часа в три утра мы разошлись по домам, а в девять собрались обратно. Ребята пошли наверх, а я остался у входа и, когда подъехал Хрущёв, пристроился к его свите и ходил за ним по первому этажу, слушал, как неведомый нам замысел приводится в исполнение.
Как он орал о том, что ему бронзы на ракеты не хватает, что картошка Фалька — это песня нищеты, а обнажённое тело его девы — это не та женщина, которой надо поклоняться. Те же, кто рядом с ним, подливали масла в огонь.
Когда подошло время к нам на второй этаж подниматься, я побежал вперёд, поднялся раньше и попытался протиснуться сквозь толпу у двери. Но из-за того, что меня хватает за руку один из охранников Хрущёва и шипит: «Стой здесь и не выпячивайся», я остаюсь с краю, у. дверей. Через полминуты поднимается Хрущёв. Он останавливается и, обняв Володю Шорца и меня за плечи, говорит: «Мне сказали, вы делаете плохое искусство. Я не верю. Пошли посмотрим». И мы в обнимку входим в зал. Хрущёв оглядывается по сторонам, упирается взглядом в портрет, нарисованный Лёшей Россалем, и произносит сакраментальную фразу: «Вы что, господа, педерасы?» Он этого слова не знает, потому и произносит, как расслышал. Ему кто-то нашептал его. И он думает, что, быть может, перед ним и вправду извращенцы. Мы со страха наперебой говорим: «Нет, нет, это картина Лёши Россаля. Он из Ленинграда». Хотя Лёша и жил, и живёт в Москве. Тогда Хрущёв разворачивается корпусом, упирается в мою картину и медленно наливается малиновым цветом…
Всё дальнейшее было глумлением. Витийством. Досталось каждому.
Моих картинок в зале было четыре. И так получилось, что на все четыре его бог вынес. Когда Хрущёв подошёл к моей последней работе, к автопортрету, он уже куражился:
— Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нём дырку и приложить к портрету Лактионова, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить — жопа.
И вся его свита мило заулыбалась.
А так как я перед ним уже в четвёртый раз стоял, я немного успокоился. Вдруг за плечом у Хрущёва выплывает физиономия одного из приближённых: «Никита Сергеевич, они иностранцам свои холсты продают». И глаза у Хрущёва мгновенно стали, как у неистового хряка перед случкой. Совершенно стальные. И в полной тишине он смотрит на меня. Набрав воздуха, я говорю: «Никита Сергеевич, даю вам честное слово, никто из присутствующих здесь художников ни одной картины иностранцам не продал».
По тем временам это был политический криминал.
Хрущёв в ответ промолчал, отвернулся, а я смотрю: где же приближённый. Нет его. Испарился. Особое искусство придворного плебея: тявкнул — и, при всей грузности, исчез.
Когда Хрущёв пошёл в соседний зал, где висели работы Соболева, Янкилевского, я вышел в маленький коридорчик перекурить. Стою рядом с дверью, закрыв ладонью сигарету, и вижу, как в коридор выходят президент Академии художеств Серов и секретарь правления Союза художников Преображенский. Они посмотрели на меня, как на лифтёршу, и Серов говорит Преображенскому: «Как ловко мы с тобой всё сделали! Как точно всё разыграли!» Вот таким текстом. И глаза на меня скосили. У меня аж рот открылся. Я оторопел. От цинизма.
Из второго зала Хрущёв выскочил довольно быстро. Я там не был, знаю только, что после того, как Юло Соостер сказал ему, что просидел семь лет в лагере, Хрущёв на некоторое время замолчал. Обратно он вышел несколько притихший, и в воздухе появилось ощущение финала.
А Эрнст Неизвестный всё это время зверюгой ходит. Он небольшого роста, черноглазый и дико активный. Крайне максималичен. Вожак. Поняв, что, быть может, это действительно финал, он встал перед Хрущёвым и говорит: «Никита Сергеевич, вы глава государства, и я хочу, чтобы вы посмотрели мою работу».
Хрущёв от такой формы обращения пошёл за ним в третий зал. А на лицах виновников по отношению к Эрнсту засияли безмерное уважение и восторг.
Как только Хрущёв увидел работы Эрнста, он опять сорвался и начал повторять свою идею о том, что ему бронзы на ракеты не хватает. И тогда на Эрнста с криком выскочил Шелепин: «Ты где бронзу взял? Ты у меня отсюда никуда не уедешь!» На что Эрнст, человек неуправляемый, вытаращил чёрные глаза и, в упор глядя на Шелепина, сказал ему: «А ты на меня не ори! Это дело моей жизни. Давай пистолет, я сейчас здесь, на твоих глазах, застрелюсь».
Выходили мы с выставки с таким чувством, будто у выхода нас ждут «чёрные вороны».
Двое из нас, Эрнст и я, побывали на последовавших за выставками трёх встречах Хрущёва и интеллигенцией. Они проходили ничуть не лучше, и ощущение от них оставалось такое же, как и от первой встречи: бесконечного свинства».
«Дело врачей»
13 января 1953 года ТАСС сообщил об аресте врачей. Как было объявлено, террористическая группа медиков ставила своей целью путём вредительного лечения сократить жизнь активным деятелям Советского государства. «Жертвами этой банды человекообразных зверей пали товарищи А. А. Жданов и А. С. Щербаков».
И далее: «Установлено, что все участники террористической группы врачей состояли на службе иностранных разведок, продали им душу и тело, являлись их наёмными, платными агентами. Большинство участников террористической группы — Вовси, Б. Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие — были куплены американской разведкой. Они была завербованы филиалом американской разведки — международной еврейской буржуазно-националистической организации „Джойнт“… Другие участники террористической группы (Виноградов, М. Коган, Егоров) являются старыми агентами английской разведки.
С чего началось дело врачей? Где его истоки? Некоторый свет на это проливает Ефим Смирнов — академик Академии медицинских наук, Герой Социалистического Труда, после войны — министр здравоохранения СССР. В одном их своих интервью он вспоминает:
Чудовищные обвинения в адрес ещё недавно уважаемых людей ошеломляли. А вскоре становится известным имя рядового врача кремлёвской больницы Лидии Тимашук — ей, оказывается, принадлежит главная роль в разоблачении «банды преступников». Указом Президиума Верховного Совета СССР она награждается орденом Ленина. В газете трёх дней читаем: «Ещё совсем недавно мы не знали этой женщины, а теперь имя врача Лидии Феодосьевны Тимашук стало символом советского патриотизма, высокой бдительности, непримиримой мужественной борьбы с врагами нашей Родины. Она помогла сорвать маску с американских наймитов, извергов, использовавших белый халат врача для умерщвления советских людей»…
В середине января 1953-го года арестовываются жёны «врагов народов», а их дети подвергаются гонениям: увольнения с работы, исключения из партии, комсомола.
Допросы шли ночами. Самое тяжёлое было не спать сутками напролёт. На допросах постоянно светили сильными лампами в лицо. Жену Вовси — Веру — с тех пор раздражал яркий свет.
От Мирона Вовси требовали признания, что он был связан с разведкой гитлеровской германии. Мирон Семёнович бросил следователю: «Вы сделали меня агентом двух разведок, не приписывайте хотя бы германскую — мой отец и семья брата в войну были замучены фашистами в Двинске». — «Не спекулируйте кровью своих близких», — ответил следователь.
За «дело врачей» лично отвечал начальник следственной части по особо важным делам Министерства государственной безопасности Рюмин.
«Копать» под врачей он начал задолго до их ареста. Ещё до появления в печати известия о «террористической группе» его жертвами стали заведующая кабинетом электрокардиологии кремлёвской больницы Софья Карпай и консультант этой же больницы профессор Яков Этингер. Их обвинили в заведомо неправильной расшифровке электрокардиограммы Андрея Жданова. Этингер не вынес тюремного режима и скончался.
Круги арестов ширились. Рюмин предвкушал громкий процесс, повышение в звании, награды… И тут умер Сталин. Заключённым медикам об этом не сообщили. Допросы продолжались.
И вот наступила ночь с 3 на 4 апреля. Всех арестованных врачей и их жён внезапно вывели из тюрьмы, посадили на машины и развезли по домам. Только сейчас, на свободе, узнали врачи о том, что писалось о них в газетах, о смерти Сталина…
Наутро газеты опубликовали сообщение, в котором, в частности, говорилось: «Проверка показала, что обвинения… являются ложными, а документальные данные, на которые опирались работники следствия, несостоятельными».
Ниже шёл текст об отмене Указа о награждении Тимашук орденом Ленина.
Вновь обретя честное имя, вернулись к работе на поприще медицины Вовси, Виноградов, Коган, Егоров, Фельдман, Василенко, Гринштейн, Зеленин, Преображенский, Попова, За-кусов, Шерешевский, Майоров и другие.
Что касается Рюмина, то, как было написано в правительственном сообщении «учитывая особую опасность его деятельности и тяжесть последствий совершённых им преступлений, Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила Рюмина к высшей мере наказания — расстрелу».
И далее: «Установлено, что все участники террористической группы врачей состояли на службе иностранных разведок, продали им душу и тело, являлись их наёмными, платными агентами. Большинство участников террористической группы — Вовси, Б. Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие — были куплены американской разведкой. Они была завербованы филиалом американской разведки — международной еврейской буржуазно-националистической организации „Джойнт“… Другие участники террористической группы (Виноградов, М. Коган, Егоров) являются старыми агентами английской разведки.
С чего началось дело врачей? Где его истоки? Некоторый свет на это проливает Ефим Смирнов — академик Академии медицинских наук, Герой Социалистического Труда, после войны — министр здравоохранения СССР. В одном их своих интервью он вспоминает:
— Незадолго до 13 января 1953 года был я в гостях у Сталина — на даче, расположенной недалеко от Сочи. Мы гуляли по саду, разговаривали. Сталин, показывая на деревья, где росли лимоны, апельсины, рассказывал, какого ухода они требуют. И вдруг без всякого перехода спросил:Аресты первой, наиболее авторитетной группы врачей прошли в ноябре 1952-го.
— Товарищ Смирнов, вы не знаете, какой врач лечил Димитрова и Жданова?
— Знаю, — ответил я и назвал фамилию.
— Странно. Один врач лечил, и оба умерли.
— Товарищ Сталин, врач-то здесь не виноват…
— Как это «не виноват»?
— Я интересовался историей болезни Димитрова, патологоанатомическим заключением. Смею вас уверить, ничего нельзя было сделать. Знаю, кстати, что сам Димитров и рекомендовал Жданову этого врача. Считал его образованным и тактичным человеком, квалифицированным специалистом.
Сталин промолчал. Но я почувствовал, что вряд ли убедил его. Он и всегда-то отличался подозрительностью, а к концу жизни эта черта стала просто патологической.
Чудовищные обвинения в адрес ещё недавно уважаемых людей ошеломляли. А вскоре становится известным имя рядового врача кремлёвской больницы Лидии Тимашук — ей, оказывается, принадлежит главная роль в разоблачении «банды преступников». Указом Президиума Верховного Совета СССР она награждается орденом Ленина. В газете трёх дней читаем: «Ещё совсем недавно мы не знали этой женщины, а теперь имя врача Лидии Феодосьевны Тимашук стало символом советского патриотизма, высокой бдительности, непримиримой мужественной борьбы с врагами нашей Родины. Она помогла сорвать маску с американских наймитов, извергов, использовавших белый халат врача для умерщвления советских людей»…
В середине января 1953-го года арестовываются жёны «врагов народов», а их дети подвергаются гонениям: увольнения с работы, исключения из партии, комсомола.
Допросы шли ночами. Самое тяжёлое было не спать сутками напролёт. На допросах постоянно светили сильными лампами в лицо. Жену Вовси — Веру — с тех пор раздражал яркий свет.
От Мирона Вовси требовали признания, что он был связан с разведкой гитлеровской германии. Мирон Семёнович бросил следователю: «Вы сделали меня агентом двух разведок, не приписывайте хотя бы германскую — мой отец и семья брата в войну были замучены фашистами в Двинске». — «Не спекулируйте кровью своих близких», — ответил следователь.
За «дело врачей» лично отвечал начальник следственной части по особо важным делам Министерства государственной безопасности Рюмин.
«Копать» под врачей он начал задолго до их ареста. Ещё до появления в печати известия о «террористической группе» его жертвами стали заведующая кабинетом электрокардиологии кремлёвской больницы Софья Карпай и консультант этой же больницы профессор Яков Этингер. Их обвинили в заведомо неправильной расшифровке электрокардиограммы Андрея Жданова. Этингер не вынес тюремного режима и скончался.
Круги арестов ширились. Рюмин предвкушал громкий процесс, повышение в звании, награды… И тут умер Сталин. Заключённым медикам об этом не сообщили. Допросы продолжались.
И вот наступила ночь с 3 на 4 апреля. Всех арестованных врачей и их жён внезапно вывели из тюрьмы, посадили на машины и развезли по домам. Только сейчас, на свободе, узнали врачи о том, что писалось о них в газетах, о смерти Сталина…
Наутро газеты опубликовали сообщение, в котором, в частности, говорилось: «Проверка показала, что обвинения… являются ложными, а документальные данные, на которые опирались работники следствия, несостоятельными».
Ниже шёл текст об отмене Указа о награждении Тимашук орденом Ленина.
Вновь обретя честное имя, вернулись к работе на поприще медицины Вовси, Виноградов, Коган, Егоров, Фельдман, Василенко, Гринштейн, Зеленин, Преображенский, Попова, За-кусов, Шерешевский, Майоров и другие.
Что касается Рюмина, то, как было написано в правительственном сообщении «учитывая особую опасность его деятельности и тяжесть последствий совершённых им преступлений, Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила Рюмина к высшей мере наказания — расстрелу».
Диссиденты.
Правозащитное движение
30 апреля 1968 г. в Москве вышел первый номер самиздатского бюллетеня «Хроника текущих событий». Отпечатанный на машинке бюллетень содержал информацию о политических процессах в Москве и Ленинграде; о протестах в связи с преследованиями; о преследованиях в связи с протестами — словом, знакомил читателей с достижениями советских властей в области прав человека.
О себе «Хроника» сообщала скупо: «год издания первый». Тут у пытливого читателя возникало правильное предположение, что издание рассчитано надолго. Был и эпиграф — статья 19 Всеобщей декларации прав человека: «Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ». Стиль изложения — сухой, безоценочный, жёсткий — свидетельствовал о строго информационном характере машинописного бюллетеня.
О себе «Хроника» сообщала скупо: «год издания первый». Тут у пытливого читателя возникало правильное предположение, что издание рассчитано надолго. Был и эпиграф — статья 19 Всеобщей декларации прав человека: «Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ». Стиль изложения — сухой, безоценочный, жёсткий — свидетельствовал о строго информационном характере машинописного бюллетеня.