Страница:
– Значит, вы были у вас дома вместе с вечера вчерашнего дня до вечера сегодня?
– Около того.
– И что, никто из вас так и не покидал дома за все это время?
– У нас, знаете ли, было занятие поинтереснее.
– И этот господин тоже все это время был вместе с вами, так? Не выходя из дома?
– Ни на минуту. И нет такого закона, который запрещал бы двум людям наслаждаться обществом друг друга, разве не так?
Блум смотрел на девушку. Его холодный взгляд мог, наверное, заморозить даже вечно горячие пески пустыни Сахара. Дженни пожала плечами. Кениг разглядывал свои ботинки. Моряк был озабочен тем, чтобы сидеть и не поворачиваться к нам лицом.
– Все о'кей? – спросила Дженни.
– Да, о'кей, – угрюмо отозвался Блум.
Мы подвезли Кенига до его отеля «Брейквотер Инн» на Тайдел Стрит, а затем все на той же патрульной машине направились обратно в участок. По пути назад полицейский за рулем не проронил ни слова, обидевшись на Блума, что тот не разрешил ему войти вместе со всеми в «Элис». Все таким же угрюмым он продолжал оставаться и тогда, когда мы с Блумом вышли из его машины у входа в участок. В лифте, пока мы поднимались на третий этаж, Блум сказал мне:
– Если предположить, что экспертиза точно установила время смерти, то выходит, Кениг здесь не при чем. Ведь нельзя же трахать черную шлюху и в это же самое время перерезать горло ребенку.
– И когда ты теперь собираешься привезти сюда Миллера? – поинтересовался я.
– У меня тут уже кое-кто прямо сейчас пытается его разыскать, – ответил Блум.
Этим «кое-кем», пытавшимся разыскать отца Викки, оказался детектив по имени Пит Кенион, невысокий (для полицейского), плотного телосложения молодой человек лет около тридцати (по крайней мере, мне так показалось), с ярко-рыжими волосами, которые казались практически одного цвета с почтовым ящиком Двейна Миллера, и лицо его было густо усеяно веснушками. Две верхних передних зуба у детектива Кениона были заметно больше остальных, и короткая верхняя губа не прикрывала их до конца, что делало его очень похожим то ли на бурундука, то ли на бобра, не могу сказать, на кого из них больше. Я еще подумал о том, какое место было бы ему отведено с точки зрения моего компаньона Фрэнка в созданной им же самим классификации с условным названием «Лицо лисы/лицо свиньи». В правой руке Кенион держал целый ворох каких-то бумаг, и первое, что он сказал, обратившись к нам, было то, что все это время он безуспешно пытался дозвониться до Миллера, а также заодно поинтересовался у Блума, а не лучше ли будет отправить кого-либо к этому Миллеру и доставить его непосредственно сюда. Блум на мгновение задумался, и ответил, что все-таки будет лучше, если Миллер явится сюда добровольно, в случае, если конечно, до него удастся дозвониться.
– А ты куда ему звонишь: на плантации или домой?
– И туда, и туда, – ответил Кенион. – Трубку не берут нигде.
– А держишь ты что? – спросил Блум.
– Только что пришло экспресс-почтой из Иллинойса. Полный список радиостанций Джорджии. Страницы 243–259, ксерокопии сделаны для нас той милой леди из Скоки – черт его знает, где это такое. Четыре страницы по сети радиостанций вообще и потом еще десять страниц алфавитного указателя. Знаешь, Морри, в том списке больше сотни городов, и столько радиостанций! Взять хотя бы город масштаба Саванны, только в одном таком городишке насчитывается штук семнадцать-восемнадцать радиостанций. И если даже мы все вместе сию же минуту усядемся на телефоны, то такими темпами нам и до следующего рождества не управиться.
– А списка персонала? – спросил Блум.
– Они публикуют такие списки, но вот только диск-жоккеи туда не входят. Там лишь управляющие, коммерческие директора и так далее.
– Мать твою, – выругался Блум.
– Но у меня все же есть кое-какие соображения на этот счет.
– И что же это?
– Если Маршалл где-то там работает, то ведь ему все-таки приходится платить налоги, не так ли? Почему бы нам не связаться с налоговой инспекцией в Джексонвиле? Может быть они помогут нам выйти на их региональное отделение в Джорджии. И тогда нам может быть удастся заполучить адрес этого педрилы?
– Да не скажут они тебе ничего, – махнул рукой Блум, – во всяком случае, не после той забавной истории с Никсоном.
– Но Морри, ведь совершено убийство.
– Их это не волнует, им без разницы. Попытаться можно, но все равно ведь отлуп дадут, уж я-то знаю. А что тебе вообще удалось получить на него?
– Ничего. За прошлый год – ни одного задержания. Я ведь все правильно зарядил? Вот, Эдвард Маршалл, год рождения примерно 1941 или 1942, рост шесть футов, 180, черные волосы, голубые глаза?
– Все верно.
– Ничего, – проговорил Кенион, – и у федералов на него тоже ничего нет. А почему, собственно, тебе так не терпится его поскорей разыскать?
– Потому что, во-первых, возможно от него удастся больше узнать о Садовски, их барабанщике, о котором ничего не известно даже Департаменту Полиции в Нью-Йорке, и, во-вторых, он сможет наконец-то рассказать нам, кто же в самом деле этот его вонючий приятель, якобы одолживший господину Маршаллу свою яхту, чтобы тот смог комфортно расслабляться на море, в то время, когда убивали Викки Миллер. Ну как, кажется, это довольно убедительные причины, чтобы ради них стоило бы так надрывать задницу?
– Хотелось бы верить, – сказал Кенион и пожал плечами. – Плохо, конечно, что нет такого союза, что ли, где бы эти ребята…
– А ну постой-ка, – перебил его Блум. – Он ведь должен состоять в профсоюзе, не так ли? Я имею в виду, если он работает на радио? Ведь должно же такое быть? Типа «Эквити»[7] или еще чего-нибудь наподобие того? Как они там еще могут называться? «Эквити» или еще как?
– «Эквити» – это для актеров, – сказал Кенион.
– Ну и что из того? Должно же у них быть что-то типа «Эквити», и я знаю, что такое есть. Узнай, как оно называется, – сказал Блум, – это такой союз, кудя входят все эти ребята с радио.
– В Джорджии все так же как и у нас во Флориде, – заметил Кенион, – он не обязан состоять в профсоюзе, если сам этого не захочет.
– Все равно поробуй выяснить, – сказал Блум.
Глава 8
– Около того.
– И что, никто из вас так и не покидал дома за все это время?
– У нас, знаете ли, было занятие поинтереснее.
– И этот господин тоже все это время был вместе с вами, так? Не выходя из дома?
– Ни на минуту. И нет такого закона, который запрещал бы двум людям наслаждаться обществом друг друга, разве не так?
Блум смотрел на девушку. Его холодный взгляд мог, наверное, заморозить даже вечно горячие пески пустыни Сахара. Дженни пожала плечами. Кениг разглядывал свои ботинки. Моряк был озабочен тем, чтобы сидеть и не поворачиваться к нам лицом.
– Все о'кей? – спросила Дженни.
– Да, о'кей, – угрюмо отозвался Блум.
Мы подвезли Кенига до его отеля «Брейквотер Инн» на Тайдел Стрит, а затем все на той же патрульной машине направились обратно в участок. По пути назад полицейский за рулем не проронил ни слова, обидевшись на Блума, что тот не разрешил ему войти вместе со всеми в «Элис». Все таким же угрюмым он продолжал оставаться и тогда, когда мы с Блумом вышли из его машины у входа в участок. В лифте, пока мы поднимались на третий этаж, Блум сказал мне:
– Если предположить, что экспертиза точно установила время смерти, то выходит, Кениг здесь не при чем. Ведь нельзя же трахать черную шлюху и в это же самое время перерезать горло ребенку.
– И когда ты теперь собираешься привезти сюда Миллера? – поинтересовался я.
– У меня тут уже кое-кто прямо сейчас пытается его разыскать, – ответил Блум.
Этим «кое-кем», пытавшимся разыскать отца Викки, оказался детектив по имени Пит Кенион, невысокий (для полицейского), плотного телосложения молодой человек лет около тридцати (по крайней мере, мне так показалось), с ярко-рыжими волосами, которые казались практически одного цвета с почтовым ящиком Двейна Миллера, и лицо его было густо усеяно веснушками. Две верхних передних зуба у детектива Кениона были заметно больше остальных, и короткая верхняя губа не прикрывала их до конца, что делало его очень похожим то ли на бурундука, то ли на бобра, не могу сказать, на кого из них больше. Я еще подумал о том, какое место было бы ему отведено с точки зрения моего компаньона Фрэнка в созданной им же самим классификации с условным названием «Лицо лисы/лицо свиньи». В правой руке Кенион держал целый ворох каких-то бумаг, и первое, что он сказал, обратившись к нам, было то, что все это время он безуспешно пытался дозвониться до Миллера, а также заодно поинтересовался у Блума, а не лучше ли будет отправить кого-либо к этому Миллеру и доставить его непосредственно сюда. Блум на мгновение задумался, и ответил, что все-таки будет лучше, если Миллер явится сюда добровольно, в случае, если конечно, до него удастся дозвониться.
– А ты куда ему звонишь: на плантации или домой?
– И туда, и туда, – ответил Кенион. – Трубку не берут нигде.
– А держишь ты что? – спросил Блум.
– Только что пришло экспресс-почтой из Иллинойса. Полный список радиостанций Джорджии. Страницы 243–259, ксерокопии сделаны для нас той милой леди из Скоки – черт его знает, где это такое. Четыре страницы по сети радиостанций вообще и потом еще десять страниц алфавитного указателя. Знаешь, Морри, в том списке больше сотни городов, и столько радиостанций! Взять хотя бы город масштаба Саванны, только в одном таком городишке насчитывается штук семнадцать-восемнадцать радиостанций. И если даже мы все вместе сию же минуту усядемся на телефоны, то такими темпами нам и до следующего рождества не управиться.
– А списка персонала? – спросил Блум.
– Они публикуют такие списки, но вот только диск-жоккеи туда не входят. Там лишь управляющие, коммерческие директора и так далее.
– Мать твою, – выругался Блум.
– Но у меня все же есть кое-какие соображения на этот счет.
– И что же это?
– Если Маршалл где-то там работает, то ведь ему все-таки приходится платить налоги, не так ли? Почему бы нам не связаться с налоговой инспекцией в Джексонвиле? Может быть они помогут нам выйти на их региональное отделение в Джорджии. И тогда нам может быть удастся заполучить адрес этого педрилы?
– Да не скажут они тебе ничего, – махнул рукой Блум, – во всяком случае, не после той забавной истории с Никсоном.
– Но Морри, ведь совершено убийство.
– Их это не волнует, им без разницы. Попытаться можно, но все равно ведь отлуп дадут, уж я-то знаю. А что тебе вообще удалось получить на него?
– Ничего. За прошлый год – ни одного задержания. Я ведь все правильно зарядил? Вот, Эдвард Маршалл, год рождения примерно 1941 или 1942, рост шесть футов, 180, черные волосы, голубые глаза?
– Все верно.
– Ничего, – проговорил Кенион, – и у федералов на него тоже ничего нет. А почему, собственно, тебе так не терпится его поскорей разыскать?
– Потому что, во-первых, возможно от него удастся больше узнать о Садовски, их барабанщике, о котором ничего не известно даже Департаменту Полиции в Нью-Йорке, и, во-вторых, он сможет наконец-то рассказать нам, кто же в самом деле этот его вонючий приятель, якобы одолживший господину Маршаллу свою яхту, чтобы тот смог комфортно расслабляться на море, в то время, когда убивали Викки Миллер. Ну как, кажется, это довольно убедительные причины, чтобы ради них стоило бы так надрывать задницу?
– Хотелось бы верить, – сказал Кенион и пожал плечами. – Плохо, конечно, что нет такого союза, что ли, где бы эти ребята…
– А ну постой-ка, – перебил его Блум. – Он ведь должен состоять в профсоюзе, не так ли? Я имею в виду, если он работает на радио? Ведь должно же такое быть? Типа «Эквити»[7] или еще чего-нибудь наподобие того? Как они там еще могут называться? «Эквити» или еще как?
– «Эквити» – это для актеров, – сказал Кенион.
– Ну и что из того? Должно же у них быть что-то типа «Эквити», и я знаю, что такое есть. Узнай, как оно называется, – сказал Блум, – это такой союз, кудя входят все эти ребята с радио.
– В Джорджии все так же как и у нас во Флориде, – заметил Кенион, – он не обязан состоять в профсоюзе, если сам этого не захочет.
– Все равно поробуй выяснить, – сказал Блум.
Глава 8
Даже сам Господь Бог отдыхал воскресенье.
А вот моей дочери Джоанне, между прочим, захотелось узнать, после всех этих перелетов из Нового Орлеана в Тампу, а также после того, как я вчера вечером попросту сбежал из дома, бросив ее там одну, из-за чего ей и не оставалось ничего иного, как сидеть в одиночестве перед телевизором, так вот, ей захотелось узнать, отправимся ли мы сегодня куда-нибудь, взамен вчерашних неосуществившихся надежд. Дочь моя имела обыкновение часто и без обиняков требовать повышенного внимания к своей персоне. В этом она преуспела даже в большей степени, чем Сьюзен, в то время, когда я еще был женат на ней. Но с тех пор, как мы со Сьюзен развелись, Джоанна стала просто неподражаемы в своих запросах, взяв себе за правило тот факт, что разведенные родители всегда необычайно восприимчивы к малейшим капризам и прихотях своих отпрысков. И ей на самом деле не приходится слишком долго упрашивать меня; ради нее я готов броситься в бездну раскаленной лавы.
В ответ на поступивший запрос мной было предпринято следующее: в поисках подходящего развлечения я начал просматривать «Воскресный раздел» в «Геральд-Трибюн». И таким образом, мной одно за другим были выдвинуты следующие предложения, и каждое из перечисленных мною потенциальных увеселений были так же по очереди отвергнуты Джоанной: 1) Ежегодная уличная выставка искусств и ремесел на Бейвью Авеню; 2) открытие скульптурной экспозиции в «Галерее Векслера» на Мейн-Стрит; 3) ежегодная распродажа саженцев и аукцион орхидей; 4) окружная ярмарка (про которую Джоанна сказала, что она, слава Богу, уже вышла из этого возраста) и 5) выставка драгоценных камней и индийских ювелирных украшений в Пьерпонт-Холл. В конце концов мне удалось заинтересовать Джоанну объявлениями о Чемпионате штата Флорида по родео, проходившем в Энанбурге. Она туту же спросила у меня, можно ли позвонить Дейл, чтобы она тоже смогла отправиться туда вместе с нами. Я набрал номер телефона Дейл в ее доме на рифе Виспер, и, надо сказать, почувствовал некоторое облегчение, когда в трубке все раздавались и раздавались длинные гудки, но на звонок никто не отвечал; мне действительно очень хотелось побыть хоть какое-то время наедине со своей собственной дочерью. И нет моей вины в том, что, как позднее выяснилось, что какая-то часть этого времени у меня все равно будет отнята работой – даже в Энанбурге, почти за сорок миль от того места, где было совершено теперь уже два убийства.
Для того, чтобы попасть в Энанбург, входящий в состав округа Де-Сото, необходимо сначала ехать по 41-му шоссе на юг, а затем сделать левый поворот на восток, и уже дальше продолжать путь по Тимукуан Пойнт Роуд, мимо расположенного там птичьего питомника Сограс Ривер, и затем оказаться среди раскинувшихся на многие акры кругом пастбищ и выгонов. В конце апреля и начале мая воздух здесь кишит спаривающимися на лету жучками, которые наверное от своего брачного восторга, постоянно шлепаются и разбиваются о ветровое стекло. Последствия подобной романтической кутерьмы оказываются весьма липкими и кровавыми, из-за чего почти каждые три мили приходится останавливаться, выходить из машины и отскребать их от стекла, или же всю оставшуюся дорогу ехать с включенными дворниками. Но теперь был январь, и нигде не было да и не могло быть видно никаких насекомых, занимающихся инцестом прямо в воздухе, и казалось, что холодный воздушный фронт отступил в море, оставив за собой прекрасный и безоблачный денек, с температурой воздуха в семьдесят три градуса, что и было нам обещано всеми прогнозами погоды.
Не обязательно отъезжать куда-нибудь очень далеко от Калусы, чтобы понять, что штат Флорида в самом деле является неотъемлемой частью так называемого Глубокого Юга. Региональные диалекты в том городке, что я вот уже четыре последние года называю своим, были по большей части такие же, как и на Среднем Западе, с редкими северо-восточными интонациями, и иногда встречался – еще более редкий – канадский вариант произношения. Но стоит остановиться на автозаправке где-нибудь здесь, в глубокой провинции – что мы и сделали – отъехав от города всего-навсего каких-нибудь шестнадцать миль, то южный акцент здесь может показаться настолько осязаемо-густым, словно его даже можно рубить на куски при помощи мачете. Мужчины здесь носят характерные открытые комбинезоны, башмаки к ним и большие шляпы, и еще они жуют табак и могут плеваться им с непогрешимой точностью; женщины же одеваются в тот тип одежды из хлопчатобумажного полотна, который моя мать обычно звала платьем для дома; встречающиеся по пути во всех этих городках многочисленные ресторанчики и закусочные, все как один предлагают «блюда домашней кухни», что означает неизменно собственного приготовления ветчину и горох, зеленые бобы, мамалыгу, овощи, зелень, кукурузный хлеб – и именно в этих краях – подаваемую здесь жареную рыбу. Пока мы ехали по прямой, словно стрела дороге, окруженной по сторонам пастбищами, я поймал себя на мысли, что мне просто не терпится узнать, а что мой компаньон Фрэнк сказал бы по поводу расстилавшегося вокруг пейзажа, а также о людях его населяющими.
Дочь моя что-то задумала.
Я всегда могу с большой долей вероятности сказать, когда она должна вот-вот признаться мне в чем-то таком чрезвычайно важном, судя по тому, как сперва она будет сидеть в молчании примерно с полчаса или больше, закусив губу и мучаясь размышлениями по какому-либо поводу, пока наконец проблема та сама не выплеснется наружу. В такие моменты следует быть терпеливым. После тринадцати лет отцовства я уже убедился в том, что никакими расспросами от Джоанны все равно ничего добиться не удастся; но она и сама расскажет мне обо всем, когда это все будет уже ею обдумано, и она уже готова для этого, и только тогда. И тут наконец-то наступает долгожданный миг откровения, как это случилось и в это воскресение, по дороге в Энанборг. Я болтал что-то о том родео, которое нам предстояло увидеть и о родео вообще, и еще я сказал – и самому мне это показалось крайне остроумным замечанием – что в мои жизненные планы как раз входит появляться на родео хотя бы один раз каждые двадцать семь лет. И при этом мне почему-то не подумалось о том, что прежде всего следовало бы, пожалуй, пояснить дочери, что сейчас мне тридцать семь лет, а в последний раз я видел родео, когда мне было всего десять, но тут дочь моя безо всякого на то предупреждения глубокомысленно изрекла:
– А вот как бы ты поступил, если бы один парень захотел с тобой переспать?
Я на секунду призадумался, и потом ответил вопросом на вопрос, да еще таким образом, что, случись такое в суде, подобное наверняка вызвало бы протест у адвоката другой стороны. В ответ я спросил:
– А кто парень?
– Ну… просто парень, вообще.
– Ты разве не имеешь в виду кого-то определенно?
– Да, я имею в виду кое-кого.
– И я его знаю?
– Ты его знаешь, и он тебе не нравится, – ответила Джоанна.
– Эндрю Жестокий, – догадался я.
Эндрю Жестокий был пятнадцатилетним оболтусом. Вообще-то звали его Эндрю Краувел, а Жестоким окрестил его я, когда ему было четырнадцать, и он пообещал как-то моей тогда еще двенадцатилетней Джоанне пригласить ее в школу Бедлоу, на праздник с многообещающим названием «Весенние шалости», после чего в самый последний момент он ей позвонил, чтобы поставить в известность, что отец поручил ему одно дельце, и поэтому на танцы он не придет. Те выходные Джоанна проводила у меня. Она проплакала с пяти часов вечера в пятницу, когда малолетний сукин сын позвонил ей – за два с половиной часа до того, как заехать за ней – и до шести часов вечера в воскресенье, когда мне наконец-таки удалось уговорить Джоанну выйти и поужинать со мной, перед тем как я отвезу ее обратно к матери. И я не могу так запросто взять и простить малолетнего ублюдка, который подобным образом обошелся с моей дочкой. Джоанна же, со своей стороны, простила его практически сразу же. Через две недели, когда она снова приехала ко мне на выходные, она проболтала с ним по телефону почти столько же времени, сколько ушло у нее на рыдания в своей комнате в день той неудавшейся вечеринки. И вот теперь Джоанне хотелось узнать, что ей делать, если и когда, если не уже, Эндрю Жестокий пожелает с ней переспать.
– Его зовут Эндрю Краувел, папа, – поправила меня Джоанна. Она может хоть еще сто раз повторить мне, что его зовут Эндрю Краувел; для меня же он навсегда останется маленьким засранцем Эндрю Жестоким. И мнение мое о нем ни чуть не изменилось, даже когда совсем случайно мне довелось услышать от одной из подружек Джоанны, которая некоторое время назад приезжала вместе с ней на выходные, что скорее всего этот Эндрю приторговывает марихуаной и что то «дельце», что заставило его пропустить танцы, вне всякого сомнения заключалось в том, что скорее всего он должен был отправиться на какой-нибудь пустынный пляж и забрать доставленную туда «травку». Но моя дочь упорно отвергает подобные обвинения. Хотя, впрочем, она и не отрицает только то, что Эндрю Жестокий держит дома змей. Как-то раз он предложил принести ко мне в дом своего питомца – удава-боа. Я ответил ему на это, что старик-Фрейд многое мог бы порасказать о подобном увлечении. Эндрю в свою очередь поинтересовался, кто такой Фред. И это возлюбленный моей дочери: продавец наркотиков, содержатель зверинца и еще к тому же дремучий невежда.
– И когда это у вас произошло? – спросил я.
– Когда что произошло?
– То, о чем ты мне говорила. – Я не говорила, что это уже случилось.
– Ну хорошо, тогда когда это ожидается?
– Наверное, уже скоро.
– Он что, уже предупредил тебя об этом?
– Не совсем так.
– Тогда как?
– Это было не предупреждение, вот что я имею в виду. Скорее обещание, вот, что это было.
– А-а… ясно.
– Пап, ты только не волнуйся, ладно? Я просто хочу знать, как мне поступить. Разобраться во всем этом. Я думаю, что ведь все равно чему быть, того не миновать.
– И он уже пообещал, что у вас с ним это будет, так?
– Да. Более или менее…
– Как это, более или менее?
– Ну, он сказал, что иногда… ну, знаешь… что вдруг иногда ему начинает нравиться то, что… ну… это, что раньше вовсе даже и не вызывало у него чувства. Вот. Он сказал, что когда-нибудь он может – как это? – ага, что когда-нибудь он «не сможет удержаться от соблазна». Вот, он так сказал.
– Ему хочется вкусить запретного плода с Древа Познания, так ведь?
– Что? – переспросила Джоанна.
– Сопливый хозяин Библейского зверинца, вот он кто.
– Знаешь, пап, если тебе не нравятся змеи, то это уже твои трудности, а не Эндрю.
– Мне определенно не нравятся змеи, это уж точно. Но вот этот Эндрю раздражает меня даже в большей степени.
– Это я знаю.
– В таком случае, зачем ты у меня спрашиваешь о том, как тебе поступить?
– Потому что я уже спрашивала об этом у мамы, и она намекнула, чтобы я сходила к доктору Бееру за рецептом на таблетки.
– Таблетки!
– Ага.
– Боже праведный!
– Вот так.
– Твоя мать что, из ума уже окончательно выжила? Тебе же всего тринадцать!
– В сентябре будет уже четырнадцать.
– Так до сентября-то еще целый год!
– Наверное, она думает обо всем заранее.
– Даже чересчур, ты спрашиваешь… Но я надеюсь, что ты не согласилась.
– Я сказала ей, что подумаю над этим. И все же, что мне делать с этим Эндрю?
– А как другие девочки твоего возраста поступают в таких случаях?
– Единственная другая девочка, которая постоянно гуляла с Эндрю…
– А ты, значит, гуляешь с ним постоянно?
– Ну да, похоже на то.
– Что значит это «похоже»?
– Мы встречаемся только друг с другом. И ни с кем больше.
– Джоанна, ты еще слишком мала, чтобы…
– Ну, началось…
– …чтобы связывать себя чем-то с каким-либо мальчиком.
– Почти все девочки у нас в Святом Марке встречаются с парнями.
– И Роксана тоже?
Роксана была той самой девочкой, которая как-то раз сказала мне – я тогда как раз поливал составом «Чарко-лайт» подготовленные для костра брикеты, в предвкушении вечеринки с гамбургерами и хот-догами – что Эндрю Краувел скорее всего занимается перепродажей наркотиков. Джоанна в это время плавала в бассейне, ныряя и уходя под воду, словно акула. Я благоразумно не упоминал об этом разговоре, пока отец Роксаны не приехал в воскресенье за ней. Оставшись наедине с дочкой, я выдвинул перед ней довольно неординарное предположение, что Эндрю может оказаться замешан в махинациях с наркотиками, на что она весьма раздраженно заявила мне, что все это лишь досужие домыслы Роксаны. Перед самым Рождеством Роксане исполнилось четырнадцать, что делало ее на целых девять месяцев старше Джоанны. Роксана была невысокой и несколько полноватой девочкой, у нее были вьющиеся черные волосы и умные карие глаза. Ее мать в свое время была выпускницей Вассара, и теперь сама Роксана уже тоже когда-нибудь собиралась отправиться туда, о чем она постоянно рассказывала всем, кому только можно. А пока под видом приготовлений к этому событию, она старалась придать себе ученый вид, постоянно нося для этого очки в черной оправе. Роксана очень обыденно рассказывала мне о махинациях, которые Эндрю проделывает с марихуаной, как уже о давно свершившемся факте, так же запросто, как все дети в Калусе – а возможно, что и по всей Америке – говорят о наркотиках.
– Роксана гуляла с ним до меня, – сказала Джоанна.
– Роксана?
– Ага.
– С Эндрю?
– Ага.
Это неожиданное открытие, по крайней мере, было способно служить хоть каким-то обоснованием к необычайной осведомленности Роксаны в том, что кое-кто торгует «травкой».
– Ну а когда она встречалась с ним, – не сдавался я, – она что, разрешала ему?
– Запросто, – ответила Джоанна.
– Что?
– И всегда.
– Хочешь сказать?
– Угу.
– Эта маленькая Роксана?
– Угу.
Я покачал головой.
– Тут нечему удивляться, – заметила Джоанна.
– Удивляться? Да я потрясен, ведь ей же всего четырнадцать!
– Все этим занимаются, – проговорила Джоанна.
– Все…
– Ну, почти все. По крайней мере, у нас в Святом Марке.
– Да, если все упирается только в это, то тебя наверное считают неполноценной.
– Вообще-то это так. В смысле того, что меня там именно такой и считают. Честно говоря, когда я спросила у Роксаны… ну… это… дать ли мне Эндрю… чтобы он сделал то, о чем он пока только лишь думает, она лишь посмеялась надо мной.
– Наверное ей показалось, что это очень забавно, а?
– Ага.
– Очень смешно.
– Ага. И все же, надо или нет? В смысле того, чтобы позволить ему?
– Нет.
– Нет?
– Не Эндрю.
– Почему не ему?
– Не теряй себе цену, – сказал я.
Я просто не мог представить себе, как еще можно было бы сказать об этом. Я понимал, что лишь одной такой фразы здесь чертовски недостаточно, я чувствовал, что вместо этого мне следовало бы дать какой-нибудь глобальный, всеобъемлющий совет, который возможно смог бы помочь моей дочери выбрать свой, правильный путь во взрослую жизнь, и может быть даже каким-то образом подготовить ее к первому робкому прикосновению, а также дать ей понять каким должен быть ответный шаг. Но все что я мог сказать ей, так это что с таким как Эндрю она просто-напросто будет унижена, что ей придется допустить этого человека себе… в конце концов к себе в душу, если уж на то пошло.
Джоанна молчала сравнительно долго. За открытыми окнами «Гии» мелькал унылый сельский пейзаж. До Энанбурга оставалось еще минут двадцать пути, а стрелки на часах показывали уже почти половину второго. Большой Парад участников родео должен был начаться ровно в два. Я знал, что сказал совсем не то, и совсем не так, и что единственным моим утешением может быть только то, что Сьюзен дала нашей дочери еще более идиотский совет. Предложила принимать таблетки! Боже мой!
– Вообще-то, – заговорила Джоанна.
Я затаил дыхание.
– Вообще-то, я еще даже не уверена, что мне самой хочется, чтобы он это сделал. Я думаю, что ты был прав насчет него, пап. Я не знаю точно, но возможно, ты действительно прав. И я думаю, что если я позволю это ему, то значит я позволю ему отнять у меня что-то такое очень личное, что-то такое, что мне вовсе не хочется ему отдавать. Да уж… это было бы просто пошло, – заключила Джоанна и согласно кивнула.
Я промолчал. Я внимательно следил за дорогой.
– Спасибо, пап, – проговорила Джоанна, будучи весьма довольна собой.
А очень скоро она начала напевать какую-то мелодию из Элтона Джона, которую знал даже я.
На Большой парад участников мы опоздали, но тем не менее мы все же заняли места на теневой стороне арены как раз во время исполнения национального гимна. Первое состязание проводилось по выездке без седла, и сидевший рядом с нами мужчина сообщил, что с одним необъезженным жеребцом по кличке Гроза-Деннис и участвующего в жеребьевке под номером 18, никто из ковбоев не хотел иметь дело. «Сами увидите, когда кому-нибудь наконец достанется этот восемнадцатый, – повторял он. – Этот конь сбрасывает с себя любого седока всего через несколько секунд». И третьим из стойла был выведен именно Гроза-Деннис, и конечно же ковбой смог удержаться у него на спине не больше трех секунд, полностью подтвердив тем самым прогноз нашего соседа по трибуне. Потом мы еще посмотрели, как ковбои арканили и связывали телят, а также стали свидетелями скачек на необъезженных лошадях. Потом я поинтересовался у Джоанны, а не хотелось бы ей съесть хот-дог или еще чего-нибудь, и она призналась, что ей действительно хочется есть, и вообще, она уже проголодалась – чувство голода – это обычное состояние Джоанны – но ей все же не хочется, чтобы я пропустил шоу с быками, о котором наш всезнающий сосед по трибуне сказал, что после скачек на быках – это самый захватывающий и к тому же последний номер программы. Я сказал Джоанне, что скоро вернусь, и начал пробираться к выходу с трибуны мимо сидевших в нашем ряду зрителей, обратив внимание на то, что почти все они, как мужчины, так и женщины были в больших шляпах, и я пожалел о том, что это не я являюсь владельцем того одного-единственного на весь Энанбург галантерейного магазина. В то время, как я наконец выбрался с трибуны и направился к расположенным примерно на расстоянии пятидесяти ярдов лоткам, которые торговали едой, церемониймейстер объявил через микрофон и мощные динамики, что как раз в этот момент ковбои работали в паре, и «хейзер» направляет бег молодого бычка, а сам «булдоггер» в это время свешивается на скаку со своей лошади, стараясь крепко ухватить быка за рога и повергнуть его на землю. На вывеске, прибитой над маленькой деревянной постройкой значилось «ХОТ-ДОГИ, ГАМБУРГЕРЫ, ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫЕ НАПИТКИ». Среди примерно десятка или поболе стоявших в очереди мужчин и женщин был и Джим Шерман.
Я не сразу сумел узнать его, потому что поначалу он стоял спиной ко мне, да и по одежде Джим ничем не отличался от большинства зрителей – джинсы и ботинки, рубашка-ковбойка с перламутровыми пуговицами, шляпа. Все же более обычными для меня было созерцать его в костюме в качестве одного из хозяев «Зимнего сада», или же в сильно облегающих плавках, прогуливающимся по пляжу, выставляя на всеобщее обозрение свой великолепный загар. Делая заказ, Джим повернулся ко мне в профиль, и я тут же узнал его по аккуратному лисьему носу и по совершенным линиям покрытого бронзовым загаром подбородка. Как раз в это время он говорил девушке за прилавком, чтобы она завернула ему пару гамбургеров и что еще он возьмет две Кока-колы. Должно быть он краем глаза увидел меня; Джим Шерман обернулся в ту сторону, где я стоял на несколько человек позади него, и – каким-то отрешенным голосом – сказал: «Привет, Мэттью». Взяв свой заказ и расплатившись, он пристроился рядом со мной, прошептав мне при этом:
А вот моей дочери Джоанне, между прочим, захотелось узнать, после всех этих перелетов из Нового Орлеана в Тампу, а также после того, как я вчера вечером попросту сбежал из дома, бросив ее там одну, из-за чего ей и не оставалось ничего иного, как сидеть в одиночестве перед телевизором, так вот, ей захотелось узнать, отправимся ли мы сегодня куда-нибудь, взамен вчерашних неосуществившихся надежд. Дочь моя имела обыкновение часто и без обиняков требовать повышенного внимания к своей персоне. В этом она преуспела даже в большей степени, чем Сьюзен, в то время, когда я еще был женат на ней. Но с тех пор, как мы со Сьюзен развелись, Джоанна стала просто неподражаемы в своих запросах, взяв себе за правило тот факт, что разведенные родители всегда необычайно восприимчивы к малейшим капризам и прихотях своих отпрысков. И ей на самом деле не приходится слишком долго упрашивать меня; ради нее я готов броситься в бездну раскаленной лавы.
В ответ на поступивший запрос мной было предпринято следующее: в поисках подходящего развлечения я начал просматривать «Воскресный раздел» в «Геральд-Трибюн». И таким образом, мной одно за другим были выдвинуты следующие предложения, и каждое из перечисленных мною потенциальных увеселений были так же по очереди отвергнуты Джоанной: 1) Ежегодная уличная выставка искусств и ремесел на Бейвью Авеню; 2) открытие скульптурной экспозиции в «Галерее Векслера» на Мейн-Стрит; 3) ежегодная распродажа саженцев и аукцион орхидей; 4) окружная ярмарка (про которую Джоанна сказала, что она, слава Богу, уже вышла из этого возраста) и 5) выставка драгоценных камней и индийских ювелирных украшений в Пьерпонт-Холл. В конце концов мне удалось заинтересовать Джоанну объявлениями о Чемпионате штата Флорида по родео, проходившем в Энанбурге. Она туту же спросила у меня, можно ли позвонить Дейл, чтобы она тоже смогла отправиться туда вместе с нами. Я набрал номер телефона Дейл в ее доме на рифе Виспер, и, надо сказать, почувствовал некоторое облегчение, когда в трубке все раздавались и раздавались длинные гудки, но на звонок никто не отвечал; мне действительно очень хотелось побыть хоть какое-то время наедине со своей собственной дочерью. И нет моей вины в том, что, как позднее выяснилось, что какая-то часть этого времени у меня все равно будет отнята работой – даже в Энанбурге, почти за сорок миль от того места, где было совершено теперь уже два убийства.
Для того, чтобы попасть в Энанбург, входящий в состав округа Де-Сото, необходимо сначала ехать по 41-му шоссе на юг, а затем сделать левый поворот на восток, и уже дальше продолжать путь по Тимукуан Пойнт Роуд, мимо расположенного там птичьего питомника Сограс Ривер, и затем оказаться среди раскинувшихся на многие акры кругом пастбищ и выгонов. В конце апреля и начале мая воздух здесь кишит спаривающимися на лету жучками, которые наверное от своего брачного восторга, постоянно шлепаются и разбиваются о ветровое стекло. Последствия подобной романтической кутерьмы оказываются весьма липкими и кровавыми, из-за чего почти каждые три мили приходится останавливаться, выходить из машины и отскребать их от стекла, или же всю оставшуюся дорогу ехать с включенными дворниками. Но теперь был январь, и нигде не было да и не могло быть видно никаких насекомых, занимающихся инцестом прямо в воздухе, и казалось, что холодный воздушный фронт отступил в море, оставив за собой прекрасный и безоблачный денек, с температурой воздуха в семьдесят три градуса, что и было нам обещано всеми прогнозами погоды.
Не обязательно отъезжать куда-нибудь очень далеко от Калусы, чтобы понять, что штат Флорида в самом деле является неотъемлемой частью так называемого Глубокого Юга. Региональные диалекты в том городке, что я вот уже четыре последние года называю своим, были по большей части такие же, как и на Среднем Западе, с редкими северо-восточными интонациями, и иногда встречался – еще более редкий – канадский вариант произношения. Но стоит остановиться на автозаправке где-нибудь здесь, в глубокой провинции – что мы и сделали – отъехав от города всего-навсего каких-нибудь шестнадцать миль, то южный акцент здесь может показаться настолько осязаемо-густым, словно его даже можно рубить на куски при помощи мачете. Мужчины здесь носят характерные открытые комбинезоны, башмаки к ним и большие шляпы, и еще они жуют табак и могут плеваться им с непогрешимой точностью; женщины же одеваются в тот тип одежды из хлопчатобумажного полотна, который моя мать обычно звала платьем для дома; встречающиеся по пути во всех этих городках многочисленные ресторанчики и закусочные, все как один предлагают «блюда домашней кухни», что означает неизменно собственного приготовления ветчину и горох, зеленые бобы, мамалыгу, овощи, зелень, кукурузный хлеб – и именно в этих краях – подаваемую здесь жареную рыбу. Пока мы ехали по прямой, словно стрела дороге, окруженной по сторонам пастбищами, я поймал себя на мысли, что мне просто не терпится узнать, а что мой компаньон Фрэнк сказал бы по поводу расстилавшегося вокруг пейзажа, а также о людях его населяющими.
Дочь моя что-то задумала.
Я всегда могу с большой долей вероятности сказать, когда она должна вот-вот признаться мне в чем-то таком чрезвычайно важном, судя по тому, как сперва она будет сидеть в молчании примерно с полчаса или больше, закусив губу и мучаясь размышлениями по какому-либо поводу, пока наконец проблема та сама не выплеснется наружу. В такие моменты следует быть терпеливым. После тринадцати лет отцовства я уже убедился в том, что никакими расспросами от Джоанны все равно ничего добиться не удастся; но она и сама расскажет мне обо всем, когда это все будет уже ею обдумано, и она уже готова для этого, и только тогда. И тут наконец-то наступает долгожданный миг откровения, как это случилось и в это воскресение, по дороге в Энанборг. Я болтал что-то о том родео, которое нам предстояло увидеть и о родео вообще, и еще я сказал – и самому мне это показалось крайне остроумным замечанием – что в мои жизненные планы как раз входит появляться на родео хотя бы один раз каждые двадцать семь лет. И при этом мне почему-то не подумалось о том, что прежде всего следовало бы, пожалуй, пояснить дочери, что сейчас мне тридцать семь лет, а в последний раз я видел родео, когда мне было всего десять, но тут дочь моя безо всякого на то предупреждения глубокомысленно изрекла:
– А вот как бы ты поступил, если бы один парень захотел с тобой переспать?
Я на секунду призадумался, и потом ответил вопросом на вопрос, да еще таким образом, что, случись такое в суде, подобное наверняка вызвало бы протест у адвоката другой стороны. В ответ я спросил:
– А кто парень?
– Ну… просто парень, вообще.
– Ты разве не имеешь в виду кого-то определенно?
– Да, я имею в виду кое-кого.
– И я его знаю?
– Ты его знаешь, и он тебе не нравится, – ответила Джоанна.
– Эндрю Жестокий, – догадался я.
Эндрю Жестокий был пятнадцатилетним оболтусом. Вообще-то звали его Эндрю Краувел, а Жестоким окрестил его я, когда ему было четырнадцать, и он пообещал как-то моей тогда еще двенадцатилетней Джоанне пригласить ее в школу Бедлоу, на праздник с многообещающим названием «Весенние шалости», после чего в самый последний момент он ей позвонил, чтобы поставить в известность, что отец поручил ему одно дельце, и поэтому на танцы он не придет. Те выходные Джоанна проводила у меня. Она проплакала с пяти часов вечера в пятницу, когда малолетний сукин сын позвонил ей – за два с половиной часа до того, как заехать за ней – и до шести часов вечера в воскресенье, когда мне наконец-таки удалось уговорить Джоанну выйти и поужинать со мной, перед тем как я отвезу ее обратно к матери. И я не могу так запросто взять и простить малолетнего ублюдка, который подобным образом обошелся с моей дочкой. Джоанна же, со своей стороны, простила его практически сразу же. Через две недели, когда она снова приехала ко мне на выходные, она проболтала с ним по телефону почти столько же времени, сколько ушло у нее на рыдания в своей комнате в день той неудавшейся вечеринки. И вот теперь Джоанне хотелось узнать, что ей делать, если и когда, если не уже, Эндрю Жестокий пожелает с ней переспать.
– Его зовут Эндрю Краувел, папа, – поправила меня Джоанна. Она может хоть еще сто раз повторить мне, что его зовут Эндрю Краувел; для меня же он навсегда останется маленьким засранцем Эндрю Жестоким. И мнение мое о нем ни чуть не изменилось, даже когда совсем случайно мне довелось услышать от одной из подружек Джоанны, которая некоторое время назад приезжала вместе с ней на выходные, что скорее всего этот Эндрю приторговывает марихуаной и что то «дельце», что заставило его пропустить танцы, вне всякого сомнения заключалось в том, что скорее всего он должен был отправиться на какой-нибудь пустынный пляж и забрать доставленную туда «травку». Но моя дочь упорно отвергает подобные обвинения. Хотя, впрочем, она и не отрицает только то, что Эндрю Жестокий держит дома змей. Как-то раз он предложил принести ко мне в дом своего питомца – удава-боа. Я ответил ему на это, что старик-Фрейд многое мог бы порасказать о подобном увлечении. Эндрю в свою очередь поинтересовался, кто такой Фред. И это возлюбленный моей дочери: продавец наркотиков, содержатель зверинца и еще к тому же дремучий невежда.
– И когда это у вас произошло? – спросил я.
– Когда что произошло?
– То, о чем ты мне говорила. – Я не говорила, что это уже случилось.
– Ну хорошо, тогда когда это ожидается?
– Наверное, уже скоро.
– Он что, уже предупредил тебя об этом?
– Не совсем так.
– Тогда как?
– Это было не предупреждение, вот что я имею в виду. Скорее обещание, вот, что это было.
– А-а… ясно.
– Пап, ты только не волнуйся, ладно? Я просто хочу знать, как мне поступить. Разобраться во всем этом. Я думаю, что ведь все равно чему быть, того не миновать.
– И он уже пообещал, что у вас с ним это будет, так?
– Да. Более или менее…
– Как это, более или менее?
– Ну, он сказал, что иногда… ну, знаешь… что вдруг иногда ему начинает нравиться то, что… ну… это, что раньше вовсе даже и не вызывало у него чувства. Вот. Он сказал, что когда-нибудь он может – как это? – ага, что когда-нибудь он «не сможет удержаться от соблазна». Вот, он так сказал.
– Ему хочется вкусить запретного плода с Древа Познания, так ведь?
– Что? – переспросила Джоанна.
– Сопливый хозяин Библейского зверинца, вот он кто.
– Знаешь, пап, если тебе не нравятся змеи, то это уже твои трудности, а не Эндрю.
– Мне определенно не нравятся змеи, это уж точно. Но вот этот Эндрю раздражает меня даже в большей степени.
– Это я знаю.
– В таком случае, зачем ты у меня спрашиваешь о том, как тебе поступить?
– Потому что я уже спрашивала об этом у мамы, и она намекнула, чтобы я сходила к доктору Бееру за рецептом на таблетки.
– Таблетки!
– Ага.
– Боже праведный!
– Вот так.
– Твоя мать что, из ума уже окончательно выжила? Тебе же всего тринадцать!
– В сентябре будет уже четырнадцать.
– Так до сентября-то еще целый год!
– Наверное, она думает обо всем заранее.
– Даже чересчур, ты спрашиваешь… Но я надеюсь, что ты не согласилась.
– Я сказала ей, что подумаю над этим. И все же, что мне делать с этим Эндрю?
– А как другие девочки твоего возраста поступают в таких случаях?
– Единственная другая девочка, которая постоянно гуляла с Эндрю…
– А ты, значит, гуляешь с ним постоянно?
– Ну да, похоже на то.
– Что значит это «похоже»?
– Мы встречаемся только друг с другом. И ни с кем больше.
– Джоанна, ты еще слишком мала, чтобы…
– Ну, началось…
– …чтобы связывать себя чем-то с каким-либо мальчиком.
– Почти все девочки у нас в Святом Марке встречаются с парнями.
– И Роксана тоже?
Роксана была той самой девочкой, которая как-то раз сказала мне – я тогда как раз поливал составом «Чарко-лайт» подготовленные для костра брикеты, в предвкушении вечеринки с гамбургерами и хот-догами – что Эндрю Краувел скорее всего занимается перепродажей наркотиков. Джоанна в это время плавала в бассейне, ныряя и уходя под воду, словно акула. Я благоразумно не упоминал об этом разговоре, пока отец Роксаны не приехал в воскресенье за ней. Оставшись наедине с дочкой, я выдвинул перед ней довольно неординарное предположение, что Эндрю может оказаться замешан в махинациях с наркотиками, на что она весьма раздраженно заявила мне, что все это лишь досужие домыслы Роксаны. Перед самым Рождеством Роксане исполнилось четырнадцать, что делало ее на целых девять месяцев старше Джоанны. Роксана была невысокой и несколько полноватой девочкой, у нее были вьющиеся черные волосы и умные карие глаза. Ее мать в свое время была выпускницей Вассара, и теперь сама Роксана уже тоже когда-нибудь собиралась отправиться туда, о чем она постоянно рассказывала всем, кому только можно. А пока под видом приготовлений к этому событию, она старалась придать себе ученый вид, постоянно нося для этого очки в черной оправе. Роксана очень обыденно рассказывала мне о махинациях, которые Эндрю проделывает с марихуаной, как уже о давно свершившемся факте, так же запросто, как все дети в Калусе – а возможно, что и по всей Америке – говорят о наркотиках.
– Роксана гуляла с ним до меня, – сказала Джоанна.
– Роксана?
– Ага.
– С Эндрю?
– Ага.
Это неожиданное открытие, по крайней мере, было способно служить хоть каким-то обоснованием к необычайной осведомленности Роксаны в том, что кое-кто торгует «травкой».
– Ну а когда она встречалась с ним, – не сдавался я, – она что, разрешала ему?
– Запросто, – ответила Джоанна.
– Что?
– И всегда.
– Хочешь сказать?
– Угу.
– Эта маленькая Роксана?
– Угу.
Я покачал головой.
– Тут нечему удивляться, – заметила Джоанна.
– Удивляться? Да я потрясен, ведь ей же всего четырнадцать!
– Все этим занимаются, – проговорила Джоанна.
– Все…
– Ну, почти все. По крайней мере, у нас в Святом Марке.
– Да, если все упирается только в это, то тебя наверное считают неполноценной.
– Вообще-то это так. В смысле того, что меня там именно такой и считают. Честно говоря, когда я спросила у Роксаны… ну… это… дать ли мне Эндрю… чтобы он сделал то, о чем он пока только лишь думает, она лишь посмеялась надо мной.
– Наверное ей показалось, что это очень забавно, а?
– Ага.
– Очень смешно.
– Ага. И все же, надо или нет? В смысле того, чтобы позволить ему?
– Нет.
– Нет?
– Не Эндрю.
– Почему не ему?
– Не теряй себе цену, – сказал я.
Я просто не мог представить себе, как еще можно было бы сказать об этом. Я понимал, что лишь одной такой фразы здесь чертовски недостаточно, я чувствовал, что вместо этого мне следовало бы дать какой-нибудь глобальный, всеобъемлющий совет, который возможно смог бы помочь моей дочери выбрать свой, правильный путь во взрослую жизнь, и может быть даже каким-то образом подготовить ее к первому робкому прикосновению, а также дать ей понять каким должен быть ответный шаг. Но все что я мог сказать ей, так это что с таким как Эндрю она просто-напросто будет унижена, что ей придется допустить этого человека себе… в конце концов к себе в душу, если уж на то пошло.
Джоанна молчала сравнительно долго. За открытыми окнами «Гии» мелькал унылый сельский пейзаж. До Энанбурга оставалось еще минут двадцать пути, а стрелки на часах показывали уже почти половину второго. Большой Парад участников родео должен был начаться ровно в два. Я знал, что сказал совсем не то, и совсем не так, и что единственным моим утешением может быть только то, что Сьюзен дала нашей дочери еще более идиотский совет. Предложила принимать таблетки! Боже мой!
– Вообще-то, – заговорила Джоанна.
Я затаил дыхание.
– Вообще-то, я еще даже не уверена, что мне самой хочется, чтобы он это сделал. Я думаю, что ты был прав насчет него, пап. Я не знаю точно, но возможно, ты действительно прав. И я думаю, что если я позволю это ему, то значит я позволю ему отнять у меня что-то такое очень личное, что-то такое, что мне вовсе не хочется ему отдавать. Да уж… это было бы просто пошло, – заключила Джоанна и согласно кивнула.
Я промолчал. Я внимательно следил за дорогой.
– Спасибо, пап, – проговорила Джоанна, будучи весьма довольна собой.
А очень скоро она начала напевать какую-то мелодию из Элтона Джона, которую знал даже я.
На Большой парад участников мы опоздали, но тем не менее мы все же заняли места на теневой стороне арены как раз во время исполнения национального гимна. Первое состязание проводилось по выездке без седла, и сидевший рядом с нами мужчина сообщил, что с одним необъезженным жеребцом по кличке Гроза-Деннис и участвующего в жеребьевке под номером 18, никто из ковбоев не хотел иметь дело. «Сами увидите, когда кому-нибудь наконец достанется этот восемнадцатый, – повторял он. – Этот конь сбрасывает с себя любого седока всего через несколько секунд». И третьим из стойла был выведен именно Гроза-Деннис, и конечно же ковбой смог удержаться у него на спине не больше трех секунд, полностью подтвердив тем самым прогноз нашего соседа по трибуне. Потом мы еще посмотрели, как ковбои арканили и связывали телят, а также стали свидетелями скачек на необъезженных лошадях. Потом я поинтересовался у Джоанны, а не хотелось бы ей съесть хот-дог или еще чего-нибудь, и она призналась, что ей действительно хочется есть, и вообще, она уже проголодалась – чувство голода – это обычное состояние Джоанны – но ей все же не хочется, чтобы я пропустил шоу с быками, о котором наш всезнающий сосед по трибуне сказал, что после скачек на быках – это самый захватывающий и к тому же последний номер программы. Я сказал Джоанне, что скоро вернусь, и начал пробираться к выходу с трибуны мимо сидевших в нашем ряду зрителей, обратив внимание на то, что почти все они, как мужчины, так и женщины были в больших шляпах, и я пожалел о том, что это не я являюсь владельцем того одного-единственного на весь Энанбург галантерейного магазина. В то время, как я наконец выбрался с трибуны и направился к расположенным примерно на расстоянии пятидесяти ярдов лоткам, которые торговали едой, церемониймейстер объявил через микрофон и мощные динамики, что как раз в этот момент ковбои работали в паре, и «хейзер» направляет бег молодого бычка, а сам «булдоггер» в это время свешивается на скаку со своей лошади, стараясь крепко ухватить быка за рога и повергнуть его на землю. На вывеске, прибитой над маленькой деревянной постройкой значилось «ХОТ-ДОГИ, ГАМБУРГЕРЫ, ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫЕ НАПИТКИ». Среди примерно десятка или поболе стоявших в очереди мужчин и женщин был и Джим Шерман.
Я не сразу сумел узнать его, потому что поначалу он стоял спиной ко мне, да и по одежде Джим ничем не отличался от большинства зрителей – джинсы и ботинки, рубашка-ковбойка с перламутровыми пуговицами, шляпа. Все же более обычными для меня было созерцать его в костюме в качестве одного из хозяев «Зимнего сада», или же в сильно облегающих плавках, прогуливающимся по пляжу, выставляя на всеобщее обозрение свой великолепный загар. Делая заказ, Джим повернулся ко мне в профиль, и я тут же узнал его по аккуратному лисьему носу и по совершенным линиям покрытого бронзовым загаром подбородка. Как раз в это время он говорил девушке за прилавком, чтобы она завернула ему пару гамбургеров и что еще он возьмет две Кока-колы. Должно быть он краем глаза увидел меня; Джим Шерман обернулся в ту сторону, где я стоял на несколько человек позади него, и – каким-то отрешенным голосом – сказал: «Привет, Мэттью». Взяв свой заказ и расплатившись, он пристроился рядом со мной, прошептав мне при этом: