– Ты не можешь учесть все, – осторожно сказал Сульпиций Руф, не совсем понимая, как правильно реагировать.
– Да, не могу. Я имею в виду не Сабина, а Амбиорига. Белги обрели сильного лидера, который должен был меня уязвить, чтобы показать остальным племенам, что он способен возглавить их. Как раз сейчас он принюхивается к треверам.
– А не к нервиям?
– Они не воюют верхом, что необычно для белгов, а Амбиориг – прирожденный командир конницы. Нет, ему нужны треверы. Кстати, как ты держишься на коне?
Сульпиций Руф смутился.
– Не так хорошо, как ты, Цезарь, но сносно.
– Прекрасно. У меня будет к тебе поручение. Сам я сейчас должен остаться здесь, чтобы провести обряд погребения. У большинства мертвецов нет голов, и, значит, у них могут возникнуть проблемы с Хароном. К счастью, я – великий понтифик и у меня есть возможность, заручившись согласием Юпитера Наилучшего Величайшего и Плутона, заплатить Харону разом за всех.
Это было очевидно. Обезглавленный римлянин не только лишался звания римского гражданина, но и не мог оплатить переправу через реку Стикс, ибо монетку, назначенную перевозчику, клали усопшему в рот. Нет головы – нет монетки, а это означало, что тень умершего (не душа, а бездушный след жизни) не достигнет подземного царства и будет неприкаянно бродить по земле, не находя пристанища и приюта. Незримый скиталец подобен живому умалишенному, которого кормят и одевают сердобольные люди, но никогда не приглашают погреться возле домашнего очага.
– Возьми мой эскадрон и поезжай к Лабиену, – сказал Цезарь. Он вынул из-под кирасы платок, вытер слезы и высморкался. – Он на Мозе, около Виродуна. Дориг даст тебе пару проводников. Расскажи Лабиену, что здесь произошло, пусть сделает выводы. А еще скажи, – Цезарь тяжело перевел дыхание, – скажи, чтобы никому не давал пощады.
Квинт Цицерон ничего не знал о судьбе Сабина, Котты и тринадцатого легиона. Крепости, подобной Атватуке, у нервиев не имелось, и потому младший брат знаменитого адвоката расположил свой девятый легион посередине плоского, покрытого мокрым снегом пастбища, на большом удалении как от леса, так и от реки Мозы.
Там было неплохо. Приток Мозы, протекающий через лагерь, снабжал римлян хорошей свежей водой и уносил прочь экскременты. Пищи у них хватало, и гораздо более разнообразной, чем они ожидали, отправляясь в эту дыру. Дрова, правда, приходилось возить из лесу, но обозы туда отправлялись с вооруженной охраной и держали связь с лагерем через систему сигналов.
А самым большим удобством зимовки являлось наличие вблизи лагеря дружественно расположенных к римлянам поселений. Местный аристократ из нервиев, некий Вертикон, был полностью на стороне римской армии, ибо побаивался соседей-германцев, а потому разрешал местным женщинам посещать римских солдат. Разумеется, не задаром, но денежки у легионеров водились, а зарабатывать их было не только легко, но и приятно, так что число любительниц поживиться росло. Квинт Цицерон с улыбкой закрывал на это глаза, а в письмах к брату всерьез задавался вопросом, не следует ли ему брать свою долю с комиссионных за сводничество, которые, без сомнения, получал Вертикон.
Девятый легион состоял из ветеранов, которых набирали в Италийской Галлии во время последних пяти месяцев консульства Цезаря. Они с удовольствием вспоминали, как прошли с ним в сражениях от Родана до Атлантического океана и от аквитанской реки Гарумны до устья Мозы в Галлии Белгике. Несмотря на такие заслуги, каждому из них было на круг года по двадцать три. Эти стойкие парни ничего не боялись. Рослые, белокурые, светлоглазые, они были потомками галлов, вторгшихся в пределы Италии несколько столетий назад. Однако кровное родство не вызывало у них симпатии к тем, кого они теперь покоряли. Больше того, они ненавидели галлов – белгов, кельтов, не имело значения. Солдат может уважать противника, но не обязан любить и жалеть. Ненависть – лучшее из того, что может испытывать хороший солдат к неприятелю, и Квинт Цицерон целиком полагался на этих ребят. Настолько, что даже не давал себе труда разглядеть, что творится у него под носом. А творилось нечто не очень хорошее. Нервиев по пути к треверам деятельно обрабатывал Амбиориг.
Предводитель эбуронов внутренне возликовал, узнав, что женщины нервиев ходят подрабатывать к римлянам, и принялся очень настойчиво дергать за эту струну.
– Вы действительно довольствуетесь своими женами после каких-то римских солдат? – спрашивал он, удивленно раскрывая глаза. – Ваши дети действительно ваши? Будут ли они говорить на своем языке, а не на латыни? Что они предпочтут, пиво или вино? Будут ли они чмокать губами при мысли о сливочном масле на своем хлебе или захотят обмакивать хлеб в оливковое масло? Будут ли они слушать песни друидов или одни лишь римские фарсы?
Несколько дней такой агитации – и нервии были у Амбиорига в кармане. Потом он захотел увидеться с Квинтом Цицероном, чтобы купить его так же, как Сабина. Но Квинт Цицерон был не Сабин. Он отказался принять посланцев Амбиорига, а когда те стали настаивать, по-солдатски послал их.
– Не очень тактично, – сказал, широко улыбаясь, первый центурион первой центурии девятого легиона Тит Пуллон.
– Тьфу! – плюнул Квинт Цицерон, опускаясь в курульное кресло. – Я здесь не для того, чтобы обнюхивать задницы заносчивых дикарей. Если они хотят иметь с нами дело, пусть идут к Цезарю. Вести с ними разговоры – его работа, а не моя!
– Интересный человек этот Квинт Цицерон, – сказал Пуллон своему сослуживцу Луцию Ворену. – Он может говорить такие вещи, а потом любезничает с Вертиконом и даже не сознает непоследовательности своего поведения.
– Нашему Цицерону просто нравится этот Вертикон, – рассудительно ответил Ворен. – А уж если ему кто-то по нраву, остальное не имеет значения.
Примерно то же самое писал Квинт Цицерон своему старшему брату в Рим. Они переписывались уже много лет. Так было заведено у образованных римлян. Даже рядовые солдаты регулярно писали домой, рассказывая своим семьям, как они живут, что поделывают, в каких сражениях принимают участие и с какими ребятами делят палатку и тяготы воинской службы. Многие были грамотными еще до поступления на службу, а неграмотных понуждали учиться чтению и письму. Особенно такие командиры, как Цезарь, который еще ребенком, сидя на коленях у Гая Мария, жадно впитывал его наставления. В том числе о пользе грамотности для легионеров. «Грамотность схожа с умением плавать, – говорил ему Марий, кривя перекошенный рот. – И то и другое может однажды спасти тебе жизнь».
«Странно, – думал Квинт Цицерон, корпя над бумагой, – но чем я дальше от брата, тем он становится вроде бы ближе. Не то что в Риме, на Тускуланской улице, во время его внезапных визитов. Со своими советами он был как заноза в заднице. А Помпония одновременно кричала что-то в другое ухо, и ей вторил ее братец Аттик, а мне приходилось подлаживаться под них и умудряться оставаться при том хозяином в своем доме».
Брат и в письмах пытался наставлять Квинта, однако в Галлии его советами можно было лишь подтереться. И Квинт в конце концов научился распознавать, где начинается проповедь, а где она должна кончиться, и пропускал эту муть, отдавая внимание лишь новостям и римским сплетням. Кроме того, старший брат был великим ханжой и даже через четверть века после вступления в брак не смел помыслить о ком-либо, кроме своей грозной Теренции, так что и Квинту рядом с ним волей-неволей приходилось отдавать дань воздержанию. Но в земле нервиев за ним никто не приглядывал, и он оттягивался вовсю. Крупные женщины белгов могли бы прихлопнуть его как муху, но все они так и липли к милому маленькому командиру с приятными манерами и увесистым кошельком. В сравнении с Помпонией (которая одним ударом могла уложить любую из местных красавиц) они являли собой дивный дар Элисийских полей.
Но, не слишком ласково спровадив посланцев Амбиорига, Квинт Цицерон целый день ходил сам не свой. Что-то было не так, а что – неизвестно. Потом стало покалывать в большом пальце левой руки. Он послал за Пуллоном и Вореном и сказал им:
– Нас ждут неприятности, и не спрашивайте меня, откуда я это знаю, потому что это не ясно и мне самому. Давайте обойдем лагерь и посмотрим, что нужно сделать, чтобы его укрепить.
Пуллон посмотрел на Ворена. Потом оба с уважением воззрились на командира.
– Пошлите кого-нибудь за Вертиконом, я должен увидеться с ним.
Все трое с эскортом центурионов пошли осматривать лагерь.
– Башни, – сказал Пуллон. – У нас их шестьдесят, а надо бы вдвое больше.
– Согласен. И еще надо футов на десять надстроить стены.
– Набросать больше земли или использовать бревна? – спросил Ворен.
– Бревна. Земля сейчас мерзлая. С бревнами выйдет быстрей. Как можно скорей отправьте людей в лес. Если нас осадят, он станет недосягаемым, так что заняться этим надо сейчас. Пусть валят деревья и тащат в лагерь. Мы обработаем их прямо тут.
Один из центурионов, отсалютовав, убежал.
– Надо вбить в ров больше кольев, раз мы не можем его углубить, – сказал Ворен.
– Конечно. Есть у нас уголь?
– Немного есть, но недостаточно, если обжигать на кострах больше двух тысяч кольев, – сказал Пуллон. – Впрочем, можно рассчитывать на ветки деревьев.
– И все же надо узнать, сколько угля может нам дать Вертикон. – Легат втянул нижнюю губу в рот, о чем-то задумавшись. – Нам нужны осадные копья.
– Дуб не годится, – сказал Ворен. – Надо брать ясень, березу. У них прямые стволы.
– Камни для артиллерии, – напомнил Пуллон.
– Пошлите команду сборщиков к Мозе.
Еще несколько центурионов ушли.
– И последнее, – сказал Пуллон. – Как сообщить Цезарю?
Квинт Цицерон должен был сам подумать об этом. Однако у него было сложное отношение к генералу. Его старший брат ненавидел Цезаря с тех пор, как тот выступил с возражениями против казни сподвижников Катилины, а мнение брата Квинт все-таки уважал. Однако эмоции не помешали прославленному оратору просить Цезаря взять к себе Квинта легатом и Гая Требатия военным трибуном. И Цезарь, хорошо зная, как относится к нему проситель, не отказал. Профессиональная вежливость между консулярами была обязательна.
Семейная традиция ненавидеть Цезаря привела к тому, что Квинт Цицерон не знал генерала так хорошо, как большинство других легатов, и еще не решил, какую позицию занять по отношению к Цезарю. Он понятия не имел, как отреагирует Цезарь, если один из его старших легатов пошлет тревожное сообщение, не подтвержденное ничем другим, кроме покалывания в левом большом пальце и предчувствия, что готовится большая неприятность. Он поехал в Британию с Цезарем, получил интересный опыт, но не тот, который позволил бы ему понять, какую свободу Цезарь предоставляет своим легатам. Цезарь лично принимал решения с начала до конца экспедиции.
Очень многое зависело от того, как он поступит сейчас. Если ход будет неверным, ему не предложат остаться в Галлии еще на год или два, и его ждет участь Сервия Сульпиция Гальбы, провалившего кампанию в Альпах. Того отправили в Рим с самыми хвалебными отзывами, но никто им не верил. Все понимали, что Гальба проштрафился, и втихомолку посмеивались над ним.
– Не думаю, – ответил он наконец, – что Цезарю в чем-либо повредит такая депеша. Если что, всю вину я возьму на себя. Но, Пуллон, почему-то я знаю, что я прав! Да, я сейчас же напишу Цезарю.
Обстоятельства между тем складывались и удачно, и неудачно. Удачным было то, что нервии, понемногу раскачиваясь, еще не приглядывали за римлянами вплотную. Со стороны им казалось, что у тех все идет как всегда. Это дало возможность легионерам девятого натащить в лагерь деревьев и сделать внушительные запасы камней для баллист. А неудачным явилось то, что война для нервиев была уже делом решенным и они выставили на дороге к Самаробриве дозоры.
Поэтому довольно робкое и путаное письмо Квинта Цицерона было перехвачено по пути. Курьера убили, а сумку с корреспонденцией передали друидам, знавшим латынь. Но Квинт писал на греческом – еще одно последствие покалывания в пальце. И только гораздо позже он осознал, что, вероятно, у него в памяти застряло замечание Вертикона насчет того, что друиды северных белгов учат латынь, а не греческий. В других частях Галлии могли знать и греческий: язык учили в зависимости от пользы, какую он может принести.
Вертикон согласился с Квинтом Цицероном, что в воздухе пахнет бедой.
– Все знают, что я – сторонник Цезаря, и на советы меня теперь не зовут, – сказал встревоженный тан. – Но за последние два дня мои рабы несколько раз видели, как через мои земли шли воины в сопровождении оруженосцев и вьючных животных, словно собираясь на общий сбор. В это время года они не могут идти воевать на чужой территории. Я думаю, их цель – твой лагерь.
– Тогда, – оживился Квинт Цицерон, – я предлагаю тебе и твоим людям перейти на мою территорию. Будет, разумеется, тесновато, но мы как-нибудь перебьемся. Иначе, возможно, тебя первого и убьют.
– О! – воскликнул Вертикон, чувствуя немалое облегчение. – Из-за нас вы не будете голодать. Я переправлю сюда всю нашу пшеницу, всю до последнего зернышка, всех кур и весь скот. И весь наш уголь.
– Отлично! – радостно воскликнул Квинт Цицерон. – Перебирайтесь. Не сомневайся, работы тут хватит на всех!
Пять дней спустя нервии зашевелились. Не получивший ответа из Самаробривы Квинт Цицерон послал второе письмо. Однако и этого курьера перехватили, но не убили, а стали пытать. И узнали, что римляне спешно укрепляют свой лагерь.
Вооруженные нервии незамедлительно выступили в поход. Они двигались быстрой трусцой и всем скопом, ибо не признавали ни строя, ни марша. Каждого воина сопровождал оруженосец, который нес его щит, и личный слуга с вьючным пони, поклажу которого составляли дюжина копий, кольчуга, если таковая имелась, бочонок с пивом, запас еды, грязно-оранжевая с прозеленью накидка и одеяло из волчьих шкур. Самые легконогие первыми достигли цели, остальные по мере сил поспешали, а последнему повезло меньше всех. Его принесли в жертву Езусу, галльскому богу войны, и вздернули на суку в священной дубовой роще.
Целый день нервии стекались к лагерю, в котором стучали молотки и звенели пилы. Стена обзавелась новым бревенчатым бруствером, но дополнительные башни еще не были завершены, и многие тысячи кольев выдерживались на медленном огне для придания им большей прочности. Всюду, где было свободное место, пылали костры.
– Хорошо, у нас есть еще ночь для работы, – сказал довольно Квинт Цицерон. – Дикари будут до утра отдыхать.
Но нервии не отдыхали и часа. Солнце уже закатилось, когда тысячи их атаковали лагерь, забрасывая ров вязанками хвороста и используя причудливо оперенные копья как опору, чтобы взобраться на бревенчатые стены. Но девятый легион их уже ждал. Одни солдаты сталкивали дикарей с бруствера осадными копьями, другие, стоя в еще недостроенных башнях, использовали их дополнительную высоту, чтобы точнее метнуть свои pila в противника. И все это время баллисты швыряли двухсотфунтовые камни в самую гущу противника.
К середине ночи штурм прекратился, но нервии, удалившись на безопасное расстояние, все еще продолжали дико вопить и плясать, размахивая горящими факелами. Их зубы блестели, глаза сверкали, а разрисованные голые торсы производили жуткое впечатление.
– Страшно, ребята? – кричал Квинт Цицерон во время обхода лагеря, проверяя костры, артиллеристов, снявших свои кольчуги, вьючных животных, беспокойно всхрапывающих и бьющих копытами в стойлах при таком шуме. – Действительно, страшновато. Но зато нервии дают нам свет, чтобы мы могли достроить башни! Давайте, парни, работайте энергичней! Тут вам не гарем Сампсикерама!
И в этот момент у него заныла спина. Острая боль пронзила левую ногу, он захромал. О, только не сейчас! Только не это! Такие приступы вынуждали его с неделю отлеживаться, стеная от боли. Но от него сейчас столько зависит! Как он может лечь? Если командир не устоит на ногах, что будет с моральным духом войска? Квинт Цицерон стиснул зубы и продолжил обход, хромая и где-то находя силы улыбаться, шутить, подбадривать приунывших, говорить людям, какие они смелые и как хорошо, что нервии освещают им небо…
Нервии атаковали каждый день, пытаясь забраться на стены, и каждый день солдаты девятого их отбрасывали, а потом бревнами с длинными крючьями выкидывали тела и фашины изо рва.
Каждую ночь Квинт Цицерон писал Цезарю новое письмо на греческом, находил раба или галла, соглашавшегося отнести письмо за хорошее вознаграждение, и посылал человека в темноту.
И каждый день нервии приводили ночного курьера на видное место, размахивали письмом, прыгали и кричали, пока несчастного не начинали пытать клещами, ножами, каленым железом. Тогда дикари замолкали, чтобы римляне слышали вопли товарища.
– Мы не сдадимся, – говорил своим солдатам Квинт Цицерон. – Мы не доставим удовольствия этим mentulae!
На что люди, к которым он обращался, ухмылялись, махали ему рукой, спрашивали, как спина, и называли нервиев такими словами, от которых упал бы в обморок его старший брат.
Пришел Тит Пуллон.
– Квинт Цицерон, у нас новая проблема, – мрачно сообщил он.
– Какая?
– Они отвели от нас воду. Поток иссяк.
– Ты знаешь, что делать. Начинайте копать колодцы. А подальше от них – выгребные и помойные ямы. – Квинт усмехнулся. – Я бы сам принял в этом участие, но у меня что-то нет настроения.
Лицо Пуллона смягчилось. Как это все-таки замечательно, что у них такой жизнерадостный и несгибаемый командир!
Прошло двадцать дней. Нервии продолжали атаковать. Храбрецов, согласных добраться до Самаробривы, больше не находилось. Ни одно донесение Цицерона не прошло через неприятельский фронт. Выбора не было, оставалось лишь драться. Отбивать атаки днем, а по ночам ликвидировать повреждения, делать запасы того, что может быть полезным на рассвете, и гадать, сколько еще времени пройдет, прежде чем начнутся болезни. Люди девятого легиона устали, но не были сломлены и рьяно работали в перерывах между боями.
Потом пришли понос, лихорадка, и появились иные проблемы. Нервии построили несколько осадных башен, неуклюжих и шатких по сравнению с римскими, но пригодных для прицельного копьеметания. А еще в лагерь полетели огромные камни.
– Откуда у них взялась артиллерия? – воскликнул легат, обращаясь к Ворену. – Если это не римские баллисты, тогда я не младший брат великого Цицерона!
Ворен нахмурился. Он тоже не знал, что артиллерию сюда привезли из лагеря перебитого тринадцатого легиона, и был объят страшными подозрениями. Что, если уже вся Галлия охвачена мятежом и остальные легионы разгромлены? Кто тогда выручит их? Он помрачнел еще больше и усилием воли выкинул эти мысли из головы.
Камни еще можно было вынести, но нервии проявили изобретательность. В ходе новой атаки они зарядили баллисты пучками горящих сухих палок и стали обстреливать ими лагерь. Даже раненые и недужные солдаты были на стенах и не могли бороться с огнем, охватившим бревенчатые строения внутрилагерного городка. Рабы, нестроевые солдаты и люди Вертикона делали все, чтобы сбить пламя, спасти провиант и успокоить животных, давая возможность солдатам девятого отражать натиск нервиев. И те дрались, слыша треск пламени, пожирающего среди прочего и их личные, дорогие им вещи, но ни один из них даже не повернул головы. В конце концов пожар был погашен, а нервии отступили, чтобы наутро вернуться опять.
В разгар одного из боев Пуллон и Ворен поспорили, кто из них отважней и сноровистей в воинском деле. Они потребовали, чтобы девятый стал в этом деле судьей. Одна из осадных башен нервиев так близко придвинулась к лагерю, что едва не касалась стены. Нервии собирались использовать ее как мост для прорыва внутрь осажденного укрепления. Но Пуллон взял в руки факел и, приподнявшись над бруствером, метнул его в сторону передвижной каланчи. Ворен тоже взял факел и точно послал его в цель, высунувшись из-за бруствера еще дальше. Так они кидали факелы до тех пор, пока осадная башня не запылала и нервии с горящими волосами не попрыгали с нее вниз. Тогда Пуллон схватил лук и колчан и принялся осыпать варваров стрелами с ловкостью, какую он перенял некогда у лучников Крита. Стрелял он поразительно точно, а Ворен также без промаха разил нервиев загодя заготовленными pila. Ни один из героев не получил ни царапины, и, когда атака захлебнулась, зрители покачали головами. Решение было – ничья.
– Наступил критический момент обороны. Мы сражаемся уже тридцатый день, – сказал Квинт Цицерон, когда наступила темнота и нервии в беспорядке отступили.
– Хочешь сказать, что мы победим? – удивленно спросил Пуллон.
– Я хочу сказать, что мы проиграем, Тит Пуллон. Они с каждым днем становятся все напористее, и у них наши орудия. – Тяжело вздохнув, Квинт Цицерон ударил себя кулаком по колену. – О боги, кто-то ведь должен пройти сквозь их ряды! – Он повернулся к Вертикону. – Я не могу снова и снова посылать людей на верную смерть. Здесь и сейчас мы должны найти способ, как сделать так, чтобы у человека, которого мы пошлем, ничего не смогли найти. Вертикон, ты – нервий, скажи.
– Я все обдумал, – ответил Вертикон на сносной латыни. – Прежде всего, это должен быть кто-то, кто может сойти за нервия-воина. Сейчас здесь присутствуют менапии и кондрусы, но необходимо достать накидку с нужным рисунком. Тогда наш человек мог бы сойти за одного из них. – Он помолчал, вздохнул. – Сколько продуктов уцелело после пожара?
– Хватит на семь-восемь дней, – ответил Ворен. – Впрочем, наши люди так ослабели, что едят очень мало. Может, протянем декаду.
Вертикон кивнул.
– Тогда так и поступим. Пошлем кого-нибудь, кто может прикинуться нервием. Я пошел бы сам, но меня сразу узнают. Зато у меня есть слуга. Очень умный парень, быстро соображает.
– Это здорово! – прогремел Пуллон. Лицо грязное, кольчуга разорвана от шеи до пояса. – В этом есть смысл. Но меня беспокоит другое. Последнее послание мы спрятали в прямой кишке нашего парня, но его отыскали и там. Юпитер! Может быть, твой человек, Вертикон, и хорош, но его могут заподозрить, а заподозрив, обыщут. И найдут записку, где бы она ни была.
– Смотрите, – сказал Вертикон, выдергивая из земли торчащее поблизости копье нервиев.
Это было не римское оружие, но сделанное искусно. Длинное деревянное древко с большим металлическим наконечником в форме листа. Так как длинноволосые галлы любили цвет и украшения, оно не было «голым». В том месте, где метатель держал копье, древко было покрыто вязаной сеткой цвета нервиев – зелень мха и грязно-оранжевый. А с сетки, прикрепленные петлями, свисали три гусиных пера, покрашенные в такие же цвета.
– Я понимаю, почему сообщение должно быть послано в письменном виде. Словам нервия Цезарь может и не поверить. Но напиши это письмо самыми мелкими буквами и на самой тонкой бумаге, Квинт Цицерон. А пока ты пишешь, мои женщины снимут с копья сетку. Потом мы обернем бумагу вокруг древка и вновь покроем его сеткой. – Вертикон пожал плечами. – Это лучшее, что я могу предложить. Они ищут везде, в каждом отверстии тела, в каждой складке одежды, в каждой пряди волос. Но если сетка в порядке, не думаю, что им придет в голову снять ее с древка.
Ворен и Пуллон согласно кивнули. Квинт Цицерон тоже кивнул и ушел в свой деревянный дом, по счастью не сгоревший. Там он сел и очень убористым почерком стал набрасывать сообщение на самом тонком листе бумаги, какой сумел найти.
– Замечательно, – сказал он. – Мы получили возможность доставить сообщение Цезарю. Но как получить ответ от него? Я должен знать, идет ли к нам помощь. И должен сказать это людям, иначе отчаяние поглотит остаток их мужества. Безусловно, Цезарю понадобится какое-то время, чтобы собрать нужные силы, но парни нуждаются в ободрении.
Вертикон улыбнулся.
– Получить ответ не труднее, чем отослать сообщение. Я велю слуге по возвращении снабдить свое копье дополнительным желтым пером.
– И оно будет торчать на виду, как собачьи яйца! – ахнул Пуллон.
– Что нам и нужно. Вряд ли кто-нибудь станет приглядываться к копью, летящему в лагерь. А мой человек пометит его лишь перед тем, как метнуть.
Цезарь получил копье через два дня после того, как слуга прошел через линию нервиев.
Поскольку лес к югу от лагеря был слишком густым, курьеру, чтобы не заблудиться, пришлось шагать в Самаробриву по дороге. Ее весьма тщательно охраняли, но первые три дозора ему удалось миновать. Четвертый дозор остановил его. Курьера раздели, полезли во все отверстия, прощупали волосы и одежду. Но сетка на копье была безупречна. Ее даже не тронули, а слуга Вертикона заранее разрезал себе лоб твердым куском коры, чтобы порез казался раной. Он шатался, что-то бормотал, закатывал глаза и все пытался поцеловать начальника патруля. Решив, что у раненого сильное сотрясение мозга, начальник со смехом его отпустил.
– Да, не могу. Я имею в виду не Сабина, а Амбиорига. Белги обрели сильного лидера, который должен был меня уязвить, чтобы показать остальным племенам, что он способен возглавить их. Как раз сейчас он принюхивается к треверам.
– А не к нервиям?
– Они не воюют верхом, что необычно для белгов, а Амбиориг – прирожденный командир конницы. Нет, ему нужны треверы. Кстати, как ты держишься на коне?
Сульпиций Руф смутился.
– Не так хорошо, как ты, Цезарь, но сносно.
– Прекрасно. У меня будет к тебе поручение. Сам я сейчас должен остаться здесь, чтобы провести обряд погребения. У большинства мертвецов нет голов, и, значит, у них могут возникнуть проблемы с Хароном. К счастью, я – великий понтифик и у меня есть возможность, заручившись согласием Юпитера Наилучшего Величайшего и Плутона, заплатить Харону разом за всех.
Это было очевидно. Обезглавленный римлянин не только лишался звания римского гражданина, но и не мог оплатить переправу через реку Стикс, ибо монетку, назначенную перевозчику, клали усопшему в рот. Нет головы – нет монетки, а это означало, что тень умершего (не душа, а бездушный след жизни) не достигнет подземного царства и будет неприкаянно бродить по земле, не находя пристанища и приюта. Незримый скиталец подобен живому умалишенному, которого кормят и одевают сердобольные люди, но никогда не приглашают погреться возле домашнего очага.
– Возьми мой эскадрон и поезжай к Лабиену, – сказал Цезарь. Он вынул из-под кирасы платок, вытер слезы и высморкался. – Он на Мозе, около Виродуна. Дориг даст тебе пару проводников. Расскажи Лабиену, что здесь произошло, пусть сделает выводы. А еще скажи, – Цезарь тяжело перевел дыхание, – скажи, чтобы никому не давал пощады.
Квинт Цицерон ничего не знал о судьбе Сабина, Котты и тринадцатого легиона. Крепости, подобной Атватуке, у нервиев не имелось, и потому младший брат знаменитого адвоката расположил свой девятый легион посередине плоского, покрытого мокрым снегом пастбища, на большом удалении как от леса, так и от реки Мозы.
Там было неплохо. Приток Мозы, протекающий через лагерь, снабжал римлян хорошей свежей водой и уносил прочь экскременты. Пищи у них хватало, и гораздо более разнообразной, чем они ожидали, отправляясь в эту дыру. Дрова, правда, приходилось возить из лесу, но обозы туда отправлялись с вооруженной охраной и держали связь с лагерем через систему сигналов.
А самым большим удобством зимовки являлось наличие вблизи лагеря дружественно расположенных к римлянам поселений. Местный аристократ из нервиев, некий Вертикон, был полностью на стороне римской армии, ибо побаивался соседей-германцев, а потому разрешал местным женщинам посещать римских солдат. Разумеется, не задаром, но денежки у легионеров водились, а зарабатывать их было не только легко, но и приятно, так что число любительниц поживиться росло. Квинт Цицерон с улыбкой закрывал на это глаза, а в письмах к брату всерьез задавался вопросом, не следует ли ему брать свою долю с комиссионных за сводничество, которые, без сомнения, получал Вертикон.
Девятый легион состоял из ветеранов, которых набирали в Италийской Галлии во время последних пяти месяцев консульства Цезаря. Они с удовольствием вспоминали, как прошли с ним в сражениях от Родана до Атлантического океана и от аквитанской реки Гарумны до устья Мозы в Галлии Белгике. Несмотря на такие заслуги, каждому из них было на круг года по двадцать три. Эти стойкие парни ничего не боялись. Рослые, белокурые, светлоглазые, они были потомками галлов, вторгшихся в пределы Италии несколько столетий назад. Однако кровное родство не вызывало у них симпатии к тем, кого они теперь покоряли. Больше того, они ненавидели галлов – белгов, кельтов, не имело значения. Солдат может уважать противника, но не обязан любить и жалеть. Ненависть – лучшее из того, что может испытывать хороший солдат к неприятелю, и Квинт Цицерон целиком полагался на этих ребят. Настолько, что даже не давал себе труда разглядеть, что творится у него под носом. А творилось нечто не очень хорошее. Нервиев по пути к треверам деятельно обрабатывал Амбиориг.
Предводитель эбуронов внутренне возликовал, узнав, что женщины нервиев ходят подрабатывать к римлянам, и принялся очень настойчиво дергать за эту струну.
– Вы действительно довольствуетесь своими женами после каких-то римских солдат? – спрашивал он, удивленно раскрывая глаза. – Ваши дети действительно ваши? Будут ли они говорить на своем языке, а не на латыни? Что они предпочтут, пиво или вино? Будут ли они чмокать губами при мысли о сливочном масле на своем хлебе или захотят обмакивать хлеб в оливковое масло? Будут ли они слушать песни друидов или одни лишь римские фарсы?
Несколько дней такой агитации – и нервии были у Амбиорига в кармане. Потом он захотел увидеться с Квинтом Цицероном, чтобы купить его так же, как Сабина. Но Квинт Цицерон был не Сабин. Он отказался принять посланцев Амбиорига, а когда те стали настаивать, по-солдатски послал их.
– Не очень тактично, – сказал, широко улыбаясь, первый центурион первой центурии девятого легиона Тит Пуллон.
– Тьфу! – плюнул Квинт Цицерон, опускаясь в курульное кресло. – Я здесь не для того, чтобы обнюхивать задницы заносчивых дикарей. Если они хотят иметь с нами дело, пусть идут к Цезарю. Вести с ними разговоры – его работа, а не моя!
– Интересный человек этот Квинт Цицерон, – сказал Пуллон своему сослуживцу Луцию Ворену. – Он может говорить такие вещи, а потом любезничает с Вертиконом и даже не сознает непоследовательности своего поведения.
– Нашему Цицерону просто нравится этот Вертикон, – рассудительно ответил Ворен. – А уж если ему кто-то по нраву, остальное не имеет значения.
Примерно то же самое писал Квинт Цицерон своему старшему брату в Рим. Они переписывались уже много лет. Так было заведено у образованных римлян. Даже рядовые солдаты регулярно писали домой, рассказывая своим семьям, как они живут, что поделывают, в каких сражениях принимают участие и с какими ребятами делят палатку и тяготы воинской службы. Многие были грамотными еще до поступления на службу, а неграмотных понуждали учиться чтению и письму. Особенно такие командиры, как Цезарь, который еще ребенком, сидя на коленях у Гая Мария, жадно впитывал его наставления. В том числе о пользе грамотности для легионеров. «Грамотность схожа с умением плавать, – говорил ему Марий, кривя перекошенный рот. – И то и другое может однажды спасти тебе жизнь».
«Странно, – думал Квинт Цицерон, корпя над бумагой, – но чем я дальше от брата, тем он становится вроде бы ближе. Не то что в Риме, на Тускуланской улице, во время его внезапных визитов. Со своими советами он был как заноза в заднице. А Помпония одновременно кричала что-то в другое ухо, и ей вторил ее братец Аттик, а мне приходилось подлаживаться под них и умудряться оставаться при том хозяином в своем доме».
Брат и в письмах пытался наставлять Квинта, однако в Галлии его советами можно было лишь подтереться. И Квинт в конце концов научился распознавать, где начинается проповедь, а где она должна кончиться, и пропускал эту муть, отдавая внимание лишь новостям и римским сплетням. Кроме того, старший брат был великим ханжой и даже через четверть века после вступления в брак не смел помыслить о ком-либо, кроме своей грозной Теренции, так что и Квинту рядом с ним волей-неволей приходилось отдавать дань воздержанию. Но в земле нервиев за ним никто не приглядывал, и он оттягивался вовсю. Крупные женщины белгов могли бы прихлопнуть его как муху, но все они так и липли к милому маленькому командиру с приятными манерами и увесистым кошельком. В сравнении с Помпонией (которая одним ударом могла уложить любую из местных красавиц) они являли собой дивный дар Элисийских полей.
Но, не слишком ласково спровадив посланцев Амбиорига, Квинт Цицерон целый день ходил сам не свой. Что-то было не так, а что – неизвестно. Потом стало покалывать в большом пальце левой руки. Он послал за Пуллоном и Вореном и сказал им:
– Нас ждут неприятности, и не спрашивайте меня, откуда я это знаю, потому что это не ясно и мне самому. Давайте обойдем лагерь и посмотрим, что нужно сделать, чтобы его укрепить.
Пуллон посмотрел на Ворена. Потом оба с уважением воззрились на командира.
– Пошлите кого-нибудь за Вертиконом, я должен увидеться с ним.
Все трое с эскортом центурионов пошли осматривать лагерь.
– Башни, – сказал Пуллон. – У нас их шестьдесят, а надо бы вдвое больше.
– Согласен. И еще надо футов на десять надстроить стены.
– Набросать больше земли или использовать бревна? – спросил Ворен.
– Бревна. Земля сейчас мерзлая. С бревнами выйдет быстрей. Как можно скорей отправьте людей в лес. Если нас осадят, он станет недосягаемым, так что заняться этим надо сейчас. Пусть валят деревья и тащат в лагерь. Мы обработаем их прямо тут.
Один из центурионов, отсалютовав, убежал.
– Надо вбить в ров больше кольев, раз мы не можем его углубить, – сказал Ворен.
– Конечно. Есть у нас уголь?
– Немного есть, но недостаточно, если обжигать на кострах больше двух тысяч кольев, – сказал Пуллон. – Впрочем, можно рассчитывать на ветки деревьев.
– И все же надо узнать, сколько угля может нам дать Вертикон. – Легат втянул нижнюю губу в рот, о чем-то задумавшись. – Нам нужны осадные копья.
– Дуб не годится, – сказал Ворен. – Надо брать ясень, березу. У них прямые стволы.
– Камни для артиллерии, – напомнил Пуллон.
– Пошлите команду сборщиков к Мозе.
Еще несколько центурионов ушли.
– И последнее, – сказал Пуллон. – Как сообщить Цезарю?
Квинт Цицерон должен был сам подумать об этом. Однако у него было сложное отношение к генералу. Его старший брат ненавидел Цезаря с тех пор, как тот выступил с возражениями против казни сподвижников Катилины, а мнение брата Квинт все-таки уважал. Однако эмоции не помешали прославленному оратору просить Цезаря взять к себе Квинта легатом и Гая Требатия военным трибуном. И Цезарь, хорошо зная, как относится к нему проситель, не отказал. Профессиональная вежливость между консулярами была обязательна.
Семейная традиция ненавидеть Цезаря привела к тому, что Квинт Цицерон не знал генерала так хорошо, как большинство других легатов, и еще не решил, какую позицию занять по отношению к Цезарю. Он понятия не имел, как отреагирует Цезарь, если один из его старших легатов пошлет тревожное сообщение, не подтвержденное ничем другим, кроме покалывания в левом большом пальце и предчувствия, что готовится большая неприятность. Он поехал в Британию с Цезарем, получил интересный опыт, но не тот, который позволил бы ему понять, какую свободу Цезарь предоставляет своим легатам. Цезарь лично принимал решения с начала до конца экспедиции.
Очень многое зависело от того, как он поступит сейчас. Если ход будет неверным, ему не предложат остаться в Галлии еще на год или два, и его ждет участь Сервия Сульпиция Гальбы, провалившего кампанию в Альпах. Того отправили в Рим с самыми хвалебными отзывами, но никто им не верил. Все понимали, что Гальба проштрафился, и втихомолку посмеивались над ним.
– Не думаю, – ответил он наконец, – что Цезарю в чем-либо повредит такая депеша. Если что, всю вину я возьму на себя. Но, Пуллон, почему-то я знаю, что я прав! Да, я сейчас же напишу Цезарю.
Обстоятельства между тем складывались и удачно, и неудачно. Удачным было то, что нервии, понемногу раскачиваясь, еще не приглядывали за римлянами вплотную. Со стороны им казалось, что у тех все идет как всегда. Это дало возможность легионерам девятого натащить в лагерь деревьев и сделать внушительные запасы камней для баллист. А неудачным явилось то, что война для нервиев была уже делом решенным и они выставили на дороге к Самаробриве дозоры.
Поэтому довольно робкое и путаное письмо Квинта Цицерона было перехвачено по пути. Курьера убили, а сумку с корреспонденцией передали друидам, знавшим латынь. Но Квинт писал на греческом – еще одно последствие покалывания в пальце. И только гораздо позже он осознал, что, вероятно, у него в памяти застряло замечание Вертикона насчет того, что друиды северных белгов учат латынь, а не греческий. В других частях Галлии могли знать и греческий: язык учили в зависимости от пользы, какую он может принести.
Вертикон согласился с Квинтом Цицероном, что в воздухе пахнет бедой.
– Все знают, что я – сторонник Цезаря, и на советы меня теперь не зовут, – сказал встревоженный тан. – Но за последние два дня мои рабы несколько раз видели, как через мои земли шли воины в сопровождении оруженосцев и вьючных животных, словно собираясь на общий сбор. В это время года они не могут идти воевать на чужой территории. Я думаю, их цель – твой лагерь.
– Тогда, – оживился Квинт Цицерон, – я предлагаю тебе и твоим людям перейти на мою территорию. Будет, разумеется, тесновато, но мы как-нибудь перебьемся. Иначе, возможно, тебя первого и убьют.
– О! – воскликнул Вертикон, чувствуя немалое облегчение. – Из-за нас вы не будете голодать. Я переправлю сюда всю нашу пшеницу, всю до последнего зернышка, всех кур и весь скот. И весь наш уголь.
– Отлично! – радостно воскликнул Квинт Цицерон. – Перебирайтесь. Не сомневайся, работы тут хватит на всех!
Пять дней спустя нервии зашевелились. Не получивший ответа из Самаробривы Квинт Цицерон послал второе письмо. Однако и этого курьера перехватили, но не убили, а стали пытать. И узнали, что римляне спешно укрепляют свой лагерь.
Вооруженные нервии незамедлительно выступили в поход. Они двигались быстрой трусцой и всем скопом, ибо не признавали ни строя, ни марша. Каждого воина сопровождал оруженосец, который нес его щит, и личный слуга с вьючным пони, поклажу которого составляли дюжина копий, кольчуга, если таковая имелась, бочонок с пивом, запас еды, грязно-оранжевая с прозеленью накидка и одеяло из волчьих шкур. Самые легконогие первыми достигли цели, остальные по мере сил поспешали, а последнему повезло меньше всех. Его принесли в жертву Езусу, галльскому богу войны, и вздернули на суку в священной дубовой роще.
Целый день нервии стекались к лагерю, в котором стучали молотки и звенели пилы. Стена обзавелась новым бревенчатым бруствером, но дополнительные башни еще не были завершены, и многие тысячи кольев выдерживались на медленном огне для придания им большей прочности. Всюду, где было свободное место, пылали костры.
– Хорошо, у нас есть еще ночь для работы, – сказал довольно Квинт Цицерон. – Дикари будут до утра отдыхать.
Но нервии не отдыхали и часа. Солнце уже закатилось, когда тысячи их атаковали лагерь, забрасывая ров вязанками хвороста и используя причудливо оперенные копья как опору, чтобы взобраться на бревенчатые стены. Но девятый легион их уже ждал. Одни солдаты сталкивали дикарей с бруствера осадными копьями, другие, стоя в еще недостроенных башнях, использовали их дополнительную высоту, чтобы точнее метнуть свои pila в противника. И все это время баллисты швыряли двухсотфунтовые камни в самую гущу противника.
К середине ночи штурм прекратился, но нервии, удалившись на безопасное расстояние, все еще продолжали дико вопить и плясать, размахивая горящими факелами. Их зубы блестели, глаза сверкали, а разрисованные голые торсы производили жуткое впечатление.
– Страшно, ребята? – кричал Квинт Цицерон во время обхода лагеря, проверяя костры, артиллеристов, снявших свои кольчуги, вьючных животных, беспокойно всхрапывающих и бьющих копытами в стойлах при таком шуме. – Действительно, страшновато. Но зато нервии дают нам свет, чтобы мы могли достроить башни! Давайте, парни, работайте энергичней! Тут вам не гарем Сампсикерама!
И в этот момент у него заныла спина. Острая боль пронзила левую ногу, он захромал. О, только не сейчас! Только не это! Такие приступы вынуждали его с неделю отлеживаться, стеная от боли. Но от него сейчас столько зависит! Как он может лечь? Если командир не устоит на ногах, что будет с моральным духом войска? Квинт Цицерон стиснул зубы и продолжил обход, хромая и где-то находя силы улыбаться, шутить, подбадривать приунывших, говорить людям, какие они смелые и как хорошо, что нервии освещают им небо…
Нервии атаковали каждый день, пытаясь забраться на стены, и каждый день солдаты девятого их отбрасывали, а потом бревнами с длинными крючьями выкидывали тела и фашины изо рва.
Каждую ночь Квинт Цицерон писал Цезарю новое письмо на греческом, находил раба или галла, соглашавшегося отнести письмо за хорошее вознаграждение, и посылал человека в темноту.
И каждый день нервии приводили ночного курьера на видное место, размахивали письмом, прыгали и кричали, пока несчастного не начинали пытать клещами, ножами, каленым железом. Тогда дикари замолкали, чтобы римляне слышали вопли товарища.
– Мы не сдадимся, – говорил своим солдатам Квинт Цицерон. – Мы не доставим удовольствия этим mentulae!
На что люди, к которым он обращался, ухмылялись, махали ему рукой, спрашивали, как спина, и называли нервиев такими словами, от которых упал бы в обморок его старший брат.
Пришел Тит Пуллон.
– Квинт Цицерон, у нас новая проблема, – мрачно сообщил он.
– Какая?
– Они отвели от нас воду. Поток иссяк.
– Ты знаешь, что делать. Начинайте копать колодцы. А подальше от них – выгребные и помойные ямы. – Квинт усмехнулся. – Я бы сам принял в этом участие, но у меня что-то нет настроения.
Лицо Пуллона смягчилось. Как это все-таки замечательно, что у них такой жизнерадостный и несгибаемый командир!
Прошло двадцать дней. Нервии продолжали атаковать. Храбрецов, согласных добраться до Самаробривы, больше не находилось. Ни одно донесение Цицерона не прошло через неприятельский фронт. Выбора не было, оставалось лишь драться. Отбивать атаки днем, а по ночам ликвидировать повреждения, делать запасы того, что может быть полезным на рассвете, и гадать, сколько еще времени пройдет, прежде чем начнутся болезни. Люди девятого легиона устали, но не были сломлены и рьяно работали в перерывах между боями.
Потом пришли понос, лихорадка, и появились иные проблемы. Нервии построили несколько осадных башен, неуклюжих и шатких по сравнению с римскими, но пригодных для прицельного копьеметания. А еще в лагерь полетели огромные камни.
– Откуда у них взялась артиллерия? – воскликнул легат, обращаясь к Ворену. – Если это не римские баллисты, тогда я не младший брат великого Цицерона!
Ворен нахмурился. Он тоже не знал, что артиллерию сюда привезли из лагеря перебитого тринадцатого легиона, и был объят страшными подозрениями. Что, если уже вся Галлия охвачена мятежом и остальные легионы разгромлены? Кто тогда выручит их? Он помрачнел еще больше и усилием воли выкинул эти мысли из головы.
Камни еще можно было вынести, но нервии проявили изобретательность. В ходе новой атаки они зарядили баллисты пучками горящих сухих палок и стали обстреливать ими лагерь. Даже раненые и недужные солдаты были на стенах и не могли бороться с огнем, охватившим бревенчатые строения внутрилагерного городка. Рабы, нестроевые солдаты и люди Вертикона делали все, чтобы сбить пламя, спасти провиант и успокоить животных, давая возможность солдатам девятого отражать натиск нервиев. И те дрались, слыша треск пламени, пожирающего среди прочего и их личные, дорогие им вещи, но ни один из них даже не повернул головы. В конце концов пожар был погашен, а нервии отступили, чтобы наутро вернуться опять.
В разгар одного из боев Пуллон и Ворен поспорили, кто из них отважней и сноровистей в воинском деле. Они потребовали, чтобы девятый стал в этом деле судьей. Одна из осадных башен нервиев так близко придвинулась к лагерю, что едва не касалась стены. Нервии собирались использовать ее как мост для прорыва внутрь осажденного укрепления. Но Пуллон взял в руки факел и, приподнявшись над бруствером, метнул его в сторону передвижной каланчи. Ворен тоже взял факел и точно послал его в цель, высунувшись из-за бруствера еще дальше. Так они кидали факелы до тех пор, пока осадная башня не запылала и нервии с горящими волосами не попрыгали с нее вниз. Тогда Пуллон схватил лук и колчан и принялся осыпать варваров стрелами с ловкостью, какую он перенял некогда у лучников Крита. Стрелял он поразительно точно, а Ворен также без промаха разил нервиев загодя заготовленными pila. Ни один из героев не получил ни царапины, и, когда атака захлебнулась, зрители покачали головами. Решение было – ничья.
– Наступил критический момент обороны. Мы сражаемся уже тридцатый день, – сказал Квинт Цицерон, когда наступила темнота и нервии в беспорядке отступили.
– Хочешь сказать, что мы победим? – удивленно спросил Пуллон.
– Я хочу сказать, что мы проиграем, Тит Пуллон. Они с каждым днем становятся все напористее, и у них наши орудия. – Тяжело вздохнув, Квинт Цицерон ударил себя кулаком по колену. – О боги, кто-то ведь должен пройти сквозь их ряды! – Он повернулся к Вертикону. – Я не могу снова и снова посылать людей на верную смерть. Здесь и сейчас мы должны найти способ, как сделать так, чтобы у человека, которого мы пошлем, ничего не смогли найти. Вертикон, ты – нервий, скажи.
– Я все обдумал, – ответил Вертикон на сносной латыни. – Прежде всего, это должен быть кто-то, кто может сойти за нервия-воина. Сейчас здесь присутствуют менапии и кондрусы, но необходимо достать накидку с нужным рисунком. Тогда наш человек мог бы сойти за одного из них. – Он помолчал, вздохнул. – Сколько продуктов уцелело после пожара?
– Хватит на семь-восемь дней, – ответил Ворен. – Впрочем, наши люди так ослабели, что едят очень мало. Может, протянем декаду.
Вертикон кивнул.
– Тогда так и поступим. Пошлем кого-нибудь, кто может прикинуться нервием. Я пошел бы сам, но меня сразу узнают. Зато у меня есть слуга. Очень умный парень, быстро соображает.
– Это здорово! – прогремел Пуллон. Лицо грязное, кольчуга разорвана от шеи до пояса. – В этом есть смысл. Но меня беспокоит другое. Последнее послание мы спрятали в прямой кишке нашего парня, но его отыскали и там. Юпитер! Может быть, твой человек, Вертикон, и хорош, но его могут заподозрить, а заподозрив, обыщут. И найдут записку, где бы она ни была.
– Смотрите, – сказал Вертикон, выдергивая из земли торчащее поблизости копье нервиев.
Это было не римское оружие, но сделанное искусно. Длинное деревянное древко с большим металлическим наконечником в форме листа. Так как длинноволосые галлы любили цвет и украшения, оно не было «голым». В том месте, где метатель держал копье, древко было покрыто вязаной сеткой цвета нервиев – зелень мха и грязно-оранжевый. А с сетки, прикрепленные петлями, свисали три гусиных пера, покрашенные в такие же цвета.
– Я понимаю, почему сообщение должно быть послано в письменном виде. Словам нервия Цезарь может и не поверить. Но напиши это письмо самыми мелкими буквами и на самой тонкой бумаге, Квинт Цицерон. А пока ты пишешь, мои женщины снимут с копья сетку. Потом мы обернем бумагу вокруг древка и вновь покроем его сеткой. – Вертикон пожал плечами. – Это лучшее, что я могу предложить. Они ищут везде, в каждом отверстии тела, в каждой складке одежды, в каждой пряди волос. Но если сетка в порядке, не думаю, что им придет в голову снять ее с древка.
Ворен и Пуллон согласно кивнули. Квинт Цицерон тоже кивнул и ушел в свой деревянный дом, по счастью не сгоревший. Там он сел и очень убористым почерком стал набрасывать сообщение на самом тонком листе бумаги, какой сумел найти.
Я пишу на греческом, Цезарь, потому что враги наши знают латынь. Уже тридцать дней нервии атакуют. Вода протухла, выгребные ямы заражены. Люди болеют. Не знаю, как нам удается держаться. У нервиев римские орудия, стреляют зажигательными снарядами. Продукты кончаются. Пошли нам помощь, иначе все мы погибнем.Слуга Вертикона был мускулист и высок. Вылитый воин. Но слуги у нервиев практически приравнивались к рабам. Они занимались хозяйством, ходили за плугом, их разрешалось пытать. Несмотря на все это, малый стоял спокойно, не выказывая и тени испуга. «Да, – подумал Квинт Цицерон, – из него получился бы отменный воин. Дураки нервии, что не разрешают таким парням воевать. Но это хорошо для меня и для моего легиона. Этот пройдет».
Квинт Туллий Цицерон, легат.
– Замечательно, – сказал он. – Мы получили возможность доставить сообщение Цезарю. Но как получить ответ от него? Я должен знать, идет ли к нам помощь. И должен сказать это людям, иначе отчаяние поглотит остаток их мужества. Безусловно, Цезарю понадобится какое-то время, чтобы собрать нужные силы, но парни нуждаются в ободрении.
Вертикон улыбнулся.
– Получить ответ не труднее, чем отослать сообщение. Я велю слуге по возвращении снабдить свое копье дополнительным желтым пером.
– И оно будет торчать на виду, как собачьи яйца! – ахнул Пуллон.
– Что нам и нужно. Вряд ли кто-нибудь станет приглядываться к копью, летящему в лагерь. А мой человек пометит его лишь перед тем, как метнуть.
Цезарь получил копье через два дня после того, как слуга прошел через линию нервиев.
Поскольку лес к югу от лагеря был слишком густым, курьеру, чтобы не заблудиться, пришлось шагать в Самаробриву по дороге. Ее весьма тщательно охраняли, но первые три дозора ему удалось миновать. Четвертый дозор остановил его. Курьера раздели, полезли во все отверстия, прощупали волосы и одежду. Но сетка на копье была безупречна. Ее даже не тронули, а слуга Вертикона заранее разрезал себе лоб твердым куском коры, чтобы порез казался раной. Он шатался, что-то бормотал, закатывал глаза и все пытался поцеловать начальника патруля. Решив, что у раненого сильное сотрясение мозга, начальник со смехом его отпустил.