К вечеру совершенно обессиленный гонец прибыл в Самаробриву. Там тут же развернулась бурная деятельность. Один курьер галопом поскакал к Марку Крассу, стоявшему в двадцати пяти милях от крепости. Ему было приказано спешно вести восьмой легион в Самаробриву, чтобы охранять ее в отсутствие генерала. Второй курьер поскакал в порт Итий к Гаю Фабию, которому надлежало с седьмым легионом двинуться во владения атребатов и ждать Цезаря у реки Скальд. Третий курьер поскакал в лагерь Лабиена на Мозе известить его о развитии событий. Но Цезарь не приказал своему заместителю присоединиться к спасательной экспедиции. Он предоставил Лабиену право самому решать, опасаясь, что тот может оказаться в положении Квинта Цицерона.
На рассвете Самаробрива увидела вдалеке легион Марка Красса, и Цезарь с десятым незамедлительно покинул ее.
Два легиона, каждый в неполном составе. Это было все, что он мог привести в помощь девятому. Девять тысяч солдат, ветеранов. Больше никаких глупых просчетов. Сколько там нервиев? Несколько лет назад на поле боя их полегло пятьдесят тысяч, а что же сейчас? Возможно, их столько же, может, чуть меньше. И всем им нужен девятый. Неплохой легион. Неужели теперь там одни мертвецы?
Фабий быстро дошел до реки Скальд. Там он встретился с Цезарем. Можно было подумать, что они выполняют маневры на Марсовом поле. Ни один не ждал другого ни минуты, но им предстояло покрыть еще семьдесят миль. Сколько там нервиев? Сколько бы ни было, паре легионов в открытом поле против них, безусловно, не устоять.
Цезарь заранее отослал к осажденному лагерю слугу Вертикона. В двуколке, поскольку тот не умел ездить верхом. К сожалению, он был лишь слуга, а не воин. Он сделал, что мог, и попытался перебросить копье с желтым пером через бруствер, но оно застряло в бревнах и проторчало там незамеченным долгих два дня.
Квинту Цицерону вручили его всего за несколько часов до того, как столб дыма над деревьями возвестил ему о прибытии Цезаря. Он был на грани отчаяния, потому что копья с желтым пером никто нигде не мог обнаружить, хотя все высматривали его до рези в глазах и уже всюду видели одни желтые пятна.
На это ушло два дня, после чего десятый и седьмой легионы наголову разбили нервиев, никому не давая пощады. Квинт Цицерон оказался прав: продолжительность осады разложила дух осаждающих. Они много пили, плохо закусывали и еще хуже дрались, но их два союзника, пришедшие позже, сражались лучше.
Лагерь девятого представлял собой обугленные руины. Бо́льшая часть домов сгорела дотла. Мулы и быки бродили голодные, дополняя своим ревом какофонию приветственных криков в честь спасителей. Среди солдат не насчитывалось ни единого человека без какого-либо ранения, и все они были больны.
Десятый и седьмой легионы решительно взялись за дело. Разрыли преграду, пустив поток по прежнему руслу. Разобрали бруствер на топливо, разожгли костры, нагрели воду в котлах и выстирали всю одежду девятого легиона. Разместили животных в уцелевших и наспех сколоченных стойлах и тщательно прочесали окрестность в поисках пищи. Затем подошел обоз с достаточными запасами провианта и фуража, а потом Цезарь строем провел солдат девятого перед своими легионерами. У него не было с собою наград, но он все равно зачитал приказы о награждении. Пуллон и Ворен, уже имевшие серебряные обручи и фалеры, теперь получили золотые.
– Если бы я имел право, Квинт Цицерон, я увенчал бы тебя венцом из трав за спасение легиона.
Квинт Цицерон кивнул, очень довольный.
– Ты не можешь, Цезарь, я знаю. Устав есть устав. Да и потом, девятый спас себя сам. Я только чуть поддержал его с краю. Замечательные парни, правда?
– Лучшие среди лучших.
На следующий день три легиона двинулись в путь. Десятый с девятым направились в Самаробриву на отдых, седьмой пошел в порт Итий. Даже если бы Цезарь захотел, оставить здесь гарнизон не представлялось возможным. Земля в округе была вытоптана и покрыта телами врагов.
– Весной я разберусь с нервиями, Вертикон, – сказал Цезарь своему стороннику. – Ты ничего не потеряешь от дружбы со мной, обещаю. Возьми все, что тут остается, себе.
Вертикон и его люди возвратились в свои деревни. Вертикон вернулся к жизни вождя нервиев, а слуга вернулся к плугу. Ибо у этих людей не было принято повышать статус человека даже в знак благодарности за его заслуги. Обычай и традиции были слишком сильны. Да слуга и не ожидал никакой награды. Он выполнял свою обычную сезонную работу, как и раньше, подчинялся Вертикону, сидел у костра по ночам со своей женой и детьми и молчал. Свои чувства и мысли он держал при себе.
Цезарь с небольшим кавалерийским сопровождением поскакал к верховьям Мозы, предоставив своим легатам возможность самостоятельно довести легионы до места. Ему было необходимо увидеться с Лабиеном, приславшим сообщение, что треверы неспокойны. Они не позволили Лабиену прийти на помощь девятому легиону, но еще не собрались с духом атаковать. Лагерь Лабиена граничил с землями ремов, а это означало, что помощь у него была под рукой.
«Цингеториг теряет влияние среди них, – писал Лабиен, – а Амбиориг очень старается перетянуть чашу весов в пользу Индутиомара. Поголовное истребление тринадцатого легиона сильно возвысило Амбиорига в глазах дикарей».
– Эта расправа вызвала у кельтов иллюзию силы, – сказал Цезарь. – Я только что получил записку от Росция, где он сообщает, что арморики незамедлительно вознамерились напасть на него. К счастью, в восьми милях от лагеря до них дошла весть о поражении нервиев. – Он усмехнулся. – Лагерь Росция вмиг потерял для них всякую привлекательность, и они повернули домой. Но они вернутся.
Лабиен помрачнел.
– По весне мы окажемся в полном дерьме. К тому же без одного легиона.
Они стояли возле добротного деревянного дома легата, освещенные скудным зимним солнцем, неярко пылающим над ровными рядами крыш, расходившихся от них в трех направлениях. Дом командира всегда располагался в центре северной части римского лагеря, за ним теснились склады.
Римские зимние лагеря для пехоты обычно строились из расчета одна квадратная миля на один легион (для кратковременных лагерей эта норма была впятеро меньше). Людей помещали по десять человек в один дом – восемь строевых солдат и двое нестроевых. Каждая центурия, состоявшая из восьмидесяти строевых и двадцати нестроевых солдат, занимала отдельную улочку с домом центуриона в ее начале и конюшней для десяти мулов и шести быков, которые влекли единственную повозку центурии, в конце улицы. Дома для легатов и военных трибунов стояли вдоль главной улицы лагеря – via principalis – по обеим сторонам от дома командира и дома квестора, причем второй дом был больше, потому что квестор ведал запасами легиона, счетами, банком и похоронной конторой. Позади них было свободное пространство, достаточное для прохода отрядов. Еще одно открытое пространство перед домом командира служило местом сбора легионов. Математически все было так выверено, что каждый человек в лагере точно знал свое место. Такой же точно порядок был и в ночных лагерях на дорогах или в полевых лагерях, когда бой был неминуем. Даже животные знали, куда они должны идти.
Но этот лагерь был вдвое больше и занимал две квадратные мили, ибо помимо одиннадцатого легиона Лабиена в нем размещались две тысячи эдуйских конников, в распоряжении каждого из которых имелись две лошади, грум и плюс к тому мул. Животные находились в удобных зимних конюшнях, а две тысячи их хозяев жили в просторных домах.
Лагеря Лабиена всегда были неряшливы, как, собственно, и он сам, предпочитавший воздействовать на людей с помощью устрашения, а не уставной логики. Его не заботило, что из конюшен нерегулярно убирают навоз и что на улицах валяется мусор. Он также разрешал своим подчиненным содержать женщин, и Цезарь не противился этому, хотя и задыхался от вони, исходящей от шести тысяч животных и десяти тысяч немытых человеческих тел. Рим, не имея собственной кавалерии, вынужден был полагаться на рекрутов, не являющихся римскими гражданами. У них были свои законы, и им разрешалось поступать по-своему. Что в свою очередь означало, что пехоте римских граждан тоже разрешали держать женщин. Иначе возмущенные граждане скандалили бы с негражданами, и зимовка превратилась бы в кошмар.
И Цезарь все это терпел. Грязь и страх царили вокруг Тита Лабиена, но он был блестящий полководец. Никто не командовал кавалерией лучше его, разве что сам Цезарь, чьи обязанности генерала не позволяли ему вести кавалерию. Да и с пехотой Лабиен успешно справлялся. Очень ценный человек и отличный заместитель командира. Жаль, что он не мог укротить в себе дикаря. Его наказания настолько прославились, что Цезарь никогда не давал ему дважды один и тот же легион для длительного пребывания в лагере. Парни из одиннадцатого застонали, услышав, что должны зимовать вместе с Лабиеном, и теперь жили одной надеждой на то, что следующую зиму проведут с Фабием или Требонием, командирами строгими, но не спускавшими с легионеров три шкуры.
– Первое, что я сделаю по возвращении в Самаробриву, – напишу Вентидию и Мамурре, – сказал Цезарь. – У меня осталось семь легионов, а «Жаворонок» сильно поредел, потому что за его счет я пополнял потери в других легионах. А мне нужны одиннадцать легионов и четыре тысячи лошадей. Год будет тяжелым.
Лабиен поморщился.
– Четыре легиона зеленых рекрутов? – спросил он, кривя рот. – Это же больше трети всей армии! Они будут скорее мешать, чем помогать.
– Меньше трети, – спокойно возразил Цезарь. – Один легион, который мне нужен, состоит из хороших солдат. Он расквартирован в Плаценции. Ребята, правда, в бою не бывали, но отменно натренированы и рвутся в драку. Безделье так им наскучило, что они могут обернуть мечи против нас.
– Ага! – кивнул Лабиен. – Я знаю, о ком ты. Это шестой легион, набранный Помпеем в Пицене около года назад. Его готовили для похода в Испанию, а похода все нет. Ты прав, Цезарь, парни застоялись. Но командует ими Помпей, а не ты.
– Я напишу Помпею и попрошу отдать их мне.
– И он согласится?
– Думаю, да. В обеих Испаниях сейчас спокойно. Афраний с Петреем без проблем управляются с ними. В Лузитании тихо, в Кантабрии тоже. Я предложу Помпею провести боевое крещение нового легиона вместо него. Ему это понравится.
– Понравится, безусловно. Есть две вещи, которые Помпей никогда не делает. Он никогда не ввязывается в бой, не имея численного превосходства, и никогда не использует необстрелянных ребят. Такой мошенник! – Лабиен помолчал. – Ты восстановишь тринадцатый или тринадцатого вообще не будет?
– Обязательно восстановлю. Я, как и все римляне, суеверен, но добьюсь, чтобы в этой цифре люди видели просто число. – Он пожал плечами. – Кроме того, если у нас появится четырнадцатый легион и не будет тринадцатого, то солдаты четырнадцатого будут все время думать, что на самом деле они из тринадцатого. Я возьму новый тринадцатый под свое начало. И обещаю, что через год все станут считать его номер счастливым. Веришь?
– Когда я не верил тебе?
– Думаешь, наши отношения с треверами испортятся окончательно? – спросил Цезарь, сворачивая на via praetoria.
– Непременно. Они всегда хотели войны, но до сих пор побаивались меня. Амбиориг меня не боится, к тому же он прирожденный оратор. В результате Индутиомар на глазах идет в гору. Я сомневаюсь, что Цингеториг сумеет сохранить свое положение. А нам с тобой и вовсе нельзя недооценивать эту пару.
Сверкнули лошадиные зубы.
– И потому, – продолжил Лабиен, шагая за Цезарем вниз по улице, – я хочу заставить их развязать войну прямо сейчас. Тогда они ее проиграют. И выиграют, если отложат до лета. Амбиориг регулярно наведывается за Рейн, пытаясь заручиться там помощью. Если ему это удастся, к треверам присоединятся неметы, ибо решат, что германцы им более не страшны.
Цезарь вздохнул.
– Я полагал, что длинноволосые галлы умнее. Боги свидетели, я поначалу относился к ним хорошо. Заключал соглашения, думая, что они примут власть Рима. Тем более что у них есть пример. Южные галлы в Провинции сопротивлялись сто лет, но посмотри на них теперь. Они живут гораздо счастливее и богаче, чем тогда, когда грызлись между собой.
– Ты говоришь как Цицерон, – заметил Лабиен. – Они слишком тупы, чтобы понять, что для них лучше, а что хуже. И будут воевать с нами, пока хватит сил.
– Боюсь, ты прав. Поэтому нам нужна жесткость.
Они остановились, чтобы пропустить вереницу грумов, переводящих через улицу лошадей.
– И как же ты собираешься спровоцировать треверов? – спросил Цезарь.
– Мне нужна твоя помощь и помощь ремов.
– Проси – и получишь.
– Я хочу, чтобы все вокруг узнали, что ты собираешь ремов на их границе с белловаками. Скажи Доригу, пусть выглядит все так, словно он срочно посылает в том направлении всех солдат, каких может найти. На самом деле мне нужно, чтобы четыре тысячи ремов тайно собрались в моем лагере. Я буду проводить их ночами – по четыреста человек. Понадобится десять ночей. Но прежде я пущу слух через шпионов Индутиомара, что испуган уходом ремов и сам собираюсь уйти. Не беспокойся, я знаю, кто у нас тут шпионит. – Смуглое лицо его презрительно искривилось. – Все местные девки, их тут полным-полно. Но ни одной из них не удастся передать сообщение о прибытии ремов. На эти ночи ребята одиннадцатого их очень плотно займут.
Цезарь, удовлетворенный, отправился в Самаробриву.
– Никто не может тебя превзойти, – пробормотала довольная Рианнон.
Цезарь лег на бок, подпер рукой голову.
– Я тебе нравлюсь?
– О да. Ты – отец моего сына.
– Им мог бы быть и Думнориг.
Зубы ее блеснули во мраке.
– Нет, никогда!
– Неужели?
Она вытащила из-под себя волосы, и между ними словно бы пролегла огненная река.
– Ты убил Думнорига из-за меня?
– Нет. Он интриговал против Рима, намереваясь вызвать волнения, пока я буду в Британии, поэтому я приказал ему ехать со мной. А он подумал, что я собираюсь убить его вдали от тех, кто мог бы за него вступиться, и убежал. Но я ему доказал, что в случае надобности могу убить его, где хочу, и Лабиен с удовольствием выполнил это. Он не любил Думнорига.
– А я не люблю Лабиена, – вздрогнув, сказала она.
– Это неудивительно. Лабиен из тех, кто считает, что галл хорош только мертвым, – сказал Цезарь. – К галльским женщинам он относится так же.
– Почему ты не возразил, когда я сказала, что Оргеториг станет царем гельветов? – строго спросила Рианнон. – У тебя ведь нет другого сына! Когда он родился, я еще не знала, как ты знаменит в своей стране. Теперь знаю. – Она села и положила руку ему на плечо. – Цезарь, признай его! Быть царем даже такого сильного племени, как гельветы, ужасно трудно и хлопотно, а быть царем Рима – самый счастливый удел на земле.
Цезарь отбросил ее руку, глаза его сверкнули.
– Рианнон, в Риме никогда не будет царя! Рим – это республика, которой уже пятьсот лет! А цари архаичны. Даже вы, галлы, понимаете это. Народ живет легче под властью сограждан, избранных его волей. В этом случае того, кто плохо справляется со своими обязанностями, всегда можно переизбрать. – Он криво улыбнулся. – Выбор возносит лучших и устраняет негодных.
– Но ты – самый лучший! Ты – самый непобедимый! Ты – Цезарь, ты рожден стать царем! – вскричала она. – Рим под тобой расцветет и завоюет все страны! Ты сделаешься повелителем мира!
– Я не хочу быть повелителем мира, – терпеливо ответил он. – Я просто хочу стать Первым Человеком в Риме. Первым среди равных, таких как Катон, Цицерон. Они не дадут мне закоснеть, добившись успеха. – Он наклонился и стал целовать ее груди. – Уймись, Рианнон.
– Разве тебе не хочется, чтобы твой сын был римлянином? – спросила она, изворачиваясь.
– Дело не в желании. Наш сын не римлянин.
– Ты мог бы сделать его римлянином.
– Наш сын не римлянин, Рианнон. Он – галл.
Теперь она наклонилась к нему, щекоча волосами его напрягшийся пенис.
– Но я – дочь царя, – пробормотала она. – Любая римлянка не дала бы ему лучшей крови.
Цезарь возлег на нее.
– Зато его кровь была бы полностью римской, а так она римская только наполовину, да и этого нельзя доказать. Его зовут Оргеториг, а не Цезарь. Когда придет время, пошли его к своему народу. Мне нравится идея, что мой сын будет царем. Но римлянином ему не бывать.
– А если бы я была великой царицей, такой великой, что даже Рим склонился бы предо мной?
– Даже если бы ты была повелительницей всего мира, этого было бы недостаточно. Ты не римлянка. И не жена мне.
Что она возразила бы, так и осталось неясным, ибо Цезарь закрыл ей рот поцелуем. Слишком чувственным, чтобы его прерывать. Но где-то в уголке сознания она сохранила весь этот разговор, намереваясь как следует все обдумать.
И всю зиму она думала, пока важные римские легаты сновали туда-сюда по их дому, сюсюкали с ее сыном и возлежали на пиршественных кушетках, ведя бесконечные обсуждения нудной армейской рутины.
«Я не понимаю, и он ничего мне не объяснил. Моя кровь намного лучше крови любой римлянки! Я – дочь царя! Я – мать царя! И мой сын должен стать царем Рима, а не гельветов. Загадочные ответы Цезаря не имеют смысла. Неужели он думает, что я что-нибудь пойму без объяснений? Может быть, лучше спросить совета у сведущей женщины? У какой-нибудь римлянки?»
Итак, пока Цезарь занимался приготовлениями к всегалльской конференции в Самаробриве, Рианнон кликнула писаря из эдуев и продиктовала ему письмо на латыни к одной знатной римской матроне, госпоже Сервилии. Выбор адресата доказывал, что римские сплетни просачиваются всюду.
– Он разбил их.
Цезарь с подозрением посмотрел на секретаря.
– И?
– И Индутиомар мертв.
– Невероятно! – Цезарь был поражен. – Я полагал, что белги и кельты научились ценить своих лидеров и удерживать их от прямого участия в драке.
– Э-э… так и было, – промямлил Гиртий. – Но Лабиен отдал приказ любой ценой представить ему Индутиомара. Э-э… не целиком, а лишь его голову.
– Юпитер, что же это за человек? – воскликнул разгневанно Цезарь. – В войне мало правил, но одно непреложно: нельзя лишать народ своих вождей, прибегая к убийству! Вот еще одна вещь, которую я должен буду облечь в пурпур для Сената! Хотел бы я разделиться на столько легатов, сколько мне нужно, чтобы всю их работу выполнять самому! Разве уже не достаточно плохо то, что Рим выставляет головы римлян на римской ростре? Неужели теперь мы еще будем выставлять и головы наших противников-дикарей? Ведь он выставил ее, да?
– Да, на парапете своего лагеря.
– И солдаты провозгласили его императором?
– Да, на поле боя.
– Значит, он мог взять Индутиомара в плен и держать его для своего триумфального шествия по улицам Рима. Индутиомар все равно умер бы, но сначала стал бы почетным гостем Рима. В какой-то степени смерть во время триумфа почетна, но так – это нечестно, подло. Как мне представить все это в хорошем свете в своих донесениях Сенату, Гиртий?
– Мой совет – не делай этого. Расскажи, как все произошло на самом деле.
– Он мой заместитель.
– Да, заместитель.
– Что происходит с ним, а?
Гиртий пожал плечами.
– Он – дикарь, желающий сделаться консулом, как Помпей Магн. Любой ценой, ни на что не оглядываясь.
– Еще один пиценец?
– Еще один, но полезный.
– Ты прав. – Цезарь уставился в стену. – Он надеется пройти в консулы вместе со мной.
– Да.
– Рим захочет меня, а Лабиена не захочет.
– Да.
Цезарь забегал по комнате.
– Я должен подумать. Ступай.
Гиртий прокашлялся.
– Есть еще кое-что.
– Да?
– Рианнон.
– Рианнон?
– Она написала Сервилии.
– Не умея писать, она, вероятно, воспользовалась услугами писца.
– А тот вручил мне копию письма. Тем не менее я не отдал оригинал курьеру, пока ты не разрешишь.
– Где эта копия?
– Вот.
Гиртий отдал бумагу.
Еще одно письмо превратилось в пепел, на этот раз в жаровне.
– Дура!
– Что делать с оригиналом? Отправить?
– Отправь. Но проследи, чтобы я прочел ответ прежде, чем Рианнон.
– Ясное дело.
Цезарь снял с вешалки свой алый плащ.
– Хочу пройтись, – сказал он, затягивая шнуровку. Взгляд его снова стал бесстрастным. – Присматривай за Рианнон.
– Есть и хорошая новость, Цезарь.
Генерал грустно улыбнулся.
– Она мне очень нужна. Какая?
– Амбиориг пока не сумел сговориться с германцами. Ты построил мост через Рейн, и с тех пор они нас боятся. Никакие уговоры и лесть не привели к тому, чтобы хоть один германский отряд пришел в Галлию.
Зима приближалась к концу, когда Цезарь повел четыре легиона в земли нервиев, чтобы покончить с этим сильным племенем. Ему сопутствовала удача: все племя собралось в одном месте, обсуждая вопрос, следует ли просить мира у римлян. Нервии были вооружены, но не готовы к сражению, и Цезарь не пощадил никого. Тех, кто выжил, забрали в плен вместе с огромным количеством другой добычи. В данном случае ни Цезарь, ни его легаты не получили никакой личной прибыли. Все трофеи пошли легионерам, включая выручку от продажи рабов. Затем на землях нервиев все сожгли, не тронули лишь владения Вертикона. Пленных вождей отправили морем в Рим, ждать триумфального дня в чести и комфорте – так было велено Гиртию. В день триумфа им свернут шеи в Туллианской тюрьме, но до того они в полной мере познают мощь и славу Рима.
Цезарь ежегодно созывал всегалльские совещания с тех пор, как прибыл в Длинноволосую Галлию. Поначалу они проходили в Бибракте, столице эдуев. В этом году впервые местом сбора стала Самаробрива, и каждому племени было сделано предложение прислать туда делегатов. Подобные встречи давали Цезарю возможность поговорить с лидерами племен. Все эти цари, вожди, старейшины или законно выбранные вергобреты в конце концов должны были понять, что война с Римом может иметь для них лишь один исход.
В этот раз Цезарь надеялся на хорошие результаты. Все, кто воевал с ним за последние пять лет, были разгромлены, какой бы великой ни казалась их сила. Даже потеря тринадцатого легиона обратилась в преимущество. Теперь они будут знать, что их ждет.
На рассвете Самаробрива увидела вдалеке легион Марка Красса, и Цезарь с десятым незамедлительно покинул ее.
Два легиона, каждый в неполном составе. Это было все, что он мог привести в помощь девятому. Девять тысяч солдат, ветеранов. Больше никаких глупых просчетов. Сколько там нервиев? Несколько лет назад на поле боя их полегло пятьдесят тысяч, а что же сейчас? Возможно, их столько же, может, чуть меньше. И всем им нужен девятый. Неплохой легион. Неужели теперь там одни мертвецы?
Фабий быстро дошел до реки Скальд. Там он встретился с Цезарем. Можно было подумать, что они выполняют маневры на Марсовом поле. Ни один не ждал другого ни минуты, но им предстояло покрыть еще семьдесят миль. Сколько там нервиев? Сколько бы ни было, паре легионов в открытом поле против них, безусловно, не устоять.
Цезарь заранее отослал к осажденному лагерю слугу Вертикона. В двуколке, поскольку тот не умел ездить верхом. К сожалению, он был лишь слуга, а не воин. Он сделал, что мог, и попытался перебросить копье с желтым пером через бруствер, но оно застряло в бревнах и проторчало там незамеченным долгих два дня.
Квинту Цицерону вручили его всего за несколько часов до того, как столб дыма над деревьями возвестил ему о прибытии Цезаря. Он был на грани отчаяния, потому что копья с желтым пером никто нигде не мог обнаружить, хотя все высматривали его до рези в глазах и уже всюду видели одни желтые пятна.
Иду. Со мной два неполных легиона. Не могу напасть сразу. Вынужден искать место, где девять тысяч солдат могут разбить многие тысячи. Нечто подобное Аквам Секстиевым. Сколько их там? Напиши мне. Твой греческий очень хорош, поразительно образный.Найдя наконец помеченное копье, измученный легион разразился радостными криками, а Квинт Цицерон заплакал. Вытерев неимоверно грязное лицо столь же грязной рукой, он сел, забыв о больной спине и ноге, и стал писать ответ Цезарю, пока Вертикон готовил другого слугу и другое копье.
Гай Юлий Цезарь.
Думаю, их тысяч шестьдесят. Здесь собралось все племя. Не только нервии. Замечены также менапии и кондрусы. Мы пока держимся. Найди скорее свои Аквы Секстиевы. Галлы становятся все беззаботнее, считая, что уже получили нас, чтобы сжечь в своих клетках. Они много пьют. Твой греческий не хуже моего.Цезарь получил это письмо в полночь. Нервии пытались атаковать его, но помешала темнота, и это была единственная ночь, когда они по забывчивости не выставили дозоры. Десятый с седьмым рвались в бой, но Цезарь сдерживал их пыл, пока не нашел подходящее поле и не построил лагерь, подобный тому, укрепившись в котором Гай Марий и тридцать семь тысяч римлян более полувека назад разгромили сто восемьдесят тысяч тевтонов.
Квинт Туллий Цицерон, старший легат.
На это ушло два дня, после чего десятый и седьмой легионы наголову разбили нервиев, никому не давая пощады. Квинт Цицерон оказался прав: продолжительность осады разложила дух осаждающих. Они много пили, плохо закусывали и еще хуже дрались, но их два союзника, пришедшие позже, сражались лучше.
Лагерь девятого представлял собой обугленные руины. Бо́льшая часть домов сгорела дотла. Мулы и быки бродили голодные, дополняя своим ревом какофонию приветственных криков в честь спасителей. Среди солдат не насчитывалось ни единого человека без какого-либо ранения, и все они были больны.
Десятый и седьмой легионы решительно взялись за дело. Разрыли преграду, пустив поток по прежнему руслу. Разобрали бруствер на топливо, разожгли костры, нагрели воду в котлах и выстирали всю одежду девятого легиона. Разместили животных в уцелевших и наспех сколоченных стойлах и тщательно прочесали окрестность в поисках пищи. Затем подошел обоз с достаточными запасами провианта и фуража, а потом Цезарь строем провел солдат девятого перед своими легионерами. У него не было с собою наград, но он все равно зачитал приказы о награждении. Пуллон и Ворен, уже имевшие серебряные обручи и фалеры, теперь получили золотые.
– Если бы я имел право, Квинт Цицерон, я увенчал бы тебя венцом из трав за спасение легиона.
Квинт Цицерон кивнул, очень довольный.
– Ты не можешь, Цезарь, я знаю. Устав есть устав. Да и потом, девятый спас себя сам. Я только чуть поддержал его с краю. Замечательные парни, правда?
– Лучшие среди лучших.
На следующий день три легиона двинулись в путь. Десятый с девятым направились в Самаробриву на отдых, седьмой пошел в порт Итий. Даже если бы Цезарь захотел, оставить здесь гарнизон не представлялось возможным. Земля в округе была вытоптана и покрыта телами врагов.
– Весной я разберусь с нервиями, Вертикон, – сказал Цезарь своему стороннику. – Ты ничего не потеряешь от дружбы со мной, обещаю. Возьми все, что тут остается, себе.
Вертикон и его люди возвратились в свои деревни. Вертикон вернулся к жизни вождя нервиев, а слуга вернулся к плугу. Ибо у этих людей не было принято повышать статус человека даже в знак благодарности за его заслуги. Обычай и традиции были слишком сильны. Да слуга и не ожидал никакой награды. Он выполнял свою обычную сезонную работу, как и раньше, подчинялся Вертикону, сидел у костра по ночам со своей женой и детьми и молчал. Свои чувства и мысли он держал при себе.
Цезарь с небольшим кавалерийским сопровождением поскакал к верховьям Мозы, предоставив своим легатам возможность самостоятельно довести легионы до места. Ему было необходимо увидеться с Лабиеном, приславшим сообщение, что треверы неспокойны. Они не позволили Лабиену прийти на помощь девятому легиону, но еще не собрались с духом атаковать. Лагерь Лабиена граничил с землями ремов, а это означало, что помощь у него была под рукой.
«Цингеториг теряет влияние среди них, – писал Лабиен, – а Амбиориг очень старается перетянуть чашу весов в пользу Индутиомара. Поголовное истребление тринадцатого легиона сильно возвысило Амбиорига в глазах дикарей».
– Эта расправа вызвала у кельтов иллюзию силы, – сказал Цезарь. – Я только что получил записку от Росция, где он сообщает, что арморики незамедлительно вознамерились напасть на него. К счастью, в восьми милях от лагеря до них дошла весть о поражении нервиев. – Он усмехнулся. – Лагерь Росция вмиг потерял для них всякую привлекательность, и они повернули домой. Но они вернутся.
Лабиен помрачнел.
– По весне мы окажемся в полном дерьме. К тому же без одного легиона.
Они стояли возле добротного деревянного дома легата, освещенные скудным зимним солнцем, неярко пылающим над ровными рядами крыш, расходившихся от них в трех направлениях. Дом командира всегда располагался в центре северной части римского лагеря, за ним теснились склады.
Римские зимние лагеря для пехоты обычно строились из расчета одна квадратная миля на один легион (для кратковременных лагерей эта норма была впятеро меньше). Людей помещали по десять человек в один дом – восемь строевых солдат и двое нестроевых. Каждая центурия, состоявшая из восьмидесяти строевых и двадцати нестроевых солдат, занимала отдельную улочку с домом центуриона в ее начале и конюшней для десяти мулов и шести быков, которые влекли единственную повозку центурии, в конце улицы. Дома для легатов и военных трибунов стояли вдоль главной улицы лагеря – via principalis – по обеим сторонам от дома командира и дома квестора, причем второй дом был больше, потому что квестор ведал запасами легиона, счетами, банком и похоронной конторой. Позади них было свободное пространство, достаточное для прохода отрядов. Еще одно открытое пространство перед домом командира служило местом сбора легионов. Математически все было так выверено, что каждый человек в лагере точно знал свое место. Такой же точно порядок был и в ночных лагерях на дорогах или в полевых лагерях, когда бой был неминуем. Даже животные знали, куда они должны идти.
Но этот лагерь был вдвое больше и занимал две квадратные мили, ибо помимо одиннадцатого легиона Лабиена в нем размещались две тысячи эдуйских конников, в распоряжении каждого из которых имелись две лошади, грум и плюс к тому мул. Животные находились в удобных зимних конюшнях, а две тысячи их хозяев жили в просторных домах.
Лагеря Лабиена всегда были неряшливы, как, собственно, и он сам, предпочитавший воздействовать на людей с помощью устрашения, а не уставной логики. Его не заботило, что из конюшен нерегулярно убирают навоз и что на улицах валяется мусор. Он также разрешал своим подчиненным содержать женщин, и Цезарь не противился этому, хотя и задыхался от вони, исходящей от шести тысяч животных и десяти тысяч немытых человеческих тел. Рим, не имея собственной кавалерии, вынужден был полагаться на рекрутов, не являющихся римскими гражданами. У них были свои законы, и им разрешалось поступать по-своему. Что в свою очередь означало, что пехоте римских граждан тоже разрешали держать женщин. Иначе возмущенные граждане скандалили бы с негражданами, и зимовка превратилась бы в кошмар.
И Цезарь все это терпел. Грязь и страх царили вокруг Тита Лабиена, но он был блестящий полководец. Никто не командовал кавалерией лучше его, разве что сам Цезарь, чьи обязанности генерала не позволяли ему вести кавалерию. Да и с пехотой Лабиен успешно справлялся. Очень ценный человек и отличный заместитель командира. Жаль, что он не мог укротить в себе дикаря. Его наказания настолько прославились, что Цезарь никогда не давал ему дважды один и тот же легион для длительного пребывания в лагере. Парни из одиннадцатого застонали, услышав, что должны зимовать вместе с Лабиеном, и теперь жили одной надеждой на то, что следующую зиму проведут с Фабием или Требонием, командирами строгими, но не спускавшими с легионеров три шкуры.
– Первое, что я сделаю по возвращении в Самаробриву, – напишу Вентидию и Мамурре, – сказал Цезарь. – У меня осталось семь легионов, а «Жаворонок» сильно поредел, потому что за его счет я пополнял потери в других легионах. А мне нужны одиннадцать легионов и четыре тысячи лошадей. Год будет тяжелым.
Лабиен поморщился.
– Четыре легиона зеленых рекрутов? – спросил он, кривя рот. – Это же больше трети всей армии! Они будут скорее мешать, чем помогать.
– Меньше трети, – спокойно возразил Цезарь. – Один легион, который мне нужен, состоит из хороших солдат. Он расквартирован в Плаценции. Ребята, правда, в бою не бывали, но отменно натренированы и рвутся в драку. Безделье так им наскучило, что они могут обернуть мечи против нас.
– Ага! – кивнул Лабиен. – Я знаю, о ком ты. Это шестой легион, набранный Помпеем в Пицене около года назад. Его готовили для похода в Испанию, а похода все нет. Ты прав, Цезарь, парни застоялись. Но командует ими Помпей, а не ты.
– Я напишу Помпею и попрошу отдать их мне.
– И он согласится?
– Думаю, да. В обеих Испаниях сейчас спокойно. Афраний с Петреем без проблем управляются с ними. В Лузитании тихо, в Кантабрии тоже. Я предложу Помпею провести боевое крещение нового легиона вместо него. Ему это понравится.
– Понравится, безусловно. Есть две вещи, которые Помпей никогда не делает. Он никогда не ввязывается в бой, не имея численного превосходства, и никогда не использует необстрелянных ребят. Такой мошенник! – Лабиен помолчал. – Ты восстановишь тринадцатый или тринадцатого вообще не будет?
– Обязательно восстановлю. Я, как и все римляне, суеверен, но добьюсь, чтобы в этой цифре люди видели просто число. – Он пожал плечами. – Кроме того, если у нас появится четырнадцатый легион и не будет тринадцатого, то солдаты четырнадцатого будут все время думать, что на самом деле они из тринадцатого. Я возьму новый тринадцатый под свое начало. И обещаю, что через год все станут считать его номер счастливым. Веришь?
– Когда я не верил тебе?
– Думаешь, наши отношения с треверами испортятся окончательно? – спросил Цезарь, сворачивая на via praetoria.
– Непременно. Они всегда хотели войны, но до сих пор побаивались меня. Амбиориг меня не боится, к тому же он прирожденный оратор. В результате Индутиомар на глазах идет в гору. Я сомневаюсь, что Цингеториг сумеет сохранить свое положение. А нам с тобой и вовсе нельзя недооценивать эту пару.
Сверкнули лошадиные зубы.
– И потому, – продолжил Лабиен, шагая за Цезарем вниз по улице, – я хочу заставить их развязать войну прямо сейчас. Тогда они ее проиграют. И выиграют, если отложат до лета. Амбиориг регулярно наведывается за Рейн, пытаясь заручиться там помощью. Если ему это удастся, к треверам присоединятся неметы, ибо решат, что германцы им более не страшны.
Цезарь вздохнул.
– Я полагал, что длинноволосые галлы умнее. Боги свидетели, я поначалу относился к ним хорошо. Заключал соглашения, думая, что они примут власть Рима. Тем более что у них есть пример. Южные галлы в Провинции сопротивлялись сто лет, но посмотри на них теперь. Они живут гораздо счастливее и богаче, чем тогда, когда грызлись между собой.
– Ты говоришь как Цицерон, – заметил Лабиен. – Они слишком тупы, чтобы понять, что для них лучше, а что хуже. И будут воевать с нами, пока хватит сил.
– Боюсь, ты прав. Поэтому нам нужна жесткость.
Они остановились, чтобы пропустить вереницу грумов, переводящих через улицу лошадей.
– И как же ты собираешься спровоцировать треверов? – спросил Цезарь.
– Мне нужна твоя помощь и помощь ремов.
– Проси – и получишь.
– Я хочу, чтобы все вокруг узнали, что ты собираешь ремов на их границе с белловаками. Скажи Доригу, пусть выглядит все так, словно он срочно посылает в том направлении всех солдат, каких может найти. На самом деле мне нужно, чтобы четыре тысячи ремов тайно собрались в моем лагере. Я буду проводить их ночами – по четыреста человек. Понадобится десять ночей. Но прежде я пущу слух через шпионов Индутиомара, что испуган уходом ремов и сам собираюсь уйти. Не беспокойся, я знаю, кто у нас тут шпионит. – Смуглое лицо его презрительно искривилось. – Все местные девки, их тут полным-полно. Но ни одной из них не удастся передать сообщение о прибытии ремов. На эти ночи ребята одиннадцатого их очень плотно займут.
Цезарь, удовлетворенный, отправился в Самаробриву.
– Никто не может тебя превзойти, – пробормотала довольная Рианнон.
Цезарь лег на бок, подпер рукой голову.
– Я тебе нравлюсь?
– О да. Ты – отец моего сына.
– Им мог бы быть и Думнориг.
Зубы ее блеснули во мраке.
– Нет, никогда!
– Неужели?
Она вытащила из-под себя волосы, и между ними словно бы пролегла огненная река.
– Ты убил Думнорига из-за меня?
– Нет. Он интриговал против Рима, намереваясь вызвать волнения, пока я буду в Британии, поэтому я приказал ему ехать со мной. А он подумал, что я собираюсь убить его вдали от тех, кто мог бы за него вступиться, и убежал. Но я ему доказал, что в случае надобности могу убить его, где хочу, и Лабиен с удовольствием выполнил это. Он не любил Думнорига.
– А я не люблю Лабиена, – вздрогнув, сказала она.
– Это неудивительно. Лабиен из тех, кто считает, что галл хорош только мертвым, – сказал Цезарь. – К галльским женщинам он относится так же.
– Почему ты не возразил, когда я сказала, что Оргеториг станет царем гельветов? – строго спросила Рианнон. – У тебя ведь нет другого сына! Когда он родился, я еще не знала, как ты знаменит в своей стране. Теперь знаю. – Она села и положила руку ему на плечо. – Цезарь, признай его! Быть царем даже такого сильного племени, как гельветы, ужасно трудно и хлопотно, а быть царем Рима – самый счастливый удел на земле.
Цезарь отбросил ее руку, глаза его сверкнули.
– Рианнон, в Риме никогда не будет царя! Рим – это республика, которой уже пятьсот лет! А цари архаичны. Даже вы, галлы, понимаете это. Народ живет легче под властью сограждан, избранных его волей. В этом случае того, кто плохо справляется со своими обязанностями, всегда можно переизбрать. – Он криво улыбнулся. – Выбор возносит лучших и устраняет негодных.
– Но ты – самый лучший! Ты – самый непобедимый! Ты – Цезарь, ты рожден стать царем! – вскричала она. – Рим под тобой расцветет и завоюет все страны! Ты сделаешься повелителем мира!
– Я не хочу быть повелителем мира, – терпеливо ответил он. – Я просто хочу стать Первым Человеком в Риме. Первым среди равных, таких как Катон, Цицерон. Они не дадут мне закоснеть, добившись успеха. – Он наклонился и стал целовать ее груди. – Уймись, Рианнон.
– Разве тебе не хочется, чтобы твой сын был римлянином? – спросила она, изворачиваясь.
– Дело не в желании. Наш сын не римлянин.
– Ты мог бы сделать его римлянином.
– Наш сын не римлянин, Рианнон. Он – галл.
Теперь она наклонилась к нему, щекоча волосами его напрягшийся пенис.
– Но я – дочь царя, – пробормотала она. – Любая римлянка не дала бы ему лучшей крови.
Цезарь возлег на нее.
– Зато его кровь была бы полностью римской, а так она римская только наполовину, да и этого нельзя доказать. Его зовут Оргеториг, а не Цезарь. Когда придет время, пошли его к своему народу. Мне нравится идея, что мой сын будет царем. Но римлянином ему не бывать.
– А если бы я была великой царицей, такой великой, что даже Рим склонился бы предо мной?
– Даже если бы ты была повелительницей всего мира, этого было бы недостаточно. Ты не римлянка. И не жена мне.
Что она возразила бы, так и осталось неясным, ибо Цезарь закрыл ей рот поцелуем. Слишком чувственным, чтобы его прерывать. Но где-то в уголке сознания она сохранила весь этот разговор, намереваясь как следует все обдумать.
И всю зиму она думала, пока важные римские легаты сновали туда-сюда по их дому, сюсюкали с ее сыном и возлежали на пиршественных кушетках, ведя бесконечные обсуждения нудной армейской рутины.
«Я не понимаю, и он ничего мне не объяснил. Моя кровь намного лучше крови любой римлянки! Я – дочь царя! Я – мать царя! И мой сын должен стать царем Рима, а не гельветов. Загадочные ответы Цезаря не имеют смысла. Неужели он думает, что я что-нибудь пойму без объяснений? Может быть, лучше спросить совета у сведущей женщины? У какой-нибудь римлянки?»
Итак, пока Цезарь занимался приготовлениями к всегалльской конференции в Самаробриве, Рианнон кликнула писаря из эдуев и продиктовала ему письмо на латыни к одной знатной римской матроне, госпоже Сервилии. Выбор адресата доказывал, что римские сплетни просачиваются всюду.
Пишу тебе, госпожа Сервилия, так как знаю, что ты много лет была близким другом Цезаря и что, когда Цезарь возвратится в Рим, он возобновит свою дружбу. Так говорят здесь, в Самаробриве.Писец-эдуй унес восковые таблички, чтобы перенести письмо на бумагу. Затем он снял с него копию, которую отдал Авлу Гиртию для предъявления Цезарю. Гиртий как раз шел к генералу с докладом о треверах и Лабиене.
У меня сын от Цезаря, ему сейчас три года. В жилах моих течет царская кровь. Я – дочь Оргеторига, царя гельветов. Цезарь забрал меня от моего мужа Думнорига, вождя племени эдуев. Но когда мой сын родился, Цезарь сказал, что он будет воспитываться как галл в Длинноволосой Галлии, и настаивал, чтобы у него было галльское имя. Я назвала его Оргеторигом, но хотела бы, чтобы он звался Цезарем Оргеторигом.
Мы, галлы, считаем абсолютно необходимым, чтобы у мужчины был хотя бы один сын. По этой причине наши мужчины, особенно знатные, берут себе несколько жен, на случай если какая-то будет бесплодной. К чему мужчине заботиться о своем возвышении, если у него нет наследника? У Цезаря, кроме нашего сына, ни одного наследника нет. Но он почему-то не хочет, чтобы маленький Оргеториг стал его преемником в Риме. Я спросила его почему. Он ответил, что я не римлянка. То есть недостаточно хороша. Даже если бы я была царицей мира, римлянки для него все равно были бы выше меня. Я ничего в этом не понимаю и очень сержусь.
Госпожа Сервилия, можешь ли ты научить меня понимать Цезаря?
– Он разбил их.
Цезарь с подозрением посмотрел на секретаря.
– И?
– И Индутиомар мертв.
– Невероятно! – Цезарь был поражен. – Я полагал, что белги и кельты научились ценить своих лидеров и удерживать их от прямого участия в драке.
– Э-э… так и было, – промямлил Гиртий. – Но Лабиен отдал приказ любой ценой представить ему Индутиомара. Э-э… не целиком, а лишь его голову.
– Юпитер, что же это за человек? – воскликнул разгневанно Цезарь. – В войне мало правил, но одно непреложно: нельзя лишать народ своих вождей, прибегая к убийству! Вот еще одна вещь, которую я должен буду облечь в пурпур для Сената! Хотел бы я разделиться на столько легатов, сколько мне нужно, чтобы всю их работу выполнять самому! Разве уже не достаточно плохо то, что Рим выставляет головы римлян на римской ростре? Неужели теперь мы еще будем выставлять и головы наших противников-дикарей? Ведь он выставил ее, да?
– Да, на парапете своего лагеря.
– И солдаты провозгласили его императором?
– Да, на поле боя.
– Значит, он мог взять Индутиомара в плен и держать его для своего триумфального шествия по улицам Рима. Индутиомар все равно умер бы, но сначала стал бы почетным гостем Рима. В какой-то степени смерть во время триумфа почетна, но так – это нечестно, подло. Как мне представить все это в хорошем свете в своих донесениях Сенату, Гиртий?
– Мой совет – не делай этого. Расскажи, как все произошло на самом деле.
– Он мой заместитель.
– Да, заместитель.
– Что происходит с ним, а?
Гиртий пожал плечами.
– Он – дикарь, желающий сделаться консулом, как Помпей Магн. Любой ценой, ни на что не оглядываясь.
– Еще один пиценец?
– Еще один, но полезный.
– Ты прав. – Цезарь уставился в стену. – Он надеется пройти в консулы вместе со мной.
– Да.
– Рим захочет меня, а Лабиена не захочет.
– Да.
Цезарь забегал по комнате.
– Я должен подумать. Ступай.
Гиртий прокашлялся.
– Есть еще кое-что.
– Да?
– Рианнон.
– Рианнон?
– Она написала Сервилии.
– Не умея писать, она, вероятно, воспользовалась услугами писца.
– А тот вручил мне копию письма. Тем не менее я не отдал оригинал курьеру, пока ты не разрешишь.
– Где эта копия?
– Вот.
Гиртий отдал бумагу.
Еще одно письмо превратилось в пепел, на этот раз в жаровне.
– Дура!
– Что делать с оригиналом? Отправить?
– Отправь. Но проследи, чтобы я прочел ответ прежде, чем Рианнон.
– Ясное дело.
Цезарь снял с вешалки свой алый плащ.
– Хочу пройтись, – сказал он, затягивая шнуровку. Взгляд его снова стал бесстрастным. – Присматривай за Рианнон.
– Есть и хорошая новость, Цезарь.
Генерал грустно улыбнулся.
– Она мне очень нужна. Какая?
– Амбиориг пока не сумел сговориться с германцами. Ты построил мост через Рейн, и с тех пор они нас боятся. Никакие уговоры и лесть не привели к тому, чтобы хоть один германский отряд пришел в Галлию.
Зима приближалась к концу, когда Цезарь повел четыре легиона в земли нервиев, чтобы покончить с этим сильным племенем. Ему сопутствовала удача: все племя собралось в одном месте, обсуждая вопрос, следует ли просить мира у римлян. Нервии были вооружены, но не готовы к сражению, и Цезарь не пощадил никого. Тех, кто выжил, забрали в плен вместе с огромным количеством другой добычи. В данном случае ни Цезарь, ни его легаты не получили никакой личной прибыли. Все трофеи пошли легионерам, включая выручку от продажи рабов. Затем на землях нервиев все сожгли, не тронули лишь владения Вертикона. Пленных вождей отправили морем в Рим, ждать триумфального дня в чести и комфорте – так было велено Гиртию. В день триумфа им свернут шеи в Туллианской тюрьме, но до того они в полной мере познают мощь и славу Рима.
Цезарь ежегодно созывал всегалльские совещания с тех пор, как прибыл в Длинноволосую Галлию. Поначалу они проходили в Бибракте, столице эдуев. В этом году впервые местом сбора стала Самаробрива, и каждому племени было сделано предложение прислать туда делегатов. Подобные встречи давали Цезарю возможность поговорить с лидерами племен. Все эти цари, вожди, старейшины или законно выбранные вергобреты в конце концов должны были понять, что война с Римом может иметь для них лишь один исход.
В этот раз Цезарь надеялся на хорошие результаты. Все, кто воевал с ним за последние пять лет, были разгромлены, какой бы великой ни казалась их сила. Даже потеря тринадцатого легиона обратилась в преимущество. Теперь они будут знать, что их ждет.