Колин Маккалоу
По воле судьбы
Посвящается Джозефу Мерлино, доброму, мудрому, восприимчивому, сердечному, добродетельному, истинно хорошему человеку
Британия
Ноябрь 54 г. до Р. Х.
Имелся приказ: пока Цезарь в Британии, никакой корреспонденции ему не пересылать, разве что в самых экстренных случаях. Даже директивам Сената следовало дожидаться в галльском порту Итий, когда генерал вернется из второго похода на самый западный в мире остров, столь же загадочный, как и находящаяся на востоке Серика.
Но это было письмо от Помпея Великого, зятя Цезаря и Первого Человека в Риме, поэтому Гай Требатий не стал класть маленький цилиндр из красной кожи с печатью Помпея в долгий ящик, а, вздохнув, тяжело поднялся на ноги. Двигаться резвее ему мешала полнота, свойственная тем, кто проводит все свое время за столом – письменным или обеденным. Открыв дверь, он вышел на улицу лагеря, построенного «на костях» прошлогоднего, но не ставшего от этого лучше. Ничуть! Те же прямые, хорошо утрамбованные улицы, те же бесконечные ряды деревянных строений. Есть даже пара лавчонок, а вот деревьев, например, вовсе нет.
«В Риме, – подумал он, ковыляя по via principalis, – я бы кликнул носильщиков». Но в лагерях Цезаря никаких носильщиков нет, и потому он, Гай Требатий, многообещающий молодой юрист, вынужден тащиться пешком, отдуваясь и проклиная систему, почему-то решившую, что для карьеры на каком-либо поприще много полезней солдатская бытность, чем привольная римская жизнь. Ему даже нельзя послать в порт кого-нибудь вместо себя. Цезарь считает, что человек должен сам выполнять свою работу, даже самую неблагодарную. Не дай бог, если перепоручение приведет к плохому результату.
О проклятье! Требатий уже хотел было повернуть назад, но потом сунул левую руку в складки тоги, принял важный вид и засеменил дальше. Впереди стоял Тит Лабиен. Прислонившись к стене своего дома и намотав на кулак конский повод, он разговаривал с каким-то крупным, увешанным золотом галлом. Это, похоже, был Литавик, новый командир эдуйских конников, назначенный на этот пост после попытки его предшественника сбежать в Британию. Кстати, предшественника убил именно Лабиен. Как там его звали? Думнориг. Думнориг? Кажется, это странное имя имеет отношение к скандалу, связанному с Цезарем и с некой женщиной? Требатий еще недостаточно долго пробыл в Галлии, чтобы во всем разбираться, вот в чем беда.
Это типично для Лабиена. Он любит якшаться с галлами. Ведь он и сам настоящий варвар! Не римлянин, нет! Густые курчавые черные волосы. Темная пористая кожа. Жесткий холодный взгляд черных глаз. А нос, как у семита, крючком, с ноздрями, словно специально расширенными ножом. Орел. Да, Лабиен, несомненно, орел. Но… не очень-то отвечающий римским стандартам.
– Решил скинуть жирок, а, Требатий? – спросил этот римлянин-варвар и улыбнулся, обнажая огромные зубы, точь-в-точь как у его кобылы.
– Иду в порт, – с достоинством ответил Требатий.
– Зачем?
«Не твое дело», – хотелось ответить, но губы Требатия сложились в вымученную улыбку. В конце концов, в отсутствие главнокомандующего Лабиен его заменяет.
– Надеюсь еще застать баркас. И отправить письмо. Для Цезаря.
– От кого?
Галл Литавик внимательно слушал. Он знал латынь, что часто встречалось среди эдуев. Уже на протяжении нескольких поколений они были под властью Рима.
– От Гнея Помпея Магна.
– А-а!
Лабиен харкнул и сплюнул. Привычка, перенятая у варваров. Отвратительная привычка.
Услышав имя Помпея, Лабиен сразу потерял интерес к разговору и повернулся к юристу спиной. Ну да, еще бы! Ведь у этого Лабиена была интрижка с Муцией Терцией, прежней супругой Помпея. Во всяком случае, так, хихикая, утверждал Цицерон. Но Муция после развода не вышла замуж за Лабиена: недостаточно хорош. Она вышла за молодого Скавра. По крайней мере, в то время он был еще молодым.
Тяжело дыша, Требатий продолжил путь, пока не вышел из ворот лагеря и не оказался в порту. Порт Итий. Претенциозное название для небольшого рыбацкого поселения. Кто знает, как его называют морины – галлы, на чьей территории он находится. Цезарь просто пришел сюда в солдатских сапогах, словно в конечный пункт путешествия – или исходный. Как хочешь, так и понимай.
Пот градом тек по спине, впитываясь в тонкую шерсть туники. Говорили, что в Галлии климат прохладный и мягкий. Но только не в этом году! Сейчас здесь очень жарко и очень влажно. Порт Итий пропах рыбой. И эти галлы. Требатий их ненавидел. Он ненавидел свою работу. И даже… нет, только не Цезаря. Цезаря ненавидеть нельзя. Но Цицерона возненавидеть готовность имелась. Ведь именно Цицерон, использовав все свое влияние, вытребовал эту должность для своего близкого друга, многообещающего молодого юриста Гая Требатия Тесты.
Этот порт ничуть не походил ни на одну из очаровательных маленьких деревушек, разбросанных по берегам Лигурийского моря, с их тенистыми виноградниками, множеством винных лавчонок и укладом жизни, который не менялся со времен царя Энея, тысячу лет назад сошедшего там со своего троянского корабля. Песни, смех, интимная атмосфера. А здесь только ветер с песком, колючие травы на дюнах да пронзительные вопли тысяч и тысяч чаек.
Баркас, хвала всем богам, еще не ушел. Его команда, состоящая сплошь из римлян, грузила на борт последние кеги гвоздей – единственный груз, который эта посудина должна была доставить, а точнее, единственный, который позволяли вместить ее размеры.
Ибо в Британии знаменитое везение Цезаря почему-то сошло на нет. Второй год подряд его суда терпели крушение в штормах, с какими бури Нашего моря не могли и сравниться. Правда, на этот раз Цезарь был уверен, что завел свои восемьсот кораблей в безопасное место. Но ветра и приливы подхватывали их и разбрасывали, как игрушки, круша и ломая. Однако Цезарь есть Цезарь. Он не разражался тирадами, не бесновался, не проклинал злокозненную стихию. Вместо этого он вновь и вновь собирал из обломков свой флот. Отсюда и гвозди. Миллионы гвоздей. Нет ни времени, ни опытных кораблестроителей, а армия до зимы должна вернуться в Галлию.
«Скрепляйте, что можно, гвоздями! – сказал Цезарь. – Все, что требуется от этих посудин, – проплыть тридцать с небольшим миль по Атлантическому океану. А потом пускай тонут. Мне наплевать!»
Потому-то баркас и курсировал между Итием и Британией, увозя гвозди и привозя корреспонденцию.
«Я тоже мог бы быть там», – сказал себе Требатий и вздрогнул, несмотря на одуряющую духоту. Нуждаясь в хорошем канцелярском работнике, Цезарь внес его в списки своей экспедиции. Но в последний момент вдруг вызвался поехать Авл Гиртий, да хранят его боги! После этого порт Итий стал местом заключения для Гая Требатия, но лучше уж так, чем как-то еще.
Сегодня баркас увозил вдобавок и пассажира. Требатий знал, кто таков этот галл (или, скорее, бритон), поскольку сам вместе с Трогом организовал его отправку на остров – в безумной спешке, как и всегда. На носу утлого с виду весельного суденышка восседал Мандубракий, царь бритонских тринобантов, которого Цезарь возвращал этому племени в обмен на содействие. Голубой белг жуткого вида. Весь в чем-то мутно-голубом и болотно-зеленом, под стать разрисованной причудливыми узорами коже. Цезарь говорил, что таким образом бритты сливаются со своими лесами. Чтобы в чаще оставаться незримыми, а на поле сражения – внушать врагам страх.
Требатий передал маленький красный футлярчик с печатью старшему римлянину (капитану, или как его там?) и двинулся в обратный путь. Рот его тут же наполнился сладкой слюной. На обед сегодня жареный гусь. Мало что можно сказать хорошего о моринах, но гуси у них удивительно хороши. Возможно, даже лучшие в мире. Они не только кормят этих красавцев улитками с хлебом и поят вином, но также знают, когда резать птицу, чтобы мясо ее было нежнейшим и таяло во рту.
Гребцы баркаса, по восемь человек с каждого борта, гребли без устали, слаженно, хотя никто не отбивал им ритм. Через каждый час они отдыхали, пили воду, потом опять сгибали спины, упираясь ногами в выступы на дне лодки. Их капитан сидел на корме при рулевом весле и ведре для откачки воды, сноровисто уделяя внимание то тому, то другому.
По мере приближения высоких, поразительно белых утесов Британии царь Мандубракий, чопорно и гордо восседавший на носу судна, на глазах делался все спесивей. Он возвращался домой, отдаляясь от белгской крепости Самаробривы, главного города амбианов, где его держали с другими заложниками, пока Цезарь решал, как с ними быть.
Римская экспедиционная армия, посланная в Британию, занимала длинную прибрежную полосу, которая дальше переходила в болота кантиев. Поломанные корабли – как же их много! – стояли на границе песка и воды, подпертые стойками и окруженные римским полевым лагерем для надежной охраны. Рвы, стены, частоколы, брустверы, башни, редуты протянулись, казалось, на много миль.
Начальник лагеря Квинт Атрий ждал, чтобы получить царя Мандубракия, груз гвоздей и маленький красный цилиндр от Помпея. До захода солнца было еще несколько часов. В этой части света солнечная колесница двигалась намного медленнее, чем в Италии. На берегу ждали несколько тринобантов, бурно радуясь, что вскоре увидят своего повелителя. Когда тот сошел на песок, они принялись хлопать его по спине и, как это у них принято, целовать в губы. Квинт Атрий решил не мешкая отправить письмо Помпея адресату, ибо до Цезаря было дня три пути. Привели коней. Тринобанты и римский префект кавалерии поскакали к северным воротам, где их ждали пятьсот конных эдуев. Они поместили царя и его свиту в центр колонны, а префект пришпорил коня, чтобы возглавить колонну и заодно дать тринобантам поговорить без помех.
– У меня нет уверенности, что они не знают языков, близких нашему, – сказал Мандубракий, с наслаждением вдыхая горячий и влажный воздух, пахнущий родным домом. – Они могут понимать, о чем мы говорим.
– Цезарь и Трог понимают, другие – нет, – ответил его двоюродный брат Тринобеллун.
– Я не уверен, – повторил царь. – Они обретаются в Галлии около пяти лет, и в основном среди белгов. Пользуются их женщинами.
– Шлюхами!
– Женщины всегда женщины. Они без умолку болтают, а слова оседают в памяти.
Они въехали в большой лес, дубовый и буковый. Кроны деревьев сошлись над дорогой. Конники напряглись, вскинули копья, проверили сабли и передвинули на грудь круглые маленькие щиты. Через какое-то время колонна вышла на открытое место, расчищенное под пашню и покрытое пшеничной стерней. Обуглившиеся остовы двух-трех домов резко выделялись на рыжевато-коричневом фоне.
– Зерно собрали римляне? – спросил Мандубракий.
– На землях кантиев – да.
– А у Кассивелауна?
– Он сжег все, что не смог собрать. К северу от Тамезы римляне голодали.
– А мы как питались?
– Нам было достаточно. Римляне платили за все, что брали.
– Тогда нам надо узнать, какие запасы у Кассивелауна, есть ли у них еще пища.
Тринобеллун повернул голову. Голубые спирали на лице его и на торсе словно бы загорелись в закатных лучах.
– Мы обещали помочь Цезарю ради твоего возвращения, но он – наш враг, и чести в том нет. Мы согласились между собой, что решать должен ты, Мандубракий.
Царь тринобантов засмеялся.
– Конечно, мы поможем Цезарю! У кассиев много земли и скота. Все это будет нашим, когда Кассивелаун падет. Римляне думают, что используют нас, но это мы используем римлян.
Тут вернулся префект. Конь под ним нервно плясал и прядал ушами.
– Недалеко отсюда находится оставленный Цезарем лагерь, – сообщил он, старательно выговаривая слова на языке атребатов, кельтской народности в Галлии Белгике.
Мандубракий, вскинув брови, посмотрел на сородича.
– Что я тебе говорил?
Он обратился к римлянину.
– Лагерь цел?
– Абсолютно цел, до самой Тамезы.
Тамеза – большая река, глубокая и широкая, с сильным течением. Однако имелось одно место, где ее можно было перейти вброд. На северном берегу начинались земли кассиев, но никто из них не защищал сейчас ни переправу, ни выжженные поля. Перейдя Тамезу на рассвете, колонна продолжила путь по неровной местности, где холмы поросли деревьями, а низины были распаханы или использовались как пастбища для скота. Потом конники свернули на северо-восток и миль через сорок вступили во владения тринобантов, где на межевой плоской возвышенности стоял лагерь Цезаря, последний бастион Рима на чужой стороне.
Мандубракий никогда прежде не видел великого человека, хотя был взят в заложники по его повелению. Когда его привезли в амбианскую Самаробриву, Цезарь уже убыл в Заальпийскую Галлию, а потом перебрался в порт Итий с намерением тут же отплыть. Лето обещало быть необычайно жарким – хороший знак для перехода через предательский пролив. Но все пошло наперекор плану. Треверы, племя в кельтской Галлии, делали попытки к примирению с германцами, жившими по ту сторону Рейна, и два их властителя, два вергобрета, пребывали в раздоре. Один, Цингеториг, считал, что выгоднее подчиниться диктату Рима, а другой, Индутиомар, полагал, что надо поднять мятеж при поддержке германцев. Тут появился Цезарь с четырьмя легионами, двигаясь, как всегда, быстрее, чем любой галл мог поверить. О мятеже пришлось позабыть. Вергобретов заставили пожать руки друг другу. Цезарь взял еще заложников, включая сына Индутиомара, потом вернулся в порт Итий, подгоняемый шквалистым северо-западным ветром, дувшим без перерыва уже двадцать пять дней. Думнориг, предводитель эдуев, попытался сбежать, но поплатился жизнью. Так что в результате великий человек отбыл в Британию на два месяца позже намеченного срока, чем был весьма раздражен.
Хорошо знавшие его легаты понимали, что он еще не успокоился, но, когда он пришел, чтобы приветствовать Мандубракия, никто из тех, кто ежедневно общался с ним, даже не заподозрил бы этого. Очень высокий для римлянина, Цезарь был одного роста с царем, но отличался от него сухощавостью и рельефностью мускулатуры, особенно на ногах (сильные ноги вообще были характерны для римлян, привычных к длительным переходам). Дополняла картину искусно изготовленная кожаная кираса и юбка из свисающих кожаных ремней. Чресла великого человека опоясывал не меч или кинжал, а алый шарф – знак его высокого положения. А еще он был светловолосым, как галл! Его редкие бледно-золотистые волосы, зачесанные с затылка на лоб, чуть вились. Брови, тоже бледные, контрастировали с обветренной, цвета старого пергамента, кожей. Губы чувственные, капризные. Нос длинный, с горбинкой. Но больше всего говорили о нем глаза, бледно-голубые, с тонкими черными ободками. Взгляд их был пронизывающим, не столько холодным, сколько всеведущим. Царь подумал, что Цезарь отлично знает, почему выбрал именно тринобантов.
– Я не скажу тебе: добро пожаловать на твою собственную землю, Мандубракий, – произнес Цезарь на хорошем языке атребатов, – но надеюсь, что это скажешь мне ты.
– С радостью, Гай Юлий.
Великий человек засмеялся, демонстрируя хорошие зубы.
– Нет, просто Цезарь, – поправил он. – Все знают меня как Цезаря.
Вдруг возле него возник Коммий. Он широко улыбнулся Мандубракию, подошел к нему, обнял, похлопал. Но когда полез с поцелуями, Мандубракий слегка отстранился. Червь! Римская кукла! Собачка Цезаря. Царь атребатов, предавший Галлию! Рыщет всюду, выполняя приказы врага. Сдал, кстати, и его, Мандубракия. И неустанно хлопочет, сея разногласия среди британских царей и обеспечивая Цезарю необходимую поддержку.
Префект кавалерии, воспользовавшись заминкой, протянул Цезарю небольшой красный футляр, который капитан баркаса передал ему с таким почтением, словно это был подарок римских богов.
– От Гая Требатия, – сказал он, отсалютовал и отступил, не сводя преданных глаз с лица генерала.
«Клянусь Дагдой, они и впрямь любят его», – с удивлением подумал Мандубракий. Значит, правда все то, что болтали в Самаробриве. Они, как один, умрут за него. Он знает об этом и использует это. Потому он и улыбнулся префекту и назвал, как друга, по имени. Тот теперь никогда этого не забудет. И будет рассказывать своим внукам, если, конечно, доживет до их появления. Но Коммий не любит Цезаря. И не только потому, что ни один длинноволосый галл не может его любить. Единственный человек, которого любит Коммий, – это он сам. Чего же тогда добивается Коммий? Стать главным царем в Галлии, как только Цезарь вернется в Рим?
– Позднее мы пообедаем вместе и поговорим, Мандубракий, – сказал Цезарь, вскинув в прощальном жесте руку с письмом, после чего повернулся и направился к кожаному шатру, стоящему на искусственном возвышении и увенчанному алым флагом.
Обстановка внутри шатра мало чем отличалась от обстановки в жилище самого младшего из военных трибунов: складные стулья, складные столы, разборный стеллаж с отделениями для свитков. За одним столом сидел личный секретарь генерала Гай Фаберий, склонившись над кодексом. Кодексы были нововведением Цезаря, которому надоело, что свитки постоянно сворачиваются и приходится держать их обеими руками или ставить на них грузы. Он стал пользоваться листами бумаги Фанния, которые велел сшивать по левому краю, чтобы законченную работу можно было перелистать. Получавшиеся прошитые стопки он называл кодексами, уверяя, что они гораздо удобней, чем свитки. Для легкости чтения он разбил площадь каждого листа на три столбца, вместо того чтобы тянуть строку чуть ли не до обреза бумаги. Он задумал это для своих посланий в Сенат, всегда казавшийся ему сборищем полуграмотных недоумков. Мало-помалу кодексы стали преобладать в канцелярии Цезаря. Однако у кодексов был серьезный недостаток, который сводил на нет их способность заменить свитки: при многократном использовании листы отрывались и легко терялись.
За другим столом работал самый преданный клиент Цезаря, Авл Гиртий. Человек простого происхождения, но очень способный, Гиртий накрепко связал свою судьбу со звездой Цезаря. Невысокий, подвижный, он сочетал в себе любовь к бумажной работе с такой же любовью к сражениям и превратностям военной жизни. Гиртий ведал перепиской Цезаря с Римом, стараясь, чтобы тот знал обо всем, что там происходит, даже находясь в сорока милях к северу от реки Тамезы, на самом западном конце света.
Когда вошел генерал, писцы подняли головы, но не позволили себе улыбнуться. Патрон обычно пребывал в дурном настроении. Однако сейчас он улыбнулся им сам, указывая на красный футляр.
– Письмо от Помпея, – пояснил Цезарь, направляясь к единственному по-настоящему красивому предмету мебели в палатке – курульному креслу из слоновой кости, свидетельствующему о высоком положении его владельца.
– Ты и без того уже знаешь все последние новости, – заметил Гиртий с ответной улыбкой.
– Верно, – откликнулся Цезарь, ломая печать, – но у Помпея свой стиль, мне нравятся его письма. Он теперь не такой нахальный и необузданный, каким был до женитьбы на моей дочери, однако свой стиль сохранил.
Он сунул два пальца в футляр и вытащил свиток.
– О боги, да оно длинное! – воскликнул он и наклонился, чтобы поднять с деревянного пола упавший рулон бумаги. – Нет, оказывается, здесь два письма. – Цезарь заглянул в конец каждого рулончика и усмехнулся. – Одно написано в секстилии, другое в сентябре.
Сентябрьское письмо легло на стол, но и более раннее Цезарь не спешил читать. Полог шатра был откинут, и Цезарь застыл, глядя в залитый дневным светом проем.
«Что я делаю здесь, оспаривая право на владение несколькими полями пшеницы и стадом косматых быков у раскрашенного голубой краской реликта из стихов Гомера? У того, кто все еще катит на битву в колеснице, окруженный лающими мастифами, с арфистом, восхваляющим его в своих песнях?
Да, собственно, я это знаю. Мое dignitas возвратило меня сюда, ибо в прошлом году невежественные обитатели этой глухомани решили, что навсегда изгнали Гая Юлия Цезаря со своих берегов. И ликовали, думая, что одержали победу над Цезарем. Я вернулся только затем, чтобы показать им, что Цезарь непобедим. Я покину этот остров, лишь полностью подчинив себе Кассивелауна, и никогда сюда более не вернусь. Но они запомнят меня. Я дам их арфисту новые темы для песнопений: приход Рима, исчезновение колесниц на легендарном западе друидов. И я останусь в Галлии до тех пор, пока каждый длинноволосый ее обитатель не признает меня, а значит, и Рим своим повелителем. Ибо я – это Рим.
А мой зятек, хотя он и старше меня на шесть лет, никогда им не будет. Зорче сторожи свои ворота, дорогой Помпей Магн. Недолго тебе осталось быть Первым Человеком в Риме. Цезарь идет».
Он выпрямился, чуть выдвинул правую ногу вперед, а левую завел за ножку курульного кресла и открыл письмо Помпея, помеченное секстилием.
Мне жаль, Цезарь, но я должен сказать тебе, что никаких признаков курульных выборов у нас нет и в помине. О, Рим, конечно, будет существовать и даже иметь какое-то правительство, поскольку нам удалось-таки выбрать несколько плебейских трибунов. Но это был цирк! Катон, как всегда, в него влез. Сначала он использовал свое положение претора, чтобы заблокировать плебейские выборы, потом строго предупредил своим истошным голосом, что лично проверит каждую табличку выборщика, брошенную в корзину, и, обнаружив малейшую подтасовку, тут же предаст виновного в ней суду. До смерти запугал всех кандидатов!
Конечно, все это произошло из-за договора, который мой идиот Меммий заключил с Агенобарбом. За всю историю наших консульских выборов, отмеченных взятками, не было так много взяток и так много людей, участвующих в этом! Цицерон шутит, что суммы, переходящие из рук в руки, так велики, что если брать с них проценты – от четырех до восьми, то можно набить казну доверху. Он не так уж неправ, наш шутник. Я думаю, Агенобарб, наблюдавший за выборами как консул (Аппий Клавдий, будучи патрицием, не может этого делать), теперь полагает, что он стал всесильным. А у него есть идея – сделать моего Меммия и Домиция Кальвина консулами в следующем году. И вообще вся эта шайка – Агенобарб, Катон и Бибул – спит и видит, как бы лишить тебя воинских полномочий, а заодно и провинций. Рыщут повсюду, вынюхивают, как собаки дерьмо. А имея своих консулов и нескольких активных плебейских трибунов, им будет проще тебя доставать.
Ладно, сначала все-таки о Катоне. По мере того как шло время, начало казаться, что у нас не будет ни консулов, ни преторов, и все вдруг вспомнили, что нам нужны хотя бы трибуны от плебса. Я имею в виду, что Рим может как-то обойтись без старших магистратов. Пока существует Сенат, чтобы контролировать римский кошелек, и плебейские трибуны, чтобы проводить необходимые законы, кому нужны консулы и преторы? Разве что когда консулы ты или я. Это само собой разумеется.
Короче, кандидаты от плебса всей толпой пошли к Катону и умоляли, чтобы он снял свой запрет. Честно говоря, Цезарь, как он может это сделать? Но они не ограничились лишь просьбой. Катону было сделано предложение принять от каждого кандидата по полмиллиона сестерциев на хранение и лично проследить за ходом выборов. Если обнаружится, что какой-то кандидат сплутовал, то его залог останется у Катона как штраф. Очень довольный собой, Катон согласился. Но он слишком умен, чтобы взять деньги. Он заставил каждого дать ему расписку, чтобы они не могли обвинить его в присвоении чужих денег. Хитро обстряпано, да?
Наконец настал день голосования. На три рыночных интервала позднее. Катон вился над Римом, как ястреб. Ты должен признать, что нос его точь-в-точь походит на клюв! Он таки клюнул им одного кандидата, сняв бедолагу с дистанции и заграбастав оговоренный штраф. Вероятно, он думал, что все римляне упадут в обморок от его неподкупности, но… просчитался. Ничего подобного не случилось. Наоборот, лидеры низов теперь злы на него. Они говорят, что это неконституционно и недопустимо, когда кто-то превышает свои полномочия и ведет себя как никем не назначенный надзиратель за ходом избирательного процесса.
Всадников, этих деловых людей, приводит в ярость даже упоминание о Катоне, а народ Рима считает его бесноватым за полуголый вид и постоянное похмелье. А ведь он как-никак претор суда по делам о вымогательстве! И судит людей, занимающих положение, достаточное, чтобы править провинцией. Например, таких как Скавр, нынешний муж моей бывшей жены, патриций древнейшего рода! Но как поступает Катон? Тянет и тянет с разбирательством, всегда слишком пьяный, чтобы председательствовать на заседании, а когда трезвеет, то появляется на людях босой, в тоге на голое тело и с выпученными глазами. Я понимаю, что на заре Республики мужчины не носили ни обуви, ни туник, но думаю, что карьеры с похмелья не делались даже тогда.
Кстати, Публий Клодий, вернувшись в апреле из поездки в Галатию, где он занимался сбором долгов, купил у Скавра дом за пятнадцать с половиной миллионов! Нынешние цены на недвижимость для меня столь же загадочны, как для весталки совокупление. Сегодня можно выложить полмиллиона за захудалую будку с ночным горшком. Но Скавру эти денежки пригодятся. Он обеднел, после того как, будучи эдилом, устроил игры, а когда попытался пополнить свой кошелек с помощью своей провинции, то угодил под суд. И под судом и пребудет, пока срок Катона не кончится, поскольку дела в суде Катона идут очень медленно.