Страница:
Билли сидит жует. Покачал головой:
– А нога что? Плохо?
– Щиколотку вывихнул точно.
– Что говорит Мэк?
– Ничего не говорит. Как раз он-то и тащил его к доктору.
– В том, что касается Мэка, он дурного не сделает.
– Это ты правильно понимаешь.
Билли снова покачал головой. Потянулся за сальсой.
– Ну вот, как у ребят веселуха, так меня нет! – сказал он. – А что, теперь его слава – будто крутой ковбой и так далее, – поди, несколько потускнеет или нет?
– Ну, потускнеет ли, нет ли, не знаю. Хоакин говорит, он все-таки сел верхом, в одно стремя упершись, да и поскакал на чертовом коняге как дуб какой несгибаемый.
– Зачем?
– Не знаю. Просто не хотел, видимо, пасовать перед лошадью.
Когда он проспал, может быть, с час, его разбудил какой-то шум в темном конюшенном проходе. Минутку полежал, прислушиваясь, потом встал и, дернув за шнурок, включил в каморке свет. Надел шляпу, отворил дверь, отодвинул занавеску и выглянул. Всего в каком-нибудь футе от его лица пронеслось лошадиное копыто; конь с грохотом пролетел по проходу, развернулся и встал, фыркая и топая в темноте.
– Ч-черт! – вырвалось у него. – Кто здесь?
Мимо, хромая, прошел Джон-Грейди.
– Какого лешего ты тут делаешь?
Тот, ковыляя, сошел с освещенного места. Билли выдвинулся в проход:
– Ты что, идиот, совсем, что ли, спятил? Что, к дьяволу, тут происходит?
Конь опять бросился вскачь. Билли слышал, как он приближается, знал, что вот-вот будет здесь, но только и мог, что забежать за дверь своей выгородки, прежде чем эта дверь разлетелась в щепки и в свете лампочки, освещавшей его каморку, показалась лошадиная морда – рот открыт, глаза выпучены и белые, как яйца.
– Вот чертовщина! – сказал он.
Снял с железной спинки кровати штаны, натянул и, поправив шляпу, снова вышел в проход.
Конь опять помчался по проходу. Спиной прижавшись к двери соседней выгородки, Билли распластался, пытаясь стать совсем плоским. Конь пронесся мимо с таким видом, будто конюшня горит, грохнулся о ворота в конце прохода и встал, отчаянно вопя.
– Господи, да оставь же ты это дьявольское отродье в покое! Что ты творишь?
Опять в полосе пыльного света, волоча за собой лассо, появился хромающий Джон-Грейди; ковыляя, исчез в темноте.
– Тут же не видно ни черта, как ты петлю-то на это отродье набросишь? – крикнул Билли.
Конь с топотом понесся из дальнего конца прохода. Он был поседлан, стремена болтались, били его по бокам. Одно из них, должно быть, застряло между досками невдалеке от ворот, потому что конь вдруг развернулся, освещенный узкими проблесками светящего сквозь щели наружного фонаря, затем во тьме раздался треск ломающегося дерева, какой-то стук, и конь уже стоял на передних ногах, круша задними стену конюшни. Спустя минуту в доме вспыхнул свет. По всей конюшне клубами дыма расходилась пыль.
– Ну вот, приехали, – сказал Билли. – Перебудил весь дом к чертям собачьим.
Исполосованный светом темный силуэт коня передвинулся. Конь вытянул шею и взвыл. В торце конюшни отворилась дверь.
Мимо опять проковылял Джон-Грейди с веревкой.
Кто-то врубил верхний свет. Это был Орен, стоял у выключателя, тряс ладонью.
– Черт бы побрал, – сказал он. – Когда уже кто-нибудь эту гадость починит?
Обезумевший конь, моргая, смотрел на него, стоя в десяти футах. Орен бросил взгляд на коня, потом на Джона-Грейди, стоящего в середине конюшенного прохода с лассо в руке.
– Что вы за грохот тут развели? – проговорил он.
– Давай, – сказал Билли. – Объясняйся теперь. Я ему в любом случае не могу ничего ответить.
Конь повернулся, рысцой пробежал часть длины прохода и остановился.
– Да заприте же эту заразу, – сказал Орен.
– Дай-ка веревку мне, – сказал Билли.
Джон-Грейди твердо выдержал его взгляд:
– Ты что думаешь, я не могу его поймать?
– Ну так давай. Лови. Надеюсь, этот гад тебе покажет, где раки зимуют.
– Давайте – кто-нибудь из вас – поймайте его, – сказал Орен. – Но чтобы кончилась вся эта свистопляска.
Позади Орена отворилась дверь, в проеме показался мистер Джонсон, в шляпе, сапогах и ночной рубахе.
– Закройте дверь, мистер Джонсон, – сказал Орен. – Зайдите внутрь, коли охота.
Джон-Грейди набросил лассо коню на шею, веревкой подтащил его к себе, сунул руку в петлю, ухватил повод недоуздка и сбросил с коня петлю.
– Только не надо на него садиться, – сказал Орен.
– Это мой конь.
– Вот и скажи это Мэку. Он будет здесь через минуту.
– Давай, дружище, – сказал Билли. – Не валяй дурака, запри коня, по-хорошему тебе говорят.
Джон-Грейди поглядел на Билли, потом на Орена, потом развернулся и повел коня по проходу к деннику. Запер.
– Олухи криворукие, – сказал Орен. – Пойдемте, мистер Джонсон. Ч-черт.
Старик повернулся и пошел, Орен вышел за ним, плотно прикрыв за собой дверь. Когда Джон-Грейди, хромая, появился из денника, в руке у него было седло, он нес его, держа за рожок, стремена волочились по грязи. Пересек проход, понес сбрую в амуничник. Прислонясь к столбу, Билли проводил его глазами. Выйдя из седельной кладовой, Джон-Грейди прошел мимо Билли, глядя в землю.
– А ты, я смотрю, парень шалый, – сказал Билли. – Ты знал это?
У двери своей клетушки Джон-Грейди обернулся, посмотрел на Билли, потом бросил взгляд вдоль прохода освещенной конюшни, спокойно сплюнул в грязь и опять посмотрел на Билли.
– Вообще-то, все это тебя не касалось, – сказал он. – Верно я говорю?
Билли покачал головой.
– Черт бы меня побрал, – сказал он.
Едва по сторонам дороги пошли горы, в свете фар увидели оленей. Олени в свете фар были бледными как призраки и такими же безгласными. Ослепленные этим нечаянным солнцем, они вращали красными глазами, пятились или, присобравшись, по одному и парами прыгали через кювет. Одна маленькая важенка поскользнулась на щебеночной обочине, часто-часто забила ногами, в ужасе присела на зад, снова выпрямилась и исчезла вслед за остальными в чапарале за кюветом. Чтобы проверить уровень виски, Трой поднес бутылку к приборной панели, отвернул крышечку, выпил, снова завинтил и передал бутылку Билли.
– Похоже, сколько тут ни охоться, оленей меньше не становится.
Билли отвинтил крышечку, выпил и стал опять смотреть на белую линию на темном шоссе:
– Да я не сомневаюсь, места тут классные.
– Ты ведь от Мэка уходить не собираешься?
– Не знаю. Без особой причины не уйду.
– Верность команде?
– Дело не только в этом. Всякому зверю нужна нора, чтобы туда забиться. Куды к черту! Мне уже двадцать восемь!
– А по тебе не скажешь.
– Да ну?
– Выглядишь на все сорок восемь. Передай-ка виски.
Билли вперил взгляд в гористую пустыню. Рядом в кромешной тьме неслись провода, провисающие между столбами.
– Нас не осудят, что мы выпимши?
– Ну, не уверен, что ей понравится. А что она сделает? Но мы ж не собираемся приползти туда на карачках.
– Твой брат с нами выпьет?
Трой с важным видом кивнул:
– Долго уговаривать его не придется.
Билли выпил и передал бутылку.
– А чего малый хотел добиться? – спросил Трой.
– Понятия не имею.
– Вы с ним не ссорились?
– Не-е. Да он нормальный парень. Сказал потом, что ему кровь из носу надо было кое-что сделать.
– Держаться в седле – это он умеет. Если что, я свидетель.
– Ясное дело, умеет.
– Хотя и молодой, а парень шалый.
– Ну да, нормальный парень. Просто у него свой взгляд на вещи.
– А этот конь, на котором у него свет клином сошелся, просто какой-то бандит чертов, если хочешь знать мое мнение.
Билли кивнул:
– Угу.
– Так чего он от него хочет-то?
– Так вот того самого и хочет.
– И ты, стало быть, думаешь, он добьется, чтобы этот конь ходил за ним хвостиком, как собака?
– Ага. Думаю, да.
– Поверю, только если сам увижу.
– Может, на деньги заложимся?
Трой вытряхнул из пачки сигарету, вставил в рот и щелкнул зажигалкой.
– Нет, не хочу отбирать у тебя деньги.
– Да ладно, будешь тут еще за мои деньги переживать.
– Нет, я, пожалуй, пас. На костылях-то ему, поди, кисло будет.
– А то нет.
– И долго ему на них скакать теперь?
– Не знаю. Пару недель. Доктор сказал ему, что вывих бывает хуже перелома.
– Вот спорим, он их не вытерпит и недели.
– Да что тут спорить, я и сам того же мнения.
Заяц выскочил на дорогу и застыл. Его глаза светились красным.
– Дави дурня, – сказал Билли.
Грузовик, глухо шмякнув, переехал зайца. Трой вынул из-под приборной доски зажигалку, прикурил и сунул зажигалку обратно в гнездо.
– После армии я подался в Амарилло к Джину Эдмондсу – в родео выступать, помогать на всяких выставках скотины… Он распределял кому куда и когда – всякое такое. Нам полагалось ждать дома, в десять утра он заезжал, а из Эль-Пасо мы выбирались только после полуночи. У Джина был новенький «олдс – восемьдесят восемь»{6}; бывало, подхожу, а он этак кинет мне ключи, – дескать, садись за руль. А когда вырулим на восьмидесятое шоссе{7}, посмотрит хитрым глазом и говорит: шуруй. А мне и самому – на таком-то аппарате! Ну я и давай: сто тридцать, сто сорок километров в час. При этом педаль еще в метре от полика. Он опять этак глянет. Я говорю: может, надо быстрей? Он говорит, жми, как душа просит. Ч-черт! Ну, мне чего? Я как дуну под сто восемьдесят, и вперед. Дорога ровная – хоть куда. А впереди у нас ее тышша километров… Ну, всякие эти зайцы, конечно, по дороге попадались. Сядет и замрет в свете фар. Бац. Бац. Я говорю: тебе как, ничего, что я их таким манером – ну то есть зайцев? А он только глазом на меня косит: зайцев? Это я к тому, что если ты там какие чувства к ним питаешь, так Джину все вообще было пофиг веники. Нежности были не по нем, цену им он полагал тридцать центов за весь пучок… Ну вот. Как-то раз зарулили мы на заправку в Диммитте{8}, Техас. Светало. Подъехали к колонкам, движок вырубили, сидим. А по ту сторону колонок стоит машина с пистолетом в баке, пацан-заправщик у ней лобовое стекло протирает. В машине тетка. Ейный мужик, который за рулем был, куда-то отошел – типа отлить или еще чего. Мы так были подъехавши, что передом стоим к той машине, а я смотрел назад: когда ж пацан нас заправлять начнет, о бабе той я и думать не думал, но заметил ее. А она сидит, вроде как окрестности озирает. Вдруг подскочила и давай орать будто резаная. То есть прямо благим матом. Я голову поднял, никак понять не могу, что с ей такое. А она визжит, а смотрит на нас, так что я подумал: может, ей Джин что сделал? Расстегнулся перед ей и показал или еще чего. Он такой был – никогда наперед не знаешь, какой фортель выкинет. Я оглядываюсь на Джина, но тот и сам без понятия. Тут как раз ейный мужик из сортира вышел, а здоровенный такой, прям бугай. Я выхожу, огибаю машину спереди, и тут… Просто спятить можно. У «олдсмобиля» спереди решетка – такая мощная, из трех загнутых дугами железяк, а я как глянул на нее – мать родная! – она была вся по всем щелям забита заячьими башками. Не меньше сотни их туда набилось, и весь передок машины – бампер и все вокруг – покрыт кровью и кишками этих зайцев, а зайцы-то – они, видать, перед ударом вроде как отворачивались – ну типа видели же что-то! – так что все головы, все как одна, смотрят в сторону и глаза совершенно безумные. И зубы набекрень. Будто ухмыляются. Не могу даже передать, что за видок был. Я сам чуть было не заорал. Я по прибору видел, что мотор вроде как перегревается, но списывал это на скорость. Тот мужик даже хотел в драку с нами полезть из-за этого. А я говорю: охолони, Сэм! Ну, зайцы. Ну и что. Делов-то. Тут Джин вышел, давай орать на него, а я ему: слышь, сунь зад в машину и заткнись. Тут бугай стал на бабу свою орать, успокаивать, чтобы, значит, сопли не распускала и всякое такое, но до конца, чувствую, не утихомирился. Ладно, пришлось подойти, врезать разок мудаку здоровенному. На том дело и кончилось.
Билли сидел, глядя, как ночь несется мимо. Придорожный чапараль на фоне плоского черного задника из горных отрогов, вписанных в полное звезд небо пустыни. Трой закурил. Потянулся к виски, отвинтил крышечку и продолжал рулить с бутылкой в руке.
– Дембельнулся я в Сан-Диего. И первым же автобусом оттуда сдриснул. В автобусе мы еще с одним таким же обормотом напились, и нас из него выкинули. В общем, оказался я в Тусоне, там пошел в магазин, купил себе костюм и башмаки с джадсоновскими застежками{9}. За каким хреном я костюм купил, понятия не имею. Считал, что у мужчины должен быть костюм. Сел на другой автобус, доехал до Эль-Пасо, в тот же вечер отправился в Аламогордо: там у меня были лошади. Потом всю страну изъездил. В Колорадо работал. В Техасе. Как-то раз в тюрягу попал в каком-то богом забытом городишке, сейчас уж и не вспомню его названия. Помню только, что в Техасе. Причем ничего я такого особенного не сделал. Просто оказался не в том месте и не в то время. Думал, никогда оттуда не выйду. Нарвался на драку с каким-то мексиканцем и вроде как убил его. В той тюрьме я просидел день в день девять месяцев. Домой не писал – о чем было писать? Когда выпустили, пошел проведать своих лошадей, а их продали: за корм-то я за ихний задолжал. На одного коня мне плевать было, а на другого нет: привык к нему, долго он мне служил. Но я понимал, что, если на продавшего наеду, снова в чертовой тюряге окажусь. Но так, вообще, поспрашивал. В конце концов кто-то мне сказал, что моих лошадей продали в другой штат. Покупатель был то ли из Алабамы, то ли еще откуда. А у меня тот конь был лет с тринадцати.
– Я тоже потерял в Мексике коня, к которому был очень привязан, – сказал Билли. – У меня он был с девяти лет.
– Да это проще простого.
– Что – потерять коня?
Трой поднял бутылку, отпил, опустил ее, завинтил крышечку и, вытерев губы тыльной стороной ладони, положил бутылку на сиденье.
– Нет, – сказал он. – Привязаться к нему.
Полчаса спустя они съехали с шоссе и, прогромыхав через бревенчатый мостик, оказались на грунтовой подъездной дорожке. Милю проехали – усадьба, ранчо. На веранде свет, откуда-то выскочили три австралийские овчарки, с лаем затрусили рядом с грузовиком. На крыльцо вышел Элтон, остановился, надвинув шляпу и заложив руки в задние карманы штанов.
Ели за длинным столом на кухне, передавая друг другу миски с мамалыгой и окрой и широкую тарелку с жареным мясом и крекерами.
– Все очень вкусно, мэм, – сказал Билли.
Жена Элтона подняла взгляд:
– А не могли бы вы не называть меня «мэм»?
– Могу, мэм.
– Когда меня так называют, я чувствую себя старухой.
– Да, мэм.
– У него это помимо воли выходит, – сказал Трой.
– Ну тогда ладно, – сказала женщина.
– Меня небось никогда с такой легкостью не прощаешь!
– Да тебе, поди, не очень-то это и надо, – сказала женщина.
– Я постараюсь больше так не говорить, – сказал Билли.
За столом с ними сидела семилетняя девочка, смотрела на всех широко распахнутыми глазами. Сидят едят. Вдруг она говорит:
– А что тут плохого?
– Что плохого где?
– В том, что он говорит «мэм».
Элтон озадаченно поднял брови:
– Ничего плохого в этом нет, моя хорошая. Твоя мама просто из этих, ну… современных женщин.
– Каких современных женщин?
– Ты ешь давай, – сказала ее мать. – Если бы мы во всем слушали папу, так и жили бы, не зная колеса.
Потом сидели на веранде в старых плетеных креслах, Элтон поставил себе под ноги на пол три высоких стакана, свинтил с бутылки крышечку, налил понемногу в каждый, навинтил крышку обратно и, поставив бутылку на пол, передал гостям стаканы и откинулся в кресле-качалке.
– Salud[4], – сказал он.
Потом выключил на веранде электричество, и они остались сидеть в прямоугольнике мягкого света, падающего из окна. Он поднял стакан к свету и поглядел сквозь него, будто химик.
– А вот не угадаете, кто теперь снова вернулся к виски «Беллс», – сказал он.
– Только не называй по имени.
– Ну вот, догадался.
– Да кто же, как не она?
Откинувшись, Элтон покачивался в кресле. У самых ступенек крыльца во дворе стояли собаки, смотрели на него.
– И что? – спросил Трой. – Муж-то ее в конце концов не выгнал?
– Не знаю. Предполагалось, что она будет приходить в гости. Но в гостях она так засиживалась…
– Н-да.
– Если в этом можно найти какое-то утешение.
– Да при чем тут утешение!
Элтон кивнул.
– Ты прав, – сказал он. – Чего нет, того нет.
Билли отхлебнул виски и посмотрел на силуэты гор. Повсюду падали звезды.
– Рейчел носом к носу столкнулась с ней в Алпайне, что в округе Брюстер, – сказал Элтон. – Так эта милашка тогда только улыбнулась, вся расплылась, будто масло во рту.
Трой сидел, склонясь вперед и опираясь локтями в колени, стакан держал перед собой в обеих руках. Элтон продолжал покачиваться в кресле:
– А помнишь, как мы ездили на христианские слеты ковбоев в Форт-Дэвис{10}, клеить девчонок? Вот там он с ней и познакомился. На одном из этих слетов. Вот и думай, каковы они – пути Господни. Он предложил ей пойти погулять вместе, а она говорит, нет, не будет она гулять с пьяницей. Тогда он честно глянул ей в глаза и сказал, что не пьет. Причем она от выхлопа чуть было на спину не повалилась. Думаю, главным для нее шоком было встретить вруна еще большего, чем она сама. А он ведь истинную правду говорил. Но она-то его мигом раскусила. Говорит, точно знаю, мол, что ты пьешь. А он и глазом не моргнул. Сказал, что раньше – было дело, пил, да завязал. Она спрашивает когда? А он отвечает: вот прямо сейчас. Ну, она с ним и пошла. И насколько я знаю, он никогда больше не пил. Ну, до тех пор, пока она его не бросила, конечно. И уж тогда ему пришлось вовсю наверстывать. Не надо только мне втирать о вреде алкоголя. Алкоголь – это ерунда. Но с того дня он сильно изменился.
– А она до сих пор миленькая?
– Не знаю. Я ее давно не видел. Но была – вот, Рейчел подтвердит – о-го-го. Тут, может, где-то побывал и дьявол; дьявол властен облечься в милый образ{11}. Невинные такие голубенькие глазки. Вскружить мужику голову умела лучше любой ведьмачки. И где только они этому научаются? Ч-черт, а ведь ей тогда не было и семнадцати!
– У них это от рождения, – объяснил Трой. – Этому им не надо и учиться.
– Ну, тебе лучше знать.
– А вот чему они, похоже, никогда не научаются, так это не водить за нос бедных обормотов ради дурацкой своей забавы.
Билли отхлебнул еще виски.
– Дай-ка мне твой стакан, – сказал Элтон.
Поставил его на пол у своих ног, плеснул туда виски, закупорил бутылку, поднял стакан и передал его.
– Спасибо, – сказал Билли.
– Ты на войне был? – спросил Элтон.
– Нет. У меня белый билет.
Элтон кивнул.
– Три раза я пытался записаться добровольцем, но меня не взяли.
– Верю. Я тоже хотел попасть на фронт, но так и просидел всю войну в Кэмп-Пендлтоне{12}. Вот Джонни, того кидало по всему Тихому океану. Бывало, из всей роты один в живых оставался. И ни царапины. Ему за это тоже, наверное, было совестно.
Трой передал Элтону свой стакан, Элтон поставил его на пол, плеснул туда и передал обратно. Потом налил себе. Снова откинулся в кресле.
– На что это ты все смотришь? – спросил он пса.
Пес отвернулся.
– Но вот за что я действительно себя корю – сейчас скажу, и все, конец, сменим тему, – так это за то, что мы в то утро дико рассорились и мне так и не представилось случая помириться. Я ему тогда в лицо сказал, что он идиот (а он и в самом деле идиот был) и что ничего хуже, чем позволить парню на ней жениться, сделать было невозможно. И это действительно так. Я к тому времени уже все знал о ней. У нас тогда аж до драки дошло. Я этого раньше не рассказывал. Кошмар. И больше я его живым не видел. Не надо было мне вообще в это соваться. Но с людьми в таком состоянии, в каком был он, разговаривать невозможно. Нечего даже и пытаться.
Трой поднял взгляд.
– Ты мне рассказывал, – проговорил он.
– А, да. Наверное. Теперь он мне больше не снится. А раньше – всю дорогу. Будто мы все говорим, спорим.
– Ты же обещал съехать с темы.
– Хорошо, хорошо. Хотя другой-то темы для меня как будто бы и нету. Вот ведь как.
Он тяжело поднялся с кресла с бутылкой и стаканом в руке:
– Давайте-ка сходим в конюшню. Покажу вам жеребенка, которым разродилась кобыла Джонса. И откуда только что взялось! Вы, главное, стаканы с собой возьмите. Бутылку я захватил.
Все утро они ехали верхом по широкой можжевеловой пустоши в сторону хребтов с каменными осыпями. Собиралась гроза, тучи шли широким фронтом, стояли уже над горами Сьерра-Вьехас на западе и над всей широкой равниной, протянувшейся с севера на юг от гор Гваделупес, вдоль хребтика Кеста-дель-Бурро и дальше, до городка Пресидио и границы. В полдень в самых верховьях перебрались через реку и остановились, сели на желтую опавшую листву и, глядя, как листья плавают и кружатся в заводи, стали есть то, что Рейчел им припасла с собой.
– Эвона, глянь-кося! – изумился Трой.
– А что это?
– Скатерть!
– Йо-о!
Он налил кофе из термоса в чашки. Бутерброды с индюшатиной, которые они ели, были завернуты каждый в отдельную тряпочку.
– А что в другом термосе?
– Суп.
– Суп?
– Суп.
– Йо-о!
Сидят едят.
– А он давно здесь в начальниках?
– Да года два.
Билли кивнул.
– А раньше он тебе не предлагал идти работать к нему?
– Предлагал. Но я ему сказал, что работать с ним я не против, а вот насчет того, чтобы работать на него, не знаю.
– А почему ты передумал?
– Я не передумал. Я еще думаю.
Сидят едят. Кивком Трой указал куда-то вдаль:
– Говорят, где-то в миле от этой лощины какой-то белый человек попал в засаду.
Билли бросил взгляд в ту сторону.
– Теперь, похоже, до них дошло, что здесь лучше не баловать.
Когда наелись, Трой разлил остатки кофе по чашкам, навинтил на термос крышку и положил его рядом с суповым термосом, обертками от сэндвичей и скатертью, в которую они все были завернуты, собираясь положить потом обратно в седельные сумки. Сидят пьют кофе. Лошади, стоявшие в воде, пили из реки и оглядывались. На носах – прилипшие мокрые листья.
– На то, что произошло, у Элтона свой взгляд, – сказал Трой. – Если бы Джонни не нарвался на ту девчонку, нарвался бы на что-нибудь еще. Он никогда никого не слушал. Элтон говорит, он тогда изменился. Да ни черта он не изменился. Он был четырьмя годами меня старше. Не так уж это и много. Но он бывал в местах, которых я не увижу никогда. И рад, что не увижу. О нем всегда говорили, что он упрямый, но он был не просто упрямый. Когда ему не было и пятнадцати, подрался с отцом. Кулаками дрались. Он просто заставил отца драться. Сказал ему прямо в лицо, что уважает его и все прочее, но не собирается делать того, что велит отец. В общем, что-то такое сказал, чего старик спустить ему не мог. Я плакал как ребенок. А он – нет. Падал, но каждый раз вставал. Нос разбит и так далее. Старик ему говорит, лежи. Криком кричит: хватит, лежи, тебе говорят. Надеюсь, никогда мне не придется увидеть ничего подобного. Думать об этом я сейчас могу, но все равно дурно делается. И ни один смертный человек не был бы в силах это прекратить.
– И чем кончилось?
– Старик в конце концов просто ушел. Он был побежден и понимал это. Джонни остался. Уже и на ногах-то еле-еле держится. А кричит, вызывает продолжить. Старик даже не обернулся. Ушел в дом, да и все тут.
Трой заглянул в свою чашку. Выплеснул гущу на палые листья.
– Дело не только в ней. Есть такой сорт мужчин, которые, если не могут получить то, чего хотят, берут не то, что чуть хуже, а самое худшее из возможного. Элтон полагает, Джонни был из таких; может, так оно и есть. Но я думаю, он просто любил ту девчонку. Мне кажется, он знал, что она собой представляет, но ему это было пофиг. Думаю, слеп он был только насчет собственной сущности. И потерял себя. Этот мир не по его мерке скроен. Он вырос из него прежде, чем научился ходить. Жениться! Хм… Он со шнурками на ботинках и то не мог справиться.
– Однако тебе он все же нравился.
Трой поглядел туда, где ниже по склону росли деревья.
– Н-да, – сказал он. – Не думаю, что слово «нравился» сюда подходит. Мне не хотелось бы об этом говорить. Я хотел быть как он. Но не мог. Хотя пытался.
– А нога что? Плохо?
– Щиколотку вывихнул точно.
– Что говорит Мэк?
– Ничего не говорит. Как раз он-то и тащил его к доктору.
– В том, что касается Мэка, он дурного не сделает.
– Это ты правильно понимаешь.
Билли снова покачал головой. Потянулся за сальсой.
– Ну вот, как у ребят веселуха, так меня нет! – сказал он. – А что, теперь его слава – будто крутой ковбой и так далее, – поди, несколько потускнеет или нет?
– Ну, потускнеет ли, нет ли, не знаю. Хоакин говорит, он все-таки сел верхом, в одно стремя упершись, да и поскакал на чертовом коняге как дуб какой несгибаемый.
– Зачем?
– Не знаю. Просто не хотел, видимо, пасовать перед лошадью.
Когда он проспал, может быть, с час, его разбудил какой-то шум в темном конюшенном проходе. Минутку полежал, прислушиваясь, потом встал и, дернув за шнурок, включил в каморке свет. Надел шляпу, отворил дверь, отодвинул занавеску и выглянул. Всего в каком-нибудь футе от его лица пронеслось лошадиное копыто; конь с грохотом пролетел по проходу, развернулся и встал, фыркая и топая в темноте.
– Ч-черт! – вырвалось у него. – Кто здесь?
Мимо, хромая, прошел Джон-Грейди.
– Какого лешего ты тут делаешь?
Тот, ковыляя, сошел с освещенного места. Билли выдвинулся в проход:
– Ты что, идиот, совсем, что ли, спятил? Что, к дьяволу, тут происходит?
Конь опять бросился вскачь. Билли слышал, как он приближается, знал, что вот-вот будет здесь, но только и мог, что забежать за дверь своей выгородки, прежде чем эта дверь разлетелась в щепки и в свете лампочки, освещавшей его каморку, показалась лошадиная морда – рот открыт, глаза выпучены и белые, как яйца.
– Вот чертовщина! – сказал он.
Снял с железной спинки кровати штаны, натянул и, поправив шляпу, снова вышел в проход.
Конь опять помчался по проходу. Спиной прижавшись к двери соседней выгородки, Билли распластался, пытаясь стать совсем плоским. Конь пронесся мимо с таким видом, будто конюшня горит, грохнулся о ворота в конце прохода и встал, отчаянно вопя.
– Господи, да оставь же ты это дьявольское отродье в покое! Что ты творишь?
Опять в полосе пыльного света, волоча за собой лассо, появился хромающий Джон-Грейди; ковыляя, исчез в темноте.
– Тут же не видно ни черта, как ты петлю-то на это отродье набросишь? – крикнул Билли.
Конь с топотом понесся из дальнего конца прохода. Он был поседлан, стремена болтались, били его по бокам. Одно из них, должно быть, застряло между досками невдалеке от ворот, потому что конь вдруг развернулся, освещенный узкими проблесками светящего сквозь щели наружного фонаря, затем во тьме раздался треск ломающегося дерева, какой-то стук, и конь уже стоял на передних ногах, круша задними стену конюшни. Спустя минуту в доме вспыхнул свет. По всей конюшне клубами дыма расходилась пыль.
– Ну вот, приехали, – сказал Билли. – Перебудил весь дом к чертям собачьим.
Исполосованный светом темный силуэт коня передвинулся. Конь вытянул шею и взвыл. В торце конюшни отворилась дверь.
Мимо опять проковылял Джон-Грейди с веревкой.
Кто-то врубил верхний свет. Это был Орен, стоял у выключателя, тряс ладонью.
– Черт бы побрал, – сказал он. – Когда уже кто-нибудь эту гадость починит?
Обезумевший конь, моргая, смотрел на него, стоя в десяти футах. Орен бросил взгляд на коня, потом на Джона-Грейди, стоящего в середине конюшенного прохода с лассо в руке.
– Что вы за грохот тут развели? – проговорил он.
– Давай, – сказал Билли. – Объясняйся теперь. Я ему в любом случае не могу ничего ответить.
Конь повернулся, рысцой пробежал часть длины прохода и остановился.
– Да заприте же эту заразу, – сказал Орен.
– Дай-ка веревку мне, – сказал Билли.
Джон-Грейди твердо выдержал его взгляд:
– Ты что думаешь, я не могу его поймать?
– Ну так давай. Лови. Надеюсь, этот гад тебе покажет, где раки зимуют.
– Давайте – кто-нибудь из вас – поймайте его, – сказал Орен. – Но чтобы кончилась вся эта свистопляска.
Позади Орена отворилась дверь, в проеме показался мистер Джонсон, в шляпе, сапогах и ночной рубахе.
– Закройте дверь, мистер Джонсон, – сказал Орен. – Зайдите внутрь, коли охота.
Джон-Грейди набросил лассо коню на шею, веревкой подтащил его к себе, сунул руку в петлю, ухватил повод недоуздка и сбросил с коня петлю.
– Только не надо на него садиться, – сказал Орен.
– Это мой конь.
– Вот и скажи это Мэку. Он будет здесь через минуту.
– Давай, дружище, – сказал Билли. – Не валяй дурака, запри коня, по-хорошему тебе говорят.
Джон-Грейди поглядел на Билли, потом на Орена, потом развернулся и повел коня по проходу к деннику. Запер.
– Олухи криворукие, – сказал Орен. – Пойдемте, мистер Джонсон. Ч-черт.
Старик повернулся и пошел, Орен вышел за ним, плотно прикрыв за собой дверь. Когда Джон-Грейди, хромая, появился из денника, в руке у него было седло, он нес его, держа за рожок, стремена волочились по грязи. Пересек проход, понес сбрую в амуничник. Прислонясь к столбу, Билли проводил его глазами. Выйдя из седельной кладовой, Джон-Грейди прошел мимо Билли, глядя в землю.
– А ты, я смотрю, парень шалый, – сказал Билли. – Ты знал это?
У двери своей клетушки Джон-Грейди обернулся, посмотрел на Билли, потом бросил взгляд вдоль прохода освещенной конюшни, спокойно сплюнул в грязь и опять посмотрел на Билли.
– Вообще-то, все это тебя не касалось, – сказал он. – Верно я говорю?
Билли покачал головой.
– Черт бы меня побрал, – сказал он.
Едва по сторонам дороги пошли горы, в свете фар увидели оленей. Олени в свете фар были бледными как призраки и такими же безгласными. Ослепленные этим нечаянным солнцем, они вращали красными глазами, пятились или, присобравшись, по одному и парами прыгали через кювет. Одна маленькая важенка поскользнулась на щебеночной обочине, часто-часто забила ногами, в ужасе присела на зад, снова выпрямилась и исчезла вслед за остальными в чапарале за кюветом. Чтобы проверить уровень виски, Трой поднес бутылку к приборной панели, отвернул крышечку, выпил, снова завинтил и передал бутылку Билли.
– Похоже, сколько тут ни охоться, оленей меньше не становится.
Билли отвинтил крышечку, выпил и стал опять смотреть на белую линию на темном шоссе:
– Да я не сомневаюсь, места тут классные.
– Ты ведь от Мэка уходить не собираешься?
– Не знаю. Без особой причины не уйду.
– Верность команде?
– Дело не только в этом. Всякому зверю нужна нора, чтобы туда забиться. Куды к черту! Мне уже двадцать восемь!
– А по тебе не скажешь.
– Да ну?
– Выглядишь на все сорок восемь. Передай-ка виски.
Билли вперил взгляд в гористую пустыню. Рядом в кромешной тьме неслись провода, провисающие между столбами.
– Нас не осудят, что мы выпимши?
– Ну, не уверен, что ей понравится. А что она сделает? Но мы ж не собираемся приползти туда на карачках.
– Твой брат с нами выпьет?
Трой с важным видом кивнул:
– Долго уговаривать его не придется.
Билли выпил и передал бутылку.
– А чего малый хотел добиться? – спросил Трой.
– Понятия не имею.
– Вы с ним не ссорились?
– Не-е. Да он нормальный парень. Сказал потом, что ему кровь из носу надо было кое-что сделать.
– Держаться в седле – это он умеет. Если что, я свидетель.
– Ясное дело, умеет.
– Хотя и молодой, а парень шалый.
– Ну да, нормальный парень. Просто у него свой взгляд на вещи.
– А этот конь, на котором у него свет клином сошелся, просто какой-то бандит чертов, если хочешь знать мое мнение.
Билли кивнул:
– Угу.
– Так чего он от него хочет-то?
– Так вот того самого и хочет.
– И ты, стало быть, думаешь, он добьется, чтобы этот конь ходил за ним хвостиком, как собака?
– Ага. Думаю, да.
– Поверю, только если сам увижу.
– Может, на деньги заложимся?
Трой вытряхнул из пачки сигарету, вставил в рот и щелкнул зажигалкой.
– Нет, не хочу отбирать у тебя деньги.
– Да ладно, будешь тут еще за мои деньги переживать.
– Нет, я, пожалуй, пас. На костылях-то ему, поди, кисло будет.
– А то нет.
– И долго ему на них скакать теперь?
– Не знаю. Пару недель. Доктор сказал ему, что вывих бывает хуже перелома.
– Вот спорим, он их не вытерпит и недели.
– Да что тут спорить, я и сам того же мнения.
Заяц выскочил на дорогу и застыл. Его глаза светились красным.
– Дави дурня, – сказал Билли.
Грузовик, глухо шмякнув, переехал зайца. Трой вынул из-под приборной доски зажигалку, прикурил и сунул зажигалку обратно в гнездо.
– После армии я подался в Амарилло к Джину Эдмондсу – в родео выступать, помогать на всяких выставках скотины… Он распределял кому куда и когда – всякое такое. Нам полагалось ждать дома, в десять утра он заезжал, а из Эль-Пасо мы выбирались только после полуночи. У Джина был новенький «олдс – восемьдесят восемь»{6}; бывало, подхожу, а он этак кинет мне ключи, – дескать, садись за руль. А когда вырулим на восьмидесятое шоссе{7}, посмотрит хитрым глазом и говорит: шуруй. А мне и самому – на таком-то аппарате! Ну я и давай: сто тридцать, сто сорок километров в час. При этом педаль еще в метре от полика. Он опять этак глянет. Я говорю: может, надо быстрей? Он говорит, жми, как душа просит. Ч-черт! Ну, мне чего? Я как дуну под сто восемьдесят, и вперед. Дорога ровная – хоть куда. А впереди у нас ее тышша километров… Ну, всякие эти зайцы, конечно, по дороге попадались. Сядет и замрет в свете фар. Бац. Бац. Я говорю: тебе как, ничего, что я их таким манером – ну то есть зайцев? А он только глазом на меня косит: зайцев? Это я к тому, что если ты там какие чувства к ним питаешь, так Джину все вообще было пофиг веники. Нежности были не по нем, цену им он полагал тридцать центов за весь пучок… Ну вот. Как-то раз зарулили мы на заправку в Диммитте{8}, Техас. Светало. Подъехали к колонкам, движок вырубили, сидим. А по ту сторону колонок стоит машина с пистолетом в баке, пацан-заправщик у ней лобовое стекло протирает. В машине тетка. Ейный мужик, который за рулем был, куда-то отошел – типа отлить или еще чего. Мы так были подъехавши, что передом стоим к той машине, а я смотрел назад: когда ж пацан нас заправлять начнет, о бабе той я и думать не думал, но заметил ее. А она сидит, вроде как окрестности озирает. Вдруг подскочила и давай орать будто резаная. То есть прямо благим матом. Я голову поднял, никак понять не могу, что с ей такое. А она визжит, а смотрит на нас, так что я подумал: может, ей Джин что сделал? Расстегнулся перед ей и показал или еще чего. Он такой был – никогда наперед не знаешь, какой фортель выкинет. Я оглядываюсь на Джина, но тот и сам без понятия. Тут как раз ейный мужик из сортира вышел, а здоровенный такой, прям бугай. Я выхожу, огибаю машину спереди, и тут… Просто спятить можно. У «олдсмобиля» спереди решетка – такая мощная, из трех загнутых дугами железяк, а я как глянул на нее – мать родная! – она была вся по всем щелям забита заячьими башками. Не меньше сотни их туда набилось, и весь передок машины – бампер и все вокруг – покрыт кровью и кишками этих зайцев, а зайцы-то – они, видать, перед ударом вроде как отворачивались – ну типа видели же что-то! – так что все головы, все как одна, смотрят в сторону и глаза совершенно безумные. И зубы набекрень. Будто ухмыляются. Не могу даже передать, что за видок был. Я сам чуть было не заорал. Я по прибору видел, что мотор вроде как перегревается, но списывал это на скорость. Тот мужик даже хотел в драку с нами полезть из-за этого. А я говорю: охолони, Сэм! Ну, зайцы. Ну и что. Делов-то. Тут Джин вышел, давай орать на него, а я ему: слышь, сунь зад в машину и заткнись. Тут бугай стал на бабу свою орать, успокаивать, чтобы, значит, сопли не распускала и всякое такое, но до конца, чувствую, не утихомирился. Ладно, пришлось подойти, врезать разок мудаку здоровенному. На том дело и кончилось.
Билли сидел, глядя, как ночь несется мимо. Придорожный чапараль на фоне плоского черного задника из горных отрогов, вписанных в полное звезд небо пустыни. Трой закурил. Потянулся к виски, отвинтил крышечку и продолжал рулить с бутылкой в руке.
– Дембельнулся я в Сан-Диего. И первым же автобусом оттуда сдриснул. В автобусе мы еще с одним таким же обормотом напились, и нас из него выкинули. В общем, оказался я в Тусоне, там пошел в магазин, купил себе костюм и башмаки с джадсоновскими застежками{9}. За каким хреном я костюм купил, понятия не имею. Считал, что у мужчины должен быть костюм. Сел на другой автобус, доехал до Эль-Пасо, в тот же вечер отправился в Аламогордо: там у меня были лошади. Потом всю страну изъездил. В Колорадо работал. В Техасе. Как-то раз в тюрягу попал в каком-то богом забытом городишке, сейчас уж и не вспомню его названия. Помню только, что в Техасе. Причем ничего я такого особенного не сделал. Просто оказался не в том месте и не в то время. Думал, никогда оттуда не выйду. Нарвался на драку с каким-то мексиканцем и вроде как убил его. В той тюрьме я просидел день в день девять месяцев. Домой не писал – о чем было писать? Когда выпустили, пошел проведать своих лошадей, а их продали: за корм-то я за ихний задолжал. На одного коня мне плевать было, а на другого нет: привык к нему, долго он мне служил. Но я понимал, что, если на продавшего наеду, снова в чертовой тюряге окажусь. Но так, вообще, поспрашивал. В конце концов кто-то мне сказал, что моих лошадей продали в другой штат. Покупатель был то ли из Алабамы, то ли еще откуда. А у меня тот конь был лет с тринадцати.
– Я тоже потерял в Мексике коня, к которому был очень привязан, – сказал Билли. – У меня он был с девяти лет.
– Да это проще простого.
– Что – потерять коня?
Трой поднял бутылку, отпил, опустил ее, завинтил крышечку и, вытерев губы тыльной стороной ладони, положил бутылку на сиденье.
– Нет, – сказал он. – Привязаться к нему.
Полчаса спустя они съехали с шоссе и, прогромыхав через бревенчатый мостик, оказались на грунтовой подъездной дорожке. Милю проехали – усадьба, ранчо. На веранде свет, откуда-то выскочили три австралийские овчарки, с лаем затрусили рядом с грузовиком. На крыльцо вышел Элтон, остановился, надвинув шляпу и заложив руки в задние карманы штанов.
Ели за длинным столом на кухне, передавая друг другу миски с мамалыгой и окрой и широкую тарелку с жареным мясом и крекерами.
– Все очень вкусно, мэм, – сказал Билли.
Жена Элтона подняла взгляд:
– А не могли бы вы не называть меня «мэм»?
– Могу, мэм.
– Когда меня так называют, я чувствую себя старухой.
– Да, мэм.
– У него это помимо воли выходит, – сказал Трой.
– Ну тогда ладно, – сказала женщина.
– Меня небось никогда с такой легкостью не прощаешь!
– Да тебе, поди, не очень-то это и надо, – сказала женщина.
– Я постараюсь больше так не говорить, – сказал Билли.
За столом с ними сидела семилетняя девочка, смотрела на всех широко распахнутыми глазами. Сидят едят. Вдруг она говорит:
– А что тут плохого?
– Что плохого где?
– В том, что он говорит «мэм».
Элтон озадаченно поднял брови:
– Ничего плохого в этом нет, моя хорошая. Твоя мама просто из этих, ну… современных женщин.
– Каких современных женщин?
– Ты ешь давай, – сказала ее мать. – Если бы мы во всем слушали папу, так и жили бы, не зная колеса.
Потом сидели на веранде в старых плетеных креслах, Элтон поставил себе под ноги на пол три высоких стакана, свинтил с бутылки крышечку, налил понемногу в каждый, навинтил крышку обратно и, поставив бутылку на пол, передал гостям стаканы и откинулся в кресле-качалке.
– Salud[4], – сказал он.
Потом выключил на веранде электричество, и они остались сидеть в прямоугольнике мягкого света, падающего из окна. Он поднял стакан к свету и поглядел сквозь него, будто химик.
– А вот не угадаете, кто теперь снова вернулся к виски «Беллс», – сказал он.
– Только не называй по имени.
– Ну вот, догадался.
– Да кто же, как не она?
Откинувшись, Элтон покачивался в кресле. У самых ступенек крыльца во дворе стояли собаки, смотрели на него.
– И что? – спросил Трой. – Муж-то ее в конце концов не выгнал?
– Не знаю. Предполагалось, что она будет приходить в гости. Но в гостях она так засиживалась…
– Н-да.
– Если в этом можно найти какое-то утешение.
– Да при чем тут утешение!
Элтон кивнул.
– Ты прав, – сказал он. – Чего нет, того нет.
Билли отхлебнул виски и посмотрел на силуэты гор. Повсюду падали звезды.
– Рейчел носом к носу столкнулась с ней в Алпайне, что в округе Брюстер, – сказал Элтон. – Так эта милашка тогда только улыбнулась, вся расплылась, будто масло во рту.
Трой сидел, склонясь вперед и опираясь локтями в колени, стакан держал перед собой в обеих руках. Элтон продолжал покачиваться в кресле:
– А помнишь, как мы ездили на христианские слеты ковбоев в Форт-Дэвис{10}, клеить девчонок? Вот там он с ней и познакомился. На одном из этих слетов. Вот и думай, каковы они – пути Господни. Он предложил ей пойти погулять вместе, а она говорит, нет, не будет она гулять с пьяницей. Тогда он честно глянул ей в глаза и сказал, что не пьет. Причем она от выхлопа чуть было на спину не повалилась. Думаю, главным для нее шоком было встретить вруна еще большего, чем она сама. А он ведь истинную правду говорил. Но она-то его мигом раскусила. Говорит, точно знаю, мол, что ты пьешь. А он и глазом не моргнул. Сказал, что раньше – было дело, пил, да завязал. Она спрашивает когда? А он отвечает: вот прямо сейчас. Ну, она с ним и пошла. И насколько я знаю, он никогда больше не пил. Ну, до тех пор, пока она его не бросила, конечно. И уж тогда ему пришлось вовсю наверстывать. Не надо только мне втирать о вреде алкоголя. Алкоголь – это ерунда. Но с того дня он сильно изменился.
– А она до сих пор миленькая?
– Не знаю. Я ее давно не видел. Но была – вот, Рейчел подтвердит – о-го-го. Тут, может, где-то побывал и дьявол; дьявол властен облечься в милый образ{11}. Невинные такие голубенькие глазки. Вскружить мужику голову умела лучше любой ведьмачки. И где только они этому научаются? Ч-черт, а ведь ей тогда не было и семнадцати!
– У них это от рождения, – объяснил Трой. – Этому им не надо и учиться.
– Ну, тебе лучше знать.
– А вот чему они, похоже, никогда не научаются, так это не водить за нос бедных обормотов ради дурацкой своей забавы.
Билли отхлебнул еще виски.
– Дай-ка мне твой стакан, – сказал Элтон.
Поставил его на пол у своих ног, плеснул туда виски, закупорил бутылку, поднял стакан и передал его.
– Спасибо, – сказал Билли.
– Ты на войне был? – спросил Элтон.
– Нет. У меня белый билет.
Элтон кивнул.
– Три раза я пытался записаться добровольцем, но меня не взяли.
– Верю. Я тоже хотел попасть на фронт, но так и просидел всю войну в Кэмп-Пендлтоне{12}. Вот Джонни, того кидало по всему Тихому океану. Бывало, из всей роты один в живых оставался. И ни царапины. Ему за это тоже, наверное, было совестно.
Трой передал Элтону свой стакан, Элтон поставил его на пол, плеснул туда и передал обратно. Потом налил себе. Снова откинулся в кресле.
– На что это ты все смотришь? – спросил он пса.
Пес отвернулся.
– Но вот за что я действительно себя корю – сейчас скажу, и все, конец, сменим тему, – так это за то, что мы в то утро дико рассорились и мне так и не представилось случая помириться. Я ему тогда в лицо сказал, что он идиот (а он и в самом деле идиот был) и что ничего хуже, чем позволить парню на ней жениться, сделать было невозможно. И это действительно так. Я к тому времени уже все знал о ней. У нас тогда аж до драки дошло. Я этого раньше не рассказывал. Кошмар. И больше я его живым не видел. Не надо было мне вообще в это соваться. Но с людьми в таком состоянии, в каком был он, разговаривать невозможно. Нечего даже и пытаться.
Трой поднял взгляд.
– Ты мне рассказывал, – проговорил он.
– А, да. Наверное. Теперь он мне больше не снится. А раньше – всю дорогу. Будто мы все говорим, спорим.
– Ты же обещал съехать с темы.
– Хорошо, хорошо. Хотя другой-то темы для меня как будто бы и нету. Вот ведь как.
Он тяжело поднялся с кресла с бутылкой и стаканом в руке:
– Давайте-ка сходим в конюшню. Покажу вам жеребенка, которым разродилась кобыла Джонса. И откуда только что взялось! Вы, главное, стаканы с собой возьмите. Бутылку я захватил.
Все утро они ехали верхом по широкой можжевеловой пустоши в сторону хребтов с каменными осыпями. Собиралась гроза, тучи шли широким фронтом, стояли уже над горами Сьерра-Вьехас на западе и над всей широкой равниной, протянувшейся с севера на юг от гор Гваделупес, вдоль хребтика Кеста-дель-Бурро и дальше, до городка Пресидио и границы. В полдень в самых верховьях перебрались через реку и остановились, сели на желтую опавшую листву и, глядя, как листья плавают и кружатся в заводи, стали есть то, что Рейчел им припасла с собой.
– Эвона, глянь-кося! – изумился Трой.
– А что это?
– Скатерть!
– Йо-о!
Он налил кофе из термоса в чашки. Бутерброды с индюшатиной, которые они ели, были завернуты каждый в отдельную тряпочку.
– А что в другом термосе?
– Суп.
– Суп?
– Суп.
– Йо-о!
Сидят едят.
– А он давно здесь в начальниках?
– Да года два.
Билли кивнул.
– А раньше он тебе не предлагал идти работать к нему?
– Предлагал. Но я ему сказал, что работать с ним я не против, а вот насчет того, чтобы работать на него, не знаю.
– А почему ты передумал?
– Я не передумал. Я еще думаю.
Сидят едят. Кивком Трой указал куда-то вдаль:
– Говорят, где-то в миле от этой лощины какой-то белый человек попал в засаду.
Билли бросил взгляд в ту сторону.
– Теперь, похоже, до них дошло, что здесь лучше не баловать.
Когда наелись, Трой разлил остатки кофе по чашкам, навинтил на термос крышку и положил его рядом с суповым термосом, обертками от сэндвичей и скатертью, в которую они все были завернуты, собираясь положить потом обратно в седельные сумки. Сидят пьют кофе. Лошади, стоявшие в воде, пили из реки и оглядывались. На носах – прилипшие мокрые листья.
– На то, что произошло, у Элтона свой взгляд, – сказал Трой. – Если бы Джонни не нарвался на ту девчонку, нарвался бы на что-нибудь еще. Он никогда никого не слушал. Элтон говорит, он тогда изменился. Да ни черта он не изменился. Он был четырьмя годами меня старше. Не так уж это и много. Но он бывал в местах, которых я не увижу никогда. И рад, что не увижу. О нем всегда говорили, что он упрямый, но он был не просто упрямый. Когда ему не было и пятнадцати, подрался с отцом. Кулаками дрались. Он просто заставил отца драться. Сказал ему прямо в лицо, что уважает его и все прочее, но не собирается делать того, что велит отец. В общем, что-то такое сказал, чего старик спустить ему не мог. Я плакал как ребенок. А он – нет. Падал, но каждый раз вставал. Нос разбит и так далее. Старик ему говорит, лежи. Криком кричит: хватит, лежи, тебе говорят. Надеюсь, никогда мне не придется увидеть ничего подобного. Думать об этом я сейчас могу, но все равно дурно делается. И ни один смертный человек не был бы в силах это прекратить.
– И чем кончилось?
– Старик в конце концов просто ушел. Он был побежден и понимал это. Джонни остался. Уже и на ногах-то еле-еле держится. А кричит, вызывает продолжить. Старик даже не обернулся. Ушел в дом, да и все тут.
Трой заглянул в свою чашку. Выплеснул гущу на палые листья.
– Дело не только в ней. Есть такой сорт мужчин, которые, если не могут получить то, чего хотят, берут не то, что чуть хуже, а самое худшее из возможного. Элтон полагает, Джонни был из таких; может, так оно и есть. Но я думаю, он просто любил ту девчонку. Мне кажется, он знал, что она собой представляет, но ему это было пофиг. Думаю, слеп он был только насчет собственной сущности. И потерял себя. Этот мир не по его мерке скроен. Он вырос из него прежде, чем научился ходить. Жениться! Хм… Он со шнурками на ботинках и то не мог справиться.
– Однако тебе он все же нравился.
Трой поглядел туда, где ниже по склону росли деревья.
– Н-да, – сказал он. – Не думаю, что слово «нравился» сюда подходит. Мне не хотелось бы об этом говорить. Я хотел быть как он. Но не мог. Хотя пытался.