Он снял рубашку и стоял в нерешительности, не зная, куда ее пристроить.
– Sobre la silla[67], – сказала она.
Накинув рубашку на стул, он сел, снял сапоги и, отставив их к стене, положил носки поверх голенищ, потом стал расстегивать ремень. Голый прошел по комнате, а она протянула руку и отвела перед ним одеяло; он скользнул под подцвеченные простыни, откинулся на подушку и устремил взгляд вверх, на мягкие складки балдахина. Повернулся, посмотрел на нее. Она не сводила с него глаз. Он приподнял руку, и она приникла к нему всем телом, голая и прохладная. Он собрал ладонью ее черные волосы и положил их себе на грудь как благословение.
– ¿Es casado?[68] – спросила она.
– No[69].
Он спросил ее, почему ей пришло в голову это спрашивать. Она помолчала. Потом сказала, что это было бы куда бо́льшим грехом, если бы он был женат. Он над этим подумал. Спросил ее, правда ли, она спрашивает только поэтому, но она сказала, что он хочет знать слишком много. Тут она склонилась над ним и поцеловала. На рассвете он держал ее в объятиях, она спала, и ему не было нужды вообще ни о чем ее спрашивать.
Она проснулась, когда он одевался. Натянув сапоги, он подошел к кровати, сел, приложил ладонь к ее щеке и пригладил ей волосы. Сонно повернувшись, она подняла взгляд на него. Свечи в подсвечниках догорели, почерневшие кусочки фитиля лежали в волнистых лужицах застывшего парафина.
– ¿Tienes que irte?[70]
– Sí.
Она заглянула ему в глаза, проверяя, правду ли он говорит. Он наклонился и поцеловал ее.
– Vete con Dios[71], – прошептала она.
– Y tú[72].
Она обхватила его обеими руками, прижала к груди, а потом отпустила, и он встал и пошел к двери. Там обернулся и остановился, глядя на нее.
– Скажи, как меня зовут, – попросил он.
Она протянула руку и отвела занавесь балдахина.
– ¿Mande? – сказала она.
– Di mi nombre[73].
Лежит держит занавесь.
– Tu nombre es Juan[74], – сказала она.
– Да, – сказал он.
Потом закрыл за собой дверь и пошел по коридору.
Зала была пуста. Пахло застарелым куревом, сладким возбуждением, пурпурными розами и пряными ароматами исчезнувших проституток. У бара никого не было. В сером свете проступили пятна на ковре и выношенные подлокотники диванов и кресел, стали видны дырки, прожженные сигаретами. Выйдя в фойе, он отпер щеколду низкой, по пояс, крашеной двери, вошел в гардероб и отыскал свою шляпу. Затем открыл входную дверь и вышел на утренний холод.
Вокруг приземистые лачуги из жести и досок от ящиков – обычный пейзаж предместий. Пустыри голой земли, иногда присыпанной гравием, за ними равнины, поросшие полынью и креозотами. Крики петухов, в воздухе запах дыма. Он сориентировался по серому свету на востоке и пошел в сторону города. На холодном рассвете там все еще горели фонари под темной стеной гор, придающих городам здешней пустыни особую уединенность. Навстречу попался мужчина, погоняющий осла, высоко нагруженного дровами. Где-то вдали начали бить церковные колокола. Мужчина улыбнулся ему лукавой улыбкой. Так, словно их двоих связывает какой-то общий секрет. Касающийся старости и юности, их взаимных претензий и справедливости этих претензий. И права на таковые претензии. Мира ушедшего и мира грядущего. Присущей им обоим мимолетности. А превыше всего – вошедшего в плоть и кровь понимания того, что красота и утрата едины.
Одноглазая старуха-criada[75] была первой, кто пришел к ней на помощь; стоически доковыляв по коридору в своих стоптанных тапках, она пихнула дверь и обнаружила, что девушка выгнулась на кровати в дугу и яростно содрогается в конвульсиях, будто на нее напал какой-то инкуб. У старухи были с собой ключи на ремешке, прилаженном к короткому огрызку палки от швабры, старуха быстро обернула палку простыней и сунула девушке в зубы. Изгибаясь, девушка билась и содрогалась, а старуха взобралась к ней на кровать и, прижимая к постели, удерживала. В дверях появилась вторая женщина со стаканом воды, но старуха, мотнув головой, отослала ее прочь.
– Es como una mujer diabólica[76], – сказала женщина.
– Vete, – крикнула ей criada. – No es diabólica. Vete[77].
Но в дверях уже начали собираться проститутки заведения, понемногу набиваясь в комнату, – все с лицами, намазанными кремом, в папильотках и всякого рода ночных рубашках и пижамах; галдя, они собрались около кровати, одна протиснулась вперед со статуэткой Святой Девы в руке; воздев ее, она стала крестить ею кровать, в то время как другая схватила руку девушки и стала привязывать ее к угловому столбу кровати кушаком от халата. Губы девушки были в крови, и проститутки – то одна, то другая – подходили и обмакивали в кровь носовые платки, будто вытирают ей рот, но тут же, спрятав платок, уносили его с собой, а губы девушки продолжали кровоточить. Распрямили ей другую руку и тоже привязали, а вокруг кто нараспев читал молитвы, кто тихо крестился, а девушка выгибалась и билась, а потом ее глаза закатились, стали белыми и она одеревенела. Все понесли из своих комнат фигурки святых и позолоченные гипсовые коробочки с освященными в церкви предметами, кто-то уже принялся зажигать свечи, когда в дверях, в рубашке и жилете, появился хозяин заведения.
– Эдуардо! Эдуардо! – закричали все.
Войдя в комнату, он жестом всех отослал. Сбросил иконы и свечи на пол, ухватил прислужницу за руку и отшвырнул.
– ¡Basta! – вскричал он. – ¡Basta![78]
Проститутки сбились кучкой, всхлипывая, запахивая халат на качающихся грудях. Отошли к двери. Одна criada держалась твердо.
– ¿Por qué estás esperando?[79]
Та сверкнула на него единственным глазом. Но с места не сдвинулась.
Откуда-то из-под одежды он извлек итальянский складной нож с черной ониксовой рукояткой и серебряным заплечиком, наклонился и, срезав путы с запястий девушки, схватил одеяло и прикрыл им ее наготу, после чего сложил нож и убрал его так же бесшумно, как перед этим выхватил.
– No la moleste, – прошипела criada. – No la moleste[80].
– Gállate[81].
– Golpéame si tienes que golpear a alguien[82].
Он повернулся, схватил старуху за волосы, выволок ее за дверь и, пихнув к проституткам, закрыл за ней дверь. Он бы ее и запер, но двери в заведении запирались только снаружи. Тем не менее обратно старуха не устремилась, а осталась стоять, лишь крикнула, чтобы он отдал ей ключи. Он стоял, смотрел на девушку. Кусок палки от швабры вывалился у нее изо рта и лежал на перепачканных кровью простынях. Он его поднял, подошел к двери, приоткрыл. Старуха отпрянула, подняв для защиты руку, но он лишь бросил стукнувшие и зазвеневшие ключи в дальний конец коридора и с громом снова захлопнул дверь.
Она лежала, тихонько дыша. На кровати валялась какая-то тряпка, он ее поднял и секунду подержал, словно собираясь нагнуться и вытереть кровь с ее губ, но затем он эту тряпку отшвырнул, повернулся и, еще раз окинув взглядом разгром в комнате, тихо выругался себе под нос, вышел и плотно затворил за собой дверь.
Вард вывел жеребца из денника и пошел с ним по конюшенному проходу. В середине жеребец встал, дрожа и мелко переступая, как будто земля под его ногами сделалась ненадежной. Вард приступил к жеребцу ближе, заговорил с ним, а жеребец принялся вскидывать головой вверх-вниз, словно выражая согласие после яростного спора. У них такое бывало и прежде, но жеребец от этого не становился менее норовистым, а Вард – менее терпеливым. Он повел гарцующего жеребца дальше, мимо денников, где другие лошади кружились и вращали глазами.
Джон-Грейди держал кобылу в петле; когда в паддок ввели жеребца, она попыталась встать на дыбы. Извернулась на конце лассо, дернула задней ногой и опять попыталась встать на дыбы.
– А ничего, симпатичная кобылка, – сказал Вард.
– Да, сэр.
– А что это у нее с глазом?
– Прежний хозяин выбил палкой.
Вард провел косящего глазом жеребца вдоль периметра паддока.
– Взял да и выбил палкой? – сказал он.
– Да, сэр.
– А вот назад вставить ему было уже никак, верно я говорю?
– Да, сэр.
– Ну-ну, полегче, – сказал Вард. – Не балуй у меня. Смотри, какая кобылка-то справная.
– Да, сэр, – сказал Джон-Грейди. – Просто загляденье.
Вард рывками, с остановками, будто через пень в колоду вел жеребца. Низкорослая кобылка так выкатывала свой здоровый глаз, что он в конце концов сделался таким же белым, как и второй, слепой. Джей Си и еще один работник вошли в паддок, закрыли за собой ворота. Вард обернулся и как бы сквозь них бросил взгляд на стены паддока.
– Я что – тридцать раз повторять вам буду? – выкрикнул он. – Я же вам сказал: в дом, в дом идите!
Откуда-то появились две девочки-подростка, направились через двор к дому.
– Где Орен? – спросил Вард.
Джон-Грейди повернулся вместе с бьющейся кобылой. Он висел на ней всем телом, только и следя, чтобы она не отдавила ему ноги.
– Ему что-то понадобилось в Аламогордо.
– Теперь держи ее, – сказал Вард. – Главное, держи.
Жеребец стоял, раскачивая огромным фаллосом.
– Держи как следует! – сказал Вард.
– Да у меня все нормально.
– Он знает куда чего.
Кобыла взбрыкнула и лягнула одной ногой. С третьей попытки жеребец ее покрыл – со вздувшимися венами влез на нее, топчась на задних ногах и подрагивая мощными ляжками. Джон-Грейди стоял, держа все это на скрученном лассо, как дитя, который за веревочку, ко всеобщему удивлению, вытащил из бездны на свет божий бьющееся, задыхающееся чудище, вызванное к жизни неким загадочным колдовством. Петлю лассо он держал в одной руке, лицом прижимаясь к потной лошадиной шее. Слышал медленные вдохи ее легких, чувствовал ток крови по ее жилам. Слышал медленные глухие удары сердца, доносящиеся из глубины ее тела, как работа поршней двигателя в трюме корабля.
Вместе с Джеем Си они погрузили кобылу в трейлер.
– Как по-твоему, она теперь жеребая? – спросил Джей Си.
– Не знаю.
– Спину-то он ей здорово прогнул, скажи?
Они подняли задний борт трейлера и с двух сторон задвинули засовы. Джон-Грейди повернулся, снял шляпу и, облокотясь на трейлер, вытер лицо платком:
– А жеребенка Мэк уже заранее продал.
– Надеюсь, деньги за него не истратил еще.
– А что?
– Да ее вязали уже дважды, и оба раза попусту.
– Что, с жеребцом Варда?
– Нет.
– У меня на этого жеребца деньги поставлены.
– Вот и у Мэка тоже.
– Ну, мы работу кончили?
– Мы-то да. Хочешь закатиться в таверну?
– А ты угощаешь?
– Ч-черт, – сказал Джей Си. – Я-то хотел уговорить тебя сыграть со мной на пару в шаффлборд. Дай нам обоим шанс исправить финансовое положение.
– В последний раз, когда я пошел у тебя на поводу, позиция, в которой мы в конце концов оказались, была совсем не финансовая.
Все сели в грузовик.
– А ты что, совсем на мели? – спросил Джей Си.
– Мои финансы поют романсы.
Они медленно двинулись по подъездной дорожке. Сзади лязгал сцепкой трейлер с лошадью. Трой считал мелочь на ладони.
– Что ж, на пару пива тут хватает, – сказал он.
– Ну и ладно.
– Лично я готов внести в это дело доллар и тридцать пять центов.
– Давайте-ка лучше в темпе возвращаться.
Он смотрел, как Билли едет вдоль изгороди, заметив его еще там, где она переваливала через бурые дюны. Билли проехал мимо, но затем остановил коня и, окинув взором дочиста выметенные ветром пространства, обернулся и посмотрел на Джона-Грейди.
– Суровые места, – сказал он.
– Суровые места.
– А когда-то травы здесь доставали до стремени.
– Это я слыхал. Ты кого-нибудь из того стада потом видел?
– Нет. Они все разбежались в разные стороны и исчезли. Как дикие олени. В здешних местах, чтобы сопровождать их весь день, нужны три лошади.
– А почему бы нам не съездить в лощину Белл-Спрингз?
– А ты не там на прошлой неделе-то был?
– Нет.
– Ладно.
Они пересекли всю красную, поросшую креозотами равнину, затем по сухому arroyo[83] влезли на гребень с осыпями красного камня.
– Наш Джон-Грейди был отменнейший балбес, – пропел Билли.
Через скалы тропа вывела к болотцу. Грязь в нем была как красный стеатит.
– Вместе с бесом убежал в далекий лес.
Часом позже они остановили коней у ручья. Там уже побывали коровы, но ушли. С южного края siénega[84] на тропе остались влажные следы, идущие вдоль гривки к югу.
– В этом стаде, между прочим, минимум два новорожденных теленка, – сказал Билли.
Джон-Грейди не ответил. Кони – то один, то другой – поднимали морды из воды, с них капало, конь выдыхал, потом наклонялся и снова пил. Сухие листья, не желающие опадать с белесых крученых веток виргинского тополя, шуршали на ветру. На плоском месте над разливами ручья стоял маленький глинобитный домик, уже много лет как полуразвалившийся. Билли вынул из кармана рубашки сигареты, вытряс одну и, повернувшись спиной к ветру, сгорбился, подал плечи вперед и прикурил.
– Когда-то я думал, неплохо бы иметь кусок земли где-нибудь в таких же вот предгорьях. Скотины несколько голов. Чтобы мясо было свое. В общем, в таком духе.
– Ну, может, оно когда-нибудь и сбудется.
– Сомневаюсь.
– Так это ж ведь поди знай.
– Однажды мне пришлось зимовать в полевом лагере в Нью-Мексико. Что касается продовольствия, то в конце концов мы там обустроились и всем всего хватало. Но я бы не хотел еще раз повторить этот опыт. В той чертовой сараюхе я едва не замерз. Там даже внутри так дуло, что слетала шляпа.
Сидит курит. Кони одновременно подняли головы и куда-то уставились. Джон-Грейди распустил кожаную петлю своего лассо и вывязал заново.
– А тебе не хотелось бы жить в те, старинные времена? – спросил он.
– Нет. В детстве хотелось. Я тогда думал, что гонять стадо костлявых коров по каким-нибудь диким пустошам – это и есть почти что рай на земле. Сейчас бы я за это гроша ломаного не дал.
– Думаешь, в старину народ был крепче?
– Крепче или глупее?
Тишина. Шорох сухих листьев. Близился вечер, холодало, и Билли застегнул куртку.
– А я бы здесь пожил, – сказал Джон-Грейди.
– Разве что по молодости и глупости.
– А по-моему, мне здесь было бы хорошо.
– А сказать тебе, когда мне бывает хорошо?
– Скажи.
– Это когда я щелкну выключателем и включается свет.
– А-а.
– Когда я думаю, чего я хотел в детстве и чего хочу теперь, это оказывается не одно и то же. Я даже думаю, я хотел совсем не того, чего на самом деле хотел. Ты готов?
– Ага. Готов. А чего ты хочешь теперь?
Билли поговорил с конем и поводьями развернул его. Сидит смотрит на маленький глинобитный домишко и на голубеющую стынущую степь внизу.
– Sobre la silla[67], – сказала она.
Накинув рубашку на стул, он сел, снял сапоги и, отставив их к стене, положил носки поверх голенищ, потом стал расстегивать ремень. Голый прошел по комнате, а она протянула руку и отвела перед ним одеяло; он скользнул под подцвеченные простыни, откинулся на подушку и устремил взгляд вверх, на мягкие складки балдахина. Повернулся, посмотрел на нее. Она не сводила с него глаз. Он приподнял руку, и она приникла к нему всем телом, голая и прохладная. Он собрал ладонью ее черные волосы и положил их себе на грудь как благословение.
– ¿Es casado?[68] – спросила она.
– No[69].
Он спросил ее, почему ей пришло в голову это спрашивать. Она помолчала. Потом сказала, что это было бы куда бо́льшим грехом, если бы он был женат. Он над этим подумал. Спросил ее, правда ли, она спрашивает только поэтому, но она сказала, что он хочет знать слишком много. Тут она склонилась над ним и поцеловала. На рассвете он держал ее в объятиях, она спала, и ему не было нужды вообще ни о чем ее спрашивать.
Она проснулась, когда он одевался. Натянув сапоги, он подошел к кровати, сел, приложил ладонь к ее щеке и пригладил ей волосы. Сонно повернувшись, она подняла взгляд на него. Свечи в подсвечниках догорели, почерневшие кусочки фитиля лежали в волнистых лужицах застывшего парафина.
– ¿Tienes que irte?[70]
– Sí.
Она заглянула ему в глаза, проверяя, правду ли он говорит. Он наклонился и поцеловал ее.
– Vete con Dios[71], – прошептала она.
– Y tú[72].
Она обхватила его обеими руками, прижала к груди, а потом отпустила, и он встал и пошел к двери. Там обернулся и остановился, глядя на нее.
– Скажи, как меня зовут, – попросил он.
Она протянула руку и отвела занавесь балдахина.
– ¿Mande? – сказала она.
– Di mi nombre[73].
Лежит держит занавесь.
– Tu nombre es Juan[74], – сказала она.
– Да, – сказал он.
Потом закрыл за собой дверь и пошел по коридору.
Зала была пуста. Пахло застарелым куревом, сладким возбуждением, пурпурными розами и пряными ароматами исчезнувших проституток. У бара никого не было. В сером свете проступили пятна на ковре и выношенные подлокотники диванов и кресел, стали видны дырки, прожженные сигаретами. Выйдя в фойе, он отпер щеколду низкой, по пояс, крашеной двери, вошел в гардероб и отыскал свою шляпу. Затем открыл входную дверь и вышел на утренний холод.
Вокруг приземистые лачуги из жести и досок от ящиков – обычный пейзаж предместий. Пустыри голой земли, иногда присыпанной гравием, за ними равнины, поросшие полынью и креозотами. Крики петухов, в воздухе запах дыма. Он сориентировался по серому свету на востоке и пошел в сторону города. На холодном рассвете там все еще горели фонари под темной стеной гор, придающих городам здешней пустыни особую уединенность. Навстречу попался мужчина, погоняющий осла, высоко нагруженного дровами. Где-то вдали начали бить церковные колокола. Мужчина улыбнулся ему лукавой улыбкой. Так, словно их двоих связывает какой-то общий секрет. Касающийся старости и юности, их взаимных претензий и справедливости этих претензий. И права на таковые претензии. Мира ушедшего и мира грядущего. Присущей им обоим мимолетности. А превыше всего – вошедшего в плоть и кровь понимания того, что красота и утрата едины.
Одноглазая старуха-criada[75] была первой, кто пришел к ней на помощь; стоически доковыляв по коридору в своих стоптанных тапках, она пихнула дверь и обнаружила, что девушка выгнулась на кровати в дугу и яростно содрогается в конвульсиях, будто на нее напал какой-то инкуб. У старухи были с собой ключи на ремешке, прилаженном к короткому огрызку палки от швабры, старуха быстро обернула палку простыней и сунула девушке в зубы. Изгибаясь, девушка билась и содрогалась, а старуха взобралась к ней на кровать и, прижимая к постели, удерживала. В дверях появилась вторая женщина со стаканом воды, но старуха, мотнув головой, отослала ее прочь.
– Es como una mujer diabólica[76], – сказала женщина.
– Vete, – крикнула ей criada. – No es diabólica. Vete[77].
Но в дверях уже начали собираться проститутки заведения, понемногу набиваясь в комнату, – все с лицами, намазанными кремом, в папильотках и всякого рода ночных рубашках и пижамах; галдя, они собрались около кровати, одна протиснулась вперед со статуэткой Святой Девы в руке; воздев ее, она стала крестить ею кровать, в то время как другая схватила руку девушки и стала привязывать ее к угловому столбу кровати кушаком от халата. Губы девушки были в крови, и проститутки – то одна, то другая – подходили и обмакивали в кровь носовые платки, будто вытирают ей рот, но тут же, спрятав платок, уносили его с собой, а губы девушки продолжали кровоточить. Распрямили ей другую руку и тоже привязали, а вокруг кто нараспев читал молитвы, кто тихо крестился, а девушка выгибалась и билась, а потом ее глаза закатились, стали белыми и она одеревенела. Все понесли из своих комнат фигурки святых и позолоченные гипсовые коробочки с освященными в церкви предметами, кто-то уже принялся зажигать свечи, когда в дверях, в рубашке и жилете, появился хозяин заведения.
– Эдуардо! Эдуардо! – закричали все.
Войдя в комнату, он жестом всех отослал. Сбросил иконы и свечи на пол, ухватил прислужницу за руку и отшвырнул.
– ¡Basta! – вскричал он. – ¡Basta![78]
Проститутки сбились кучкой, всхлипывая, запахивая халат на качающихся грудях. Отошли к двери. Одна criada держалась твердо.
– ¿Por qué estás esperando?[79]
Та сверкнула на него единственным глазом. Но с места не сдвинулась.
Откуда-то из-под одежды он извлек итальянский складной нож с черной ониксовой рукояткой и серебряным заплечиком, наклонился и, срезав путы с запястий девушки, схватил одеяло и прикрыл им ее наготу, после чего сложил нож и убрал его так же бесшумно, как перед этим выхватил.
– No la moleste, – прошипела criada. – No la moleste[80].
– Gállate[81].
– Golpéame si tienes que golpear a alguien[82].
Он повернулся, схватил старуху за волосы, выволок ее за дверь и, пихнув к проституткам, закрыл за ней дверь. Он бы ее и запер, но двери в заведении запирались только снаружи. Тем не менее обратно старуха не устремилась, а осталась стоять, лишь крикнула, чтобы он отдал ей ключи. Он стоял, смотрел на девушку. Кусок палки от швабры вывалился у нее изо рта и лежал на перепачканных кровью простынях. Он его поднял, подошел к двери, приоткрыл. Старуха отпрянула, подняв для защиты руку, но он лишь бросил стукнувшие и зазвеневшие ключи в дальний конец коридора и с громом снова захлопнул дверь.
Она лежала, тихонько дыша. На кровати валялась какая-то тряпка, он ее поднял и секунду подержал, словно собираясь нагнуться и вытереть кровь с ее губ, но затем он эту тряпку отшвырнул, повернулся и, еще раз окинув взглядом разгром в комнате, тихо выругался себе под нос, вышел и плотно затворил за собой дверь.
Вард вывел жеребца из денника и пошел с ним по конюшенному проходу. В середине жеребец встал, дрожа и мелко переступая, как будто земля под его ногами сделалась ненадежной. Вард приступил к жеребцу ближе, заговорил с ним, а жеребец принялся вскидывать головой вверх-вниз, словно выражая согласие после яростного спора. У них такое бывало и прежде, но жеребец от этого не становился менее норовистым, а Вард – менее терпеливым. Он повел гарцующего жеребца дальше, мимо денников, где другие лошади кружились и вращали глазами.
Джон-Грейди держал кобылу в петле; когда в паддок ввели жеребца, она попыталась встать на дыбы. Извернулась на конце лассо, дернула задней ногой и опять попыталась встать на дыбы.
– А ничего, симпатичная кобылка, – сказал Вард.
– Да, сэр.
– А что это у нее с глазом?
– Прежний хозяин выбил палкой.
Вард провел косящего глазом жеребца вдоль периметра паддока.
– Взял да и выбил палкой? – сказал он.
– Да, сэр.
– А вот назад вставить ему было уже никак, верно я говорю?
– Да, сэр.
– Ну-ну, полегче, – сказал Вард. – Не балуй у меня. Смотри, какая кобылка-то справная.
– Да, сэр, – сказал Джон-Грейди. – Просто загляденье.
Вард рывками, с остановками, будто через пень в колоду вел жеребца. Низкорослая кобылка так выкатывала свой здоровый глаз, что он в конце концов сделался таким же белым, как и второй, слепой. Джей Си и еще один работник вошли в паддок, закрыли за собой ворота. Вард обернулся и как бы сквозь них бросил взгляд на стены паддока.
– Я что – тридцать раз повторять вам буду? – выкрикнул он. – Я же вам сказал: в дом, в дом идите!
Откуда-то появились две девочки-подростка, направились через двор к дому.
– Где Орен? – спросил Вард.
Джон-Грейди повернулся вместе с бьющейся кобылой. Он висел на ней всем телом, только и следя, чтобы она не отдавила ему ноги.
– Ему что-то понадобилось в Аламогордо.
– Теперь держи ее, – сказал Вард. – Главное, держи.
Жеребец стоял, раскачивая огромным фаллосом.
– Держи как следует! – сказал Вард.
– Да у меня все нормально.
– Он знает куда чего.
Кобыла взбрыкнула и лягнула одной ногой. С третьей попытки жеребец ее покрыл – со вздувшимися венами влез на нее, топчась на задних ногах и подрагивая мощными ляжками. Джон-Грейди стоял, держа все это на скрученном лассо, как дитя, который за веревочку, ко всеобщему удивлению, вытащил из бездны на свет божий бьющееся, задыхающееся чудище, вызванное к жизни неким загадочным колдовством. Петлю лассо он держал в одной руке, лицом прижимаясь к потной лошадиной шее. Слышал медленные вдохи ее легких, чувствовал ток крови по ее жилам. Слышал медленные глухие удары сердца, доносящиеся из глубины ее тела, как работа поршней двигателя в трюме корабля.
Вместе с Джеем Си они погрузили кобылу в трейлер.
– Как по-твоему, она теперь жеребая? – спросил Джей Си.
– Не знаю.
– Спину-то он ей здорово прогнул, скажи?
Они подняли задний борт трейлера и с двух сторон задвинули засовы. Джон-Грейди повернулся, снял шляпу и, облокотясь на трейлер, вытер лицо платком:
– А жеребенка Мэк уже заранее продал.
– Надеюсь, деньги за него не истратил еще.
– А что?
– Да ее вязали уже дважды, и оба раза попусту.
– Что, с жеребцом Варда?
– Нет.
– У меня на этого жеребца деньги поставлены.
– Вот и у Мэка тоже.
– Ну, мы работу кончили?
– Мы-то да. Хочешь закатиться в таверну?
– А ты угощаешь?
– Ч-черт, – сказал Джей Си. – Я-то хотел уговорить тебя сыграть со мной на пару в шаффлборд. Дай нам обоим шанс исправить финансовое положение.
– В последний раз, когда я пошел у тебя на поводу, позиция, в которой мы в конце концов оказались, была совсем не финансовая.
Все сели в грузовик.
– А ты что, совсем на мели? – спросил Джей Си.
– Мои финансы поют романсы.
Они медленно двинулись по подъездной дорожке. Сзади лязгал сцепкой трейлер с лошадью. Трой считал мелочь на ладони.
– Что ж, на пару пива тут хватает, – сказал он.
– Ну и ладно.
– Лично я готов внести в это дело доллар и тридцать пять центов.
– Давайте-ка лучше в темпе возвращаться.
Он смотрел, как Билли едет вдоль изгороди, заметив его еще там, где она переваливала через бурые дюны. Билли проехал мимо, но затем остановил коня и, окинув взором дочиста выметенные ветром пространства, обернулся и посмотрел на Джона-Грейди.
– Суровые места, – сказал он.
– Суровые места.
– А когда-то травы здесь доставали до стремени.
– Это я слыхал. Ты кого-нибудь из того стада потом видел?
– Нет. Они все разбежались в разные стороны и исчезли. Как дикие олени. В здешних местах, чтобы сопровождать их весь день, нужны три лошади.
– А почему бы нам не съездить в лощину Белл-Спрингз?
– А ты не там на прошлой неделе-то был?
– Нет.
– Ладно.
Они пересекли всю красную, поросшую креозотами равнину, затем по сухому arroyo[83] влезли на гребень с осыпями красного камня.
– Наш Джон-Грейди был отменнейший балбес, – пропел Билли.
Через скалы тропа вывела к болотцу. Грязь в нем была как красный стеатит.
– Вместе с бесом убежал в далекий лес.
Часом позже они остановили коней у ручья. Там уже побывали коровы, но ушли. С южного края siénega[84] на тропе остались влажные следы, идущие вдоль гривки к югу.
– В этом стаде, между прочим, минимум два новорожденных теленка, – сказал Билли.
Джон-Грейди не ответил. Кони – то один, то другой – поднимали морды из воды, с них капало, конь выдыхал, потом наклонялся и снова пил. Сухие листья, не желающие опадать с белесых крученых веток виргинского тополя, шуршали на ветру. На плоском месте над разливами ручья стоял маленький глинобитный домик, уже много лет как полуразвалившийся. Билли вынул из кармана рубашки сигареты, вытряс одну и, повернувшись спиной к ветру, сгорбился, подал плечи вперед и прикурил.
– Когда-то я думал, неплохо бы иметь кусок земли где-нибудь в таких же вот предгорьях. Скотины несколько голов. Чтобы мясо было свое. В общем, в таком духе.
– Ну, может, оно когда-нибудь и сбудется.
– Сомневаюсь.
– Так это ж ведь поди знай.
– Однажды мне пришлось зимовать в полевом лагере в Нью-Мексико. Что касается продовольствия, то в конце концов мы там обустроились и всем всего хватало. Но я бы не хотел еще раз повторить этот опыт. В той чертовой сараюхе я едва не замерз. Там даже внутри так дуло, что слетала шляпа.
Сидит курит. Кони одновременно подняли головы и куда-то уставились. Джон-Грейди распустил кожаную петлю своего лассо и вывязал заново.
– А тебе не хотелось бы жить в те, старинные времена? – спросил он.
– Нет. В детстве хотелось. Я тогда думал, что гонять стадо костлявых коров по каким-нибудь диким пустошам – это и есть почти что рай на земле. Сейчас бы я за это гроша ломаного не дал.
– Думаешь, в старину народ был крепче?
– Крепче или глупее?
Тишина. Шорох сухих листьев. Близился вечер, холодало, и Билли застегнул куртку.
– А я бы здесь пожил, – сказал Джон-Грейди.
– Разве что по молодости и глупости.
– А по-моему, мне здесь было бы хорошо.
– А сказать тебе, когда мне бывает хорошо?
– Скажи.
– Это когда я щелкну выключателем и включается свет.
– А-а.
– Когда я думаю, чего я хотел в детстве и чего хочу теперь, это оказывается не одно и то же. Я даже думаю, я хотел совсем не того, чего на самом деле хотел. Ты готов?
– Ага. Готов. А чего ты хочешь теперь?
Билли поговорил с конем и поводьями развернул его. Сидит смотрит на маленький глинобитный домишко и на голубеющую стынущую степь внизу.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента