Страница:
Оказавшись снова на Сантоса Дегольядо, он сел в баре и стал ждать. Через некоторое время таксист вернулся и, наклонясь, зашептал что-то ему на ухо, а потом стал озираться с деланой опаской:
– Тебе надо поговорить с Маноло. Только Маноло может дать нам эту информацию.
– А где он?
– Я сведу тебя с ним. Отвезу. Я устрою. Ты должен платить.
Джон-Грейди потянулся за бумажником. Таксист остановил его руку. Бросил взгляд на бармена.
– Afuera, – сказал он. – No podemos hacerlo aquí[35].
На улице он снова потянулся за бумажником, но таксист сказал, подожди. Театрально огляделся по сторонам.
– Es pedigroso[36], – свистящим шепотом проговорил он.
Они сели в его такси.
– И где он? – сказал Джон-Грейди.
– Вот мы к нему и едем. Я везу.
Он завел мотор, машина двинулась, поехали сначала прямо, потом направо. Проехав с полквартала, опять свернули в узенький проезд, припарковались. Водитель выключил двигатель и погасил фары. Посидели в темноте. Где-то вдали слышалось радио. Слышался шум воды, стекающей из canales[37] в лужи на мостовой. Вскоре появился человек, открыл заднюю дверцу машины и сел внутрь.
Свет в салоне был выключен, так что лица мужчины Джону-Грейди видно не было. Мужчина влез в машину с сигаретой, курил, пряча ее в ладони, по-деревенски. До Джона-Грейди донесся запах его одеколона.
– Bueno[38], – сказал мужчина.
– Плати ему сейчас, – сказал таксист. – Он тебе скажет, где девчонка.
– Сколько ему заплатить?
– Плати мне пятьдесят долларов, – сказал мужчина.
– Пятьдесят долларов?
На это никто не ответил.
– У меня нет пятидесяти долларов.
Какой-то миг мужчина оставался неподвижен. Затем открыл дверцу и вышел.
– Погодите-ка, – сказал Джон-Грейди.
Мужчина стоял в проезде, одной рукой держась за дверцу. Джон-Грейди видел его. Черный костюм, черный галстук. И узкое лицо, сходящееся клином.
– Вы эту девушку знаете? – спросил Джон-Грейди.
– Конечно, я знаю эту девушку. Вы отнимаете мое время.
– Как она выглядит?
– Ей шестнадцать лет. Эпилептичка. Такая только одна и есть. От нас ушла две недели назад. Вы отнимаете мое время. Не имеете денег, но отнимаете у меня время.
– Деньги я достану. Я принесу их завтра.
Мужчина бросил взгляд на водителя.
– Я буду в «Венаде». Я принесу их в «Венаду».
Мужчина чуть отвернул голову и сплюнул. Повернул обратно:
– В «Венаду» вам нельзя. По этому делу – нет. Что это с вами, а? Сколько у вас есть?
Джон-Грейди вынул кошелек.
– Тридцать с чем-то, – сказал он. Пересчитал деньги. – Тридцать шесть долларов.
Мужчина протянул руку:
– Давай сюда.
Джон-Грейди отдал ему деньги. Тот сложил их и впихнул в нагрудный карман, даже не взглянув.
– Она в «Белом озере», – сказал он.
После чего закрыл дверцу и исчез. Им даже не слышно было удаляющихся шагов.
Водитель всем телом повернулся:
– Хотите ехать в «Белое озеро»?
– У меня больше нет денег.
Водитель побарабанил пальцами по спинке сиденья:
– Что, совсем нисколько нет?
– Совсем.
Таксист покачал головой.
– Нет денег, – повторил он. – О’кей. Хотите, чтобы я отвез вас обратно в центр, на авениду?
– Мне нечем вам заплатить.
– Это ничего.
Он завел двигатель и задним ходом выпятился из проезда на улицу.
– Заплатите в следующий раз. О’кей?
– О’кей.
– О’кей.
Проходя мимо выгородки Билли, он заметил в ней свет, остановился, отвел дерюжный полог и заглянул. Билли лежал в кровати. Опустил книгу, за чтением которой его застали, глянул поверх, а потом и совсем отложил ее.
– Про что читаешь?
– Про Дестри{19}. А тебя где носит?
– Ты когда-нибудь бывал в заведении под названием «Белое озеро»?
– Бывал. Один раз всего.
– Там что – здорово дорого?
– Там – да, там здорово дорого. А что?
– Да это я так, любопытствую просто. Спокойной ночи.
Джон-Грейди дал пологу упасть и пошел по конюшенному проходу в свою клетушку.
– Тебе, дружище, от «Белого озера» лучше держаться подальше! – вслед ему крикнул Билли.
Джон-Грейди откинул у себя дверную занавеску и стал щупать рукой, где шнурок выключателя.
– Имей в виду: ковбою там не место!
Нащупал выключатель, дернул, зажегся свет.
– Ты меня слышишь?
После завтрака он, хромая, пошел со шляпой в руке по коридору.
– Мистер Мэк? – позвал он.
Мэк Макговерн как раз подходил к двери своего кабинета. В руке у него были бумаги, еще какие-то бумаги он сжимал под мышкой.
– Давай-давай, заходи, сынок, – сказал он.
Джон-Грейди остановился на пороге. Мэк сел за стол.
– Заходи-заходи, – повторил он. – Или я не сумею тебя уважить?
Он поднял взгляд от бумаг. Джон-Грейди все еще стоял в дверях:
– Я насчет того, чтобы… Нельзя ли мне аванс в счет платы за следующий месяц?
Мэк полез за кошельком:
– Сколько тебе нужно?
– Ну-у… Мне бы сотню, если можно.
Мэк внимательно на него посмотрел.
– Я тебе дам, сколько просишь, – сказал он. – А как ты обойдешься следующий месяц?
– Ничего, справлюсь.
Мэк открыл бумажник и отсчитал пять двадцаток.
– Смотри, – сказал он. – Ты взрослый человек, способен сам вести свои дела. А мое дело – сторона, верно же?
– Просто мне кое на что срочно надо.
– Ну ладно.
Он вынул купюры и, подавшись вперед, положил их на край стола. Джон-Грейди подошел, взял их, сложил и спрятал в карман рубашки.
– Спасибо, – сказал он.
– Ничего, все нормально. Как твоя нога?
– Заживает.
– Но ты ее еще бережешь, я смотрю.
– Да ерунда.
– А того коня ты все еще собираешься покупать?
– Да, сэр. Собираюсь.
– А как ты понял, что у кобылы Вольфенбаргера плохое копыто?
– Увидел.
– Но она же вроде не хромала.
– Нет, сэр. Но она дергала ухом.
– Ухом?
– Да, сэр. Каждый раз, когда она касалась земли этой ногой, у нее чуть-чуть дергалось ухо. Я просто смотрел внимательно.
– На манер условного знака, как в покере.
– Да, сэр. Вроде того.
– А посмотреть для него лошадей на торгах ты все ж таки не захотел?
– Нет, сэр. А он что – ваш друг?
– Да нет, так, знакомый. А что?
– Ничего.
– Ты что-то хотел сказать?
– Да бог с ним.
– Ты не тушуйся, говори.
– Ну-у… Наверное, я хотел сказать… мне подумалось, что я не смогу оградить его от неприятностей, работая у него от случая к случаю.
– А ты хочешь работать у него постоянно?
– Я этого не говорил.
Мэк покачал головой.
– Давай-ка, на хрен, дуй отсюда, – сказал он.
– Слушаюсь, сэр.
– Ты точно ему этого не говорил?
– Точно, сэр. Я вообще с ним не разговаривал.
– Что ж ты так. Зря, зря.
– Да, сэр.
Он надел шляпу и повернулся уходить, но в дверях задержался:
– Спасибо, сэр.
– Не за что. Это ж твои деньги.
Когда в тот вечер он вернулся, Сокорро с кухни уже ушла и за столом никого не было, кроме старика. Покуривая самокрутку, он слушал по радио новости. Джон-Грейди взял свою тарелку и кофе, поставил на стол, придвинул себе стул и сел.
– Добрый вечер, мистер Джонсон, – сказал он.
– Добрый вечер, сынок.
– Что говорят в новостях?
Старик покачал головой. Потянувшись от стола к подоконнику, где стоял приемник, он его выключил.
– Какие теперь новости? Новостей больше нет, – сказал он. – Только и слышно что о войнах и о военных слухах{20}. Не знаю уж, зачем я все это и слушаю. Дурная привычка. Мне бы от нее избавляться, а я все хуже в ней погрязаю.
Джон-Грейди положил себе на флаутасы{21} с рисом ложку соуса пико-де-гальо, свернул тортилью и принялся за еду. Старик сидит смотрит. Кивком указал на сапоги парня:
– Похоже, сегодня тебе пришлось изрядно в грязи потоптаться.
– Да, сэр. Уж это да. Пришлось.
– Здешняя жирная глина – она такая, ее поди еще смой. Оливер Ли любил повторять, что он только потому сюда и перебрался, что почвы здесь больно жалкие: думал, других охотников на них не найдется и его здесь оставят в покое{22}. Конечно же, он ошибался. Насчет покоя, во всяком случае.
– Да, сэр. Наверное, ошибался.
– Как поживает нога?
– Да все уже с ней нормально.
Старик улыбнулся. Затянувшись сигаретой, стряхнул пепел в пепельницу на столе:
– И не смотри на то, какие тут дожди. Вся земля скоро высохнет, и всю почву сдует.
– А вы почем знаете?
– Потому что так оно и будет.
– Кофе еще хотите?
– Нет, спасибо.
Парень встал, подошел к плите, налил себе в чашку и вернулся.
– Земля тут, считай, кончилась, – сказал старик. – У людей короткая память. Рады быть должны, что армия все забирает, потому что так и так кранты.
Парень сидит ест.
– И много земли, думаете, заберет армия?
Старик затянулся сигаретой и задумчиво раздавил окурок:
– Думаю, они приберут к рукам всю впадину бассейна Тулароса{23}. Я прикинул – выходит так.
– А они что – могут просто взять и забрать?
– Да запросто. Еще как. По этому поводу будет много вони, стонов всяких-разных… Только выбора-то ведь нет. Люди радоваться должны, что их отсюда выселяют.
– И что, думаете, будет теперь делать мистер Пратер?
– Джон Пратер будет делать то, что говорит, что он будет делать.
– Мистер Мэк говорит, он им сказал, что уедет отсюда разве что в гробу.
– Значит, в гробу он отсюда и уедет. Его слово крепкое, как в банке.
Джон-Грейди подчистил из тарелки остатки, сидит пьет кофе.
– А вот вопрос, который мне, видно, не следовало бы задавать, – сказал он.
– Спрашивай.
– Вам не обязательно отвечать.
– Я знаю.
– Как вы думаете, кто убил полковника Фаунтена?
Старик покачал головой. Долго сидел молча.
– Не надо было мне спрашивать.
– Да нет. Ничего. Ты ведь знаешь, его дочь тоже звали Мэгги. Как раз она-то и сказала Фаунтену, чтобы он забрал мальчишку к себе. Сказала, что восьмилетнего мальчонку они не тронут. Но она ошиблась, правильно?
– Так точно.
– Многие думают, что его убил Оливер Ли. Я довольно хорошо знал Оливера. Мы с ним одногодки. У него у самого четверо сыновей. Я просто в это не верю.
– Вы думаете, он не мог этого сделать?
– Я выражусь даже четче. Он этого не делал.
– А что насчет причины?
– Ну… Это другой вопрос. Слёз он по этому поводу не лил, это точно. Из-за полковника – это уж всяко.
– Кофе еще не хотите?
– Нет, спасибо, сынок. А то я всю ночь спать не буду.
– Думаете, они так и лежат где-нибудь тут, зарытые?
– Нет, не думаю.
– А что, по-вашему, с ними случилось?
– Я-то всегда считал, что тела переправили в Мексику. У них был выбор: либо зарыть их где-нибудь чуть южнее перехода, где их могут обнаружить, либо оттащить еще миль на тридцать, туда, где их можно будет забросить за край вселенной; так что я думаю, именно это они и сделали.
Джон-Грейди кивнул. Отхлебнул кофе.
– А вам когда-нибудь случалось участвовать в стычке со стрельбой?
– Случалось. Было один раз. Но я был уже достаточно взрослым, чтоб не наделать глупостей.
– Где это вас угораздило?
– На реке, к востоку от Клинта{24}. Это было в тысяча девятьсот семнадцатом, незадолго до смерти моего брата; мы были не на той стороне реки, ждали темноты, чтобы переправить украденных у нас коней, которых мы вызволяли, и тут нам сказали, что на нас засада. Мы ждали, ждали, а потом взошла луна – не луна даже, кусочек от нее, меньше четвертушки. Она встала позади нас, и мы заметили ее отражение в лобовом стекле их машины, спрятанной среди деревьев у вспаханной полосы, что вдоль реки. Венделл Вильямс глянул на меня и говорит: «Смотри-ка, в небе-то – две луны! Разрази меня гром, если я прежде видел что-либо подобное!» А я говорю: «Да, и одна из них у нас сзади». И мы давай по ним палить из винтовок.
– Они в вас тоже стреляли?
– Естественно. Мы залегли и зараз расстреляли чуть не целую коробку патронов, а потом они смылись.
– В кого-нибудь попали?
– Да как-то так я об этом не слышал. В их машину мы разок-другой попали. Вышибли лобовое стекло.
– А коней переправили?
– Переправили.
– Сколько голов?
– Да так, не очень много. Голов семьдесят.
– Ого! Так это целый табун.
– А это и был табун. И нам за них заплатили хорошие деньги. Но эти деньги не стоили того, чтоб из-за них лезть под пули.
– Нет, сэр. Наверное, нет.
– У человека в голове от этого что-то клинит.
– Это как, сэр?
– Да просто. Когда в тебя стреляют. Брызги грязи в лицо. Срезанные листья кругом падают. Это смещает перспективу. Может, у кого-то к этому есть тяга. У меня никогда ее не было.
– А во время революции вы сражались?
– Нет.
– Но вы ведь были там в это время.
– Да. И всю дорогу пытался к чертовой матери выбраться. Я вообще там пробыл слишком долго. А уж как я рад был, когда там началось! Просыпаешься воскресным утром в каком-нибудь маленьком городишке, а местные уже вовсю толпятся на улицах и все друг в друга стреляют. А чего ради – это вообще не поймешь. Мы думали, никогда оттуда не выберемся. В той стране я таких страшных вещей навидался! Годами потом кошмары снились.
Склонясь вперед, он положил локти на стол, вынул из нагрудного кармана курительные принадлежности, свернул еще сигарету и прикурил. Сидит смотрит в стол. Потом стал рассказывать. Долго рассказывал. Упоминал названия городов и деревень. Этих их глинобитных pueblos. Вспоминал о расстрелах у глиняной стены, на которую брызжет свежая кровь поверх почерневшей старой, а когда люди уже упали, из пулевых выбоин еще долго сыплется мелкая глиняная труха и медленно тает в воздухе пороховой дымок, а трупы грудами потом валяются на улицах или, нагруженные на carretas[39] с тяжелыми, сплоченными из досок колесами, тарахтящими по булыжникам или просто по засохшей грязи, едут к безымянным могилам. На ту войну шли тысячами те, у кого и костюм-то был один-единственный. Шли в своих свадебных костюмах и в них же ложились в могилы. В праздничных пиджаках, при галстуках и в шляпах люди стояли на улицах, за перевернутыми телегами и грудами хлама и палили из винтовок, как разгневанные ревизоры. А рядом маленькие пушечки на колесном ходу, которые при каждом выстреле отшвыривает назад, так что их приходится возвращать, и бесконечная череда лошадей с флагами и хоругвями, скачущих к смерти, иногда в попонах, разрисованных изображениями Святой Девы, а иногда ее портреты люди несли в бой на шестах, как будто Матерь Божия сама породила все эти бедствия, отчаяние и безумие.
Высокие напольные часы в коридоре пробили десять.
– Пойду-ка я, пожалуй, лучше спать, – сказал старик.
– Да, сэр.
Он встал:
– Что до меня, то мне это все как-то не очень нравится. Но тут уж ничего не попишешь.
– Спокойной ночи, сэр.
Высокая кирпичная стена. Таксист сопроводил его в кованые ворота, вместе по дорожке зашагали к подъезду. Как будто окружающий мрак, из которого состояли городские предместья, таил в себе опасность. Или пустынные равнины вокруг. Таксист потянул за бархатный шнурок в нише под аркой и отступил, что-то себе под нос мурлыча. Перевел взгляд на Джона-Грейди:
– Хочешь, я тебя подождать, я могу подождать.
– Да нет. Все нормально.
Дверь отворилась. Распорядительница в вечернем платье улыбнулась им и отступила, придерживая дверь. Джон-Грейди вошел, снял шляпу, женщина поговорила с таксистом, а потом заперла дверь и обернулась. Она протянула руку, и Джон-Грейди полез в задний карман. Она улыбнулась.
– Вашу шляпу, – сказала она.
Он подал ей шляпу, она жестом показала ему в сторону залы, он повернулся и вошел, приглаживая волосы ладонью.
Справа две ступеньки вверх, к бару; он по ним поднялся и прошел позади табуретов, сидя на которых мужчины выпивали и разговаривали. В мягком освещении сияющая красным деревом стойка бара, за ней бармены в коротеньких бордовых курточках и при галстуках-бабочках. В отдалении, как бы в гостиной, проститутки коротали время на диванах, крытых жаркого цвета струйчатым атласом и золотой парчой. В пеньюарах или вечерних длинных платьях – кто в пышном, кто в облегающем, – то белый шелк, то фиолетовый бархат, – с разрезами по самое некуда и в туфельках чуть ли не из хрусталя и золота, они сидели в деланых позах, старательно надувая в полутьме алые губки. Под потолком гостиной хрустальная люстра, справа помост, на нем играло струнное трио.
Он прошел к дальнему концу бара. Не успел положить руку на поручень, бармен уже тут как тут, раскладывает салфетку.
– Добрый вечер, сэр, – сказал бармен.
– Добрый, добрый. Мне «Старого дедушку»{25} и воду отдельно.
– Да, сэр.
Бармен двинулся прочь. Джон-Грейди поставил ноги на полированную бронзовую перекладину и стал смотреть на проституток в зеркале буфета. В баре сидели главным образом хорошо одетые мексиканцы, но было и несколько американцев в чересчур легких, не по сезону, цветастых рубашках. Через салон прошла высокая женщина в прозрачном платье – этакий призрак проститутки. Таракан, ползший по прилавку, добрался до зеркала, где встретил самого себя и замер.
Он заказал еще выпить. Бармен налил. Когда он снова глянул в зеркало, она сидела одна на темной бархатной кушетке, сложив руки на коленях среди разметавшихся вокруг складок платья. Не отрывая от девушки глаз, он пошарил в поисках шляпы. Позвал бармена:
– La cuenta por favor[40].
Бросил взгляд вниз. Вспомнил, что шляпу отдал распорядительнице при входе. Вынул бумажник и сдвинул по полированной столешнице пятидолларовую купюру, остальные сложил и отправил в карман рубашки. Бармен принес сдачу, он сдвинул доллар обратно, повернулся и бросил взгляд через комнату, туда, где сидела она. Она выглядела маленькой и растерянной. Сидела с закрытыми глазами, и он вдруг понял, что она слушает музыку. Он влил порцию виски в стакан с водой, стопку из-под виски поставил на стойку, взял стакан и двинулся через залу.
Размытая огнями огромной стеклянной диадемы под потолком, его нечеткая тень, должно быть, прервала ее мечтания. Она подняла на него взгляд и слабо улыбнулась накрашенными детскими губами. Он чуть было снова не потянулся к шляпе.
– Привет, – сказал он. – Ничего, если я тут присяду?
Вернувшись к реальности, она подобрала к себе складки юбки, чтобы он смог сесть рядом. Из теней у стены выступил официант и, накрыв скатертью стоявший перед ними стеклянный столик, встал в ожидании.
– Мне «Старого дедушку» и воду отдельно. А ей что захочет.
Официант кивнул и устремился прочь. Джон-Грейди обратил взгляд на девушку. Та наклонилась и снова оправила юбку.
– Lo siento, – сказала она. – Pero no hablo inglés[41].
– Está bien. Podemos hablar español[42].
– Oh, – сказала она. – Qué bueno[43].
– ¿Qué es su nombre?[44]
– Magdalena. ¿Y usted?[45]
Он не ответил.
– Магдалена, – повторил он.
Она опустила взгляд. Как будто бы звук собственного имени ее расстроил.
– ¿Es su nombre de pila?[46] – спросил он.
– Sí. Por supuesto[47].
– No es su nombre… su nombre professional[48].
Она прикрыла ладонью рот.
– Oh, – сказала она. – No. Es mi nombre proprio[49].
Он не сводил с нее глаз. Сказал ей, что уже встречался с ней в «Ла-Венаде», но она лишь кивнула и не выразила удивления. Подошел официант с напитками, он расплатился и дал официанту доллар чаевых. Свой напиток она так и не пригубила – ни сразу, ни потом. Говорила так тихо, что ему приходилось к ней наклоняться, чтобы разбирать слова. Она сказала, что на них смотрят другие женщины, но это ничего. Это они просто потому, что она здесь новенькая. Он кивнул.
– No importa[50], – сказал он.
Она спросила, почему он не заговорил с ней в «Ла-Венаде». Он сказал, это потому, что он был там с друзьями. Она спросила, может быть, у него в «Ла-Венаде» уже есть подружка, но он сказал, что нет.
– ¿No me recuerda?[51] – спросил он.
Она покачала головой. Подняла взгляд. Они посидели молча.
– ¿Cuántos años tiene?[52]
– Bastantes[53].
Он сказал, не хочешь говорить – не надо; она не ответила. Печально улыбнулась. Тронула его за рукав.
– Fue mentira, – сказала она. – Lo que decía[54].
– ¿Cómo?[55]
Она сказала, что соврала насчет того, что не помнит его. Мол, он стоял там у стойки бара и она подумала, что он сейчас подойдет, заговорит с ней, но он так и не подошел, а когда она опять туда посмотрела, его уже не было.
– ¿Verdad?[56]
– Sí.
Он ответил в том смысле, что на самом-то деле она не соврала. В тот раз ей, дескать, впору было только головой мотать, но она помотала головой в этот раз и сказала, что это совершеннейшая неправда. Она спросила его, почему он пришел в «Белое озеро» один. Он помолчал, глядя на их нетронутые напитки на столике, подумал над ее вопросом, подумал о лжи и правде, повернулся и посмотрел на нее.
– Porque la andaba buscando, – сказал он. – Ya tengo tiempo buscándola[57].
Она промолчала.
– ¿Y cómo es que me recuerda?[58]
Чуть отвернувшись, она шепнула еле слышно:
– También yo[59].
– ¿Mande?[60]
Она повернулась к нему, заглянула в глаза и повторила:
– También yo.
В номере она повернулась и закрыла за ними дверь. Он потом не мог даже припомнить, как они туда попали. Запомнилась ее ладонь, как он держал ее в своей, маленькую и холодную, – очень странное ощущение. И свет, разложенный на разные цвета призмами люстры, – как он рекой лился на ее обнаженные плечи, когда они выходили из залы. Он шел, чуть не спотыкаясь, как дитя.
Она подошла к кровати, зажгла две свечи, потом погасила лампу. Уронив руки вдоль тела, он стоял посреди комнаты. Закинув обе руки себе за шею, она расстегнула застежку платья, потом одной рукой из-за спины потянула вниз молнию. Он начал расстегивать рубашку. Комнатка была маленькая, почти всю ее занимала кровать. Огромная, с четырьмя столбами по углам, с балдахином и занавесками из прозрачной, винного цвета органзы, сквозь которую свечи лили на подушки винный свет.
В дверь негромко постучали.
– Tenemos que pagar[61], – сказала она.
Он вынул из кармана сложенные банкноты.
– Para la noche[62], – сказал он.
– Es muy caro[63].
– ¿Cuánto?[64]
Стоит считает бумажки. Оказалось восемьдесят два доллара. Протянул их ей. Она поглядела сперва на деньги, потом на него. Постучали снова.
– Dame cincuenta[65], – сказала она.
– ¿Es bastante?[66]
– Sí, sí.
Она взяла деньги, отворила дверь и, что-то шепнув, протянула их стоявшему там мужчине. Долговязый и тощий, в черной шелковой рубашке, он курил сигарету в серебряном мундштуке. Мельком взглянув на клиента сквозь щель приоткрытой двери, он пересчитал деньги, кивнул, повернулся уходить, и она за ним закрыла. Ее обнаженная спина под расстегнутым платьем при свечах была очень бледной. Черные волосы поблескивали. Повернувшись, она выпростала руки из рукавов и скомкала в них перед платья. Шагнула из упавшей на пол материи, разложила платье на спинке стула, зашла за прозрачный полог и, откинув угол одеяла, сдвинула с плеч бретельки комбинации, дав ей соскользнуть. Обнаженная легла в кровать, натянула атласное одеяло до подбородка, повернулась на бок и, подложив руку под голову, стала смотреть на него.
– Тебе надо поговорить с Маноло. Только Маноло может дать нам эту информацию.
– А где он?
– Я сведу тебя с ним. Отвезу. Я устрою. Ты должен платить.
Джон-Грейди потянулся за бумажником. Таксист остановил его руку. Бросил взгляд на бармена.
– Afuera, – сказал он. – No podemos hacerlo aquí[35].
На улице он снова потянулся за бумажником, но таксист сказал, подожди. Театрально огляделся по сторонам.
– Es pedigroso[36], – свистящим шепотом проговорил он.
Они сели в его такси.
– И где он? – сказал Джон-Грейди.
– Вот мы к нему и едем. Я везу.
Он завел мотор, машина двинулась, поехали сначала прямо, потом направо. Проехав с полквартала, опять свернули в узенький проезд, припарковались. Водитель выключил двигатель и погасил фары. Посидели в темноте. Где-то вдали слышалось радио. Слышался шум воды, стекающей из canales[37] в лужи на мостовой. Вскоре появился человек, открыл заднюю дверцу машины и сел внутрь.
Свет в салоне был выключен, так что лица мужчины Джону-Грейди видно не было. Мужчина влез в машину с сигаретой, курил, пряча ее в ладони, по-деревенски. До Джона-Грейди донесся запах его одеколона.
– Bueno[38], – сказал мужчина.
– Плати ему сейчас, – сказал таксист. – Он тебе скажет, где девчонка.
– Сколько ему заплатить?
– Плати мне пятьдесят долларов, – сказал мужчина.
– Пятьдесят долларов?
На это никто не ответил.
– У меня нет пятидесяти долларов.
Какой-то миг мужчина оставался неподвижен. Затем открыл дверцу и вышел.
– Погодите-ка, – сказал Джон-Грейди.
Мужчина стоял в проезде, одной рукой держась за дверцу. Джон-Грейди видел его. Черный костюм, черный галстук. И узкое лицо, сходящееся клином.
– Вы эту девушку знаете? – спросил Джон-Грейди.
– Конечно, я знаю эту девушку. Вы отнимаете мое время.
– Как она выглядит?
– Ей шестнадцать лет. Эпилептичка. Такая только одна и есть. От нас ушла две недели назад. Вы отнимаете мое время. Не имеете денег, но отнимаете у меня время.
– Деньги я достану. Я принесу их завтра.
Мужчина бросил взгляд на водителя.
– Я буду в «Венаде». Я принесу их в «Венаду».
Мужчина чуть отвернул голову и сплюнул. Повернул обратно:
– В «Венаду» вам нельзя. По этому делу – нет. Что это с вами, а? Сколько у вас есть?
Джон-Грейди вынул кошелек.
– Тридцать с чем-то, – сказал он. Пересчитал деньги. – Тридцать шесть долларов.
Мужчина протянул руку:
– Давай сюда.
Джон-Грейди отдал ему деньги. Тот сложил их и впихнул в нагрудный карман, даже не взглянув.
– Она в «Белом озере», – сказал он.
После чего закрыл дверцу и исчез. Им даже не слышно было удаляющихся шагов.
Водитель всем телом повернулся:
– Хотите ехать в «Белое озеро»?
– У меня больше нет денег.
Водитель побарабанил пальцами по спинке сиденья:
– Что, совсем нисколько нет?
– Совсем.
Таксист покачал головой.
– Нет денег, – повторил он. – О’кей. Хотите, чтобы я отвез вас обратно в центр, на авениду?
– Мне нечем вам заплатить.
– Это ничего.
Он завел двигатель и задним ходом выпятился из проезда на улицу.
– Заплатите в следующий раз. О’кей?
– О’кей.
– О’кей.
Проходя мимо выгородки Билли, он заметил в ней свет, остановился, отвел дерюжный полог и заглянул. Билли лежал в кровати. Опустил книгу, за чтением которой его застали, глянул поверх, а потом и совсем отложил ее.
– Про что читаешь?
– Про Дестри{19}. А тебя где носит?
– Ты когда-нибудь бывал в заведении под названием «Белое озеро»?
– Бывал. Один раз всего.
– Там что – здорово дорого?
– Там – да, там здорово дорого. А что?
– Да это я так, любопытствую просто. Спокойной ночи.
Джон-Грейди дал пологу упасть и пошел по конюшенному проходу в свою клетушку.
– Тебе, дружище, от «Белого озера» лучше держаться подальше! – вслед ему крикнул Билли.
Джон-Грейди откинул у себя дверную занавеску и стал щупать рукой, где шнурок выключателя.
– Имей в виду: ковбою там не место!
Нащупал выключатель, дернул, зажегся свет.
– Ты меня слышишь?
После завтрака он, хромая, пошел со шляпой в руке по коридору.
– Мистер Мэк? – позвал он.
Мэк Макговерн как раз подходил к двери своего кабинета. В руке у него были бумаги, еще какие-то бумаги он сжимал под мышкой.
– Давай-давай, заходи, сынок, – сказал он.
Джон-Грейди остановился на пороге. Мэк сел за стол.
– Заходи-заходи, – повторил он. – Или я не сумею тебя уважить?
Он поднял взгляд от бумаг. Джон-Грейди все еще стоял в дверях:
– Я насчет того, чтобы… Нельзя ли мне аванс в счет платы за следующий месяц?
Мэк полез за кошельком:
– Сколько тебе нужно?
– Ну-у… Мне бы сотню, если можно.
Мэк внимательно на него посмотрел.
– Я тебе дам, сколько просишь, – сказал он. – А как ты обойдешься следующий месяц?
– Ничего, справлюсь.
Мэк открыл бумажник и отсчитал пять двадцаток.
– Смотри, – сказал он. – Ты взрослый человек, способен сам вести свои дела. А мое дело – сторона, верно же?
– Просто мне кое на что срочно надо.
– Ну ладно.
Он вынул купюры и, подавшись вперед, положил их на край стола. Джон-Грейди подошел, взял их, сложил и спрятал в карман рубашки.
– Спасибо, – сказал он.
– Ничего, все нормально. Как твоя нога?
– Заживает.
– Но ты ее еще бережешь, я смотрю.
– Да ерунда.
– А того коня ты все еще собираешься покупать?
– Да, сэр. Собираюсь.
– А как ты понял, что у кобылы Вольфенбаргера плохое копыто?
– Увидел.
– Но она же вроде не хромала.
– Нет, сэр. Но она дергала ухом.
– Ухом?
– Да, сэр. Каждый раз, когда она касалась земли этой ногой, у нее чуть-чуть дергалось ухо. Я просто смотрел внимательно.
– На манер условного знака, как в покере.
– Да, сэр. Вроде того.
– А посмотреть для него лошадей на торгах ты все ж таки не захотел?
– Нет, сэр. А он что – ваш друг?
– Да нет, так, знакомый. А что?
– Ничего.
– Ты что-то хотел сказать?
– Да бог с ним.
– Ты не тушуйся, говори.
– Ну-у… Наверное, я хотел сказать… мне подумалось, что я не смогу оградить его от неприятностей, работая у него от случая к случаю.
– А ты хочешь работать у него постоянно?
– Я этого не говорил.
Мэк покачал головой.
– Давай-ка, на хрен, дуй отсюда, – сказал он.
– Слушаюсь, сэр.
– Ты точно ему этого не говорил?
– Точно, сэр. Я вообще с ним не разговаривал.
– Что ж ты так. Зря, зря.
– Да, сэр.
Он надел шляпу и повернулся уходить, но в дверях задержался:
– Спасибо, сэр.
– Не за что. Это ж твои деньги.
Когда в тот вечер он вернулся, Сокорро с кухни уже ушла и за столом никого не было, кроме старика. Покуривая самокрутку, он слушал по радио новости. Джон-Грейди взял свою тарелку и кофе, поставил на стол, придвинул себе стул и сел.
– Добрый вечер, мистер Джонсон, – сказал он.
– Добрый вечер, сынок.
– Что говорят в новостях?
Старик покачал головой. Потянувшись от стола к подоконнику, где стоял приемник, он его выключил.
– Какие теперь новости? Новостей больше нет, – сказал он. – Только и слышно что о войнах и о военных слухах{20}. Не знаю уж, зачем я все это и слушаю. Дурная привычка. Мне бы от нее избавляться, а я все хуже в ней погрязаю.
Джон-Грейди положил себе на флаутасы{21} с рисом ложку соуса пико-де-гальо, свернул тортилью и принялся за еду. Старик сидит смотрит. Кивком указал на сапоги парня:
– Похоже, сегодня тебе пришлось изрядно в грязи потоптаться.
– Да, сэр. Уж это да. Пришлось.
– Здешняя жирная глина – она такая, ее поди еще смой. Оливер Ли любил повторять, что он только потому сюда и перебрался, что почвы здесь больно жалкие: думал, других охотников на них не найдется и его здесь оставят в покое{22}. Конечно же, он ошибался. Насчет покоя, во всяком случае.
– Да, сэр. Наверное, ошибался.
– Как поживает нога?
– Да все уже с ней нормально.
Старик улыбнулся. Затянувшись сигаретой, стряхнул пепел в пепельницу на столе:
– И не смотри на то, какие тут дожди. Вся земля скоро высохнет, и всю почву сдует.
– А вы почем знаете?
– Потому что так оно и будет.
– Кофе еще хотите?
– Нет, спасибо.
Парень встал, подошел к плите, налил себе в чашку и вернулся.
– Земля тут, считай, кончилась, – сказал старик. – У людей короткая память. Рады быть должны, что армия все забирает, потому что так и так кранты.
Парень сидит ест.
– И много земли, думаете, заберет армия?
Старик затянулся сигаретой и задумчиво раздавил окурок:
– Думаю, они приберут к рукам всю впадину бассейна Тулароса{23}. Я прикинул – выходит так.
– А они что – могут просто взять и забрать?
– Да запросто. Еще как. По этому поводу будет много вони, стонов всяких-разных… Только выбора-то ведь нет. Люди радоваться должны, что их отсюда выселяют.
– И что, думаете, будет теперь делать мистер Пратер?
– Джон Пратер будет делать то, что говорит, что он будет делать.
– Мистер Мэк говорит, он им сказал, что уедет отсюда разве что в гробу.
– Значит, в гробу он отсюда и уедет. Его слово крепкое, как в банке.
Джон-Грейди подчистил из тарелки остатки, сидит пьет кофе.
– А вот вопрос, который мне, видно, не следовало бы задавать, – сказал он.
– Спрашивай.
– Вам не обязательно отвечать.
– Я знаю.
– Как вы думаете, кто убил полковника Фаунтена?
Старик покачал головой. Долго сидел молча.
– Не надо было мне спрашивать.
– Да нет. Ничего. Ты ведь знаешь, его дочь тоже звали Мэгги. Как раз она-то и сказала Фаунтену, чтобы он забрал мальчишку к себе. Сказала, что восьмилетнего мальчонку они не тронут. Но она ошиблась, правильно?
– Так точно.
– Многие думают, что его убил Оливер Ли. Я довольно хорошо знал Оливера. Мы с ним одногодки. У него у самого четверо сыновей. Я просто в это не верю.
– Вы думаете, он не мог этого сделать?
– Я выражусь даже четче. Он этого не делал.
– А что насчет причины?
– Ну… Это другой вопрос. Слёз он по этому поводу не лил, это точно. Из-за полковника – это уж всяко.
– Кофе еще не хотите?
– Нет, спасибо, сынок. А то я всю ночь спать не буду.
– Думаете, они так и лежат где-нибудь тут, зарытые?
– Нет, не думаю.
– А что, по-вашему, с ними случилось?
– Я-то всегда считал, что тела переправили в Мексику. У них был выбор: либо зарыть их где-нибудь чуть южнее перехода, где их могут обнаружить, либо оттащить еще миль на тридцать, туда, где их можно будет забросить за край вселенной; так что я думаю, именно это они и сделали.
Джон-Грейди кивнул. Отхлебнул кофе.
– А вам когда-нибудь случалось участвовать в стычке со стрельбой?
– Случалось. Было один раз. Но я был уже достаточно взрослым, чтоб не наделать глупостей.
– Где это вас угораздило?
– На реке, к востоку от Клинта{24}. Это было в тысяча девятьсот семнадцатом, незадолго до смерти моего брата; мы были не на той стороне реки, ждали темноты, чтобы переправить украденных у нас коней, которых мы вызволяли, и тут нам сказали, что на нас засада. Мы ждали, ждали, а потом взошла луна – не луна даже, кусочек от нее, меньше четвертушки. Она встала позади нас, и мы заметили ее отражение в лобовом стекле их машины, спрятанной среди деревьев у вспаханной полосы, что вдоль реки. Венделл Вильямс глянул на меня и говорит: «Смотри-ка, в небе-то – две луны! Разрази меня гром, если я прежде видел что-либо подобное!» А я говорю: «Да, и одна из них у нас сзади». И мы давай по ним палить из винтовок.
– Они в вас тоже стреляли?
– Естественно. Мы залегли и зараз расстреляли чуть не целую коробку патронов, а потом они смылись.
– В кого-нибудь попали?
– Да как-то так я об этом не слышал. В их машину мы разок-другой попали. Вышибли лобовое стекло.
– А коней переправили?
– Переправили.
– Сколько голов?
– Да так, не очень много. Голов семьдесят.
– Ого! Так это целый табун.
– А это и был табун. И нам за них заплатили хорошие деньги. Но эти деньги не стоили того, чтоб из-за них лезть под пули.
– Нет, сэр. Наверное, нет.
– У человека в голове от этого что-то клинит.
– Это как, сэр?
– Да просто. Когда в тебя стреляют. Брызги грязи в лицо. Срезанные листья кругом падают. Это смещает перспективу. Может, у кого-то к этому есть тяга. У меня никогда ее не было.
– А во время революции вы сражались?
– Нет.
– Но вы ведь были там в это время.
– Да. И всю дорогу пытался к чертовой матери выбраться. Я вообще там пробыл слишком долго. А уж как я рад был, когда там началось! Просыпаешься воскресным утром в каком-нибудь маленьком городишке, а местные уже вовсю толпятся на улицах и все друг в друга стреляют. А чего ради – это вообще не поймешь. Мы думали, никогда оттуда не выберемся. В той стране я таких страшных вещей навидался! Годами потом кошмары снились.
Склонясь вперед, он положил локти на стол, вынул из нагрудного кармана курительные принадлежности, свернул еще сигарету и прикурил. Сидит смотрит в стол. Потом стал рассказывать. Долго рассказывал. Упоминал названия городов и деревень. Этих их глинобитных pueblos. Вспоминал о расстрелах у глиняной стены, на которую брызжет свежая кровь поверх почерневшей старой, а когда люди уже упали, из пулевых выбоин еще долго сыплется мелкая глиняная труха и медленно тает в воздухе пороховой дымок, а трупы грудами потом валяются на улицах или, нагруженные на carretas[39] с тяжелыми, сплоченными из досок колесами, тарахтящими по булыжникам или просто по засохшей грязи, едут к безымянным могилам. На ту войну шли тысячами те, у кого и костюм-то был один-единственный. Шли в своих свадебных костюмах и в них же ложились в могилы. В праздничных пиджаках, при галстуках и в шляпах люди стояли на улицах, за перевернутыми телегами и грудами хлама и палили из винтовок, как разгневанные ревизоры. А рядом маленькие пушечки на колесном ходу, которые при каждом выстреле отшвыривает назад, так что их приходится возвращать, и бесконечная череда лошадей с флагами и хоругвями, скачущих к смерти, иногда в попонах, разрисованных изображениями Святой Девы, а иногда ее портреты люди несли в бой на шестах, как будто Матерь Божия сама породила все эти бедствия, отчаяние и безумие.
Высокие напольные часы в коридоре пробили десять.
– Пойду-ка я, пожалуй, лучше спать, – сказал старик.
– Да, сэр.
Он встал:
– Что до меня, то мне это все как-то не очень нравится. Но тут уж ничего не попишешь.
– Спокойной ночи, сэр.
Высокая кирпичная стена. Таксист сопроводил его в кованые ворота, вместе по дорожке зашагали к подъезду. Как будто окружающий мрак, из которого состояли городские предместья, таил в себе опасность. Или пустынные равнины вокруг. Таксист потянул за бархатный шнурок в нише под аркой и отступил, что-то себе под нос мурлыча. Перевел взгляд на Джона-Грейди:
– Хочешь, я тебя подождать, я могу подождать.
– Да нет. Все нормально.
Дверь отворилась. Распорядительница в вечернем платье улыбнулась им и отступила, придерживая дверь. Джон-Грейди вошел, снял шляпу, женщина поговорила с таксистом, а потом заперла дверь и обернулась. Она протянула руку, и Джон-Грейди полез в задний карман. Она улыбнулась.
– Вашу шляпу, – сказала она.
Он подал ей шляпу, она жестом показала ему в сторону залы, он повернулся и вошел, приглаживая волосы ладонью.
Справа две ступеньки вверх, к бару; он по ним поднялся и прошел позади табуретов, сидя на которых мужчины выпивали и разговаривали. В мягком освещении сияющая красным деревом стойка бара, за ней бармены в коротеньких бордовых курточках и при галстуках-бабочках. В отдалении, как бы в гостиной, проститутки коротали время на диванах, крытых жаркого цвета струйчатым атласом и золотой парчой. В пеньюарах или вечерних длинных платьях – кто в пышном, кто в облегающем, – то белый шелк, то фиолетовый бархат, – с разрезами по самое некуда и в туфельках чуть ли не из хрусталя и золота, они сидели в деланых позах, старательно надувая в полутьме алые губки. Под потолком гостиной хрустальная люстра, справа помост, на нем играло струнное трио.
Он прошел к дальнему концу бара. Не успел положить руку на поручень, бармен уже тут как тут, раскладывает салфетку.
– Добрый вечер, сэр, – сказал бармен.
– Добрый, добрый. Мне «Старого дедушку»{25} и воду отдельно.
– Да, сэр.
Бармен двинулся прочь. Джон-Грейди поставил ноги на полированную бронзовую перекладину и стал смотреть на проституток в зеркале буфета. В баре сидели главным образом хорошо одетые мексиканцы, но было и несколько американцев в чересчур легких, не по сезону, цветастых рубашках. Через салон прошла высокая женщина в прозрачном платье – этакий призрак проститутки. Таракан, ползший по прилавку, добрался до зеркала, где встретил самого себя и замер.
Он заказал еще выпить. Бармен налил. Когда он снова глянул в зеркало, она сидела одна на темной бархатной кушетке, сложив руки на коленях среди разметавшихся вокруг складок платья. Не отрывая от девушки глаз, он пошарил в поисках шляпы. Позвал бармена:
– La cuenta por favor[40].
Бросил взгляд вниз. Вспомнил, что шляпу отдал распорядительнице при входе. Вынул бумажник и сдвинул по полированной столешнице пятидолларовую купюру, остальные сложил и отправил в карман рубашки. Бармен принес сдачу, он сдвинул доллар обратно, повернулся и бросил взгляд через комнату, туда, где сидела она. Она выглядела маленькой и растерянной. Сидела с закрытыми глазами, и он вдруг понял, что она слушает музыку. Он влил порцию виски в стакан с водой, стопку из-под виски поставил на стойку, взял стакан и двинулся через залу.
Размытая огнями огромной стеклянной диадемы под потолком, его нечеткая тень, должно быть, прервала ее мечтания. Она подняла на него взгляд и слабо улыбнулась накрашенными детскими губами. Он чуть было снова не потянулся к шляпе.
– Привет, – сказал он. – Ничего, если я тут присяду?
Вернувшись к реальности, она подобрала к себе складки юбки, чтобы он смог сесть рядом. Из теней у стены выступил официант и, накрыв скатертью стоявший перед ними стеклянный столик, встал в ожидании.
– Мне «Старого дедушку» и воду отдельно. А ей что захочет.
Официант кивнул и устремился прочь. Джон-Грейди обратил взгляд на девушку. Та наклонилась и снова оправила юбку.
– Lo siento, – сказала она. – Pero no hablo inglés[41].
– Está bien. Podemos hablar español[42].
– Oh, – сказала она. – Qué bueno[43].
– ¿Qué es su nombre?[44]
– Magdalena. ¿Y usted?[45]
Он не ответил.
– Магдалена, – повторил он.
Она опустила взгляд. Как будто бы звук собственного имени ее расстроил.
– ¿Es su nombre de pila?[46] – спросил он.
– Sí. Por supuesto[47].
– No es su nombre… su nombre professional[48].
Она прикрыла ладонью рот.
– Oh, – сказала она. – No. Es mi nombre proprio[49].
Он не сводил с нее глаз. Сказал ей, что уже встречался с ней в «Ла-Венаде», но она лишь кивнула и не выразила удивления. Подошел официант с напитками, он расплатился и дал официанту доллар чаевых. Свой напиток она так и не пригубила – ни сразу, ни потом. Говорила так тихо, что ему приходилось к ней наклоняться, чтобы разбирать слова. Она сказала, что на них смотрят другие женщины, но это ничего. Это они просто потому, что она здесь новенькая. Он кивнул.
– No importa[50], – сказал он.
Она спросила, почему он не заговорил с ней в «Ла-Венаде». Он сказал, это потому, что он был там с друзьями. Она спросила, может быть, у него в «Ла-Венаде» уже есть подружка, но он сказал, что нет.
– ¿No me recuerda?[51] – спросил он.
Она покачала головой. Подняла взгляд. Они посидели молча.
– ¿Cuántos años tiene?[52]
– Bastantes[53].
Он сказал, не хочешь говорить – не надо; она не ответила. Печально улыбнулась. Тронула его за рукав.
– Fue mentira, – сказала она. – Lo que decía[54].
– ¿Cómo?[55]
Она сказала, что соврала насчет того, что не помнит его. Мол, он стоял там у стойки бара и она подумала, что он сейчас подойдет, заговорит с ней, но он так и не подошел, а когда она опять туда посмотрела, его уже не было.
– ¿Verdad?[56]
– Sí.
Он ответил в том смысле, что на самом-то деле она не соврала. В тот раз ей, дескать, впору было только головой мотать, но она помотала головой в этот раз и сказала, что это совершеннейшая неправда. Она спросила его, почему он пришел в «Белое озеро» один. Он помолчал, глядя на их нетронутые напитки на столике, подумал над ее вопросом, подумал о лжи и правде, повернулся и посмотрел на нее.
– Porque la andaba buscando, – сказал он. – Ya tengo tiempo buscándola[57].
Она промолчала.
– ¿Y cómo es que me recuerda?[58]
Чуть отвернувшись, она шепнула еле слышно:
– También yo[59].
– ¿Mande?[60]
Она повернулась к нему, заглянула в глаза и повторила:
– También yo.
В номере она повернулась и закрыла за ними дверь. Он потом не мог даже припомнить, как они туда попали. Запомнилась ее ладонь, как он держал ее в своей, маленькую и холодную, – очень странное ощущение. И свет, разложенный на разные цвета призмами люстры, – как он рекой лился на ее обнаженные плечи, когда они выходили из залы. Он шел, чуть не спотыкаясь, как дитя.
Она подошла к кровати, зажгла две свечи, потом погасила лампу. Уронив руки вдоль тела, он стоял посреди комнаты. Закинув обе руки себе за шею, она расстегнула застежку платья, потом одной рукой из-за спины потянула вниз молнию. Он начал расстегивать рубашку. Комнатка была маленькая, почти всю ее занимала кровать. Огромная, с четырьмя столбами по углам, с балдахином и занавесками из прозрачной, винного цвета органзы, сквозь которую свечи лили на подушки винный свет.
В дверь негромко постучали.
– Tenemos que pagar[61], – сказала она.
Он вынул из кармана сложенные банкноты.
– Para la noche[62], – сказал он.
– Es muy caro[63].
– ¿Cuánto?[64]
Стоит считает бумажки. Оказалось восемьдесят два доллара. Протянул их ей. Она поглядела сперва на деньги, потом на него. Постучали снова.
– Dame cincuenta[65], – сказала она.
– ¿Es bastante?[66]
– Sí, sí.
Она взяла деньги, отворила дверь и, что-то шепнув, протянула их стоявшему там мужчине. Долговязый и тощий, в черной шелковой рубашке, он курил сигарету в серебряном мундштуке. Мельком взглянув на клиента сквозь щель приоткрытой двери, он пересчитал деньги, кивнул, повернулся уходить, и она за ним закрыла. Ее обнаженная спина под расстегнутым платьем при свечах была очень бледной. Черные волосы поблескивали. Повернувшись, она выпростала руки из рукавов и скомкала в них перед платья. Шагнула из упавшей на пол материи, разложила платье на спинке стула, зашла за прозрачный полог и, откинув угол одеяла, сдвинула с плеч бретельки комбинации, дав ей соскользнуть. Обнаженная легла в кровать, натянула атласное одеяло до подбородка, повернулась на бок и, подложив руку под голову, стала смотреть на него.