Страница:
Эдриан Маккинти
Деньги на ветер
© 2009 by Adrian McKinty Published by arrangement with Henry Holt and Company, LLC
© А.Авербух, перевод на русский язык, 2012
© А.Бондаренко, оформление, 2012
© ООО “Издательская Группа “Азбука-Аттикус”, 2012
Издательство Иностранка®
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
© А.Авербух, перевод на русский язык, 2012
© А.Бондаренко, оформление, 2012
© ООО “Издательская Группа “Азбука-Аттикус”, 2012
Издательство Иностранка®
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
– Пятьдесят тысяч – большие деньги, – сказал я.
– Это простой расчет, – сказал Джек.
Эрнест Хемингуэй. Пятьдесят тысяч. 1927
Глава 1
Глухомань, Вайоминг
Лед замерзшего озера, черная космическая пустота небес и покойник, умоляющий позволить ему пожить еще немного.
– Это какая-то ошибка.
Нет ошибки.
– Вы не того взяли.
Того.
– Вы за это заплатите.
Заплачено вперед, viejo compaňero, старина.
До начала очередного номера этой программы успеваю отмотать кусок клейкой ленты, отрезать и залепить ему рот.
Отхожу от машины, осматриваю дорогу.
Зеленый домик Службы национальных парков освещен лунным светом. Кусты кизила укрыты снегом. Новых следов от шин нет.
Кроме нас и ребят из Саскачевана, тут никто не проезжал уж несколько дней, а может быть, и недель. Закрываю багажник БМВ, снимаю лыжную маску с прорезями для глаз и рта. Он колотит ногами в боковую панель, но через минуту-другую затихает.
Достаю из кармана куртки апельсин, смотрю на него как на какое-то чудо, но от цвета и запаха голова идет кругом, приходится убрать обратно.
– Апельсин, – говорю я себе и улыбаюсь.
Вдыхаю морозный декабрьский воздух, поеживаюсь и открываю дверцу у водительского сиденья.
Плюхаюсь на сиденье. Блаженное тепло.
Порывшись в рюкзачке, достаю мексиканские сигареты Пако.
Прикрыв дверцу, смотрю на приборный щиток. В БМВ он как в космическом корабле. Где тут часы-то? А вот, рядом с джи-пи-эс-навигатором: 06:02. Ждать предстоит никак не меньше часа. На лед до восхода солнца не пойдем: какой смысл понапрасну рисковать в темноте?
Закуриваю сигарету, вдыхаю крепкий сладковатый дым, дожидаюсь знакомого ощущения в легких. От дыма внутри так теплеет, что с выдохом приходят пустота и страх.
Торопливо затягиваюсь еще раз, задерживаю дыхание и разочарованно выдыхаю: успокоиться не удается. Наоборот, становится хуже, начинаю бояться, что сорвусь.
Зажигаю свет в салоне, рассматриваю пачку. Чудаковатый английский путешественник в шортах и пробковом шлеме. Мексиканские сигареты «Фарос». Помню их – в юности только такое удовольствие мы и могли себе позволить. Дядя Артуро ухитрялся доставать «Мальборо», но отец говорил, что «Фарос» и «Ривас» – не хуже. Нервы, однако, так расшалились, что даже сигарета не успокаивает.
Под целлофановой пленкой на дне пачки «Фароса» обнаруживаю что-то на ощупь напоминающее темный обмылок. Достаю, нюхаю. Первоклассная канадская дурь – Пако, должно быть, прикарманил на вечеринке.
Очень захотелось покурить, попробовать, но придется отложить на потом. Курнешь – несколько часов под кайфом. Бросаю пачку в рюкзачок. Снова смотрю на часы: 06:06, темень беспросветная, все по-прежнему.
В щель двери здорово дует, я ее захлопываю. Бестелесный ломкий голос богатого заезжего европейца напоминает, что надо пристегнуться. Пытаюсь не обращать на него внимания, но он, судя по интонации, начинает терять рассудок. «Пристегните ремни… пристегните ремни… пристегните ремни…»
Одурачить компьютер несложно: я повинуюсь, но сразу же извлекаю пряжку из замка.
– Ремни пристегнуты, – с облегчением вздыхает устройство.
На часах 06:08.
Выключаю свет. Гоняю приемник с одной радиостанции на другую. Музыка кантри. Передача о Боге. Кантри. Новости. Кантри. О Боге. Выключаю радио и ставлю обогрев салона на максимум.
Делать нечего, остается ждать.
Я и жду.
Ветер на гребне холма раскачивает верхушки деревьев.
В слабом свете звезд клубится туман.
Стучат подошвы о стенку багажника.
Опять включаю радио, откуда-то из Небраски передают польку. Радиостанция города Ларами мощностью десять тысяч ватт вещает во славу Иисуса.
Стук в багажнике прекращается.
Запаливаю очередную «фаросину», докурив, стираю с фильтра отпечатки пальцев, выкидываю окурок в окно.
06:15.
Окно оставляю открытым, все приборы выключаю.
Неподвижно сижу в кабине.
Сижу и жду.
Утро в раздумье: не пора ли?
Время идет. Наконец во тьме брезжит робкий намек на рассвет, в тишине неба проступает чистейший синеватый оттенок – ночь начинает выключать звезды.
Ну вот.
С пассажирского сиденья достаю и разворачиваю знак: «Проезд запрещен – опасность оседания грунта!», украденный вчера в Фэрвью.
Сотрудника Службы национальных парков им, конечно, не одурачишь, но отпугнуть ранних охотников и любителей подледного лова можно.
Беру «смит-вессон» 9-го калибра, вылезаю из машины, возвращаюсь по дороге к алюминиевому турникету. Вдалеке видны огни машин на шоссе. Большегрузные фуры, автобусы компании «Грейхаунд» – этим здесь делать нечего. Прикрепляю знак клейкой лентой к верхней перекладине турникета. Гм. При свете дня выглядит не слишком убедительно, но сойдет.
Волоку турникет по снегу, разворачиваю поперек дороги, подвожу к стойке и запираю специально взятым для этой цели висячим замком. Теперь дальше проедет лишь тот, кому это действительно очень нужно.
Отхожу на несколько шагов в сторону и с удовольствием осматриваю свою работу.
Может быть, имеет смысл избавиться от следов на снегу.
Веткой заметаю свои следы за турникетом. Так-то лучше.
Вряд ли в такой час мимо пройдет человек или зверь, но мне понадобится время, а знак призван отпугнуть любопытных.
Заметаю следы шин и обуви до самого поворота, отбрасываю ветку и возвращаюсь к БМВ.
Залезаю внутрь, грею руки у обогревателя. 6:36. Пора двигаться. Беру зеленый рюкзачок, проверяю: молоток, пистолет, ключи от наручников, перчатки, маска.
Выхожу из машины, захлопываю дверцу.
Рассвет – расплывающееся пятно у горизонта, низкие облака подсвечены снизу полосами, оранжевые чередуются с золотыми.
Так.
С рюкзачком на плече выхожу на озеро. Наклоняюсь, рассматриваю лед.
Толщина двадцать-тридцать миллиметров. По-моему, неплохо.
Бреду обратно к машине, достаю из рюкзачка перчатки и маску, надеваю.
Нажимаю на кнопку – багажник со щелчком открывается.
Он дико таращит глаза, нагое тело облеплено грязью, машинным маслом и чешуйками краски. Ну прямо полотно работы того художника-абстракциониста, Поллока. На коленях синяки – пытался повернуть рычаг аварийного открывания дверцы.
Дышит с трудом. Вижу, клейкая лента почти закрывает ему ноздри. Ошибка вышла, мог и задохнуться.
Рывком сдираю ленту, освобождаю ему рот.
– Урод! – говорит он и плюет в меня.
Не лучше ли поберечь силы, compaňero?
Поднимаю его ноги на край багажника, тяну за руку, вываливаю на берег. Кладу лицом в снег, ножом разрезаю клейкую ленту на лодыжках. Отступив на шаг назад, достаю из кармана куртки «смит-вессон». Голый человек поднимается на ноги, но сделать ничего не может: руки по-прежнему сцеплены браслетами за спиной.
Трясу перед ним пистолетом, хочу убедиться, что он видит оружие.
– И что теперь? – говорит он.
Указываю на озеро.
– Замерзаю. Дай одеться. Замерзну до смерти.
Прижимаю дуло девятимиллиметрового калибра к покрытому синяками животу. Пистолет[1] и маска всякого приведут в ужас. Чтобы против них устоять, надо быть парнем покруче.
– Ладно, – говорит он.
Разворачиваю его и слегка подталкиваю в сторону озера. Он что-то бормочет, качает головой, но повинуется, идет по насту.
Тело у него бледное, кожа на морозе отливает голубизной. Крупный: за метр девяносто, больше ста килограммов, ни грамма жира. В футбольной команде колледжа играл в защите и с тех пор сохранил форму. Восемь километров в день на бегущей дорожке, каждую среду тренировки по регби с «Джентльменами Аспена».
Что-то он бурчит на ходу, но, выйдя на лед, в нерешительности останавливается.
Снег рыхлый, но лед сухой, ровный, подошвы к нему пристают. Босые ноги должен обжигать.
– Чего тебе от меня надо?
Впервые хочу заговорить, но не могу вымолвить ни слова. Еще рано. Рано.
Делаю ему знак идти дальше.
– Туда?
Киваю и навожу на него пистолет.
– Твою мать! – цедит он, но все-таки идет.
Уже совсем светло.
Солнце взошло над равнинами. Месяц – как заживающий шрам.
Прекрасный пейзаж: замерзшее озеро, деревья в кристаллах инея, домики для уток на берегу.
– А-а! – вырывается у него.
В лощинах по берегам лежит туман. Подошвы примерзают ко льду, он останавливается. Я подталкиваю. Его спина напрягается от моего толчка, но с места он не двигается.
Тыкаю в спину пистолетом.
Идем дальше.
Даже через перчатку чувствуется, какие крепкие у него мышцы.
Начинаю нервничать.
Когда у него в руках окажется молоток, надо быть начеку.
Во время учебы на первом курсе колледжа против него выдвигали обвинение в нападении, причинении побоев и оскорблении действием, но благодаря вмешательству папаши (так считает Рики) дело прекратили. На последнем курсе он свернул челюсть одному парню, но и это прошло безнаказанно, поскольку случилось во время игры в регби.
Он силен. Мог бы разорвать меня надвое. Легко. При малейшей возможности.
– Далеко еще? В чем дело-то? – спрашивает он и снова останавливается.
Я опять толкаю. Он повинуется, но по походке видно: что-то задумал. Надо бы с ним поосторожнее.
– Что ты все молчком, приятель? Ты по-английски вообще понимаешь? Или ты немой? – Оборачивается ко мне. – А? Ты меня понимаешь? Сколько заплатят? Я в десять раз больше дам. Сколько стоишь? Назови сумму. Назови, и все. Деньги у меня имеются. Много денег. Цена у каждого есть. Назови мне свою.
А время вспять повернуть слабо? Слабо? Ты – чародей, волшебник?
– Ты что с моей одеждой сделал? Дай одеться. Верни, черт возьми, одежду! – кричит он в ярости, не думая сдаваться.
Нагим придешь в мир, amigo, и, если все сложится не слишком удачно, нагим и уйдешь.
Пистолет все же заставляет его идти.
– Да в чем дело-то?! Верни одежду!
Эхо проносится над озером и вторит его словам. Тут в нем будто открывается какой-то шлюз.
– Ты просто псих какой-то! Ненормальный! – кричит он. – Ты не можешь меня застрелить, не можешь! Не можешь меня застрелить! Я ничего такого не сделал! Вы не того взяли! Тут какая-то проклятая ошибка…
Не собираюсь я в тебя стрелять. Это было бы слишком просто. И не обеспечило бы нам на долгие годы вожделенный покой.
– Послушай, послушай! Понимаю, ты не немой, понимаю, ты меня слышишь. Ну скажи хоть что-нибудь. Заговори. Думаешь, ты такой умный?! Ни хрена! Ну заговори же. Приказываю тебе: говори. Говори со мной!
Ах вот как, ты хочешь поговорить! Что ж, скажу тебе кое-что. Как тебе понравится: в испанском колониальном уголовном кодексе сохраняется принцип римского права talem qualem – «как есть» в переводе с латинского, что означает «бери жертву такой, какой ее находишь». Американские полицейские называют это «правилом черепа толщиной с яичную скорлупу». Дай разок такому с нежной черепушкой, размозжи ее, тебя обвинят в убийстве. Talem qualem. Бери жертву такой, какой находишь. Иными словами, смотри, кого убиваешь. Смотри, кого убиваешь, дружок.
– Безумие! Это безумие какое-то. Тут явно ошибка. Я не так уж богат. Вам нужен Уотсон, вот он на миллиард потянет. Я вам все покажу, покажу. У него есть Ван Гог, Матисс. Его надо было – не меня. Ну поговори же со мной, черт возьми! Кто я такой, по-твоему? Кто я, по-твоему, такой?
Я-то точно знаю, кто ты такой.
А вот кто я – это для тебя загадка. Что я тут делаю? Вот это-то я как раз и хочу понять.
Он топает пяткой по льду, приподнимает одно плечо и снова оборачивается:
– Это безумие. Ты не… Ты хоть представляешь, во что влип, с кем связался? Да, я не Круз, черт бы его не видал, но, имей в виду, меня будут искать. Приедут на поиски. Ты меня слушаешь? Выбрось ты это из головы. Не знаю, что тебе сказали. Не знаю, что ты думаешь, но ты, приятель, совершаешь большую ошибку. Большую. Самую большую ошибку своей жизни. Ведь верно, а? Ты не знаешь, кто я, для тебя это всего лишь работа, так? Верно? Что ж, открою тебе правду, брат, эта ошибка изуродует тебе всю жизнь.
К нему возвращается уверенность в себе. Не прошло и десяти минут. Его роль по умолчанию – черный всадник, босс, центр Птолемеевой Вселенной. Мне она тоже нравится больше других.
– Ты слишком далеко зашел. Для розыгрыша – слишком далеко. В настоящий момент ты причиняешь тяжкие повреждения моим подошвам. Я на тебя в суд подам!
Он по-прежнему не понимает. Никак не может сообразить, зачем мы здесь.
– Слушай, приятель, ты понятия не имеешь, во что впутался. Не имеешь. Назови сумму. Давай, просто скажи, сколько надо. Сто тысяч долларов? Две? Ну а крутые пол-лимона тебе как? Пол-лимона. Шальные деньги. Легкий заработок. Давай, приятель. Ты и я. Обуем их. Натянем им нос. Ну, что на это скажешь? У меня – левые доходы, и ты тоже хапнешь. Давай, старик, ты все ходы и выходы знаешь, переиграем их на пару.
Ох, compaňero, неужели у тебя все поддельное? Прикидываешься? Это где ж тебя научили так разговаривать? В кино? По телевизору? У тебя под этим кожаным чехлом хоть что-нибудь настоящее осталось? Сдвигаю на пистолете предохранитель, сталь удовлетворенно клацает.
Он, шаркая подошвами, проходит еще несколько шагов.
– Ну же, брат, – говорит он, оборачивается, далее все происходит быстро: я не успеваю заметить и пропускаю неожиданный удар. Да какой!
Он прыгает и обеими ногами бьет меня в живот.
Вышибает из меня дух, пистолет отлетает в сторону. Мы оба валимся на лед. Он падает на меня, сокрушая бедрами мою грудную клетку.
Подо мной во льду образуется трещина, появляется вода.
Он всем телом перекатывается на меня, руки у него по-прежнему сцеплены наручниками за спиной, но он пытается вцепиться зубами мне в лицо, впивается в маску у меня на подбородке. От него разит выпивкой и страхом.
Сжимаю кулак и первым же ударом, кажется, ломаю ему нос. Следующий приходится в левый глаз. Решающим доводом оказывается удар коленом в пах. Он складывается пополам, я отталкиваю от себя эту корчащуюся от боли гору нагой плоти.
Встаю на ноги, поднимаю пистолет, втягиваю в легкие кислород.
Опасливо разглядываю у себя под ногами трещину во льду. Не двигаясь, пережидаю несколько ударов сердца. Трещина не расширяется.
– Господи! – выдыхает он.
Самое время воззвать к Господу. Это действительно было нечто.
Мы оба вполне могли уйти под лед. Молоток в рюкзачке потянул бы меня на дно, а течение, наверно, унесло бы под нетронутый лед. Если б сердце не остановилось от ужаса, лед пришлось бы ломать. Не удалось бы проломить – конец. Черт, даже если бы и удалось, без посторонней помощи из воды не выбраться. Через полчаса – смерть от переохлаждения. Святая Мария, Матерь Божья, это было бы слишком хорошо. Уже только ради этого стоило бы жить. Чтобы надо мной так замечательно, кармически пошутили и воздали мне моей же монетой.
Да.
Выходит, ты круче, чем кажешься, дружище. Будь я по-настоящему хорошим человеком, стоило бы тебя отпустить.
Еще несколько частых глубоких вздохов. Меня по-прежнему раздирают стремления драпать и драться, но я обретаю равновесие.
Потревоженные вороны у меня за спиной перестают каркать и рассаживаются по веткам.
Он хватает ртом воздух, у губ пузырится кровь.
После пережитого напряжения нам обоим надо еще минуту передохнуть. Он встречает мой взгляд, смотрит на пистолет и, как краб, боком подается назад, в сторону берега. Скованные наручниками кисти скользят по сухому льду, ноги волочатся за телом.
Кли-кли! – кричит какая-то птица. Облака. Снежинки. Кли-кли!
Подхожу к нему.
– Нет, – говорит он.
Задница у него пристала ко льду. Он отрывает ее и снова отползает крабом. Выглядит это так трогательно, что мне становится не по себе. Я целюсь ему живот.
– Нет, – повторяет он шепотом. – Не-е-е-ет!
Его выдох – призрачен и исчезает, как все призраки. В красных глазах с расширенными, как после дозы кокаина, зрачками – отчаяние.
Подхожу к нему со спины и ставлю на ноги. На коже, человеческой коже, заметны места соприкосновения со льдом.
Отвратительно, но теперь уже недалеко.
– Послушай меня, дружище, я тебя богачом сделаю. Я тебе денег дам. Много денег. Миллионы. Ты понимаешь? Миллионы долларов. По-английски говоришь? Ты понимаешь по-английски, чтоб тебя?..
Понимаю. Английский у меня был профилирующим.
– Надеюсь, понимаешь меня. Если нет, можешь совершить ошибку. Она тебе весь остаток жизни испортит. У меня есть люди, меня найдут, и тогда не хотелось бы мне оказаться на твоем месте.
Уж лучше быть на моем месте, чем вообще без места на этом свете.
– Ты просто не знаешь, с кем связался. Понятия не имеешь.
Что дальше? Скажешь, что у тебя связи? Что сам ты занимаешь высокое положение? Твои перемещения отслеживаются беспилотниками ЦРУ?
Еще несколько шагов: один, два, три, четыре…
Так, теперь вполне достаточно.
Делаю ему понятный в любой стране знак остановиться и жестом велю лечь.
Он отрицательно качает головой. Приставляю дуло пистолета к его груди, к сердцу.
Не повинуется.
Захожу со спины и бью ногой по левой икре. Колени у него подгибаются, я толкаю, и он валится лицом на лед. Тело обмякает. Он силится прийти в себя.
Убираю пистолет в карман, достаю ключ от наручников, открываю замок на одном запястье, отскакиваю на безопасное расстояние, снова достаю пистолет и жду. Сначала он не может поверить, что руки свободны, потом поднимается на ноги и начинает растирать затекшие кисти.
Наведя на него пистолет, кладу перед собой рюкзачок, расстегиваю молнию. Вынимаю молоток и, подтолкнув, пускаю к нему по льду.
Он с удивлением разглядывает зловещий стальной пятикилограммовый инструмент с кленовой рукояткой.
– Это еще зачем? – спрашивает он.
Указываю на лед.
Сначала на лице недоумение, потом он догадывается:
– Хочешь, чтобы я продолбил лед?
Киваю.
Он берет молоток в руки.
Сердце у меня начинает бешено колотиться. Опасный момент. Если он попробует провернуть свой номер, мне – конец.
Может получиться милая кармическая концовка.
У него в руках грозное оружие, он силен, зол, руки его свободны.
Все козыри у него, кроме одного.
Нет информации.
Он не знает, что пистолет не заряжен.
На мгновение он замирает, глядя мне в лицо, но, видя только маску, улыбается и стискивает в руке кленовую рукоятку. От его улыбки меня пробирает дрожь.
Выглядит он, как Брэд Питт на вечеринке, как скандинавский бог Тор во время Рагнарёка, последней гибельной битвы богов: молот, лед, окровавленное лицо, светлые кудри.
Поднимаю «смит-вессон» двумя руками. Целюсь в него совершенно бесполезным пистолетом.
– А если не стану? – говорит он.
Киваю, как бы советуя: «А ты попробуй».
– Ну ты полный псих, – бормочет он. Негодующе качает головой. – Да какой ты мужик?
Да никакой.
«Смит-вессон». Молоток. Голубые глаза. Зеленые глаза.
– Ну и черт с ним, – говорит он и яростно всаживает молоток в лед. От первого же удара образуется трещина. От второго появляется дыра размером с футбольный мяч. От третьего она становится с большой блин, в ней плавают осколки льда, которые я легко смогу выбрать.
Подняв руку, делаю ему знак остановиться. Потом, показывая открытую ладонь, велю бросить молоток.
Сейчас было бы проще заговорить, все ему объяснить, но мне не хочется так раскрывать карты, пока он окончательно не окажется там, где мне надо.
– Хочешь, чтобы я бросил?
Киваю.
– А если брошу тебе в голову?
Он смотрит сначала на меня, потом на пистолет и выпускает рукоятку. Наведя на него пистолет, я захожу сзади и валю его на спину. Поездка в машине, холод и работа молотком так его обессилили, что он встречается со льдом, как со старым другом.
Приставляю дуло к его шее и держу некоторое время – пусть прочувствует прикосновение. Потом беру его руки и складываю за спиной. Не успев ничего предпринять, он снова оказывается в наручниках.
Вот так. Все кончено. Никуда не денешься. Неправильный ответ, и ты – покойник.
Кладу пистолет на лед, подхожу к проруби, выкидываю из нее обломки льда. Молотком чуть-чуть расширяю прорубь и отбрасываю его как можно дальше.
Не давая ему опомниться, волоку за наручники к проруби. Приходится напрягаться изо всех сил, а их не так уж много. Но вот он чувствует ногами воду, начинает дико брыкаться, однако движения тела по льду уже не остановить.
Сначала ноги, потом и туловище оказываются в проруби.
Почти тотчас он начинает корчиться, как от боли. Не знаю точно, но мне кажется, ощущение должно быть как на электрическом стуле.
Вдруг он перестает дергать ногами и уходит под воду, но сразу, к счастью, начинает биться и голова снова показывается над водой.
Вынырнув, он смотрит на меня. Ноги у него мощные, и сам он так силен, что, мне кажется, мог бы продержаться так с моей помощью не меньше сорока минут.
Сажусь на лед рядом с ним и открываю рюкзачок.
Вынимаю взятый с тумбочки возле его кровати пластиковый пакет на пластиковой же молнии по краю. Внутри – шесть цилиндриков, свернутых из сотенных купюр, килограмм героина и кристаллический метамфетамин, которого хватило бы, чтобы оживить половину покойников в Колорадо. Все это, мне кажется, он собрал на случай непредвиденных обстоятельств. Наличными и в виде товара примерно сотня тысяч.
Ловлю его взгляд: он пристально наблюдает за моими занятиями. Опускаю тяжелый пакет перед ним в прорубь, и мы оба смотрим, как белое пятно уходит ко дну.
Ну, помогла моя подсказка? Начинаешь понимать, что деньгами тут не поможешь?
Теперь могу разъяснить тебе и более доходчиво – раз ты в наручниках и в проруби. Снимаю маску.
Он узнает сразу. Узнает и изумляется.
Хорошо. А теперь переходим к самому главному. Много раз я представляла себе, что должно произойти в следующую минуту. Тут мне требовалось его полное внимание.
Я встала на четвереньки, подползла к краю проруби. Встретила его взгляд, подняла пистолет дулом вверх, показала пустой патронник. Щелкнула замком магазина, вытащила обойму. Пустую.
Ну, ты теперь понял, compaňero?
Кто это так тебя сделал? Женщина. Нелегально перебравшаяся из Мексики в США через Рио-Гранде, вооруженная лишь незаряженным пистолетом. Ты в любой момент мог бежать, дружок. Держа в руках молоток, ты мог бы одним движением положить конец всему. Но не положил. Тебя переиграла женщина, perra latina, сучка латиноамериканская.
Он смотрел на пистолет и молчал.
Я была несколько разочарована.
Где же фейерверки? Где бешенство?
Ничего. Ну что ж, никто не может иметь все и сразу.
Он видел и знает.
Его ноги исступленно плясали в холодной придонной воде, уже начинали уставать.
Я кивнула, отползла от проруби, встала и подобрала молоток. Спрятала его, пистолет и маску в рюкзачок.
– Помоги же! Помоги! Помоги! – кричал он.
Я быстро оглядела берег. Никого.
– Помоги! – вопил он, бешено вращая глазами. На что он рассчитывал? Что рядом окажется охотник на уток? Любитель подледного лова?
Нет. Сюда зимой вообще никто не заглядывает, да и я на всякий случай и знак повесила, и турникет заперла, и все следы замела.
– Помоги мне! Помо-о-оги мне-е-е-е! – кричал он.
Слова повисали на мгновение в воздухе и вмерзали в лед.
Губы у него посинели, кожа на лице побагровела.
Он что-то шептал. Я едва разбирала слова. Наклонилась ближе.
– Сучка, сучка, сучка, сучка, сучка, сучка, сучка… – твердил он.
Словам есть предел. Количество слов, которым вообще суждено быть произнесенными, невелико, их подмножество, используемое конкретным человеком, – тем более. Эти могут оказаться твоими последними. Ты именно это хочешь сказать, покидая бренный мир?
– Сучка, сучка, сучка, сучка…
Видимо, так оно и есть. Что ж, придется тебе сказать еще кое-что, если хочешь остаться в живых.
Минуту спустя мантра видоизменилась, но не сильно:
– Сучка, сучка, сучка, доберусь до тебя, увидишь, несладко тебе придется, доберусь, проучу тебя, да, сучка…
Потом шепотом произнес что-то еще. Нечто удивительное.
– У тебя, сука, стыда ни хрена нет.
Вот это уже больше было похоже на дело. Откуда же эта строчка? Стыд – до чего старомодно! Гектор говорил, что стыд стал одной из потерь двадцатого века. У него много высказываний в таком духе. Сравнивал Кубу со ртом женщины, губы которой сжаты и кривятся. Кровоподтеки на них – следы побоев, доставшихся ей за долгие годы. Как думаешь, Гек, может, мы бы ему работенку какую в Голливуде подыскали? Характерный актер. Полицейский из Майами с вечной сигарой в зубах. А кино про полицейских еще снимают?
– Это какая-то ошибка.
Нет ошибки.
– Вы не того взяли.
Того.
– Вы за это заплатите.
Заплачено вперед, viejo compaňero, старина.
До начала очередного номера этой программы успеваю отмотать кусок клейкой ленты, отрезать и залепить ему рот.
Отхожу от машины, осматриваю дорогу.
Зеленый домик Службы национальных парков освещен лунным светом. Кусты кизила укрыты снегом. Новых следов от шин нет.
Кроме нас и ребят из Саскачевана, тут никто не проезжал уж несколько дней, а может быть, и недель. Закрываю багажник БМВ, снимаю лыжную маску с прорезями для глаз и рта. Он колотит ногами в боковую панель, но через минуту-другую затихает.
Достаю из кармана куртки апельсин, смотрю на него как на какое-то чудо, но от цвета и запаха голова идет кругом, приходится убрать обратно.
– Апельсин, – говорю я себе и улыбаюсь.
Вдыхаю морозный декабрьский воздух, поеживаюсь и открываю дверцу у водительского сиденья.
Плюхаюсь на сиденье. Блаженное тепло.
Порывшись в рюкзачке, достаю мексиканские сигареты Пако.
Прикрыв дверцу, смотрю на приборный щиток. В БМВ он как в космическом корабле. Где тут часы-то? А вот, рядом с джи-пи-эс-навигатором: 06:02. Ждать предстоит никак не меньше часа. На лед до восхода солнца не пойдем: какой смысл понапрасну рисковать в темноте?
Закуриваю сигарету, вдыхаю крепкий сладковатый дым, дожидаюсь знакомого ощущения в легких. От дыма внутри так теплеет, что с выдохом приходят пустота и страх.
Торопливо затягиваюсь еще раз, задерживаю дыхание и разочарованно выдыхаю: успокоиться не удается. Наоборот, становится хуже, начинаю бояться, что сорвусь.
Зажигаю свет в салоне, рассматриваю пачку. Чудаковатый английский путешественник в шортах и пробковом шлеме. Мексиканские сигареты «Фарос». Помню их – в юности только такое удовольствие мы и могли себе позволить. Дядя Артуро ухитрялся доставать «Мальборо», но отец говорил, что «Фарос» и «Ривас» – не хуже. Нервы, однако, так расшалились, что даже сигарета не успокаивает.
Под целлофановой пленкой на дне пачки «Фароса» обнаруживаю что-то на ощупь напоминающее темный обмылок. Достаю, нюхаю. Первоклассная канадская дурь – Пако, должно быть, прикарманил на вечеринке.
Очень захотелось покурить, попробовать, но придется отложить на потом. Курнешь – несколько часов под кайфом. Бросаю пачку в рюкзачок. Снова смотрю на часы: 06:06, темень беспросветная, все по-прежнему.
В щель двери здорово дует, я ее захлопываю. Бестелесный ломкий голос богатого заезжего европейца напоминает, что надо пристегнуться. Пытаюсь не обращать на него внимания, но он, судя по интонации, начинает терять рассудок. «Пристегните ремни… пристегните ремни… пристегните ремни…»
Одурачить компьютер несложно: я повинуюсь, но сразу же извлекаю пряжку из замка.
– Ремни пристегнуты, – с облегчением вздыхает устройство.
На часах 06:08.
Выключаю свет. Гоняю приемник с одной радиостанции на другую. Музыка кантри. Передача о Боге. Кантри. Новости. Кантри. О Боге. Выключаю радио и ставлю обогрев салона на максимум.
Делать нечего, остается ждать.
Я и жду.
Ветер на гребне холма раскачивает верхушки деревьев.
В слабом свете звезд клубится туман.
Стучат подошвы о стенку багажника.
Опять включаю радио, откуда-то из Небраски передают польку. Радиостанция города Ларами мощностью десять тысяч ватт вещает во славу Иисуса.
Стук в багажнике прекращается.
Запаливаю очередную «фаросину», докурив, стираю с фильтра отпечатки пальцев, выкидываю окурок в окно.
06:15.
Окно оставляю открытым, все приборы выключаю.
Неподвижно сижу в кабине.
Сижу и жду.
Утро в раздумье: не пора ли?
Время идет. Наконец во тьме брезжит робкий намек на рассвет, в тишине неба проступает чистейший синеватый оттенок – ночь начинает выключать звезды.
Ну вот.
С пассажирского сиденья достаю и разворачиваю знак: «Проезд запрещен – опасность оседания грунта!», украденный вчера в Фэрвью.
Сотрудника Службы национальных парков им, конечно, не одурачишь, но отпугнуть ранних охотников и любителей подледного лова можно.
Беру «смит-вессон» 9-го калибра, вылезаю из машины, возвращаюсь по дороге к алюминиевому турникету. Вдалеке видны огни машин на шоссе. Большегрузные фуры, автобусы компании «Грейхаунд» – этим здесь делать нечего. Прикрепляю знак клейкой лентой к верхней перекладине турникета. Гм. При свете дня выглядит не слишком убедительно, но сойдет.
Волоку турникет по снегу, разворачиваю поперек дороги, подвожу к стойке и запираю специально взятым для этой цели висячим замком. Теперь дальше проедет лишь тот, кому это действительно очень нужно.
Отхожу на несколько шагов в сторону и с удовольствием осматриваю свою работу.
Может быть, имеет смысл избавиться от следов на снегу.
Веткой заметаю свои следы за турникетом. Так-то лучше.
Вряд ли в такой час мимо пройдет человек или зверь, но мне понадобится время, а знак призван отпугнуть любопытных.
Заметаю следы шин и обуви до самого поворота, отбрасываю ветку и возвращаюсь к БМВ.
Залезаю внутрь, грею руки у обогревателя. 6:36. Пора двигаться. Беру зеленый рюкзачок, проверяю: молоток, пистолет, ключи от наручников, перчатки, маска.
Выхожу из машины, захлопываю дверцу.
Рассвет – расплывающееся пятно у горизонта, низкие облака подсвечены снизу полосами, оранжевые чередуются с золотыми.
Так.
С рюкзачком на плече выхожу на озеро. Наклоняюсь, рассматриваю лед.
Толщина двадцать-тридцать миллиметров. По-моему, неплохо.
Бреду обратно к машине, достаю из рюкзачка перчатки и маску, надеваю.
Нажимаю на кнопку – багажник со щелчком открывается.
Он дико таращит глаза, нагое тело облеплено грязью, машинным маслом и чешуйками краски. Ну прямо полотно работы того художника-абстракциониста, Поллока. На коленях синяки – пытался повернуть рычаг аварийного открывания дверцы.
Дышит с трудом. Вижу, клейкая лента почти закрывает ему ноздри. Ошибка вышла, мог и задохнуться.
Рывком сдираю ленту, освобождаю ему рот.
– Урод! – говорит он и плюет в меня.
Не лучше ли поберечь силы, compaňero?
Поднимаю его ноги на край багажника, тяну за руку, вываливаю на берег. Кладу лицом в снег, ножом разрезаю клейкую ленту на лодыжках. Отступив на шаг назад, достаю из кармана куртки «смит-вессон». Голый человек поднимается на ноги, но сделать ничего не может: руки по-прежнему сцеплены браслетами за спиной.
Трясу перед ним пистолетом, хочу убедиться, что он видит оружие.
– И что теперь? – говорит он.
Указываю на озеро.
– Замерзаю. Дай одеться. Замерзну до смерти.
Прижимаю дуло девятимиллиметрового калибра к покрытому синяками животу. Пистолет[1] и маска всякого приведут в ужас. Чтобы против них устоять, надо быть парнем покруче.
– Ладно, – говорит он.
Разворачиваю его и слегка подталкиваю в сторону озера. Он что-то бормочет, качает головой, но повинуется, идет по насту.
Тело у него бледное, кожа на морозе отливает голубизной. Крупный: за метр девяносто, больше ста килограммов, ни грамма жира. В футбольной команде колледжа играл в защите и с тех пор сохранил форму. Восемь километров в день на бегущей дорожке, каждую среду тренировки по регби с «Джентльменами Аспена».
Что-то он бурчит на ходу, но, выйдя на лед, в нерешительности останавливается.
Снег рыхлый, но лед сухой, ровный, подошвы к нему пристают. Босые ноги должен обжигать.
– Чего тебе от меня надо?
Впервые хочу заговорить, но не могу вымолвить ни слова. Еще рано. Рано.
Делаю ему знак идти дальше.
– Туда?
Киваю и навожу на него пистолет.
– Твою мать! – цедит он, но все-таки идет.
Уже совсем светло.
Солнце взошло над равнинами. Месяц – как заживающий шрам.
Прекрасный пейзаж: замерзшее озеро, деревья в кристаллах инея, домики для уток на берегу.
– А-а! – вырывается у него.
В лощинах по берегам лежит туман. Подошвы примерзают ко льду, он останавливается. Я подталкиваю. Его спина напрягается от моего толчка, но с места он не двигается.
Тыкаю в спину пистолетом.
Идем дальше.
Даже через перчатку чувствуется, какие крепкие у него мышцы.
Начинаю нервничать.
Когда у него в руках окажется молоток, надо быть начеку.
Во время учебы на первом курсе колледжа против него выдвигали обвинение в нападении, причинении побоев и оскорблении действием, но благодаря вмешательству папаши (так считает Рики) дело прекратили. На последнем курсе он свернул челюсть одному парню, но и это прошло безнаказанно, поскольку случилось во время игры в регби.
Он силен. Мог бы разорвать меня надвое. Легко. При малейшей возможности.
– Далеко еще? В чем дело-то? – спрашивает он и снова останавливается.
Я опять толкаю. Он повинуется, но по походке видно: что-то задумал. Надо бы с ним поосторожнее.
– Что ты все молчком, приятель? Ты по-английски вообще понимаешь? Или ты немой? – Оборачивается ко мне. – А? Ты меня понимаешь? Сколько заплатят? Я в десять раз больше дам. Сколько стоишь? Назови сумму. Назови, и все. Деньги у меня имеются. Много денег. Цена у каждого есть. Назови мне свою.
А время вспять повернуть слабо? Слабо? Ты – чародей, волшебник?
– Ты что с моей одеждой сделал? Дай одеться. Верни, черт возьми, одежду! – кричит он в ярости, не думая сдаваться.
Нагим придешь в мир, amigo, и, если все сложится не слишком удачно, нагим и уйдешь.
Пистолет все же заставляет его идти.
– Да в чем дело-то?! Верни одежду!
Эхо проносится над озером и вторит его словам. Тут в нем будто открывается какой-то шлюз.
– Ты просто псих какой-то! Ненормальный! – кричит он. – Ты не можешь меня застрелить, не можешь! Не можешь меня застрелить! Я ничего такого не сделал! Вы не того взяли! Тут какая-то проклятая ошибка…
Не собираюсь я в тебя стрелять. Это было бы слишком просто. И не обеспечило бы нам на долгие годы вожделенный покой.
– Послушай, послушай! Понимаю, ты не немой, понимаю, ты меня слышишь. Ну скажи хоть что-нибудь. Заговори. Думаешь, ты такой умный?! Ни хрена! Ну заговори же. Приказываю тебе: говори. Говори со мной!
Ах вот как, ты хочешь поговорить! Что ж, скажу тебе кое-что. Как тебе понравится: в испанском колониальном уголовном кодексе сохраняется принцип римского права talem qualem – «как есть» в переводе с латинского, что означает «бери жертву такой, какой ее находишь». Американские полицейские называют это «правилом черепа толщиной с яичную скорлупу». Дай разок такому с нежной черепушкой, размозжи ее, тебя обвинят в убийстве. Talem qualem. Бери жертву такой, какой находишь. Иными словами, смотри, кого убиваешь. Смотри, кого убиваешь, дружок.
– Безумие! Это безумие какое-то. Тут явно ошибка. Я не так уж богат. Вам нужен Уотсон, вот он на миллиард потянет. Я вам все покажу, покажу. У него есть Ван Гог, Матисс. Его надо было – не меня. Ну поговори же со мной, черт возьми! Кто я такой, по-твоему? Кто я, по-твоему, такой?
Я-то точно знаю, кто ты такой.
А вот кто я – это для тебя загадка. Что я тут делаю? Вот это-то я как раз и хочу понять.
Он топает пяткой по льду, приподнимает одно плечо и снова оборачивается:
– Это безумие. Ты не… Ты хоть представляешь, во что влип, с кем связался? Да, я не Круз, черт бы его не видал, но, имей в виду, меня будут искать. Приедут на поиски. Ты меня слушаешь? Выбрось ты это из головы. Не знаю, что тебе сказали. Не знаю, что ты думаешь, но ты, приятель, совершаешь большую ошибку. Большую. Самую большую ошибку своей жизни. Ведь верно, а? Ты не знаешь, кто я, для тебя это всего лишь работа, так? Верно? Что ж, открою тебе правду, брат, эта ошибка изуродует тебе всю жизнь.
К нему возвращается уверенность в себе. Не прошло и десяти минут. Его роль по умолчанию – черный всадник, босс, центр Птолемеевой Вселенной. Мне она тоже нравится больше других.
– Ты слишком далеко зашел. Для розыгрыша – слишком далеко. В настоящий момент ты причиняешь тяжкие повреждения моим подошвам. Я на тебя в суд подам!
Он по-прежнему не понимает. Никак не может сообразить, зачем мы здесь.
– Слушай, приятель, ты понятия не имеешь, во что впутался. Не имеешь. Назови сумму. Давай, просто скажи, сколько надо. Сто тысяч долларов? Две? Ну а крутые пол-лимона тебе как? Пол-лимона. Шальные деньги. Легкий заработок. Давай, приятель. Ты и я. Обуем их. Натянем им нос. Ну, что на это скажешь? У меня – левые доходы, и ты тоже хапнешь. Давай, старик, ты все ходы и выходы знаешь, переиграем их на пару.
Ох, compaňero, неужели у тебя все поддельное? Прикидываешься? Это где ж тебя научили так разговаривать? В кино? По телевизору? У тебя под этим кожаным чехлом хоть что-нибудь настоящее осталось? Сдвигаю на пистолете предохранитель, сталь удовлетворенно клацает.
Он, шаркая подошвами, проходит еще несколько шагов.
– Ну же, брат, – говорит он, оборачивается, далее все происходит быстро: я не успеваю заметить и пропускаю неожиданный удар. Да какой!
Он прыгает и обеими ногами бьет меня в живот.
Вышибает из меня дух, пистолет отлетает в сторону. Мы оба валимся на лед. Он падает на меня, сокрушая бедрами мою грудную клетку.
Подо мной во льду образуется трещина, появляется вода.
Он всем телом перекатывается на меня, руки у него по-прежнему сцеплены наручниками за спиной, но он пытается вцепиться зубами мне в лицо, впивается в маску у меня на подбородке. От него разит выпивкой и страхом.
Сжимаю кулак и первым же ударом, кажется, ломаю ему нос. Следующий приходится в левый глаз. Решающим доводом оказывается удар коленом в пах. Он складывается пополам, я отталкиваю от себя эту корчащуюся от боли гору нагой плоти.
Встаю на ноги, поднимаю пистолет, втягиваю в легкие кислород.
Опасливо разглядываю у себя под ногами трещину во льду. Не двигаясь, пережидаю несколько ударов сердца. Трещина не расширяется.
– Господи! – выдыхает он.
Самое время воззвать к Господу. Это действительно было нечто.
Мы оба вполне могли уйти под лед. Молоток в рюкзачке потянул бы меня на дно, а течение, наверно, унесло бы под нетронутый лед. Если б сердце не остановилось от ужаса, лед пришлось бы ломать. Не удалось бы проломить – конец. Черт, даже если бы и удалось, без посторонней помощи из воды не выбраться. Через полчаса – смерть от переохлаждения. Святая Мария, Матерь Божья, это было бы слишком хорошо. Уже только ради этого стоило бы жить. Чтобы надо мной так замечательно, кармически пошутили и воздали мне моей же монетой.
Да.
Выходит, ты круче, чем кажешься, дружище. Будь я по-настоящему хорошим человеком, стоило бы тебя отпустить.
Еще несколько частых глубоких вздохов. Меня по-прежнему раздирают стремления драпать и драться, но я обретаю равновесие.
Потревоженные вороны у меня за спиной перестают каркать и рассаживаются по веткам.
Он хватает ртом воздух, у губ пузырится кровь.
После пережитого напряжения нам обоим надо еще минуту передохнуть. Он встречает мой взгляд, смотрит на пистолет и, как краб, боком подается назад, в сторону берега. Скованные наручниками кисти скользят по сухому льду, ноги волочатся за телом.
Кли-кли! – кричит какая-то птица. Облака. Снежинки. Кли-кли!
Подхожу к нему.
– Нет, – говорит он.
Задница у него пристала ко льду. Он отрывает ее и снова отползает крабом. Выглядит это так трогательно, что мне становится не по себе. Я целюсь ему живот.
– Нет, – повторяет он шепотом. – Не-е-е-ет!
Его выдох – призрачен и исчезает, как все призраки. В красных глазах с расширенными, как после дозы кокаина, зрачками – отчаяние.
Подхожу к нему со спины и ставлю на ноги. На коже, человеческой коже, заметны места соприкосновения со льдом.
Отвратительно, но теперь уже недалеко.
– Послушай меня, дружище, я тебя богачом сделаю. Я тебе денег дам. Много денег. Миллионы. Ты понимаешь? Миллионы долларов. По-английски говоришь? Ты понимаешь по-английски, чтоб тебя?..
Понимаю. Английский у меня был профилирующим.
– Надеюсь, понимаешь меня. Если нет, можешь совершить ошибку. Она тебе весь остаток жизни испортит. У меня есть люди, меня найдут, и тогда не хотелось бы мне оказаться на твоем месте.
Уж лучше быть на моем месте, чем вообще без места на этом свете.
– Ты просто не знаешь, с кем связался. Понятия не имеешь.
Что дальше? Скажешь, что у тебя связи? Что сам ты занимаешь высокое положение? Твои перемещения отслеживаются беспилотниками ЦРУ?
Еще несколько шагов: один, два, три, четыре…
Так, теперь вполне достаточно.
Делаю ему понятный в любой стране знак остановиться и жестом велю лечь.
Он отрицательно качает головой. Приставляю дуло пистолета к его груди, к сердцу.
Не повинуется.
Захожу со спины и бью ногой по левой икре. Колени у него подгибаются, я толкаю, и он валится лицом на лед. Тело обмякает. Он силится прийти в себя.
Убираю пистолет в карман, достаю ключ от наручников, открываю замок на одном запястье, отскакиваю на безопасное расстояние, снова достаю пистолет и жду. Сначала он не может поверить, что руки свободны, потом поднимается на ноги и начинает растирать затекшие кисти.
Наведя на него пистолет, кладу перед собой рюкзачок, расстегиваю молнию. Вынимаю молоток и, подтолкнув, пускаю к нему по льду.
Он с удивлением разглядывает зловещий стальной пятикилограммовый инструмент с кленовой рукояткой.
– Это еще зачем? – спрашивает он.
Указываю на лед.
Сначала на лице недоумение, потом он догадывается:
– Хочешь, чтобы я продолбил лед?
Киваю.
Он берет молоток в руки.
Сердце у меня начинает бешено колотиться. Опасный момент. Если он попробует провернуть свой номер, мне – конец.
Может получиться милая кармическая концовка.
У него в руках грозное оружие, он силен, зол, руки его свободны.
Все козыри у него, кроме одного.
Нет информации.
Он не знает, что пистолет не заряжен.
На мгновение он замирает, глядя мне в лицо, но, видя только маску, улыбается и стискивает в руке кленовую рукоятку. От его улыбки меня пробирает дрожь.
Выглядит он, как Брэд Питт на вечеринке, как скандинавский бог Тор во время Рагнарёка, последней гибельной битвы богов: молот, лед, окровавленное лицо, светлые кудри.
Поднимаю «смит-вессон» двумя руками. Целюсь в него совершенно бесполезным пистолетом.
– А если не стану? – говорит он.
Киваю, как бы советуя: «А ты попробуй».
– Ну ты полный псих, – бормочет он. Негодующе качает головой. – Да какой ты мужик?
Да никакой.
«Смит-вессон». Молоток. Голубые глаза. Зеленые глаза.
– Ну и черт с ним, – говорит он и яростно всаживает молоток в лед. От первого же удара образуется трещина. От второго появляется дыра размером с футбольный мяч. От третьего она становится с большой блин, в ней плавают осколки льда, которые я легко смогу выбрать.
Подняв руку, делаю ему знак остановиться. Потом, показывая открытую ладонь, велю бросить молоток.
Сейчас было бы проще заговорить, все ему объяснить, но мне не хочется так раскрывать карты, пока он окончательно не окажется там, где мне надо.
– Хочешь, чтобы я бросил?
Киваю.
– А если брошу тебе в голову?
Он смотрит сначала на меня, потом на пистолет и выпускает рукоятку. Наведя на него пистолет, я захожу сзади и валю его на спину. Поездка в машине, холод и работа молотком так его обессилили, что он встречается со льдом, как со старым другом.
Приставляю дуло к его шее и держу некоторое время – пусть прочувствует прикосновение. Потом беру его руки и складываю за спиной. Не успев ничего предпринять, он снова оказывается в наручниках.
Вот так. Все кончено. Никуда не денешься. Неправильный ответ, и ты – покойник.
Кладу пистолет на лед, подхожу к проруби, выкидываю из нее обломки льда. Молотком чуть-чуть расширяю прорубь и отбрасываю его как можно дальше.
Не давая ему опомниться, волоку за наручники к проруби. Приходится напрягаться изо всех сил, а их не так уж много. Но вот он чувствует ногами воду, начинает дико брыкаться, однако движения тела по льду уже не остановить.
Сначала ноги, потом и туловище оказываются в проруби.
Почти тотчас он начинает корчиться, как от боли. Не знаю точно, но мне кажется, ощущение должно быть как на электрическом стуле.
Вдруг он перестает дергать ногами и уходит под воду, но сразу, к счастью, начинает биться и голова снова показывается над водой.
Вынырнув, он смотрит на меня. Ноги у него мощные, и сам он так силен, что, мне кажется, мог бы продержаться так с моей помощью не меньше сорока минут.
Сажусь на лед рядом с ним и открываю рюкзачок.
Вынимаю взятый с тумбочки возле его кровати пластиковый пакет на пластиковой же молнии по краю. Внутри – шесть цилиндриков, свернутых из сотенных купюр, килограмм героина и кристаллический метамфетамин, которого хватило бы, чтобы оживить половину покойников в Колорадо. Все это, мне кажется, он собрал на случай непредвиденных обстоятельств. Наличными и в виде товара примерно сотня тысяч.
Ловлю его взгляд: он пристально наблюдает за моими занятиями. Опускаю тяжелый пакет перед ним в прорубь, и мы оба смотрим, как белое пятно уходит ко дну.
Ну, помогла моя подсказка? Начинаешь понимать, что деньгами тут не поможешь?
Теперь могу разъяснить тебе и более доходчиво – раз ты в наручниках и в проруби. Снимаю маску.
Он узнает сразу. Узнает и изумляется.
Хорошо. А теперь переходим к самому главному. Много раз я представляла себе, что должно произойти в следующую минуту. Тут мне требовалось его полное внимание.
Я встала на четвереньки, подползла к краю проруби. Встретила его взгляд, подняла пистолет дулом вверх, показала пустой патронник. Щелкнула замком магазина, вытащила обойму. Пустую.
Ну, ты теперь понял, compaňero?
Кто это так тебя сделал? Женщина. Нелегально перебравшаяся из Мексики в США через Рио-Гранде, вооруженная лишь незаряженным пистолетом. Ты в любой момент мог бежать, дружок. Держа в руках молоток, ты мог бы одним движением положить конец всему. Но не положил. Тебя переиграла женщина, perra latina, сучка латиноамериканская.
Он смотрел на пистолет и молчал.
Я была несколько разочарована.
Где же фейерверки? Где бешенство?
Ничего. Ну что ж, никто не может иметь все и сразу.
Он видел и знает.
Его ноги исступленно плясали в холодной придонной воде, уже начинали уставать.
Я кивнула, отползла от проруби, встала и подобрала молоток. Спрятала его, пистолет и маску в рюкзачок.
– Помоги же! Помоги! Помоги! – кричал он.
Я быстро оглядела берег. Никого.
– Помоги! – вопил он, бешено вращая глазами. На что он рассчитывал? Что рядом окажется охотник на уток? Любитель подледного лова?
Нет. Сюда зимой вообще никто не заглядывает, да и я на всякий случай и знак повесила, и турникет заперла, и все следы замела.
– Помоги мне! Помо-о-оги мне-е-е-е! – кричал он.
Слова повисали на мгновение в воздухе и вмерзали в лед.
Губы у него посинели, кожа на лице побагровела.
Он что-то шептал. Я едва разбирала слова. Наклонилась ближе.
– Сучка, сучка, сучка, сучка, сучка, сучка, сучка… – твердил он.
Словам есть предел. Количество слов, которым вообще суждено быть произнесенными, невелико, их подмножество, используемое конкретным человеком, – тем более. Эти могут оказаться твоими последними. Ты именно это хочешь сказать, покидая бренный мир?
– Сучка, сучка, сучка, сучка…
Видимо, так оно и есть. Что ж, придется тебе сказать еще кое-что, если хочешь остаться в живых.
Минуту спустя мантра видоизменилась, но не сильно:
– Сучка, сучка, сучка, доберусь до тебя, увидишь, несладко тебе придется, доберусь, проучу тебя, да, сучка…
Потом шепотом произнес что-то еще. Нечто удивительное.
– У тебя, сука, стыда ни хрена нет.
Вот это уже больше было похоже на дело. Откуда же эта строчка? Стыд – до чего старомодно! Гектор говорил, что стыд стал одной из потерь двадцатого века. У него много высказываний в таком духе. Сравнивал Кубу со ртом женщины, губы которой сжаты и кривятся. Кровоподтеки на них – следы побоев, доставшихся ей за долгие годы. Как думаешь, Гек, может, мы бы ему работенку какую в Голливуде подыскали? Характерный актер. Полицейский из Майами с вечной сигарой в зубах. А кино про полицейских еще снимают?