– Похоже, вам нужно как следует отдохнуть. Пар выпустить. – И добавил, что ему известно одно заведение, где многие люди находили полное исцеление от тревог. Пожалуй, и мне стоит попробовать. Он записал мне адрес.
Так я впервые попал в старинный особняк с декоративными башенками на Риджент-стрит, неподалеку от здания окружного суда. Мне открылась новая грань Камберлоо, с которой я прежде не был знаком. Город был невелик, но тем не менее в нем имелись кварталы с дурной репутацией. Старинные здания на аллеях к северу от ратуши были заброшены богатыми владельцами много лет тому назад. Часть из них превратилась в ночные бары и клубы.
Дом с башенками предлагал своим клиентам нечто необычное. Я начал посещать его как минимум раз в неделю и на какое-то время избавился от своих кошмаров. Неким образом эти визиты стирали из моего сознания страшные образы.
В тот вечер, в среду в конце октября, я находился в особняке. Я ждал, лежа на голом матрасе – на моем любимом матрасе в темном углу вытянутой комнаты. Коричневые шторы были плотно задернуты, горели свечи. Прежде это была столовая. С десяток матрасов лежало на деревянном полу, еще три или четыре были заняты. В воздухе плавал сладкий аромат дыма.
Владелец курильни вошел в комнату и опустился на колени возле меня. Я так и не узнал его имени. Худой мужчина лет пятидесяти, он повязывал вокруг головы грязную ленту, чтобы убрать длинные волосы со лба. Он захватил кончиком вязальной спицы кусочек густой коричневой массы, лежавшей у него на подносе, и подержал комок над огнем. Когда опиум задымился, он положил его в чашу моей трубки. Я присосался к длинному чубуку и выдохнул. Хозяин кивнул, поднялся на ноги и ушел.
Я откинулся на спину, медленно втягивая в себя дым. Перед тем как полностью отключиться от внешнего мира, мой взгляд на миг упал на фигуру, вытянувшуюся на соседнем матрасе. Это была женщина.
Меня это удивило. Никогда прежде я не видел в этом заведении женщин. Эта была смуглой и маленькой, в темной одежде. Какой худенькой она казалась… А когда свечи мигали, лицо ее и вовсе превращалось в череп с глубокими провалами глаз.
Почти сразу же я забыл о ней. Прикрыл глаза и созерцал лишь чудеса, предназначенные для меня одного. Блаженство длилось по крайней мере три часа. Когда я очнулся и собрался уходить, я заметил, что соседний матрас уже пуст. Я пошел домой и проспал еще несколько часов – бодрящим сном без видений.
В следующую среду, чуть за полночь, я встретил эту женщину на Уэберлейн. Она шла мне навстречу походкой заводной куклы, и мне показалась, что эта женщина должна передвигаться именно так. В мою сторону она и не глянула. В ту же ночь мы вновь оказались рядом – в доме с башнями.
С тех пор я всякий раз замечал ее во время своих регулярных вылазок по средам. То она шла по улице, то сидела одна в уголке подозрительного бара за рюмкой спиртного. Ее лицо не привлекало ухажеров – какое-то оно было подтаявшее, с налетом, словно покрыто оплывшим воском. Она никогда не снимала шарф, повязанный туго под подбородком.
Однажды я встретил ее в баре ровно в полночь. В час ночи она поднялась уходить, и я последовал за ней в надежде, что она направляется в дом с башенками. Я вошел в особняк вместе с ней и выбрал соседний матрас. Снимая пальто и укладываясь, я поймал на себе ее взгляд.
– Меня зовут Эндрю, – сказал я, протягивая руку.
– Алатырь Тристесса, – ответила она, не принимая мою руку. Мне почудилось, что она говорит на иностранном языке.
– Простите? – переспросил я.
– Мое имя – Алатырь Тристесса, – пояснила она. Надуманное имя, точно псевдоним актрисы, подумал я.
Она говорила низким мужским голосом, странным для такого хрупкого тела и тонких, туго сжатых губ. Почти шептала, словно заговорщик. Шарф она сняла, открыв темные волосы, так коротко подстриженные, что я не мог не заметить ее левое ухо – вернее отверстие в черепе, у самой линии волос, окруженное стянутой кожей. У нее были миндалевидные глаза, цвет которых я не мог разглядеть в мерцании свечей.
Больше мы не разговаривали. Но с тех пор каждую среду я высматривал в толпе эту хрупкую фигурку, скованную походку толчками. Теперь, проходя мимо по улице, она кивала мне.
Как-то ночью она явилась в особняк после меня. Можно было выбрать из нескольких матрасов. Она огляделась, заметила меня, подошла и устроилась по соседству. Я был доволен.
В следующую среду погода была малоприятной: моросил утомительный дождь, изредка для разнообразия налетал ветер. Я зашел в бар неподалеку от Кинг-стрит и увидел ее – как всегда, одинокую, в углу. Бармен сказал мне, что она пьет глинтвейн. Я заказал два стакана и подошел к ее столику. Она приветствовала меня скупой улыбкой, и я решился присесть рядом. Несколько минут мы в молчании прихлебывали горячий напиток. Она заговорила первой.
– Я редко общаюсь с людьми, – предупредила она. – И никогда не выхожу на улицу днем. – Сейчас я мог разглядеть ее глаза. Они были зеленые с желтым отливом, зрачки – словно цветы, чьи лепестки ритмично раскрывались и закрывались, пока она говорила. Никогда прежде я не видел таких глаз. Они словно знали такое, чего большинству смертных познать не дано.
Я прикинул, сколько ей может быть лет. При одном освещении оплывшее восковое лицо казалось гладким, как у младенца, но поддругим углом оно превращалось в актерскую маску. Все эмоции выражались голосом и необычными глазами.
Она сказала, что отец ее был архитектором:
– Он построил нам дом на холме над Рекой. – Она пустилась рассказывать о доме, и я не перебивал, лишь кивал ободряюще, когда она делала паузу. Говорила она медленно и вдумчиво, взвешивая слова, как золотые самородки. Ее откровенность, желание рассказать о себе мне весьма польстили.
– Дом, построенный отцом, – продолжала она, – был не домом, а скорее собором – собором из стекла. Это была оранжерея, заключавшая в себе маленький тропический лес, а жилые помещения располагались посреди бамбуковой рощи. Система парового отопления позволила отцу выращивать пальмы и экзотические плоды – гуаву, папайю, манго, нефелиум и тамаринд. Они цвели и плодоносили круглый гол. Свои джунгли отец населил попугаями и колибри, которые громко верещали на вершинах деревьев. Посреди собора находился аквариум. В нем росли огромные кораллы, города, где селились гуппи, меченосцы, тетры, морские коньки и золотые рыбки, рыбка-ангел и сиамская бойцовая рыба.
В этом соборе родилась Тристесса. Они с матерью все время проводили вместе и почти никогда не выходили на улицу.
Но отец жил странной двойной жизнью. Он по-прежнему ходил на работу. Зиму он переносил с трудом: в иные январские утра ему приходилось покидать свой тропический рай и пробираться сквозь метель, сквозь снежные заносы толщиной в десять футов.
Тристесса поглядела на висевшие за стойкой бара часы. Пора идти в дом с башнями, сообразил я.
– Пойдем, – позвала она.
Мы вышли, однако двинулись не в сторону особняка. Тристесса взяла меня за руку, и мы побрели под дождем на север, по неосвещенным переулкам, где оба ряда домов казались книжными стеллажами в опустевшей библиотеке, потом мимо товарных станций железной дороги. Минут через двадцать мы дошли до старого склада на углу Бриджхед-роуд. Тристесса отперла металлическую дверь, и мы ступили внутрь, на бетонный пол. Сквозь высокие закопченные окна почти не пробивался свет, но Тристесса крепко держала меня за руку и направляла мои шаги. В дальнем конце склада нас ожидала лестница. Мы поднялись на второй этаж. Тристесса открыла дверь и включила свет. Здесь она жила.
Длинная белая комната с высокими окнами. Несколько картин, два стула, черного металла кровать, коврик на вощеном деревянном полу. В одном углу низкой перегородкой отделена кухня, в другом – душевая кабинка и туалет. Никаких ярких пятен, кроме многолюдных рынков с тропическими фруктами на картинах и алого ковра возле кровати.
Тристесса выждала минуту, чтобы дать мне возможность оглядеть комнату, а потом выключила свет и в темноте подвела меня к кровати. Так, в темноте, мы и разделись.
Ее манера заниматься любовью удивила меня – не особой извращенностью, хотя я был готов ко всему, но энергией и напором. Своим жилистым телом Тристесса управляла с искусством акробата, выжимая из меня все, что я мог дать. Под конец она оседлала меня – легкая, словно птичка, – сжала мои груди, которые по размерам не уступали ее бюсту, и стала в неистовом темпе подскакивать на мне, плача и содрогаясь всем телом.
А потом легла рядом со мной в темноте и затихла. Спустя какое-то время она продолжила свой рассказ.
– Мама умерла зимой, когда мне было семь лет. После похорон мы с папой вернулись в собор. Он взял ружье, и я решила, что он хочет убить и меня, и себя, но он начал стрелять в крышу, разбивая одну стеклянную панель за другой, пока не проделал огромную дыру, и тогда нам на головы обрушился снег, а попугаи и колибри Пронзительно заверещали… Я позвонила в службу спасения, но к тому времени, как прибыла полиция, большинство птиц уже умерло от холода, их тела валялись повсюду, а выжившие съежились, дрожа, на ветвях. Тропические растения и плоды увядали на глазах. Рыбы в аквариуме плавали все медленнее, вода остывала. Полицейские смогли спасти несколько птиц и рыб, но нашему маленькому раю пришел конец.
Они с отцом перебрались в обычный городской дом. Впервые девочка поняла, как живут другие люди. Она ходила в школу и делала все то же, что обычные девочки ее возраста – до семнадцати лет, пока и отец не умер.
И с тех пор она живет на складе и почти никогда не выходит на улицу при свете дня.
– Днем все становится слишком отчетливым, – пояснила она. – Все, что ночью таинственно, превращается в обыденное.
Я подумал, не связано ли ее отвращение к дневному свету с ее уродством, с тем, как поглядывают на нее прохожие.
Рассказывая свою историю, Тристесса лежала неподвижно. Теперь она села и стала гладить меня в темноте – провела пальцами по остаткам редеющих волос, по моим пухлым щекам, спустилась ниже, покружила вокруг сосков, потом прошлась по выпуклому животу, еще ниже; она ласкала меня, а я затаил дыхание.
– Как долго я ждала! – шепнула она мне.
Она поднялась с постели; я слышал, как шуршит одежда, пока она одевается в темноте. Потом она включила свет и на миг ослепила меня. Впервые увидев пурпурное пятно у меня на груди, она подошла, чтобы внимательнее его рассмотреть, а потом нагнулась и поцеловала мою отметину. Повернула голову и позволила мне разглядеть обрубок правого уха.
– Один мужчина сделал это со мной три года тому назад, – сказала она, и лепестки ее глаз закрылись наглухо. – Ты – единственный, кто побывал здесь с тех пор.
Я гадал, что же случилось, как можно было причинить такое увечье. Мне показалось, что Тристесса собирается рассказать и об этом, но тут она решила, что еще не поздно и можно навестить дом с башнями. Я согласился, что это неплохая мысль.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Так я впервые попал в старинный особняк с декоративными башенками на Риджент-стрит, неподалеку от здания окружного суда. Мне открылась новая грань Камберлоо, с которой я прежде не был знаком. Город был невелик, но тем не менее в нем имелись кварталы с дурной репутацией. Старинные здания на аллеях к северу от ратуши были заброшены богатыми владельцами много лет тому назад. Часть из них превратилась в ночные бары и клубы.
Дом с башенками предлагал своим клиентам нечто необычное. Я начал посещать его как минимум раз в неделю и на какое-то время избавился от своих кошмаров. Неким образом эти визиты стирали из моего сознания страшные образы.
В тот вечер, в среду в конце октября, я находился в особняке. Я ждал, лежа на голом матрасе – на моем любимом матрасе в темном углу вытянутой комнаты. Коричневые шторы были плотно задернуты, горели свечи. Прежде это была столовая. С десяток матрасов лежало на деревянном полу, еще три или четыре были заняты. В воздухе плавал сладкий аромат дыма.
Владелец курильни вошел в комнату и опустился на колени возле меня. Я так и не узнал его имени. Худой мужчина лет пятидесяти, он повязывал вокруг головы грязную ленту, чтобы убрать длинные волосы со лба. Он захватил кончиком вязальной спицы кусочек густой коричневой массы, лежавшей у него на подносе, и подержал комок над огнем. Когда опиум задымился, он положил его в чашу моей трубки. Я присосался к длинному чубуку и выдохнул. Хозяин кивнул, поднялся на ноги и ушел.
Я откинулся на спину, медленно втягивая в себя дым. Перед тем как полностью отключиться от внешнего мира, мой взгляд на миг упал на фигуру, вытянувшуюся на соседнем матрасе. Это была женщина.
Меня это удивило. Никогда прежде я не видел в этом заведении женщин. Эта была смуглой и маленькой, в темной одежде. Какой худенькой она казалась… А когда свечи мигали, лицо ее и вовсе превращалось в череп с глубокими провалами глаз.
Почти сразу же я забыл о ней. Прикрыл глаза и созерцал лишь чудеса, предназначенные для меня одного. Блаженство длилось по крайней мере три часа. Когда я очнулся и собрался уходить, я заметил, что соседний матрас уже пуст. Я пошел домой и проспал еще несколько часов – бодрящим сном без видений.
В следующую среду, чуть за полночь, я встретил эту женщину на Уэберлейн. Она шла мне навстречу походкой заводной куклы, и мне показалась, что эта женщина должна передвигаться именно так. В мою сторону она и не глянула. В ту же ночь мы вновь оказались рядом – в доме с башнями.
С тех пор я всякий раз замечал ее во время своих регулярных вылазок по средам. То она шла по улице, то сидела одна в уголке подозрительного бара за рюмкой спиртного. Ее лицо не привлекало ухажеров – какое-то оно было подтаявшее, с налетом, словно покрыто оплывшим воском. Она никогда не снимала шарф, повязанный туго под подбородком.
Однажды я встретил ее в баре ровно в полночь. В час ночи она поднялась уходить, и я последовал за ней в надежде, что она направляется в дом с башенками. Я вошел в особняк вместе с ней и выбрал соседний матрас. Снимая пальто и укладываясь, я поймал на себе ее взгляд.
– Меня зовут Эндрю, – сказал я, протягивая руку.
– Алатырь Тристесса, – ответила она, не принимая мою руку. Мне почудилось, что она говорит на иностранном языке.
– Простите? – переспросил я.
– Мое имя – Алатырь Тристесса, – пояснила она. Надуманное имя, точно псевдоним актрисы, подумал я.
Она говорила низким мужским голосом, странным для такого хрупкого тела и тонких, туго сжатых губ. Почти шептала, словно заговорщик. Шарф она сняла, открыв темные волосы, так коротко подстриженные, что я не мог не заметить ее левое ухо – вернее отверстие в черепе, у самой линии волос, окруженное стянутой кожей. У нее были миндалевидные глаза, цвет которых я не мог разглядеть в мерцании свечей.
Больше мы не разговаривали. Но с тех пор каждую среду я высматривал в толпе эту хрупкую фигурку, скованную походку толчками. Теперь, проходя мимо по улице, она кивала мне.
Как-то ночью она явилась в особняк после меня. Можно было выбрать из нескольких матрасов. Она огляделась, заметила меня, подошла и устроилась по соседству. Я был доволен.
В следующую среду погода была малоприятной: моросил утомительный дождь, изредка для разнообразия налетал ветер. Я зашел в бар неподалеку от Кинг-стрит и увидел ее – как всегда, одинокую, в углу. Бармен сказал мне, что она пьет глинтвейн. Я заказал два стакана и подошел к ее столику. Она приветствовала меня скупой улыбкой, и я решился присесть рядом. Несколько минут мы в молчании прихлебывали горячий напиток. Она заговорила первой.
– Я редко общаюсь с людьми, – предупредила она. – И никогда не выхожу на улицу днем. – Сейчас я мог разглядеть ее глаза. Они были зеленые с желтым отливом, зрачки – словно цветы, чьи лепестки ритмично раскрывались и закрывались, пока она говорила. Никогда прежде я не видел таких глаз. Они словно знали такое, чего большинству смертных познать не дано.
Я прикинул, сколько ей может быть лет. При одном освещении оплывшее восковое лицо казалось гладким, как у младенца, но поддругим углом оно превращалось в актерскую маску. Все эмоции выражались голосом и необычными глазами.
Она сказала, что отец ее был архитектором:
– Он построил нам дом на холме над Рекой. – Она пустилась рассказывать о доме, и я не перебивал, лишь кивал ободряюще, когда она делала паузу. Говорила она медленно и вдумчиво, взвешивая слова, как золотые самородки. Ее откровенность, желание рассказать о себе мне весьма польстили.
– Дом, построенный отцом, – продолжала она, – был не домом, а скорее собором – собором из стекла. Это была оранжерея, заключавшая в себе маленький тропический лес, а жилые помещения располагались посреди бамбуковой рощи. Система парового отопления позволила отцу выращивать пальмы и экзотические плоды – гуаву, папайю, манго, нефелиум и тамаринд. Они цвели и плодоносили круглый гол. Свои джунгли отец населил попугаями и колибри, которые громко верещали на вершинах деревьев. Посреди собора находился аквариум. В нем росли огромные кораллы, города, где селились гуппи, меченосцы, тетры, морские коньки и золотые рыбки, рыбка-ангел и сиамская бойцовая рыба.
В этом соборе родилась Тристесса. Они с матерью все время проводили вместе и почти никогда не выходили на улицу.
Но отец жил странной двойной жизнью. Он по-прежнему ходил на работу. Зиму он переносил с трудом: в иные январские утра ему приходилось покидать свой тропический рай и пробираться сквозь метель, сквозь снежные заносы толщиной в десять футов.
Тристесса поглядела на висевшие за стойкой бара часы. Пора идти в дом с башнями, сообразил я.
– Пойдем, – позвала она.
Мы вышли, однако двинулись не в сторону особняка. Тристесса взяла меня за руку, и мы побрели под дождем на север, по неосвещенным переулкам, где оба ряда домов казались книжными стеллажами в опустевшей библиотеке, потом мимо товарных станций железной дороги. Минут через двадцать мы дошли до старого склада на углу Бриджхед-роуд. Тристесса отперла металлическую дверь, и мы ступили внутрь, на бетонный пол. Сквозь высокие закопченные окна почти не пробивался свет, но Тристесса крепко держала меня за руку и направляла мои шаги. В дальнем конце склада нас ожидала лестница. Мы поднялись на второй этаж. Тристесса открыла дверь и включила свет. Здесь она жила.
Длинная белая комната с высокими окнами. Несколько картин, два стула, черного металла кровать, коврик на вощеном деревянном полу. В одном углу низкой перегородкой отделена кухня, в другом – душевая кабинка и туалет. Никаких ярких пятен, кроме многолюдных рынков с тропическими фруктами на картинах и алого ковра возле кровати.
Тристесса выждала минуту, чтобы дать мне возможность оглядеть комнату, а потом выключила свет и в темноте подвела меня к кровати. Так, в темноте, мы и разделись.
Ее манера заниматься любовью удивила меня – не особой извращенностью, хотя я был готов ко всему, но энергией и напором. Своим жилистым телом Тристесса управляла с искусством акробата, выжимая из меня все, что я мог дать. Под конец она оседлала меня – легкая, словно птичка, – сжала мои груди, которые по размерам не уступали ее бюсту, и стала в неистовом темпе подскакивать на мне, плача и содрогаясь всем телом.
А потом легла рядом со мной в темноте и затихла. Спустя какое-то время она продолжила свой рассказ.
– Мама умерла зимой, когда мне было семь лет. После похорон мы с папой вернулись в собор. Он взял ружье, и я решила, что он хочет убить и меня, и себя, но он начал стрелять в крышу, разбивая одну стеклянную панель за другой, пока не проделал огромную дыру, и тогда нам на головы обрушился снег, а попугаи и колибри Пронзительно заверещали… Я позвонила в службу спасения, но к тому времени, как прибыла полиция, большинство птиц уже умерло от холода, их тела валялись повсюду, а выжившие съежились, дрожа, на ветвях. Тропические растения и плоды увядали на глазах. Рыбы в аквариуме плавали все медленнее, вода остывала. Полицейские смогли спасти несколько птиц и рыб, но нашему маленькому раю пришел конец.
Они с отцом перебрались в обычный городской дом. Впервые девочка поняла, как живут другие люди. Она ходила в школу и делала все то же, что обычные девочки ее возраста – до семнадцати лет, пока и отец не умер.
И с тех пор она живет на складе и почти никогда не выходит на улицу при свете дня.
– Днем все становится слишком отчетливым, – пояснила она. – Все, что ночью таинственно, превращается в обыденное.
Я подумал, не связано ли ее отвращение к дневному свету с ее уродством, с тем, как поглядывают на нее прохожие.
Рассказывая свою историю, Тристесса лежала неподвижно. Теперь она села и стала гладить меня в темноте – провела пальцами по остаткам редеющих волос, по моим пухлым щекам, спустилась ниже, покружила вокруг сосков, потом прошлась по выпуклому животу, еще ниже; она ласкала меня, а я затаил дыхание.
– Как долго я ждала! – шепнула она мне.
Она поднялась с постели; я слышал, как шуршит одежда, пока она одевается в темноте. Потом она включила свет и на миг ослепила меня. Впервые увидев пурпурное пятно у меня на груди, она подошла, чтобы внимательнее его рассмотреть, а потом нагнулась и поцеловала мою отметину. Повернула голову и позволила мне разглядеть обрубок правого уха.
– Один мужчина сделал это со мной три года тому назад, – сказала она, и лепестки ее глаз закрылись наглухо. – Ты – единственный, кто побывал здесь с тех пор.
Я гадал, что же случилось, как можно было причинить такое увечье. Мне показалось, что Тристесса собирается рассказать и об этом, но тут она решила, что еще не поздно и можно навестить дом с башнями. Я согласился, что это неплохая мысль.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Пока длились наши отношения, Тристесса больше не заговаривала со мной о своем прошлом. Я все надеялся услышать что-нибудь еще, но тщетно. И она никогда не спрашивала о моей жизни, не интересовалась, как я провожу время без нее. Встречались мы только по средам. Обычно шли к ней на склад и занимались любовью – шумно, агрессивно. Иногда мы занимались любовью позднее, побывав предварительно в доме с башнями. Если сладкий дым не успевал выветриться, акт любви превращался в безмолвное наслаждение.
Остальные шесть дней недели каждый жил своей жизнью. Это перестало меня устраивать, и однажды на свидании с Тристессой я сказал, что хотел бы встречаться с ней чаще.
– Нет, – ответила она, – если мы превратим наши отношения в повседневную рутину, это все испортит.
Я смирился, хотя был несколько обижен тем, что она может так подолгу обходиться без меня. Я полюбил наши среды. Мне было хорошо с ней. Даже когда я оставался один, я с восхищением думал о ее удивительной жизни.
Но все пошло наперекосяк. Однажды вечером в пятницу я прогуливался по Уэ-бер-лейн и увидел Тристессу издали. Она шла прямо на меня. Невысокую щуплую фигурку и странную шаркающую походку я узнал сразу же.
Я остановился посреди улицы.
– Тристесса! – окликнул я ее. – Вот так сюрприз!
Она даже не глянула в мою сторону. Прошла мимо, словно меня тут и не было.
В среду я ждал ее возле склада. Мы рьяно занялись любовью, затем посетили старый особняк и продолжали свой роман как ни в чем не бывало.
Этот эпизод должен был бы насторожить меня, но я ничего не хотел знать. Тристесса была для меня экзотическим созданием, райской птицей-подранком, и я любил ее.
К концу марта погода смягчилась. Как-то посреди дня в воскресенье я пошел в «Принц» пообедать. Заказал скотч и присел возле стойки, просматривая меню и, как всегда, грезя о следующем свидании с Тристессой.
– Можно с вами поговорить? – Рядом со мной на табурет опустился человек с худым лицом, примерно моих лет. Темные, зачесанные назад волосы, брови – словно два тонких крыла, короткая острая бородка.
Не очень-то мне хотелось общаться с ним. Вероятно, инстинкт предупреждал, что разговор выйдет не из легких. Но деваться было некуда.
– Насколько мне известно, вы встречаетесь с моей сестрой, – начал он.
И сжато, методично принялся изъяснять мне загадку, в которую я был влюблен – Алатырь Тристессу. На самом деле, конечно, ее звали не так. Глэдис Браун. И не было отца-архитектора, не было экзотического дома, где она родилась. Ни словечка правды в том, что она рассказала мне о себе. Этот солидный, бородатый мужчина, юрист, – ее брат. Он старался, как мог, заботиться о сестре. Платил за аренду склада, где она жила, и позволял ей раз в неделю – по средам – проводить там ночь, при условии, что всю остальную неделю она живет в его доме, под его присмотром. Я ни на минуту не усомнился в истинности его слов.
– А изуродованное ухо?
– Она сама его отрезала.
– Что случилось с ее лицом?
– Пожар. Она подожгла матрас, когда была в Смитвильской лечебнице для умалишенных. Она провела там шесть лет.
Больше я не задавал вопросов.
– Она разбила сердца наших родителей, – продолжал брат. – Оба умерли до срока, еще молодыми. Жена меня оставила, когда я решил забрать сестру домой. Она боялась Глэдис. – Голос мужчины звучал сурово, но взгляд был кроток. – Я подумал, что вам следует об этом знать, – сказал он. – Против вас лично я ничего не имею. У нее всегда были мужчины, и каждый раз очередная история кончалась скверно.
Мне стало совсем нехорошо.
– Я хотел бы поговорить с ней еще один раз, напоследок, – сказал я. – Если вы не против.
– Вовсе нет, – ответил он. – Так даже лучше. Она сейчас дома, а я вернусь лишь часа через два.
Он дал мне адрес в Вудсайдсе.
На улице снова полил дождь, к вечеру похолодало – или мне так показалось. Я взял такси и доехал быстрее, чем успел обдумать, как буду говорить с Тристессой.
Я позвонил в дверь. Никто не ответил. Я подергал ручку – она поддалась. Глубоко вздохнув, я вошел.
Из прихожей была видна арка и ступени, ведущие в гостиную. Тристесса сидела в кресле, лицом ко мне. На ней был зеленый халат. При виде меня она не выразила удивления. Она вообще ничего не сказала.
– Я хотел поговорить с тобой, – начал я, запинаясь при виде ее непроницаемого лица.
– Мы видимся только по средам. – Голос ее был холоден.
Я шагнул к ней.
– Стой там! – приказала она. – Не приближайся ко мне!
Я замер.
– Твой брат говорил со мной, – сказал я.
– И ты пришел сюда, чтобы сообщить мне это? – спросила она. – Прекрасно. А теперь прощай.
Я толком не знал, зачем пришел, но еще на чем-то настаивал.
– Жаль, что ты сразу не сказала мне правду, – сказал я.
Если подобное лицо, совершенно лишенное выражения, способно усмехаться, значит, это была усмешка.
– Правду? – повторила она. – Смех, да и только. К чему тебе правда? Я говорила тебе то, что ты хотел услышать. – Каждым словом она ранила меня, будто ножом. – Правду? – еще раз повторила она. – Разве человек, которому нужна правда, станет рыскать по темным улочкам после полуночи и проделывать все то, что делал ты?
Я стоял перед ней, униженный, растерянный, и не знал, что ответить.
– Убирайся! – сказала она. Цветы в ее глазах увяли.
Я был только рад поскорее убраться. Но когда я подошел к двери, она меня окликнула.
– Думаешь, я тебя не знаю? Я знаю о тебе все, – сказала она. – Я следила за тобой из окна по утрам, когда ты проходил мимо. Разве коротышка доктор не говорил тебе, что я была его пациенткой, пока он не махнул на меня рукой?
Я выскочил за дверь, в промозглую, дождливую ночь, и только там смог вздохнуть полной грудью. Я не успел разглядеть дом перед тем, как вошел, – слишком занят был своими мыслями. Теперь я перешел дорогу и оглянулся. Да, тот самый высокий белый дом о четырех колоннах. И я вспомнил, как приподымалась занавеска. И лицо, которое мерещилось мне тогда в окне, – то было лицо Тристессы.
В среду я навестил особняк с башнями. Тристесса пришла раньше и уже раскурила трубку. Цветки ее зрачков начали сокращаться, когда она заметила меня и сосредоточила на мне свой взгляд.
– Пойдешь потом ко мне? – заговорила она льстиво – прежде я никогда не слыхал, чтобы она так говорила. – Хочешь пойти ко мне домой?
– Нет, – ответил я.
– Боишься? Я промолчал.
– Бедняжка, – вздохнула она, притворно надув губы. Потом откинулась на матрас, и глаза ее обратились вовнутрь, в поисках приоткрывшейся двери в тот мир, где сбывались ее сны. Я нашел матрас как можно дальше от нее и прилег там. В четыре часа утра, когда я поднялся, чтобы уйти из особняка с башнями, ее матрас был уже пуст.
Конец весны прошел заведенным порядком. Неделю из неделей дождь смывал остатки зимней грязи. По том засияло солнце, и казалось, что тепло пришло навсегда.
Еще один раз я видел Тристессу – я так и не привык называть ее Глэдис Браун.
Мы были в ее комнате наверху склада, мы занимались любовью, в темноте, как всегда. Потом она уснула, лежа на спине. Никогда прежде я не видел ее обнаженной, но теперь почувствовал, что должен увидеть. Я осторожно выскользнул из постели и включил свет. Это не разбудило ее. Я взялся за уголок простыни и потихоньку стянул ее. Вероятно, тело Тристессы было прекрасно, каким я его всегда себе представлял, но я видел только треугольное пятно от груди до пупка – темную пурпурную родинку, зеркальное отражение моей. Я в ужасе уставился на эту отметину и не сразу заметил, что глаза Тристессы открыты и цветы в них пульсируют, бьются, стучат, как сердце.
Я проснулся в поту и с благодарностью осознал, что это был всего лишь сон. Но где еще я мог повстречаться с Тристессой? Да, моя возлюбленная отныне обитала в моих кошмарах.
Остальные шесть дней недели каждый жил своей жизнью. Это перестало меня устраивать, и однажды на свидании с Тристессой я сказал, что хотел бы встречаться с ней чаще.
– Нет, – ответила она, – если мы превратим наши отношения в повседневную рутину, это все испортит.
Я смирился, хотя был несколько обижен тем, что она может так подолгу обходиться без меня. Я полюбил наши среды. Мне было хорошо с ней. Даже когда я оставался один, я с восхищением думал о ее удивительной жизни.
Но все пошло наперекосяк. Однажды вечером в пятницу я прогуливался по Уэ-бер-лейн и увидел Тристессу издали. Она шла прямо на меня. Невысокую щуплую фигурку и странную шаркающую походку я узнал сразу же.
Я остановился посреди улицы.
– Тристесса! – окликнул я ее. – Вот так сюрприз!
Она даже не глянула в мою сторону. Прошла мимо, словно меня тут и не было.
В среду я ждал ее возле склада. Мы рьяно занялись любовью, затем посетили старый особняк и продолжали свой роман как ни в чем не бывало.
Этот эпизод должен был бы насторожить меня, но я ничего не хотел знать. Тристесса была для меня экзотическим созданием, райской птицей-подранком, и я любил ее.
К концу марта погода смягчилась. Как-то посреди дня в воскресенье я пошел в «Принц» пообедать. Заказал скотч и присел возле стойки, просматривая меню и, как всегда, грезя о следующем свидании с Тристессой.
– Можно с вами поговорить? – Рядом со мной на табурет опустился человек с худым лицом, примерно моих лет. Темные, зачесанные назад волосы, брови – словно два тонких крыла, короткая острая бородка.
Не очень-то мне хотелось общаться с ним. Вероятно, инстинкт предупреждал, что разговор выйдет не из легких. Но деваться было некуда.
– Насколько мне известно, вы встречаетесь с моей сестрой, – начал он.
И сжато, методично принялся изъяснять мне загадку, в которую я был влюблен – Алатырь Тристессу. На самом деле, конечно, ее звали не так. Глэдис Браун. И не было отца-архитектора, не было экзотического дома, где она родилась. Ни словечка правды в том, что она рассказала мне о себе. Этот солидный, бородатый мужчина, юрист, – ее брат. Он старался, как мог, заботиться о сестре. Платил за аренду склада, где она жила, и позволял ей раз в неделю – по средам – проводить там ночь, при условии, что всю остальную неделю она живет в его доме, под его присмотром. Я ни на минуту не усомнился в истинности его слов.
– А изуродованное ухо?
– Она сама его отрезала.
– Что случилось с ее лицом?
– Пожар. Она подожгла матрас, когда была в Смитвильской лечебнице для умалишенных. Она провела там шесть лет.
Больше я не задавал вопросов.
– Она разбила сердца наших родителей, – продолжал брат. – Оба умерли до срока, еще молодыми. Жена меня оставила, когда я решил забрать сестру домой. Она боялась Глэдис. – Голос мужчины звучал сурово, но взгляд был кроток. – Я подумал, что вам следует об этом знать, – сказал он. – Против вас лично я ничего не имею. У нее всегда были мужчины, и каждый раз очередная история кончалась скверно.
Мне стало совсем нехорошо.
– Я хотел бы поговорить с ней еще один раз, напоследок, – сказал я. – Если вы не против.
– Вовсе нет, – ответил он. – Так даже лучше. Она сейчас дома, а я вернусь лишь часа через два.
Он дал мне адрес в Вудсайдсе.
На улице снова полил дождь, к вечеру похолодало – или мне так показалось. Я взял такси и доехал быстрее, чем успел обдумать, как буду говорить с Тристессой.
Я позвонил в дверь. Никто не ответил. Я подергал ручку – она поддалась. Глубоко вздохнув, я вошел.
Из прихожей была видна арка и ступени, ведущие в гостиную. Тристесса сидела в кресле, лицом ко мне. На ней был зеленый халат. При виде меня она не выразила удивления. Она вообще ничего не сказала.
– Я хотел поговорить с тобой, – начал я, запинаясь при виде ее непроницаемого лица.
– Мы видимся только по средам. – Голос ее был холоден.
Я шагнул к ней.
– Стой там! – приказала она. – Не приближайся ко мне!
Я замер.
– Твой брат говорил со мной, – сказал я.
– И ты пришел сюда, чтобы сообщить мне это? – спросила она. – Прекрасно. А теперь прощай.
Я толком не знал, зачем пришел, но еще на чем-то настаивал.
– Жаль, что ты сразу не сказала мне правду, – сказал я.
Если подобное лицо, совершенно лишенное выражения, способно усмехаться, значит, это была усмешка.
– Правду? – повторила она. – Смех, да и только. К чему тебе правда? Я говорила тебе то, что ты хотел услышать. – Каждым словом она ранила меня, будто ножом. – Правду? – еще раз повторила она. – Разве человек, которому нужна правда, станет рыскать по темным улочкам после полуночи и проделывать все то, что делал ты?
Я стоял перед ней, униженный, растерянный, и не знал, что ответить.
– Убирайся! – сказала она. Цветы в ее глазах увяли.
Я был только рад поскорее убраться. Но когда я подошел к двери, она меня окликнула.
– Думаешь, я тебя не знаю? Я знаю о тебе все, – сказала она. – Я следила за тобой из окна по утрам, когда ты проходил мимо. Разве коротышка доктор не говорил тебе, что я была его пациенткой, пока он не махнул на меня рукой?
Я выскочил за дверь, в промозглую, дождливую ночь, и только там смог вздохнуть полной грудью. Я не успел разглядеть дом перед тем, как вошел, – слишком занят был своими мыслями. Теперь я перешел дорогу и оглянулся. Да, тот самый высокий белый дом о четырех колоннах. И я вспомнил, как приподымалась занавеска. И лицо, которое мерещилось мне тогда в окне, – то было лицо Тристессы.
В среду я навестил особняк с башнями. Тристесса пришла раньше и уже раскурила трубку. Цветки ее зрачков начали сокращаться, когда она заметила меня и сосредоточила на мне свой взгляд.
– Пойдешь потом ко мне? – заговорила она льстиво – прежде я никогда не слыхал, чтобы она так говорила. – Хочешь пойти ко мне домой?
– Нет, – ответил я.
– Боишься? Я промолчал.
– Бедняжка, – вздохнула она, притворно надув губы. Потом откинулась на матрас, и глаза ее обратились вовнутрь, в поисках приоткрывшейся двери в тот мир, где сбывались ее сны. Я нашел матрас как можно дальше от нее и прилег там. В четыре часа утра, когда я поднялся, чтобы уйти из особняка с башнями, ее матрас был уже пуст.
Конец весны прошел заведенным порядком. Неделю из неделей дождь смывал остатки зимней грязи. По том засияло солнце, и казалось, что тепло пришло навсегда.
Еще один раз я видел Тристессу – я так и не привык называть ее Глэдис Браун.
Мы были в ее комнате наверху склада, мы занимались любовью, в темноте, как всегда. Потом она уснула, лежа на спине. Никогда прежде я не видел ее обнаженной, но теперь почувствовал, что должен увидеть. Я осторожно выскользнул из постели и включил свет. Это не разбудило ее. Я взялся за уголок простыни и потихоньку стянул ее. Вероятно, тело Тристессы было прекрасно, каким я его всегда себе представлял, но я видел только треугольное пятно от груди до пупка – темную пурпурную родинку, зеркальное отражение моей. Я в ужасе уставился на эту отметину и не сразу заметил, что глаза Тристессы открыты и цветы в них пульсируют, бьются, стучат, как сердце.
Я проснулся в поту и с благодарностью осознал, что это был всего лишь сон. Но где еще я мог повстречаться с Тристессой? Да, моя возлюбленная отныне обитала в моих кошмарах.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Так под конец романа с Тристессой кошмары вернулись, и теперь в них поселилась она. Еженедельные визиты в особняк с колоннами не помогали, и я стал наведываться туда чаще, порой по три-четыре раза в неделю, но только не по средам. Я знал, что столь частые посещения курильни опасны, но чем чаще я ходил, тем больше меня тянуло туда.
А что касается женщин, роман с Тристессой разбил лед. Вскоре я подружился с женщинами – из тех, кто до утра сидит в сомнительных барах. «Подружился» – не совсем точное слово, "я не дружбы у них искал, и они это знали. От меня требовались либо наличные, либо оплаченный визит все в тот же особняк. Спустя неделю я едва ли мог вспомнить имя очередной спутницы.
Так продолжалось полгода. А потом я остановился. Обрубил в одночасье. Как-то утром я проснулся в мотеле рядом с совершенно незнакомой мне женщиной и почувствовал глубокое отвращение к себе. Я стал сам себе противен и решил наконец, что мне требуется четко отделить реальность этого мира от видимости, даже если ради этого придется мириться с кошмарами. Даже если придется рискнуть жизнью. И я перестал ходить в особняк. На восемь дней я заперся в своей квартире – я страдал, я обливался потом; и так прошло восемь ужасных дней, пока руки мои перестали ходить ходуном и я смог хотя бы поднести к губам чашку кофе.
Потом я сделал следующий шаг: вернулся в «Ксанаду», куда не показывался уже несколько месяцев. Я предупредил Лайлу Траппер, что буду появляться каждый день на два часа. Один ее глаз поверил мне, другой усомнился. Я и сам не был вполне уверен.
Однажды я проходил мимо зоомагазина и увидел в витрине черно-белых котят. Я вспомнил Софи, кошку миссис Чэпмен, и подумал, что и меня животное могло бы развлечь. Я купил себе кошечку и назвал ее Минни. В следующие месяцы выдавались дни, когда лишь заботы о котенке мешали мне вернуться в тот особняк или проглотить одну из таблеток, унаследованных от доктора Гиффена.
Я принял еще одно важное решение: сменить день рождения. Лежа на кровати, я часто всматривался в фотографию, которая прежде стояла в доме доктора Гиффена: мои родители на горнолыжном курорте. По словам доктора, там я и был зачат. Я решил, что именно тот день, пока еще родителей – и меня – не настигли несчастья, и стоит увековечить. Несложный расчет показал, что, поскольку мы с сестрой родились преждевременно, в качестве исходной даты нужно принять последний день октября.
Как ни странно, после этого мое состояние заметно улучшилось. Даже ночные кошмары рассеялись, прекратились без помощи скотча, наркотиков или сверхъестественных усилий воли. Сны сделались заурядными – продолжением дневной жизни. Я спал крепким, здоровым сном. Так продолжалось два года, и я уже надеялся, что вновь сумел пережить бурю и смогу наконец вести простую и нормальную жизнь. Приближался мой тридцать третий день рождения по новому исчислению.
И тут все рухнуло.
Как-то раз в субботу я работал в «Ксанаду». Было солнечное утро начала сентября. Лайла Траппер попросила меня отвезти путеводитель клиенту в Сент-Янус – это небольшой городок к западу от Камберлоо. Я с радостью покинул контору.
На дороге было плотное движение, и я ехал медленно, поскольку давно уже не позволял себе садиться за руль. Помимо обычных автомобилей по присыпанной гравием обочине двигались запряженные лошадьми повозки. Этот транспорт принадлежал агарянам [16] – суровой религиозной секте, для которой время остановилось в 1800 году. Bee поголовно – мужчины, женщины, дети – были одеты в черное. Они возвращались из Сент-Януса с фермерской ярмарки, где продавали свой товар. Полуприкрыв глаза, я мог принять их за жителей острова Святого Иуды, заброшенных на этот берег, в тысячах миль от родины, Большой Волной.
Даже каменный деревенский домик с маленькой верандой и ухоженным садом – я заметил его, когда разминулся с последней тележкой на углу Бергсона и Норт-Кинг – немного напоминал коттедж тети Лиззи. Неподалеку, на окраине поля, торчал кое-как намалеванный плакат:
Я завез клиенту путеводитель и вернулся домой примерно к трем. Черно-белая Минни выбежала к двери встречать меня, потерлась, мурлыча, о мои ноги. Она была рада мне, и я был доволен, поскольку выбрался из конторы и сделал за утро что-то полезное. Никаких планов у меня не было, разум мой был совершенно пуст – подобное состояние я научился ценить в пору своего выздоровления.
И в тот момент, когда я закрыл входную дверь, как раз, когда я сделал первый шаг к гостиной, я заметил это.
Черное пятно.
Оно появилось прямо у меня перед глазами и поплыло через комнату. Я потянулся следом и попытался смахнуть его правой рукой, как комара. Пятно не давалось. Оно не приземлялось на потолке, на стене или на ковре, но оказывалось всюду, куда бы я ни взглянул. Крошечная пылинка, порой она скользила вбок или вниз, как падучая звезда. Я подумал: если это пятно не находится в комнате, вне меня, значит, что-то попало мне в глаз – какая-нибудь пылинка, только она почему-то не причиняет боли. Сколько я ни моргал, ничто не помогало. Я не мог даже определить, в правом глазу возникла помеха или в левом. Мне казалось, что сразу в обоих. Я крепко зажмурился, но все так же ясно различал пятно. Потом оно исчезло.
В первый раз это длилось не более минуты, и я решил, что мне удалось проморгаться. Почему-то мне припомнился тот «сучёк» – слово, прочитанное на плакате.
И так, словно бы невзначай, пришел кошмар.
В следующие недели пятно появлялось время от времени, главным образом – но не всегда – у меня дома. Однажды оно застигло меня, когда я сидел в конторе и разговаривал по телефону с клиентом. Я не позволял «сучку» особо докучать мне, но не мог и забыть о нем. В другой раз он возник, когда я вел машину и только что свернул с Торндейла на Фишер. Пятно отвлекло меня, и я чуть было не врезался во встречную машину. Я свернул на парковку в Бичвуде и подождал, пока зрение не прояснилось.
После того как я чуть не попал в аварию, я понял, что «сучёк» – не просто досадная помеха, а нечто более серьезное; и обратился за помощью.
А что касается женщин, роман с Тристессой разбил лед. Вскоре я подружился с женщинами – из тех, кто до утра сидит в сомнительных барах. «Подружился» – не совсем точное слово, "я не дружбы у них искал, и они это знали. От меня требовались либо наличные, либо оплаченный визит все в тот же особняк. Спустя неделю я едва ли мог вспомнить имя очередной спутницы.
Так продолжалось полгода. А потом я остановился. Обрубил в одночасье. Как-то утром я проснулся в мотеле рядом с совершенно незнакомой мне женщиной и почувствовал глубокое отвращение к себе. Я стал сам себе противен и решил наконец, что мне требуется четко отделить реальность этого мира от видимости, даже если ради этого придется мириться с кошмарами. Даже если придется рискнуть жизнью. И я перестал ходить в особняк. На восемь дней я заперся в своей квартире – я страдал, я обливался потом; и так прошло восемь ужасных дней, пока руки мои перестали ходить ходуном и я смог хотя бы поднести к губам чашку кофе.
Потом я сделал следующий шаг: вернулся в «Ксанаду», куда не показывался уже несколько месяцев. Я предупредил Лайлу Траппер, что буду появляться каждый день на два часа. Один ее глаз поверил мне, другой усомнился. Я и сам не был вполне уверен.
Однажды я проходил мимо зоомагазина и увидел в витрине черно-белых котят. Я вспомнил Софи, кошку миссис Чэпмен, и подумал, что и меня животное могло бы развлечь. Я купил себе кошечку и назвал ее Минни. В следующие месяцы выдавались дни, когда лишь заботы о котенке мешали мне вернуться в тот особняк или проглотить одну из таблеток, унаследованных от доктора Гиффена.
Я принял еще одно важное решение: сменить день рождения. Лежа на кровати, я часто всматривался в фотографию, которая прежде стояла в доме доктора Гиффена: мои родители на горнолыжном курорте. По словам доктора, там я и был зачат. Я решил, что именно тот день, пока еще родителей – и меня – не настигли несчастья, и стоит увековечить. Несложный расчет показал, что, поскольку мы с сестрой родились преждевременно, в качестве исходной даты нужно принять последний день октября.
Как ни странно, после этого мое состояние заметно улучшилось. Даже ночные кошмары рассеялись, прекратились без помощи скотча, наркотиков или сверхъестественных усилий воли. Сны сделались заурядными – продолжением дневной жизни. Я спал крепким, здоровым сном. Так продолжалось два года, и я уже надеялся, что вновь сумел пережить бурю и смогу наконец вести простую и нормальную жизнь. Приближался мой тридцать третий день рождения по новому исчислению.
И тут все рухнуло.
Как-то раз в субботу я работал в «Ксанаду». Было солнечное утро начала сентября. Лайла Траппер попросила меня отвезти путеводитель клиенту в Сент-Янус – это небольшой городок к западу от Камберлоо. Я с радостью покинул контору.
На дороге было плотное движение, и я ехал медленно, поскольку давно уже не позволял себе садиться за руль. Помимо обычных автомобилей по присыпанной гравием обочине двигались запряженные лошадьми повозки. Этот транспорт принадлежал агарянам [16] – суровой религиозной секте, для которой время остановилось в 1800 году. Bee поголовно – мужчины, женщины, дети – были одеты в черное. Они возвращались из Сент-Януса с фермерской ярмарки, где продавали свой товар. Полуприкрыв глаза, я мог принять их за жителей острова Святого Иуды, заброшенных на этот берег, в тысячах миль от родины, Большой Волной.
Даже каменный деревенский домик с маленькой верандой и ухоженным садом – я заметил его, когда разминулся с последней тележкой на углу Бергсона и Норт-Кинг – немного напоминал коттедж тети Лиззи. Неподалеку, на окраине поля, торчал кое-как намалеванный плакат:
ВЫНЬ ПРЕЖДЕ БРЕВНО ИЗ ТВОЕГО ГЛАЗА И ТОГДА УВИДИШЬЯ не раз видел этот плакат прежде и не обращал на него внимания. Но тут, когда я проезжал мимо на машине, странный, старомодный язык поразил меня, а особенно – эта необычная форма «сучёк».
КАК ВЫНУТЬ СУЧЁК ИЗ ГЛАЗА БРАТА ТВОЕГО
Я завез клиенту путеводитель и вернулся домой примерно к трем. Черно-белая Минни выбежала к двери встречать меня, потерлась, мурлыча, о мои ноги. Она была рада мне, и я был доволен, поскольку выбрался из конторы и сделал за утро что-то полезное. Никаких планов у меня не было, разум мой был совершенно пуст – подобное состояние я научился ценить в пору своего выздоровления.
И в тот момент, когда я закрыл входную дверь, как раз, когда я сделал первый шаг к гостиной, я заметил это.
Черное пятно.
Оно появилось прямо у меня перед глазами и поплыло через комнату. Я потянулся следом и попытался смахнуть его правой рукой, как комара. Пятно не давалось. Оно не приземлялось на потолке, на стене или на ковре, но оказывалось всюду, куда бы я ни взглянул. Крошечная пылинка, порой она скользила вбок или вниз, как падучая звезда. Я подумал: если это пятно не находится в комнате, вне меня, значит, что-то попало мне в глаз – какая-нибудь пылинка, только она почему-то не причиняет боли. Сколько я ни моргал, ничто не помогало. Я не мог даже определить, в правом глазу возникла помеха или в левом. Мне казалось, что сразу в обоих. Я крепко зажмурился, но все так же ясно различал пятно. Потом оно исчезло.
В первый раз это длилось не более минуты, и я решил, что мне удалось проморгаться. Почему-то мне припомнился тот «сучёк» – слово, прочитанное на плакате.
И так, словно бы невзначай, пришел кошмар.
В следующие недели пятно появлялось время от времени, главным образом – но не всегда – у меня дома. Однажды оно застигло меня, когда я сидел в конторе и разговаривал по телефону с клиентом. Я не позволял «сучку» особо докучать мне, но не мог и забыть о нем. В другой раз он возник, когда я вел машину и только что свернул с Торндейла на Фишер. Пятно отвлекло меня, и я чуть было не врезался во встречную машину. Я свернул на парковку в Бичвуде и подождал, пока зрение не прояснилось.
После того как я чуть не попал в аварию, я понял, что «сучёк» – не просто досадная помеха, а нечто более серьезное; и обратился за помощью.