Сама Хизер была маленького роста, очень энергичная, курчавые рыжие волосы выбивались из пучка на затылке. Хизер часами терпеливо сидела у постели больного, предвосхищая любое его желание. Никто в жизни так не ухаживал за Гарри. Разумеется, оправляясь от одной лихорадки, он подхватил другую – любовную.
   Вскоре он смог выбраться из постели, начал ковылять по дому. Потом удалось спуститься по лестнице, а там уж – и по улице пройтись, не выбившись из сил. Тем временем он все больше влюблялся в Хизер. Она спасла ему жизнь и теперь платила ему взаимностью – он видел любовь в ее глазах.
   Через два месяца сердечных мук он решился объясниться и попросил Хизер выйти за него замуж. Она колебалась – Гарри счел это за проявление девичьей застенчивости. Он настаивал, и Хизер уступила.
   Ему бы следовало насторожиться, когда Хизер уперлась, но Гарри был слишком счастлив – и оттого, что к нему вернулось здоровье, и оттого, что был влюблен.
   Свадьбу сыграли скромную. Отец ее был в очередном рейсе, так что его на празднике не было, а через неделю и Гарри предложили место на судне, которое шло в Западную Африку. Хизер ничего не имела против. Это хорошо, сказала она, что мужчина служит своей профессии. Гарри попросил разрешения взять с собой Дэйзи: мол, попугай составит ему компанию и будет напоминать о жене. Хизер не возражала.
   Рейс длился два месяца, и все это время Гарри только и думал, что о жене. Всякий раз, когда попугай голосом Хизер говорил «Здравствуй» или «До свидания», сердце Гарри едва не лопалось от любви.
   То были два самых длинных месяца в его жизни. Но вот они миновали, и однажды июньским днем корабль вошел в порт Глазго с грузом красного дерева и великой любви Гарри Грина.
   Дом был пуст, на лужайке перед ним знак: «Продается». Гарри заглянул в окна. Всю мебель вывезли.
   В Доме моряка ему сказали, что Хизер тут больше не работает. Ему дали ее новый адрес.
   На такси Гарри добрался туда, где город сливается с предместьем, где в разгар лета партизанские отряды дикорастущих цветов прорываются на ухоженные клумбы возле коттеджей. В конце одной улочки Гарри выбрался из такси и прошел чуть дальше.
   Он увидел жену прежде, чем она заметила его. Хи-зер стояла на лужайке единственного старого дома в округе – настоящего деревенского дома, сложенного из плитняка и увитого плющом. Гарри хотел было окликнуть ее, но остановился у ограды и стал смотреть.
   Хизер была не одна. Она разговаривала с человеком, который сидел в старом деревянном шезлонге. Гарри хорошо видел ее собеседника – юношу в халате, с серым, мятым лицом тяжелобольного. Хизер с величайшей нежностью смотрела на него.
   И вдруг она замерла. Обернулась к забору, где прятался Гарри. Долго смотрела, затем окликнула:
   – Гарри?
   Он вышел из-за ограды, и жена медленно двинулась ему навстречу. Она даже не улыбнулась ему, не попыталась его обнять.
   – Я слышала, что твой корабль приходит сегодня, – сказала она.
   Они вели разговор, стоя у ограды.
   Гарри хотел понять, что случилось, почему она его бросила. Хизер ответила, что это непросто объяснить. Не в Гарри дело. Она любила его – очень любила, пока он был болен. Особенно – пока думала, что он умрет.
   Гарри никак не мог взять это в толк.
   Хизер сказала, что и сама не вполне себя понимает. Но, видимо, она способна любить мужчину лишь до тех пор, пока видит в его глазах отсвет могилы.
   Гарри задумался.
   – Выходит, меня ты больше не любишь?
   – Разве что закрою глаза и припомню, как ты выглядел, когда тебе было совсем худо, – ответила она.
   В эту минуту молодой человек в шезлонге окликнул ее слабым голосом. Глаза Хизер тут же наполнились любовью и состраданием, и она устремилась к нему. Гарри еще с минуту смотрел на эту парочку, а потом медленно побрел прочь.
 
   – Ну а потом, – закончил свою историю Гарри, прислонившись к леерам «Камнока», – я согласился на первую же работу, какую мне предложили, и ушел в плавание на целый год Вернувшись, я узнал, что Хизер умерла. Этот ее новый возлюбленный заразил ее, чем там он хворал. Полагаю, ее это нисколько не огорчило. – Гарри покачал седой головой. – В одной из книжек, что лежат у меня в каюте, говорится про холодную любовь святых. Боюсь, Хизер тоже была в своем роде святая. Если бы я притворился, будто помираю, она бы никогда не разлюбила меня.
   Однако судьба попугая волновала меня столько же, сколько и участь его хозяйки. Я спросил Гарри, что сталось с Дэйзи.
   – Само собой, с тех пор я брал Дэйзи в каждый рейс. Хизер давно умерла, а Дэйзи все окликала меня ее голосом: «Здравствуй» – «До свидания». Но как-то раз мы шли вдоль побережья Бразилии, и тут моя птичка улетела и уже не вернулась. Наверное, дом свой почуяла. – Гарри неожиданно рассмеялся. – Честно сказать, по ней я горевал больше, чем по Хизер.
   Мы долго простояли на палубе; ночь была темной и теплой.
   – Так-то, Энди, – подытожил он. – Единственная моя попытка стать женатым человеком. Я тебе рассказывал, что говорит старина Иоанн Моролог? Дескать, даже в любви есть своя математика. Послушать его, выходит, что мы с Хизер – параллельные прямые. Можем быть рядом и двигаться бок о бок, но встретиться нам не дано. – Тут Гарри вздохнул. – Ах, женская любовь… Великая вещь… но ты еще слишком юн и понять не можешь – много тут всего.
   Совсем стемнело, и я был рад, что мое лицо скрывала тьма.
   – Добиться у женщины любви нетрудно, – продолжал Гарри. – Надо попросту заговорить с ней. Так сказано во французской книге, которую я как-то читал. Автор утверждает, что слова – это любовный сок мозга. Дескать, о чем бы мужчина ни говорил с женщиной, он все равно занимается с ней любовью. – Гарри засмеялся, но снова напустил на себя серьезность. – Больше я не женился. Не мог отказаться от путешествий и книг, а какая женщина стала бы с этим мириться?
   Он с силой ударил рукой по леерам.
   – Канат господень! – воскликнул он. – Знаешь ли, Энди, мой мальчик, я ведь впервые кому-то рассказываю про свою жену. Сумел ты меня разговорить.
   Как будто он нуждался в поощрении, подумал я. В темноте Гарри протянул руку и крепко ухватил меня за плечо.
   – Коли так, я тебе еще кое-что скажу. У нас с тобой больше общего, чем ты думаешь. Тот дом в Стровене, про который ты рассказывал, – ну, тот, в котором ты родился, – знаешь, кто его построил? Отец Хизер. Он жил там, когда вышел на пенсию после ее смерти. – Гарри понизил голос, как обычно, если поверял мне что-то важное. – Однажды я ездил туда повидаться с ним. Так-то, Энди. Я побывал в доме, где ты родился и рос.
   Судя по тону, Гарри это казалось невероятным. Взрослых, как правило, совпадения изумляют. Но мне в ту пору казалось, что этот мир полон самых удивительных возможностей. Лишь бы только сделать так, чтобы эти возможности не обернулись каким-нибудь ужасом.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

   Мы продвигались на юг и приближались к экватору. Воздух отяжелел, часто шел теплый дождь. Однажды вечером перед закатом я стоял на палубе, когда у меня за спиной раздались чьи-то шаги. Я обернулся, ожидая увидеть Гарри Грина.
   Это был капитан Стиллар. Он остановился рядом и тоже облокотился на леера. С самого начала рейса он не обмолвился со мной и словом. Мы часто встречались на палубе, но капитан как будто не замечал меня. И мне теперь было неловко стоять с ним бок о бок, отыскивая взглядом невидимую линию между морем и вечерним небом.
   – Видишь, как все пропитывается серым, – сказал он.
   Этот низкий голос был мне знаком по отелю «Блуд». Взмахом короткопалой, измазанной красками руки капитан Стиллар указал на серый туман.
   – Таким, должно быть, видится мир дальтонику. – Голубые глаза, казавшиеся прежде далекими и задумчивыми, сейчас ожили.
   Капитан помолчал, а потом заговорил снова, почти мне на ухо:
   – Хочу тебя предостеречь, – сказал н. – Не полагайся чересчур на россказни моряков. Жизнь на берегу ускользает от них, потому что она стоит на месте.
   Я не понял толком, о чем он, однако решил, что капитан имеет в виду Гарри.
   – Отпечаток моряка на земле – что след птицы на песке, – продолжал капитан. Пальцы в пятнах от краски изобразили на леере шаги, подтверждая его мысль. И все таким же тихим голосом капитан спросил:
   – Ты видел мои картины?
   – Да, – ответил я.
   – Хорошо, – сказал он и снова уставился на горизонт. Тяжело вздохнул. – Когда она умирала, – заговорил он, – никто этого не замечал: татуировка на ее теле оставалась все такой же яркой.
   Он повернулся и поглядел мне в глаза.
   – Однажды она повторила мне пословицу, которую сложили на ее острове: «Когда разбитое сердце исцелится, оно станет крепче прежнего». Хотелось бы мне верить в это.
   И он ушел, не промолвив больше ни слова, – спустился по ближайшему трапу.
   Почему ему вздумалось заговорить со мной в тот раз, понятия не имею. Весь остаток рейса, сколько бы я ни попадался ему на глаза, он проходил мимо, как прежде, не глядя в мою сторону, и никогда больше не говорил со мной.
   Посреди той же ночи меня разбудили склянки, и я никак не мог уснуть снова. Когда же уснул, то, как мне показалось, вернулся к родным вересковым холмам, хотя не мог в точности узнать место. Было сумрачно, я лежал в расщелине скалы, вздымавшейся над окрестным пейзажем. Совсем близко я видел океан, слышал грохот волн; значит, то было не возле Стровена.
   Поверх края расщелины я увидел, как они приближаются: вереница закутанных в черное созданий двигалась по каменистой тропе мимо моего убежища. Я слышал громкий гул – то ли жалобу их, то ли заклинание.
   Вскоре процессия достигла моего поста и разделилась надвое. Одни обошли меня слева, другие справа, и ряды их воссоединились. Теперь я отчетливо разглядел этих существ: хотя лица были скрыты капюшонами, под черными одеждами отчетливо проступали женские груди. Их руки висели плетьми, а ногти были выкрашены алым. Выделялась одна фигура в самом конце процессии. Высокая, горделивая, она несла перед собой длинный деревянный жезл с шелковым знаменем.
   Сердце у меня забилось сильнее – то ли от страха, то ли от восторга.
   – Мама! Мама! – закричал я, когда она проходила подо мной. Я встал на краю скалы и простер к ней руки. Мать не подняла головы. Каждый ее шаг звенел железом по камням тропинки.
   Невыносимо – она так близко и даже не знает, что я ее вижу.
   – Мама! Мама! – снова крикнул я и уже было решился соскочить к ней со скалы. Я подобрался для прыжка – и тут она обратила ко мне взгляд. Черный капюшон соскользнул с головы, я увидел голубой лик ящерицы, полуприкрытые глаза рептилии. Точки зрачков, спрятанные под многослойными веками, сверкали холодом.
   В тот же миг налетел порыв холодного ветра, флаг у нее в руках раздулся, и я успел прочесть мерцавшие на нем слова: «Чудовищный строй женщин».
 
   Проходили дни, теплые, угрюмые; я надеялся, что у путешествия моего не будет конца. Но однажды утром, когда я в одиночестве расправлялся в кают-компании со своим завтраком, Гарри приоткрыл дверь и просунул в щель голову.
   – Энди! – позвал он. – Земля на горизонте. К ночи ты уже будешь в своем новом доме. – Брови его щетинились, но говорил он вполне бодро.
   Я поднялся и вышел на палубу. Небо посерело. Гарри смотрел на юго-запад.
   – Там! – Он махнул рукой вперед, по правому борту. – Во-он там.
   Сперва я не различал ничего необычного. Но постепенно вдали проступило пятно, чуть более насыщенно серого цвета, нежели серость океана и неба.
   Утро перетекало в день, а серое пятно обретало все большую плотность, стало черным, а потом превратилось в остров. Мой новый дом – остров Святого Иуды.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СВЯТОЙ ИУДА

   В каждом из нас мечется обезумевший кролик и воет волчья стая, и мы боимся, что все это услышат окружающие.
Чеслав Милош [9]

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

   Остров Святого Иуды – неприветливое место, где имеется городок, в котором первоначально размещалась женская исправительная колония. Во время войны здесь базировался гарнизон. Гавань достаточно велика, однако не защищена от ветра. Вулканическая почва неплодородна, а потому местная растительность небогата и сводится к немногим кустарникам и деревьям, характерным для тропического климата, семена которых занесены на остров приливами и перелетными птицами. Москиты и другие жалящие насекомые плодятся круглый год. Хотя сейчас стратегическое значение острова номинально, на нем по-прежнему расквартированы комендант, войсковая часть, а также необходимые судебные, медицинские и общеобразовательные учреждения и небольшая сельскохозяйственная лаборатория. Моторный транспорт отсутствует. Большинство жителей – в основном отставные солдаты и их потомки – зарабатывают на жизнь рыболовством и подсобным хозяйством.
   Такое описание я прочел в заплесневелом томе «Острова и судоходные воды» Летсона, который Гарри еще в начале рейса выудил из кучи книг, сваленной под иллюминатором в его каюте.
   – Некоторые острова как нельзя лучше подходят для того, чтобы зарывать на них клады, – сказал он, передавая мне книгу. – А есть острова вроде Святого Иуды, которые подходят для того, чтобы зарыть никому не нужные вещи.
   Думаю, едва он произнес эти слова, как тут же о них пожалел – и поспешил сменить тему, надеясь, что я его не понял.
   Теперь на моих глазах слова из книги Летсона превращались в гору камня, к которой медленно приближался «Камнок». Чуть ли не впервые за весь рейс из-за туч прорвалось солнце. Под ослепительно голубым небом и среди такого же моря лава, из которой состоял остров, казалась чернее черного. С палубы корабля остров выглядел крышкой огромной кастрюли, а гора Святого Иуды торчала вверх, как ее черная ручка. Миллионы лет назад на многомильной глубине дно океана сотрясло извержение, и на его гребне из воды поднялся остров.
   Мы вошли в просторную гавань восточного побережья, где располагалось единственное здешнее поселение – порт и гарнизонный городок, также носивший имя Святого Иуды. Здесь «Камноку» предстояло провести два часа у причала, а затем продолжить свой путь. Издали я уже различал крепостные стены, которые защищали город от нападения из глубины острова. Ландшафт выглядел так, словно его накладывали гигантским мастерком.
   В начале пятого «Камнок» медленно втянулся в гавань и коснулся бортом стенки. Толпа островитян, числом не менее сотни, следила за нашим прибытием, и все махали руками. Перебросили концы, перлини натянулись на ржавых швартовых тумбах, машина смолкла, и с лязгом спустили трап.
   Матросы начали сгружать мешки с почтой и ящики на большие деревянные тачки, стоявшие на причале. Тяжелый груз поднимали из трюма лебедками.
   Я стоял с чемоданом на палубе, дожидаясь, пока мне скажут, что делать дальше.
   Ветра не было. Можно было задохнуться в неподвижном воздухе. Машины «Камнока», басом аккомпанировавшие каждой минуте моей жизни в последние несколько недель, молчали. Стали слышны другие звуки – крики матросов, вяканье чаек, скрип корпуса, трущегося о резиновые кранцы, плеск волн. И жужжание насекомых. Они вились вокруг меня, и я отгонял их. Только теперь я понял: вот что делали островитяне на причале – не нас они приветствовали, а от комаров отмахивались.
   Я все еще ждал указаний, однако никто не подходил ко мне. Капитан Стиллар куда-то исчез. Гарри Грин усердно помогал экипажу с выгрузкой. Иногда он поглядывал на меня, однако я понимал, что мне он ничем не поможет. Незадолго до швартовки он зашел в каюту и наскоро пожал мне руку.
   – Моряки не умеют прощаться. – Это прозвучало искренне, хотя он старался не встречаться со мной взглядом. – Надеюсь, мы еще встретимся, Энди Полмрак. – И ушел, не оглядываясь.
   И вот теперь я стоял на палубе, растерянный и совершенно одинокий. Москиты жалили меня своими мягкими хоботками. Наконец я поднял чемодан, прошел к трапу и начал спускаться. Собравшиеся островитяне глазели на меня. Все они – мужчины, женщины, дети – были одеты почти одинаково. Женщины и девочки носили черные платья и черные платки. Мужчины и мальчики, стриженные очень коротко, носили белые рубашки без воротников и черные брюки на черных подтяжках.
   Я огляделся, рассчитывая хоть на какой-то приветливый жест. Все вокруг провоняло чем-то кислым – так пахла эта земля.
   Я уже добрался до нижней ступеньки, а никто ко мне так и не подошел, никто ничего не сказал. Я ступил на причал. По краям он крошился, как черствый пирог. Сняв руку с лееров, я пошатнулся и чуть не упал. После многих недель качки неподвижная суша под ногами оказалась непривычной. Я ухватился за поручень и устоял на ногах.
   – Эндрю!
   От толпы зевак отделилась женщина и поспешила ко мне. Коренастая, а лицо – слишком длинное для ее тела, словно отражение в кривом зеркале.
   И все же я узнал это лицо, так похожее на мамино. И зеленые глаза того же темного оттенка зелени.
   – Эндрю Полмрак! – Она остановилась передо мной, оглядела меня с ног до головы. Лицо ее было влажным от пота, черный платок, под который она убрала каштановые волосы, сплошь облепили москиты. Протянув крепкую веснушчатую руку, она коснулась моего плеча.
   – Я – Лиззи Бек. Твоя тетя. – И голос у нее был глубокий, как у моей мамы.
   Тут бы мне успокоиться. Почувствовать надежную опору. Но лучше не стало. Я съежился под ее рукой. Меня вдруг ужаснула мысль о том, как далек этот остров от всего, что было мне прежде знакомо. Я оглянулся на корабль, надеясь, что Гарри Грин смотрит мне вслед: вдруг он позовет меня обратно на судно. Я бы с радостью повернулся к тете спиной и взбежал по трапу, чтобы навеки укрыться в темных глубинах «Камнока». Но Гарри нигде не было видно, и с причала ржавый корпус парохода и вмятины бортов казались неприветливыми.
   Тетя, наверное, поняла, что со мной творится, и позволила мне попрощаться взглядом с кораблем. Лишь несколько мгновений спустя она заговорила:
   – Пойдем со мной, Эндрю. – Развернулась и заспешила прочь. Что мне оставалось делать? Я поднял чемодан и двинулся за ней сквозь толпу в гавани, и дальше, по суше, вдоль улицы, которая начиналась у самого причала и шла по самому берегу. Это я заметить успел, а сверх того – почти ничего. Стертые булыжники мостовой дыбились, я спотыкался о них. Неподвижная плоскость земли стала для меня западней, до такой степени я отвык от поверхности, которая сама никуда не движется. Нужно было следить за каждым шагом, иначе я бы упал – и не раз.
   Наконец я привык к постоянству земли и смог оглядеться. На этом конце улица состояла главным образом из жалких деревянных домишек, окруженных ветхими верандами и чахлыми запыленными пальмами. От главной дороги отходили узкие тупики с такими же деревянными бунгало. Каждый проулок упирался в крепостную стену, защищавшую город со стороны суши.
   Мы с тетей в сопровождении мириадов москитов вскоре вышли туда, где стояли два здания поимпозантнее – крепкие, сложенные из белого полированного камня, который я принял за мрамор, так он блестел под предвечерним солнцем. Первое представляло собой элегантный особняк с колоннами. На побуревшем газоне красовалась табличка: «Резиденция коменданта». Рядом стояло второе здание, также из белого камня, высотой в два этажа. Над входом была вырезана надпись: «Администрация».
   Проходя мимо них, я подметил, что не так уж они великолепны, как показалось сперва. Мраморная облицовка отслаивалась по углам – то был вовсе не камень, а фанера с наклеенными на нее обоями.
   Нечто подобное встретилось мне и дальше. Здание с надписью «Почтамт» казалось сложенным из красного кирпича. Но и кирпич был всего-навсего бумагой, она кое-где оторвалась, обнажив фанерную основу. Потом мы прошли «Таверну Святого Иуды». Стены серого гранита и сочившийся на улицу запах пива напомнили мне паб в Стровене. Однако гранит тоже был всего-навсего текстурными обоями, которые местами пузырились: по углам их закрепили кнопками, чтобы не оторвались. Подобные симптомы обнаруживали и другие постройки на главной улице.
   Прогулка отнюдь не пришлась мне по душе. Солнце висело низко, быстро надвигались сумерки, и прежде я никогда не попадал в такую жару. Непривычными были и укусы москитов. Поначалу они казались пустяковыми, но вскоре отчаянно зачесались. Коричневые мухи жалили меня, а другие мошки, помельче, иголками впивались в шею. Чемодан становился все тяжелее. Я уповал на то, что мы быстро доберемся до тетиного дома, но мы прошли все закоулки, и мощеная дорога закончилась. Теперь мы стояли перед широким проемом в крепостной стене. Тяжелые деревянные ворота с медным фахверком были полуоткрыты.
   Тетя прошла в ворота, и я последовал за ней.
   Мы побрели дальше по пыльной тропе, которая вела по залитой лавой долине и очень медленно поднималась в гору. Я видел, как тропинка сужается вдали и превращается в карандашный штрих. Тетя шагала вперед, не говоря ни слова.
   Мы шли и шли, сумрак сгущался, и в нем постепенно растворялась черная гора. Мне было жарко, я вспотел. Заунывные сирены комариных налетов казались все более злобными и враждебными. Ботинки налились свинцом. Чемодан мертвым грузом гнул меня к земле, вытягивая все силы. Подкатывала дурнота. Того и гляди вырвет. Тетя шаркала ногами впереди, не предлагая помочь, она лишь молча останавливалась и дожидалась, пока я переложу чемодан в другую руку или почешусь. Я уже ненавидел ее. Не мог ни о чем думать – только о гнетущей тяжести, зуде, тошноте, ненависти. Еще немного, думал я, и я улягусь прямо на дорогу и здесь усну.
   И тут мы наконец добрались до цели.
   Дорожка обогнула большой язык лавы у самого подножия горы. Мы подошли к знаку, еще смутно различимому в сумерках: «Сельскохозяйственная станция». Рядом стоял каменный коттедж с верандой; на передний двор вела железная калитка. Тетя отворила ее и придержала, чтобы я прошел.
   Меня лихорадило. В то мгновение, когда я миновал калитку, сумрак превратился в сплошную черноту и разом поглотил черную гору и коттедж. Чудовищная тьма испугала меня, и я остановился, вцепившись в чемодан, будто в якорь. Кто-то взял меня за плечо.
   – Сюда, Эндрю! – Тетя провела меня еще несколько шагов. Я слышал, как она возится с защелкой, потом дверь, открываясь, заскрипела. Мы прошли в большую комнату, тускло освещенную масляной лампой, свисавшей с потолочной балки. Я поставил чемодан.
   – Норман! Мы уже здесь! – воскликнула тетя. – Мы здесь.
   Она выпустила мою руку и остановилась позади, опустив руки мне на плечи. Так, словно я был ее приношением – или щитом.
   Я разглядел какую-то фигуру в кресле, в дальнем углу этой темной комнаты.
   – Вот мой племянник, – сказала тетя. – Это Эндрю Полмрак.
   Мужской голос, глубокий и сильный бас, ответил ей:
   – Хорошо. Теперь можно ужинать.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

   Так я познакомился с островом Святого Иуды и своей новой семьей. В первые дни тетя Лиззи кратко расспросила меня о болезни и смерти матери. Говорила она мало, хотя постоянно следила за мной и улыбалась, если мы встречались глазами. Мне казалось, она хотела быть со мной поласковее, но что-то ей мешало. Впрочем, мой приезд ее, похоже, не расстроил.
   Что касается дяди, Нормана Бека, то он почти не обращал на меня внимания. В день прибытия, услышав густой голос, я вообразил его великаном, но дядя, хоть и высокого роста, был очень худ, волосы у него седели, щеки ввалились, плечи горбились. В самую жару он носил черный вязаный свитер, словно инеем присыпанный на плечах перхотью. К Лиззи и ко мне он обращался редко, и никогда – по имени. От него исходил холод: я заметил, что даже москиты облетают его стороной. Если и было в этом человеке тепло, все оно поглощалось работой в огороде за коттеджем и его увлечением – астрономией.
   За огородом дядя ухаживал профессионально: по образованию он был ботаником и вел на острове правительственный проект – выяснял, какие овощи севера смогут прижиться в этом климате. Казенный огород примыкал к дому, размерами не уступал коттеджу и был обнесен стеной из обломков лавы, кое-как наваленных друг на друга. Год за годом корабли доставляли сюда тонны почвы из северного полушария. Дядя экспериментировал с различными видами салата, картофеля, моркови и репы. Он выхаживал их с величайшей преданностью, однако, несмотря на все его заботы, после многообещающего начала растения гнили на корню.
   На следующий день после моего приезда Лиззи послала меня в огород позвать дядю к ланчу. Он сидел на корточках посреди картофельной грядки и что-то изучал. Жестом подозвал меня и показал насекомое, будто бы сложенное из больших спичек, – оно пряталось под листьями картофеля. Насекомое немного смахивало на дядю: клонилось вперед, сложив передние ножки, словно истощенный монах.
   – Богомол, – шепотом пояснил Норман. – Самка. После спаривания съедает самца.
   То были первые слова дяди Нормана, обращенные непосредственно ко мне. Вернувшись в дом, я сказал Лиззи, что дядя показал мне богомола. Она с легкой улыбкой взглянула на меня.
   – У этого насекомого следовало бы кое-чему поучиться, – сказала она.
 
   Ближе к вечеру дядя, закончив работу на огороде, усаживался и до ужина читал книгу по астрономии. В тропиках дневной свет угасает мгновенно, будто лампу выключили. После ужина дядя снова шел на улицу, к своему телескопу. Телескоп, днем укрытый брезентом, стоял на треноге за домом. Часами дядя сидел там, наблюдая небесную кутерьму.