Мой врач, доктор Лю – как я опасался, различавший во мне своими острыми восточными глазками гораздо больше, чем мне хотелось бы ему открыть, – нимало не медля послал меня к офтальмологу, чей кабинет находился в том же здании. Окулист тоже была мне знакома – эта высокая словоохотливая женщина покупала в нашем агентстве путевки. Я смотрел в какой-то приборчик, а она с помощью сканнера изучала мой глаз с другой стороны, при этом неустанно болтая о своих планах на будущий отпуск.
Фухх! – прибор выпустил точную дозу воздуха прямо мне в глаз. Я вздрогнул, врач ненадолго замолчала, сосредоточившись на моем глазном яблоке.
– Вроде бы что-то видела, – сказала она, – а теперь не вижу. – И она снова нажала на кнопку.
Фухх!
– Нет. Ничего не вижу, – сказала она и снова сделалась словоохотливой и бодрой. Скорее всего, решила она, источник моих неприятностей – кусочек белка, который плавает в глазу, в крошечном океане, окружающем зрачок. Всего лишь обломок кораблекрушения, плавучее бревно, со временем оно уйдет из поля моего зрения, и я никогда более его не увижу.
Я шел по коридору обратно в кабинет доктора Лю, и тут «сучёк» вернулся. Доктор направил луч света мне в глаз и долго в него смотрел. Я видел свой «сучёк», а доктор нет.
– Для перестраховки просканируем мозг, – решил он.
Лаборатория располагалась в другом конце здания, но пока я добрался туда, «сучёк» не исчез. Вот и прекрасно, подумал я, теперь-то мы выясним, что ты такое. Но едва к моему черепу подсоединили электроды, пятно исчезло. Врач тщательно изучил картинку.
– Нет, – сказал он. – Не о чем беспокоиться. Ваш мозг в полном порядке.
Все-таки я беспокоился, хоть и не слишком. «Сучёк» появлялся у меня в глазу ненадолго, и сами эти явления изменились и даже доставляли мне удовольствие.
Помню, как это произошло в первый раз. Я сидел в кресле в гостиной, глядя через окно в парк. Листва на деревьях обнаруживала первые признаки осеннего увядания. В этот момент появилось пятно, и я испытал своего рода эйфорию – как будто снова оказался на матрасе в том особняке с башенками и сделал первую, самую глубокую затяжку. Это пятно стало для меня знакомым, родным. Это мой «сучёк», подумал я. Он похож на Минни, которая с мурлыканьем пристраивается у меня на груди, когда мы одни, но убегает в спальню и прячется от посторонних. Да, это пятно, чем бы оно ни вызвано, принадлежит лично мне, и ни окулисту, ни специалисту по мозгам его увидеть не дано.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Фухх! – прибор выпустил точную дозу воздуха прямо мне в глаз. Я вздрогнул, врач ненадолго замолчала, сосредоточившись на моем глазном яблоке.
– Вроде бы что-то видела, – сказала она, – а теперь не вижу. – И она снова нажала на кнопку.
Фухх!
– Нет. Ничего не вижу, – сказала она и снова сделалась словоохотливой и бодрой. Скорее всего, решила она, источник моих неприятностей – кусочек белка, который плавает в глазу, в крошечном океане, окружающем зрачок. Всего лишь обломок кораблекрушения, плавучее бревно, со временем оно уйдет из поля моего зрения, и я никогда более его не увижу.
Я шел по коридору обратно в кабинет доктора Лю, и тут «сучёк» вернулся. Доктор направил луч света мне в глаз и долго в него смотрел. Я видел свой «сучёк», а доктор нет.
– Для перестраховки просканируем мозг, – решил он.
Лаборатория располагалась в другом конце здания, но пока я добрался туда, «сучёк» не исчез. Вот и прекрасно, подумал я, теперь-то мы выясним, что ты такое. Но едва к моему черепу подсоединили электроды, пятно исчезло. Врач тщательно изучил картинку.
– Нет, – сказал он. – Не о чем беспокоиться. Ваш мозг в полном порядке.
Все-таки я беспокоился, хоть и не слишком. «Сучёк» появлялся у меня в глазу ненадолго, и сами эти явления изменились и даже доставляли мне удовольствие.
Помню, как это произошло в первый раз. Я сидел в кресле в гостиной, глядя через окно в парк. Листва на деревьях обнаруживала первые признаки осеннего увядания. В этот момент появилось пятно, и я испытал своего рода эйфорию – как будто снова оказался на матрасе в том особняке с башенками и сделал первую, самую глубокую затяжку. Это пятно стало для меня знакомым, родным. Это мой «сучёк», подумал я. Он похож на Минни, которая с мурлыканьем пристраивается у меня на груди, когда мы одни, но убегает в спальню и прячется от посторонних. Да, это пятно, чем бы оно ни вызвано, принадлежит лично мне, и ни окулисту, ни специалисту по мозгам его увидеть не дано.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
Эта приятная фаза продолжалась около двух недель, а тем временем деревья, лишенные летнего тепла, меняли окраску. В этот краткий период я пришел к выводу, что мне в определенном смысле повезло: я был избран для какого-то прекрасного и уникального опыта. Каждый раз, когда пятно возвращалось, я вздрагивал от восторга. И хотя теперь оно являлось мне дважды и трижды в день, я нисколько не тревожился.
Я начал даже уговаривать себя, что сам это делаю – своей волей вызываю пятно всякий раз, когда хочу испытать душевный подъем.
Но четыре недели спустя начались новые события, которые уже никак не зависели от моих желаний.
Впервые я заметил это вечером в середине октября. Я возвращался домой из агентства около шести часов, прихватив с собой кое-какие бумаги, которые собирался просмотреть, прежде чем пойду обедать в кафе. Когда я уселся за стол, чтобы прочесть бумаги, я вдруг спохватился, что за весь день ни разу не видел пятна.
Как только я вспомнил о нем, оно явилось. Но кое-что было иначе, и я почти сразу заметил разницу. Изначально пятно было черным, но теперь сделалось еще чер, нее. Однако не это главное: чем дольше я в него всматривался, тем яснее сознавал, что изменился не столько оттенок, сколько размер пятна.
Точно. Оно росло у меня на глазах.
И на этот раз никакой эйфории не было. Напротив, я почувствовал угрозу – сам не знаю, почему. К счастью, пятно довольно скоро пропало. Но в тот вечер оно являлось еще трижды. Каждый раз при появлении оно было своего прежнего размера, потом немного увеличивалось, потом исчезало.
Я старался не принимать это близко к сердцу. Мне вспомнилась ящерка под потолком коттеджа на острове Святого Иуды – как она раздувалась, стараясь напугать меня, хотя на самом деле была совершенно безобидной. В тот вечер в Камберлоо я заставил себя сравнить пятно с ящеркой и постарался не волноваться.
Так продолжалось с неделю. «Сучёк» заметно увеличился. И появлялся он только по ночам, у меня в комнате. До вечера вторника.
Во вторник я сидел в конторе и беседовал по телефону с клиентом, как вдруг пятно вернулось. Я повесил трубку, запер дверь в кабинет и снова сел.
На этот раз пятно продолжало расти и достигло таких размеров, каких я никогда прежде не видел. Из крошечной соринки оно развилось в черную повязку на глазу пирата, потом сделалось еще больше, размером с черного ската – на острове Святого Иуды мы видели таких: они поднимались к поверхности из чистой глубокой воды, окружавшей остров. Трудно было поверить, что пятно может стать таким большим, однако оно продолжало расти, округляясь и становясь все чернее. Я уже не видел ничего, кроме черного пятна, словно пленник в пещере с заваленным входом. Центр моего восприятия померк, уцелел лишь ореол света по краям, будто призрачное воспоминание.
Я начал задыхаться, судорожно втягивая в себя воздух. Наконец один луч света прорвал тьму, за ним – другой. Камень, заваливший вход, медленно, однако неуклонно съеживался. И вот он снова превратился в пятно, в маленькое черное пятнышко. Потом рассеялся.
Кто-то постучался в кабинет. Я встал и открыл дверь. Ноги подгибались.
– Что-то случилось? – Лайла Траппер обеспокоенно смотрела на меня. – Я услышала какие-то звуки, – продолжала она. – Словно собака взвизгнула. – Подойдя к столу, она вытащила из коробки «Клинекс» и протянула мне. – Вытрите слюну с подбородка.
В тот вечер я ушел из конторы позже всех, оставив на столе Лайлы записку: мне что-то не по себе, я беру отгул на несколько дней.
Следующий день – тридцатое октября, канун установленного мной дня рождения. Моего тридцать третьего дня рождения.
Утро и середина дня прошли без новых посещений черного пятна. Это дало мне возможность собраться с мыслями. Я решил, что в моей жизни было достаточно испытаний, и я готов к новым бедам, что бы судьба ни припасла для меня. В кармане лежала коробочка с таблетками цианида. Они выручат меня, если наступит худшее.
К шести часам за окном уже стемнело. Я сидел в кресле и ждал. Пятно появилось и стало быстро расти, как тогда, в конторе. Вновь внутри меня все померкло, и я оказался замурован в пещере заживо. И вновь я сделал то единственное, что было в моих силах: собрался с духом и постарался не смотреть на страшную черноту. Щурясь, я всматривался в края, цеплялся за немногие оставшиеся клочья света, но стальная дверь прочно замкнула камеру темницы, куда проникал лишь тончайший луч.
Спустя какое-то время этот луч, как в прошлый раз, начал расширяться. Пятно медленно съеживалось, пока снова не превратилось в точку. Но теперь оно не вовсе исчезло, а оставалось на границе моего восприятия – автономная, пульсирующая область. Более всего меня тревожило подозрение, что пятно лишь затаилось и собирает силы для новой атаки.
Потом другая, еще более страшная мысль настигла меня. До сих пор я считал, что пятно – это нечто изначально небольшое, но способное к росту. Теперь я призадумался: а так ли мало пятно само по себе, как мне казалось? И чем дольше я размышлял, тем яснее становилось, что тут все дело в перспективе: так и Луна, из-за своей отдаленности, кажется не больше серебряного доллара. На самом деле пятно представляет собой нечто массивное, огромное, оно не растет, а надвигается на меня.
Не слишком-то утешительная мысль.
День был влажный. К семи часам разразился типичный для Камберлоо осенний ливень. Ветер с дождем – сущий кошмар. По телефонным проводам в парке покатились шаровые молнии. Пятно, пульсировавшее вдалеке, выбрало этот момент для нового штурма.
Я несколько раз глубоко вздохнул и приготовился к бою.
Когда пятно приблизилось, я расслышал какой-то шум. Сперва мне подумалось, что эти звуки издаю я сам – скулю от страха. Но нет, то был не я. Звук был неприятный, похож на рычание волка, и доносился он с той стороны, откуда надвигалось пятно.
Я пришел в ужас, но по мере того, как пятно приближалось, я сосредоточился и постарался разглядеть его поверхность. Не скрывалось ли в этой черноте лицо? Есть ли рот? Какие-нибудь другие черты? Это лицо горгульи или другого чудища, порожденного воображением?
Оно приблизилось вплотную, заперло меня в моей пещере. Рычание сделалось громким и свирепым. Я с отчаянием всматривался в поверхность пятна, но не видел ничего, кроме сплошной черноты.
Как и прежде, когда я уже лишился надежды, пятно остановилось и начало постепенно отступать. Как и в прошлый раз, оно зависло где-то вдалеке.
Как устроен разум человека? Перепугавшись до полусмерти, я, однако, продолжал изучать объект, вызывавший у меня страх. В результате у меня сложилась теория, показавшаяся весьма убедительной: пятно, решил я, представляет собой отросток или орудие чего-то другого, того, что стоит за ним – ТОГО, КТО РЫЧИТ, – того, что толкает его вперед, имея определенную цель. И не убить оно хочет меня, а выдавить из пространства. Оно хочет занять мое место.
Возможно, мне следовало радоваться, что моя жизнь не подвергается опасности. Но я не радовался, отнюдь. Мысль, что кто-то хочет внедриться в меня, не просто пугала – она отравляла меня.
И я принял решение, зная, что пятно, мерцающее в отдалении, следит за мной.
Я неторопливо достал из кармана маленькую коробку с пилюлями и выложил одну таблетку на стол перед собой. После этого поудобнее уселся в кресле и стал ждать. Ко мне вернулись силы – я и не знал, что у меня их так много. Если мне суждено погибнуть, приговор приведу в исполнение я сам. Может быть – почем знать, – таким образом я уничтожу и силу, которая стоит за пятном, и не позволю ей завладеть мною. Одно я решил твердо: я умру прежде, чем отдамся ей. Я слишком гордился своим личным, независимым существованием, и эта гордость пересилила страх смерти. Вот почему я сидел и ждал.
«Делай что хочешь, – думал я. – Одолеть меня ты не можешь».
Долго ждать не пришлось. Пятно ринулось на меня с невероятной скоростью. Рычание сделалось плотоядным.
Но я не дрогнул ни перед тьмой, ни перед этим грозным шумом. Мгновение – и от света уцелело только слабое мерцание. Мне было трудно дышать. Но я не впадал в панику. Я держал таблетку у самых губ.
– Оставь меня! – крикнул я. – Оставь!
Тьма и рык. Это было ужасно. Я не мог более противостоять им. Все было напрасно. Я раскрыл губы, чтобы проглотить лекарство.
Но едва рука поднялась ко рту, как натиск прекратился. Тьма нехотя отступила. Рычание сменилось визгом. Я слышал чье-то затрудненное дыхание, и это насторожило меня: значит, то существо, по другую сторону тьмы, тоже выбилось из сил? Значит, гнать эту темную массу на меня ему не легче, нежели мне – сопротивляться? Мой противник может устать?
Брызнул свет, его становилось все больше. Я удерживал столь новую для меня решимость, пока тьма не обратилась в бегство. Даже когда она вновь превратилась в далекое, слабо пульсирующее пятно, я не успокаивался.
– Оставь меня! – восклицал я снова и снова.
Оно и мерцало уже еле-еле, а потом вовсе исчезло. Где бы я ни искал его – ни следа. Впервые за много недель я остался в одиночестве.
Я был счастлив, но не утратил бдительности. Сидел в кресле, настороже, выжидая. Прошло полчаса. Час. Никаких признаков моего «сучка».
Прошло два часа. Девять вечера.
Я понемногу расслабился. Как солдат, побывавший подогнем, позволяет себе расслабиться, когда пушки замолкнут. Как животное, выскользнувшее из когтей хищника. Внезапно я ощутил приступ голода. С ланча я ничего не ел, и за это время прошел через ад. И все это – в канун дня рождения.
Я пошел в кухню и сделал себе несколько бутербродов. Выпил пива и большую рюмку коньяку в честь самого себя. Кажется, я поверил, что пятно ушло навсегда. Или, по крайней мере, я полагал, что теперь знаю, как с ним справиться. Возможно, пиво и коньяк придали мне пьяной отваги. Как бы там ни было…
Я пошел спать, и когда я раздевался, мощный разряд молнии вырубил электричество и в доме, и на улице. Меня это не обеспокоило. В спальне имелись свечи. Одну я зажег и поставил на комоде перед фотографией отца и матери, которую унаследовал от доктора Гиффена. Другую свечу я поставил на тумбочку возле кровати и рядом с ней положил таблетку цианида, чтобы она была под рукой.
Но я ни о чем не беспокоился. Я полагал, что пятно не вернется, пока я сплю. Если оно и попытается еще напасть на меня, то во время бодрствования. Во сне я буду в безопасности. Помню, как я зевал и говорил про себя: оно никогда не является во сне.
Я оставил свечи – пусть догорают. Минни, мурлыкая, улеглась в ногах.
Не знаю, как долго я спал перед последним боем. Меня разбудила Минни – ее коготки панически заскребли по деревянному полу, когда она спрыгнула с кровати и бросилась прочь. Свечи сгорели наполовину.
Пятно сделалось чернее прежнего. Оно надвинулось на меня так быстро, что парализовало, придавило к постели. Я не мог расцепить скрещенные на груди руки и достать пилюлю. Лежал, точно труп, окруженный горящими свечами. На этот раз тьма приближалась бесшумно. Ни рыка, ни утомленного дыхания, вообще никакого шума. Только тьма и чье-то страшное присутствие. Надежды не было, но любопытство все еще не покинуло меня. Кем и почему я был отмечен?
Кем или чем станет теперь Эндрю Полмрак?
Я начал даже уговаривать себя, что сам это делаю – своей волей вызываю пятно всякий раз, когда хочу испытать душевный подъем.
Но четыре недели спустя начались новые события, которые уже никак не зависели от моих желаний.
Впервые я заметил это вечером в середине октября. Я возвращался домой из агентства около шести часов, прихватив с собой кое-какие бумаги, которые собирался просмотреть, прежде чем пойду обедать в кафе. Когда я уселся за стол, чтобы прочесть бумаги, я вдруг спохватился, что за весь день ни разу не видел пятна.
Как только я вспомнил о нем, оно явилось. Но кое-что было иначе, и я почти сразу заметил разницу. Изначально пятно было черным, но теперь сделалось еще чер, нее. Однако не это главное: чем дольше я в него всматривался, тем яснее сознавал, что изменился не столько оттенок, сколько размер пятна.
Точно. Оно росло у меня на глазах.
И на этот раз никакой эйфории не было. Напротив, я почувствовал угрозу – сам не знаю, почему. К счастью, пятно довольно скоро пропало. Но в тот вечер оно являлось еще трижды. Каждый раз при появлении оно было своего прежнего размера, потом немного увеличивалось, потом исчезало.
Я старался не принимать это близко к сердцу. Мне вспомнилась ящерка под потолком коттеджа на острове Святого Иуды – как она раздувалась, стараясь напугать меня, хотя на самом деле была совершенно безобидной. В тот вечер в Камберлоо я заставил себя сравнить пятно с ящеркой и постарался не волноваться.
Так продолжалось с неделю. «Сучёк» заметно увеличился. И появлялся он только по ночам, у меня в комнате. До вечера вторника.
Во вторник я сидел в конторе и беседовал по телефону с клиентом, как вдруг пятно вернулось. Я повесил трубку, запер дверь в кабинет и снова сел.
На этот раз пятно продолжало расти и достигло таких размеров, каких я никогда прежде не видел. Из крошечной соринки оно развилось в черную повязку на глазу пирата, потом сделалось еще больше, размером с черного ската – на острове Святого Иуды мы видели таких: они поднимались к поверхности из чистой глубокой воды, окружавшей остров. Трудно было поверить, что пятно может стать таким большим, однако оно продолжало расти, округляясь и становясь все чернее. Я уже не видел ничего, кроме черного пятна, словно пленник в пещере с заваленным входом. Центр моего восприятия померк, уцелел лишь ореол света по краям, будто призрачное воспоминание.
Я начал задыхаться, судорожно втягивая в себя воздух. Наконец один луч света прорвал тьму, за ним – другой. Камень, заваливший вход, медленно, однако неуклонно съеживался. И вот он снова превратился в пятно, в маленькое черное пятнышко. Потом рассеялся.
Кто-то постучался в кабинет. Я встал и открыл дверь. Ноги подгибались.
– Что-то случилось? – Лайла Траппер обеспокоенно смотрела на меня. – Я услышала какие-то звуки, – продолжала она. – Словно собака взвизгнула. – Подойдя к столу, она вытащила из коробки «Клинекс» и протянула мне. – Вытрите слюну с подбородка.
В тот вечер я ушел из конторы позже всех, оставив на столе Лайлы записку: мне что-то не по себе, я беру отгул на несколько дней.
Следующий день – тридцатое октября, канун установленного мной дня рождения. Моего тридцать третьего дня рождения.
Утро и середина дня прошли без новых посещений черного пятна. Это дало мне возможность собраться с мыслями. Я решил, что в моей жизни было достаточно испытаний, и я готов к новым бедам, что бы судьба ни припасла для меня. В кармане лежала коробочка с таблетками цианида. Они выручат меня, если наступит худшее.
К шести часам за окном уже стемнело. Я сидел в кресле и ждал. Пятно появилось и стало быстро расти, как тогда, в конторе. Вновь внутри меня все померкло, и я оказался замурован в пещере заживо. И вновь я сделал то единственное, что было в моих силах: собрался с духом и постарался не смотреть на страшную черноту. Щурясь, я всматривался в края, цеплялся за немногие оставшиеся клочья света, но стальная дверь прочно замкнула камеру темницы, куда проникал лишь тончайший луч.
Спустя какое-то время этот луч, как в прошлый раз, начал расширяться. Пятно медленно съеживалось, пока снова не превратилось в точку. Но теперь оно не вовсе исчезло, а оставалось на границе моего восприятия – автономная, пульсирующая область. Более всего меня тревожило подозрение, что пятно лишь затаилось и собирает силы для новой атаки.
Потом другая, еще более страшная мысль настигла меня. До сих пор я считал, что пятно – это нечто изначально небольшое, но способное к росту. Теперь я призадумался: а так ли мало пятно само по себе, как мне казалось? И чем дольше я размышлял, тем яснее становилось, что тут все дело в перспективе: так и Луна, из-за своей отдаленности, кажется не больше серебряного доллара. На самом деле пятно представляет собой нечто массивное, огромное, оно не растет, а надвигается на меня.
Не слишком-то утешительная мысль.
День был влажный. К семи часам разразился типичный для Камберлоо осенний ливень. Ветер с дождем – сущий кошмар. По телефонным проводам в парке покатились шаровые молнии. Пятно, пульсировавшее вдалеке, выбрало этот момент для нового штурма.
Я несколько раз глубоко вздохнул и приготовился к бою.
Когда пятно приблизилось, я расслышал какой-то шум. Сперва мне подумалось, что эти звуки издаю я сам – скулю от страха. Но нет, то был не я. Звук был неприятный, похож на рычание волка, и доносился он с той стороны, откуда надвигалось пятно.
Я пришел в ужас, но по мере того, как пятно приближалось, я сосредоточился и постарался разглядеть его поверхность. Не скрывалось ли в этой черноте лицо? Есть ли рот? Какие-нибудь другие черты? Это лицо горгульи или другого чудища, порожденного воображением?
Оно приблизилось вплотную, заперло меня в моей пещере. Рычание сделалось громким и свирепым. Я с отчаянием всматривался в поверхность пятна, но не видел ничего, кроме сплошной черноты.
Как и прежде, когда я уже лишился надежды, пятно остановилось и начало постепенно отступать. Как и в прошлый раз, оно зависло где-то вдалеке.
Как устроен разум человека? Перепугавшись до полусмерти, я, однако, продолжал изучать объект, вызывавший у меня страх. В результате у меня сложилась теория, показавшаяся весьма убедительной: пятно, решил я, представляет собой отросток или орудие чего-то другого, того, что стоит за ним – ТОГО, КТО РЫЧИТ, – того, что толкает его вперед, имея определенную цель. И не убить оно хочет меня, а выдавить из пространства. Оно хочет занять мое место.
Возможно, мне следовало радоваться, что моя жизнь не подвергается опасности. Но я не радовался, отнюдь. Мысль, что кто-то хочет внедриться в меня, не просто пугала – она отравляла меня.
И я принял решение, зная, что пятно, мерцающее в отдалении, следит за мной.
Я неторопливо достал из кармана маленькую коробку с пилюлями и выложил одну таблетку на стол перед собой. После этого поудобнее уселся в кресле и стал ждать. Ко мне вернулись силы – я и не знал, что у меня их так много. Если мне суждено погибнуть, приговор приведу в исполнение я сам. Может быть – почем знать, – таким образом я уничтожу и силу, которая стоит за пятном, и не позволю ей завладеть мною. Одно я решил твердо: я умру прежде, чем отдамся ей. Я слишком гордился своим личным, независимым существованием, и эта гордость пересилила страх смерти. Вот почему я сидел и ждал.
«Делай что хочешь, – думал я. – Одолеть меня ты не можешь».
Долго ждать не пришлось. Пятно ринулось на меня с невероятной скоростью. Рычание сделалось плотоядным.
Но я не дрогнул ни перед тьмой, ни перед этим грозным шумом. Мгновение – и от света уцелело только слабое мерцание. Мне было трудно дышать. Но я не впадал в панику. Я держал таблетку у самых губ.
– Оставь меня! – крикнул я. – Оставь!
Тьма и рык. Это было ужасно. Я не мог более противостоять им. Все было напрасно. Я раскрыл губы, чтобы проглотить лекарство.
Но едва рука поднялась ко рту, как натиск прекратился. Тьма нехотя отступила. Рычание сменилось визгом. Я слышал чье-то затрудненное дыхание, и это насторожило меня: значит, то существо, по другую сторону тьмы, тоже выбилось из сил? Значит, гнать эту темную массу на меня ему не легче, нежели мне – сопротивляться? Мой противник может устать?
Брызнул свет, его становилось все больше. Я удерживал столь новую для меня решимость, пока тьма не обратилась в бегство. Даже когда она вновь превратилась в далекое, слабо пульсирующее пятно, я не успокаивался.
– Оставь меня! – восклицал я снова и снова.
Оно и мерцало уже еле-еле, а потом вовсе исчезло. Где бы я ни искал его – ни следа. Впервые за много недель я остался в одиночестве.
Я был счастлив, но не утратил бдительности. Сидел в кресле, настороже, выжидая. Прошло полчаса. Час. Никаких признаков моего «сучка».
Прошло два часа. Девять вечера.
Я понемногу расслабился. Как солдат, побывавший подогнем, позволяет себе расслабиться, когда пушки замолкнут. Как животное, выскользнувшее из когтей хищника. Внезапно я ощутил приступ голода. С ланча я ничего не ел, и за это время прошел через ад. И все это – в канун дня рождения.
Я пошел в кухню и сделал себе несколько бутербродов. Выпил пива и большую рюмку коньяку в честь самого себя. Кажется, я поверил, что пятно ушло навсегда. Или, по крайней мере, я полагал, что теперь знаю, как с ним справиться. Возможно, пиво и коньяк придали мне пьяной отваги. Как бы там ни было…
Я пошел спать, и когда я раздевался, мощный разряд молнии вырубил электричество и в доме, и на улице. Меня это не обеспокоило. В спальне имелись свечи. Одну я зажег и поставил на комоде перед фотографией отца и матери, которую унаследовал от доктора Гиффена. Другую свечу я поставил на тумбочку возле кровати и рядом с ней положил таблетку цианида, чтобы она была под рукой.
Но я ни о чем не беспокоился. Я полагал, что пятно не вернется, пока я сплю. Если оно и попытается еще напасть на меня, то во время бодрствования. Во сне я буду в безопасности. Помню, как я зевал и говорил про себя: оно никогда не является во сне.
Я оставил свечи – пусть догорают. Минни, мурлыкая, улеглась в ногах.
Не знаю, как долго я спал перед последним боем. Меня разбудила Минни – ее коготки панически заскребли по деревянному полу, когда она спрыгнула с кровати и бросилась прочь. Свечи сгорели наполовину.
Пятно сделалось чернее прежнего. Оно надвинулось на меня так быстро, что парализовало, придавило к постели. Я не мог расцепить скрещенные на груди руки и достать пилюлю. Лежал, точно труп, окруженный горящими свечами. На этот раз тьма приближалась бесшумно. Ни рыка, ни утомленного дыхания, вообще никакого шума. Только тьма и чье-то страшное присутствие. Надежды не было, но любопытство все еще не покинуло меня. Кем и почему я был отмечен?
Кем или чем станет теперь Эндрю Полмрак?
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
Бывало ли с вами такое, что вы словно выходили из самого себя куда-то прочь? Это случилось со мной на следующее утро – утро моего дня рождения. Я как будто наблюдал со стороны за пробуждением другого человека, словно сам уже не обитал в своем теле. Как объективный наблюдатель, я отмечал то, что происходило в моем уме, но уже не по моей воде. Я видел это словно сквозь стекло или воду. Я видел, как я, белый, одутловатый мужчина с тусклыми глазами, поднимаюсь с постели и одеваюсь. Маленькая черно-белая кошка тоже следила за мной.
Собравшись, я оставил снаружи на двери квартиры записку для консьержа и направился в прокат, где предлагали подержанные автомобили. Я выбрал одно из старинных чудищ – тех машин, что были в ходу давным-давно, – выехал из города и двинулся на север. Я ехал много часов, мимо больших и малых озер к горам, где снег выпадает рано.
Оказавшись посреди заснеженных холмов, я уже не мог толком сориентироваться.
Знал я одно: я проехал множество миль по сужавшейся дороге, проложенной снегоуборочной машиной. Еще я помнил, что это мой день рождения. Меня никто не обгонял, сам я несколько раз обгонял машины, такие же старые, как моя, – сплошь зализанные горбы и плавники.
Останавливался я только однажды – в местечке под названием «Верхний Обзор». Я подъехал к ограждению и опустил стекло. Втягивая холодный воздух, я смотрел вперед, на ледяные валы гор. Мороз щекотал тонкие волоски в ноздрях.
Как все это мне знакомо, думал я. Как это знакомо.
Еще несколько поворотов дороги – и я добрался до мотеля, старомодной гостиницы с мерцающей электрической вывеской: «Горец». У двери красовалась резная фигура воина в юбке с занесенным палашом. Женщина за стойкой не подняла головы, когда я вошел, и даже когда спросил номер комнаты.
– Тринадцать, – ответила она, усердно стуча спицами. Седоволосая старуха, полностью поглощенная своим вязанием.
Я прошел по коридору; темно-коричневый немаркий ковер пружинил под ногами. Мне казалось, что это далеко не первый такой коридор в моей жизни.
Дойдя до номера тринадцать, я повернул ручку и толкнул дверь.
Комната – в точности как миллионы других гостиничных номеров, разве немного старомодная, с темными панелями. У постели стояла женщина – обнаженная; она улыбалась, и что-то подсказало мне, что я давно с ней знаком. При виде нее я ошутил такую печаль – сам не зная почему, – что едва не разрыдался.
Значит, вот до чего дошло, твердил я про себя. После стольких лет – вот до чего дошло. Она стоит здесь, в душной комнате, и ждет меня. Глубоко вздохнув, я захлопнул за собой дверь. Прислонился к ней на миг, словно собираясь что-то сказать – может, спросить ее имя или не встречались ли мы прежде. Но когда я попытался заговорить, она с улыбкой прижала палец к губам и покачала головой.
– Не надо ничего говорить, дорогой мой, – сказала она. – Иди ко мне – сейчас.
Я скинул старое клетчатое пальто, которое подобрал в машине (сам не помню, каким образом оно оказалось у меня на плечах, это старое пальто со знакомым, чуть затхлым запахом). Снимая с себя одежду, я как будто снял и печаль. Теперь я полностью сосредоточился на смутных потребностях тела, и постепенно эти позывы, как им и следует, взяли верх. Так всегда бывало. Грудь разрывалась – мне казалось, сейчас она лопнет и наконец-то из нее родится на свет мое сердце. Я хотел как можно скорее излиться в эту женщину и покончить со всем, возвратиться в то, чему я принадлежал, хоть я и не знал, что это.
Но она без труда читала мои мысли.
– Нет-нет, – сказала она, – на этот раз мы спешить не будем.
Она откинула покрывала и заставила меня лечь. На тумбочке стояла бутылочка с маслом. Женщина отлила немного себе на ладонь. Потом встала на колени посреди постели и принялась покрывать теплой смесью мою кожу, втирая ее в каждую часть тела, медленно, осторожно, задержалась на пурпурном пятне, двинулась ниже, тихо меня лаская, затем помогла мне перевернуться на живот, тихонько замурлыкала.
Когда умащение закончилось, она вздохнула – с удовлетворением, как показалось мне, – и сама легла рядом.
– А теперь, – сказала она, – приступим!
Я вскарабкался на нее, приподнялся на локтях и заглянул ей в глаза. Я понимал, что должен это сделать – должен узнать ее. Я готов был даже поцеловать ее в губы, хотя обычно этого не делал. Но она уклонилась от моих губ, поцеловала меня в щеку, потрепала редеющие полосы, прошлась ладонями по пухлому телу (каждый день, глядя в зеркало, я отмечал, каким пухлым я становлюсь, белым и пухлым – одутловатый белый мужчина). Какое-то время она ласкала меня, потом прижала мою голову к груди и укачивала, пока я сосал. Я почувствовал, как ее сосок приподнимается навстречу моему языку, и прикрыл глаза, уткнулся носом в ее мягкое тепло, и мне казалось, будто я чую, как всего в четверти дюйма от поверхности кожи подступает молоко.
– Довольно, – прошептала она. – Довольно, милый!
И она легонько подтолкнула мою голову ниже, мимо того места, где расходятся ребра, мимо сладостной мандалы пупка. Ниже и ниже я скользил по выгнувшемуся навстречу мне телу, соскользнул по животу к месту соединения ног, к мягкой поросли волос, к ее манящему, манящему аромату. Я попытался ввести в расщелину свой язык.
– Нет! – выдохнула она. – Нет!
И начала поворачиваться подо мной, легко скользя, благодаря маслу, перевернулась на сто восемьдесят градусов, и ее голова вынырнула у меня между ног.
Ах! – вот к чему свелись мои мысли. Ах!
Я напряг пенис навстречу ее лицу, навстречу влажному теплу ее губ.
Но снова -
– Нет, – сказала она. – Нет, мой сладкий.
И она продолжала скользить, пока мы не оказались соединены только переплетавшимися ногами: она лежала лицом вверх и головой в изножье кровати, а я уткнулся лицом в подушки.
Чего же она хочет от меня? – недоумевал я. – Чего ждет?
Потом я почувствовал, как она гладит мою правую стопу, приподымает ее и просовывает себе между бедер, почувствовал, как она берет меня за пальцы ноги и начинает осторожно втягивать мою стопу в себя. Я весь затрепетал, отдаваясь мягкому влажному теплу, впитывая ее вздохи, а она раскрывалась медленно, постепенно, пока не приняла в себя все пальцы стопы.
Чуть передохнула, и вновь ее руки принялись за работу, подталкивая внутрь смазанный маслом носок, за ним костлявый свод стопы и огрубевшую пятку. И вот – о чудо – уже и щиколотка вся ушла в нее, вся правая стопа целиком, а она тяжело дышит, пыхтит от усилия, от боли.
Я заставил себя замолчать (до той минуты я повизгивал от возбуждения), и она тоже на миг умолкла.
Потом ее руки опять принялись за меня – теперь за левую стопу, и весь процесс повторился. Как и раньше, сначала она вбирала в себя пальцы, один за другим. Ее дыхание сделалось прерывистым, но медленно и уверенно она продолжала свое дело. Она ввела в себя носок, свод, пятку, щиколотку; масло скользило по маслу, моя левая нога уютно размещалась рядом с правой.
Я боялся, как бы невольным движением, спазмом, не причинить ей вред, а потому лежал совсем тихо, чувствуя, как стопы прилипают друг к другу в теплой, влажной, гибкой трубе. Подобного возбуждения я давно не испытывал, и невольно начал тихонько всхлипывать.
– Т-сс, – сказала она, – тише, мой дорогой.
Я понял, что всхлипывать нельзя, и повиновался ей – лежал тихо, в ожидании. Передышка была недолгой. Вскоре за дело принялись мускулы ее живота, начали затягивать мои ноги, невообразимо – затягивать мои ноги вовнутрь. Дюйм за дюймом, мои икры, а потом и колени, медленно уходили в глубину.
Я изогнул шею, чтобы глянуть на нее, но через плечо различал лишь немыслимо растянутые гениталии с каймой волос, а сверх того – лишь собственные бедра, пухлые мои бедра, которые понемногу исчезали в ней. Моя голова опустилась на место, и я замер. Когда к отверстию подошел смазанный маслом бугор моих ягодиц, ее дыхание сделалось тяжелее, прерывалось порой воплями боли – она напрягалась, впуская меня в себя.
Но если ей было больно, то мне – ничуть. Вся кожа у меня сделалась слегка пунцовой, все тело налилось кровью от нетерпения проскользнуть в нее.
Поглощая мои ягодицы, она испустила громкий вопль, но мышцы ее по-прежнему не знали отдыха. Они продолжали сокращаться, пока я не ушел в нее до талии и все еще погружался. Инстинкт подсказал мне прижать руки к бокам, чтобы облегчить проникновение, и я поспешил это сделать, поскольку скольжение ускорялось. Словно меня тянули канатом – восторженного спелеолога, проникшего в гладкий тоннель вне времени. Даже умащенная грудь и плечи каким-то образом сжались и прошли в нее.
И тут я подумал, впервые подумал, а не умру ли я от этого? Может ли человек умереть от избытка наслаждения? Не это ли чувствует кролик, зажатый узкими, нежными челюстями питона?
Эти мысли промелькнули в моей голове как раз в тот момент, когда процесс внезапно остановился.
Я прислушивался с небывалым напряжением. Тембр ее стонов изменился – с болью смешивалось отчаяние. Я понял, в чем дело: моя голова, лысеющая, пухлая, умащенная голова оказалась чересчур массивной.
Ее воля слабела, тонус мускулов спадал, и я начал выскальзывать обратно, теряя один с трудом отвоеванный дюйм за другим. Я горестно взвыл – потерпеть поражение, когда желанная цель была так близка… Я знал: этого я не вынесу.
И тут она заговорила. Голос ее был так настойчив, так ласков.
– Милый, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне, сладкий мой, дорогой!
Да, да, попытался ответить я. Она должна мне поверить, да, обязательно должна поверить, что я всеми силами стараюсь помочь.
Я напряг тело, напряг волю, еще немного, еще! Она содрогнулась и – чудо! – ее мышцы вновь обхватили меня, снова начали втягивать. Вот уже и плечи исчезли внутри, и шея. Я прижал подбородок к груди и в последний раз вдохнул. Мягкая, нежная кожа волной накрыла мои губы, сплющила нос. Я закрыл глаза и услышал, как она вскрикнула в последний раз, великим криком мучительного усилия, торжества и любви.
Дальше – темнота.
Я пролетел сквозь короткий тоннель и упал в шар розового света и матовой воды. Все вокруг меня мощно пульсировало, и тело мое завибрировало в такт. Я пытался выговорить слово, как-то именовать свой восторг. Но слово не выходило – только бульканье, меня уносило прочь от всех слов…
Собравшись, я оставил снаружи на двери квартиры записку для консьержа и направился в прокат, где предлагали подержанные автомобили. Я выбрал одно из старинных чудищ – тех машин, что были в ходу давным-давно, – выехал из города и двинулся на север. Я ехал много часов, мимо больших и малых озер к горам, где снег выпадает рано.
Оказавшись посреди заснеженных холмов, я уже не мог толком сориентироваться.
Знал я одно: я проехал множество миль по сужавшейся дороге, проложенной снегоуборочной машиной. Еще я помнил, что это мой день рождения. Меня никто не обгонял, сам я несколько раз обгонял машины, такие же старые, как моя, – сплошь зализанные горбы и плавники.
Останавливался я только однажды – в местечке под названием «Верхний Обзор». Я подъехал к ограждению и опустил стекло. Втягивая холодный воздух, я смотрел вперед, на ледяные валы гор. Мороз щекотал тонкие волоски в ноздрях.
Как все это мне знакомо, думал я. Как это знакомо.
Еще несколько поворотов дороги – и я добрался до мотеля, старомодной гостиницы с мерцающей электрической вывеской: «Горец». У двери красовалась резная фигура воина в юбке с занесенным палашом. Женщина за стойкой не подняла головы, когда я вошел, и даже когда спросил номер комнаты.
– Тринадцать, – ответила она, усердно стуча спицами. Седоволосая старуха, полностью поглощенная своим вязанием.
Я прошел по коридору; темно-коричневый немаркий ковер пружинил под ногами. Мне казалось, что это далеко не первый такой коридор в моей жизни.
Дойдя до номера тринадцать, я повернул ручку и толкнул дверь.
Комната – в точности как миллионы других гостиничных номеров, разве немного старомодная, с темными панелями. У постели стояла женщина – обнаженная; она улыбалась, и что-то подсказало мне, что я давно с ней знаком. При виде нее я ошутил такую печаль – сам не зная почему, – что едва не разрыдался.
Значит, вот до чего дошло, твердил я про себя. После стольких лет – вот до чего дошло. Она стоит здесь, в душной комнате, и ждет меня. Глубоко вздохнув, я захлопнул за собой дверь. Прислонился к ней на миг, словно собираясь что-то сказать – может, спросить ее имя или не встречались ли мы прежде. Но когда я попытался заговорить, она с улыбкой прижала палец к губам и покачала головой.
– Не надо ничего говорить, дорогой мой, – сказала она. – Иди ко мне – сейчас.
Я скинул старое клетчатое пальто, которое подобрал в машине (сам не помню, каким образом оно оказалось у меня на плечах, это старое пальто со знакомым, чуть затхлым запахом). Снимая с себя одежду, я как будто снял и печаль. Теперь я полностью сосредоточился на смутных потребностях тела, и постепенно эти позывы, как им и следует, взяли верх. Так всегда бывало. Грудь разрывалась – мне казалось, сейчас она лопнет и наконец-то из нее родится на свет мое сердце. Я хотел как можно скорее излиться в эту женщину и покончить со всем, возвратиться в то, чему я принадлежал, хоть я и не знал, что это.
Но она без труда читала мои мысли.
– Нет-нет, – сказала она, – на этот раз мы спешить не будем.
Она откинула покрывала и заставила меня лечь. На тумбочке стояла бутылочка с маслом. Женщина отлила немного себе на ладонь. Потом встала на колени посреди постели и принялась покрывать теплой смесью мою кожу, втирая ее в каждую часть тела, медленно, осторожно, задержалась на пурпурном пятне, двинулась ниже, тихо меня лаская, затем помогла мне перевернуться на живот, тихонько замурлыкала.
Когда умащение закончилось, она вздохнула – с удовлетворением, как показалось мне, – и сама легла рядом.
– А теперь, – сказала она, – приступим!
Я вскарабкался на нее, приподнялся на локтях и заглянул ей в глаза. Я понимал, что должен это сделать – должен узнать ее. Я готов был даже поцеловать ее в губы, хотя обычно этого не делал. Но она уклонилась от моих губ, поцеловала меня в щеку, потрепала редеющие полосы, прошлась ладонями по пухлому телу (каждый день, глядя в зеркало, я отмечал, каким пухлым я становлюсь, белым и пухлым – одутловатый белый мужчина). Какое-то время она ласкала меня, потом прижала мою голову к груди и укачивала, пока я сосал. Я почувствовал, как ее сосок приподнимается навстречу моему языку, и прикрыл глаза, уткнулся носом в ее мягкое тепло, и мне казалось, будто я чую, как всего в четверти дюйма от поверхности кожи подступает молоко.
– Довольно, – прошептала она. – Довольно, милый!
И она легонько подтолкнула мою голову ниже, мимо того места, где расходятся ребра, мимо сладостной мандалы пупка. Ниже и ниже я скользил по выгнувшемуся навстречу мне телу, соскользнул по животу к месту соединения ног, к мягкой поросли волос, к ее манящему, манящему аромату. Я попытался ввести в расщелину свой язык.
– Нет! – выдохнула она. – Нет!
И начала поворачиваться подо мной, легко скользя, благодаря маслу, перевернулась на сто восемьдесят градусов, и ее голова вынырнула у меня между ног.
Ах! – вот к чему свелись мои мысли. Ах!
Я напряг пенис навстречу ее лицу, навстречу влажному теплу ее губ.
Но снова -
– Нет, – сказала она. – Нет, мой сладкий.
И она продолжала скользить, пока мы не оказались соединены только переплетавшимися ногами: она лежала лицом вверх и головой в изножье кровати, а я уткнулся лицом в подушки.
Чего же она хочет от меня? – недоумевал я. – Чего ждет?
Потом я почувствовал, как она гладит мою правую стопу, приподымает ее и просовывает себе между бедер, почувствовал, как она берет меня за пальцы ноги и начинает осторожно втягивать мою стопу в себя. Я весь затрепетал, отдаваясь мягкому влажному теплу, впитывая ее вздохи, а она раскрывалась медленно, постепенно, пока не приняла в себя все пальцы стопы.
Чуть передохнула, и вновь ее руки принялись за работу, подталкивая внутрь смазанный маслом носок, за ним костлявый свод стопы и огрубевшую пятку. И вот – о чудо – уже и щиколотка вся ушла в нее, вся правая стопа целиком, а она тяжело дышит, пыхтит от усилия, от боли.
Я заставил себя замолчать (до той минуты я повизгивал от возбуждения), и она тоже на миг умолкла.
Потом ее руки опять принялись за меня – теперь за левую стопу, и весь процесс повторился. Как и раньше, сначала она вбирала в себя пальцы, один за другим. Ее дыхание сделалось прерывистым, но медленно и уверенно она продолжала свое дело. Она ввела в себя носок, свод, пятку, щиколотку; масло скользило по маслу, моя левая нога уютно размещалась рядом с правой.
Я боялся, как бы невольным движением, спазмом, не причинить ей вред, а потому лежал совсем тихо, чувствуя, как стопы прилипают друг к другу в теплой, влажной, гибкой трубе. Подобного возбуждения я давно не испытывал, и невольно начал тихонько всхлипывать.
– Т-сс, – сказала она, – тише, мой дорогой.
Я понял, что всхлипывать нельзя, и повиновался ей – лежал тихо, в ожидании. Передышка была недолгой. Вскоре за дело принялись мускулы ее живота, начали затягивать мои ноги, невообразимо – затягивать мои ноги вовнутрь. Дюйм за дюймом, мои икры, а потом и колени, медленно уходили в глубину.
Я изогнул шею, чтобы глянуть на нее, но через плечо различал лишь немыслимо растянутые гениталии с каймой волос, а сверх того – лишь собственные бедра, пухлые мои бедра, которые понемногу исчезали в ней. Моя голова опустилась на место, и я замер. Когда к отверстию подошел смазанный маслом бугор моих ягодиц, ее дыхание сделалось тяжелее, прерывалось порой воплями боли – она напрягалась, впуская меня в себя.
Но если ей было больно, то мне – ничуть. Вся кожа у меня сделалась слегка пунцовой, все тело налилось кровью от нетерпения проскользнуть в нее.
Поглощая мои ягодицы, она испустила громкий вопль, но мышцы ее по-прежнему не знали отдыха. Они продолжали сокращаться, пока я не ушел в нее до талии и все еще погружался. Инстинкт подсказал мне прижать руки к бокам, чтобы облегчить проникновение, и я поспешил это сделать, поскольку скольжение ускорялось. Словно меня тянули канатом – восторженного спелеолога, проникшего в гладкий тоннель вне времени. Даже умащенная грудь и плечи каким-то образом сжались и прошли в нее.
И тут я подумал, впервые подумал, а не умру ли я от этого? Может ли человек умереть от избытка наслаждения? Не это ли чувствует кролик, зажатый узкими, нежными челюстями питона?
Эти мысли промелькнули в моей голове как раз в тот момент, когда процесс внезапно остановился.
Я прислушивался с небывалым напряжением. Тембр ее стонов изменился – с болью смешивалось отчаяние. Я понял, в чем дело: моя голова, лысеющая, пухлая, умащенная голова оказалась чересчур массивной.
Ее воля слабела, тонус мускулов спадал, и я начал выскальзывать обратно, теряя один с трудом отвоеванный дюйм за другим. Я горестно взвыл – потерпеть поражение, когда желанная цель была так близка… Я знал: этого я не вынесу.
И тут она заговорила. Голос ее был так настойчив, так ласков.
– Милый, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне, сладкий мой, дорогой!
Да, да, попытался ответить я. Она должна мне поверить, да, обязательно должна поверить, что я всеми силами стараюсь помочь.
Я напряг тело, напряг волю, еще немного, еще! Она содрогнулась и – чудо! – ее мышцы вновь обхватили меня, снова начали втягивать. Вот уже и плечи исчезли внутри, и шея. Я прижал подбородок к груди и в последний раз вдохнул. Мягкая, нежная кожа волной накрыла мои губы, сплющила нос. Я закрыл глаза и услышал, как она вскрикнула в последний раз, великим криком мучительного усилия, торжества и любви.
Дальше – темнота.
Я пролетел сквозь короткий тоннель и упал в шар розового света и матовой воды. Все вокруг меня мощно пульсировало, и тело мое завибрировало в такт. Я пытался выговорить слово, как-то именовать свой восторг. Но слово не выходило – только бульканье, меня уносило прочь от всех слов…
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Слов… слова… слова достигли меня издали, прервали мой сон.
Нос и рот были закрыты, но я вдыхал чистейший воздух. Я открыл глаза. Я лежал в постели, в белой комнате, залитой солнечным светом. Все тело застыло и болело. С какой-то вешалки свисали трубки, уходили в мою левую руку. Возле постели стоял монитор, на экране пульсировал график.
Человек в белом халате, с длинным лицом, стоял возле кровати и что-то говорил. Голос его хрустел, как автомобильные шины на гравии. На шее у него висел стетоскоп. Рядом стояла женщина в халате медицинской сестры.
Я попытался заговорить.
Медсестра подошла и сняла с меня кислородную маску.
– Очнулись, значит, – сказала она. Я попытался пошевелиться, но левая рука была плотно забинтована и привязана к кровати.
– Где я?
– В больнице Инвертэя, – ответила медсестра. Название показалось знакомым, но я не знал, почему. Мужчина выступил вперед.
– Я – доктор Берне, – представился он. – Вы попали в аварию. Сейчас я закончу осмотр, и тогда медсестра займется вами.
Он посветил мне в глаза фонариком, и тут я еще кое-что вспомнил. Огляделся по сторонам, однако пятна нигде не было видно – оно не таилось в углу, готовясь к новой атаке.
Нос и рот были закрыты, но я вдыхал чистейший воздух. Я открыл глаза. Я лежал в постели, в белой комнате, залитой солнечным светом. Все тело застыло и болело. С какой-то вешалки свисали трубки, уходили в мою левую руку. Возле постели стоял монитор, на экране пульсировал график.
Человек в белом халате, с длинным лицом, стоял возле кровати и что-то говорил. Голос его хрустел, как автомобильные шины на гравии. На шее у него висел стетоскоп. Рядом стояла женщина в халате медицинской сестры.
Я попытался заговорить.
Медсестра подошла и сняла с меня кислородную маску.
– Очнулись, значит, – сказала она. Я попытался пошевелиться, но левая рука была плотно забинтована и привязана к кровати.
– Где я?
– В больнице Инвертэя, – ответила медсестра. Название показалось знакомым, но я не знал, почему. Мужчина выступил вперед.
– Я – доктор Берне, – представился он. – Вы попали в аварию. Сейчас я закончу осмотр, и тогда медсестра займется вами.
Он посветил мне в глаза фонариком, и тут я еще кое-что вспомнил. Огляделся по сторонам, однако пятна нигде не было видно – оно не таилось в углу, готовясь к новой атаке.