Маклин Алистер. К югу от Явы

   Над их головами иногда слышался приглушенный звук голосов или шаги бесцельно бродивших людей. Там, наверху, находились расчеты пулеметчиков двух башенных установок, «гочкис» 5-го калибра, удачно расположенных на палубе у бортов. Старые пулеметы, очень старые, с малой убойной силой. Они не отличались особой точностью стрельбы и годились лишь для поддержки морального духа тех, кому никогда не приходилось использовать их для защиты от противника. Позиции этих двух пулеметных установок обычно называли местами для самоубийц. Они находились в самой верхней части палубной надстройки и не имели броневой крыши. Поэтому их в первую очередь ожидал удар в случае нападения авиации противника на танкеры. Пулеметчики это знали, они были всего лишь людьми и уже несколько дней испытывали растущее беспокойство.
   Однако нервная возня пулеметчиков, осторожное движение рук рулевого по рулю — все эти едва слышные звуки лишь подчеркивали странное, вынужденное молчание, которое окутывало «Вирому», подчеркивали эту обволакивающую, непроницаемую, почти осязаемую тишину. И все эти слабые звуки, то возникающие, то пропадающие, делали тишину еще более гнетущей.
   Такое молчание приходит в результате сильного зноя и растущей влажности, приводящих к тому, что человек обливается потом после каждого глотка выпиваемой им жидкости. Такое молчание наступает среди очень уставших людей, которые не спали долгое-долгое время. Но еще чаще такое молчание сопровождает ожидание, ожидание с натянутыми струной нервами. А нервы каждый следующий час ожидания еще больше напрягаются. И если ожидание скоро не заканчивается, а нервы напрягаются все сильнее, то они могут сорваться, и очень болезненно. Но если ожидание кончается, то порой бывает еще хуже, ведь тогда оканчивается не только ожидание — наступает конец всему.
   Моряки «Виромы» ждали долго, хотя и не очень: всего неделю назад «Вирома», с фальшивой дымовой трубой и воздуходувками, с новым именем «Резистенция» и под флагом Республики Аргентина, обогнула северную оконечность Суматры и направилась в Малаккский пролив. Но в неделе семь дней, в каждом дне двадцать четыре часа и в каждом часе шестьдесят минут. А даже одна минута может оказаться долгой, когда ожидаешь чего-то, что неизбежно должно случиться, когда знаешь, что законы теории вероятности все с большей и большей неизбежностью действуют против тебя, а конец уже невозможно надолго оттянуть. Даже минута может показаться очень и очень долгой, когда первая бомба или первая торпеда находится всего лишь в нескольких секундах от тебя, а под ногами хранится десять тысяч четыреста тонн нефти и высокооктанового бензина.
   На капитанском мостике резко, настойчиво зазвенел телефон, словно ножом разрезая царившее на нем свинцовое молчание. Вэнниер, худощавый темноволосый офицер со стажем службы всего в десять недель, находился ближе всего к нему. Он обернулся, пораженный внезапностью звука, столкнул лежавший рядом с ним на ящике бинокль и сорвал трубку с аппарата. Даже сквозь загар стало видно, как его лицо начинает краснеть.
   — Капитанский мостик. В чем дело? — Он хотел заговорить резко и властно, но ему это не удалось. Несколько минут он молча слушал, сказал «спасибо», повернулся и увидел стоявшего рядом Николсона. — Еще один сигнал бедствия, — быстро сказал он. Под взглядом холодных голубых глаз Николсона он всегда вел себя суетливо. — Где-то на севере.
   — Где-то на севере, — повторил его слова Николсон почти дружеским тоном, но с такой интонацией, которая заставила Вэнниера поежиться. — Каковы координаты? Что за корабль? — теперь уже резко спросил Николсон.
   — Я... я не знаю... я не спросил...
   Николсон посмотрел на него долгим взглядом, повернулся к телефону и стал вызывать службу слежения. Капитан Файндхорн подозвал Вэнниера и подождал, пока молодой человек торопливо подошел в тот угол мостика, где стоял капитан.
   — Ты знаешь, что тебе следовало спросить, — доброжелательно сказал капитан. — Почему ты этого не сделал?
   — Я не думал, что это необходимо, сэр, — стал оправдываться Вэнниер, чувствуя себя неловко. — Сегодня это четвертое сообщение такого рода, предыдущие вы проигнорировали, поэтому я...
   — Верно, — согласился Файндхорн. — Это вопрос приоритета, парень. Я не собираюсь рисковать ценным кораблем бесценным грузом и жизнями пятидесяти человек ради возможности подобрать парочку спасшихся с какого-нибудь местного пароходика. Но возможно, это пароход для перевозки войск или крейсер. Уверен, что это не так, но подобная возможность не исключена. И мы можем оказать посильную помощь таким кораблям без особого риска для себя. Конечно, все эти неопределенные «если» и «возможно»... Но мы должны знать, где находится посылающий нам сигнал бедствия корабль и что он из себя представляет, прежде чем примем решение. — Файндхорн улыбнулся и дотронулся до позолоченных погон на своих плечах. — Ты знаешь, для чего они нужны?
   — Для принятия решений, — напряженно ответил Вэнниер. — Я сожалею, сэр.
   — Забудь об этом, парень. Но одно ты должен запомнить: время от времени называть мистера Николсона «сэр». Так полагается.
   Вэнниер вспыхнул и отвернулся:
   — Я еще раз прошу прощения, сэр. Я обычно не забываю этого. Наверное... ну... я немножко устал и напряжен, сэр...
   — Как и мы все, — спокойно добавил Файндхорн. — И к тому же не немножко. Кроме мистера Николсона. Он никогда не бывает в таком состоянии. — Он повысил голос: — Ну, мистер Николсон?
   Николсон повесил трубку и обернулся.
   — Судно подверглось воздушной атаке, горит и, возможно, тонет, — кратко доложил он. — Ноль градусов сорок пять минут северной широты, сто четыре градуса двадцать четыре минуты восточной долготы. Это означает, что оно находится у южного входа в пролив Рио. Название судна не разобрали. Уолтерс говорит, что радиограмма была очень короткой, очень ясной вначале, но потом качество передачи быстро ухудшилось, а потом передача превратилась в какую-то чепуху. Он считает, что радист серьезно ранен и упал на ключ радиопередатчика, потому что закончил радиопередачу каким-то сигналом, все еще исходящим с корабля. Название судна, насколько Уолтерс смог разобрать, «Кении данке».
   — Никогда не слышал о таком. Странно, что он не назвал свой международный код. В любом случае ничего крупного. Это что-нибудь значит для вас?
   — Совершенно ничего, сэр. — Николсон покачал головой и повернулся к Вэнниеру: — Посмотрите в книге реестров. Проверьте все названия, начинающиеся на "К". Очевидно, название принято неверно. — Он немного помолчал. Синие холодные глаза смотрели отрешенно, и мысли витали где-то далеко. Затем он опять обратился к Вэнниеру: — Посмотрите название «Кэрри Дансер». Думаю, что радиосигнал с этого корабля.
   Вэнниер пролистал страницы реестра. Файндхорн взглянул на старшего помощника, слегка подняв брови. Николсон пожал плечами:
   — Очень маленькая вероятность, сэр. Но такое предположение имеет смысл. В азбуке Морзе буквы "Н" и "Р" очень похожи. Так же, как "С" и "К". Раненый человек вполне мог их перепутать, даже если он хороший радист. Если же он серьезно ранен...
   — Вы правы, сэр. — Вэнниер указал на страницу справочника. — Здесь имеется судно «Кэрри Дансер». Водоизмещение пятьсот сорок тонн. Построено на верфи в Клайде в тысяча девятьсот двадцать втором году. Принадлежит фирме «Сулаймия трейдинг компани»...
   — Я знаю ее, — вмешался Файндхорн. — Это арабская компания, финансируемая китайцами. Порт приписки — Макасар. Компания имеет семь или восемь небольших пароходов. Двадцать лет назад владели только парой небольших лодок. Именно тогда они отказались от законной торговли, дающей малую прибыль, и занялись «интересным» товаром: оружием, опиумом, жемчугом, бриллиантами. Лишь небольшая часть такого рода бизнеса законна. Кроме того, они не гнушаются заниматься пиратством.
   — Не будем проливать слез о «Кэрри Дансер»?
   — О «Кэрри Дансер» слез проливать не будем, мистер Николсон. Курс сто тридцать градусов, и держитесь его.
   Капитан Файндхорн направился к выходу. Инцидент был исчерпан.
   — Капитан...
   Файндхорн остановился, неторопливо обернулся и с любопытством посмотрел на Эванса, дежурного рулевого, темнокожего, жилистого, с худым лицом и желтыми от табака зубами. Держа руки на штурвале, он смотрел прямо перед собой.
   — У вас что-то на уме, Эванс?
   — Да, сэр. «Кэрри Дансер» встретилась нам на пути прошлой ночью. — Эванс бросил, взгляд на капитана и снова устремил глаза вперед. — На ней был английский флаг, сэр.
   — Что?! — Файндхорн был выведен из своего обычного спокойствия. — Британский корабль? Вы видели его?
   — Я не видел, сэр. Кажется, его видел боцман. Во всяком случае, я слышал, как он говорил о нем прошлой ночью. Как раз вы вернулись с берега.
   — Ты уверен? Он говорил о нем?
   — Никакой ошибки, сэр. — Высокий уэльский выговор был очень уверенным.
   — Позовите сюда боцмана, — приказал Файндхорн, подошел к креслу, сел расслабившись и стал вспоминать минувшую ночь.
   Он вспомнил, как удивился, когда обнаружил, что сопровождать его на берег в вельботе будут боцман и плотник. Вспомнил, как облегченно вздохнул, когда увидел пару короткоствольных автоматов «ли-энфидд», выступавших из-под небрежно наброшенного на них куска брезента. Он тогда промолчал. Он припомнил отдаленные звуки стрельбы, дым, окутывающий Сингапур после последней бомбардировки, — можно было сверять часы по появлению над Сингапуром японских бомбардировщиков по утрам. Вспомнил странное, необычное молчание, царящее над Сингапуром и вокруг города. Вспомнил пустые безлюдные дороги. Но не мог вспомнить, видел ли «Кэрри Дансер» или какое-нибудь другое судно под английским флагом, когда они входили в гавань. Было слишком темно, и, кроме того, они столкнулись с такими проблемами, которые мог разрешить только он, капитан. Тогда самой главной была мысль о том, как выбраться оттуда. Он узнал, что нефтяные острова Поко-Бу-кум, Пуло-Самбо и Пуло-Себарок подверглись обстрелу или должны вот-вот подвергнуться. Он не мог выяснить это точно или посмотреть на них своими глазами, потому что острова скрывало облако дыма. Последние соединения военно-морских сил ушли отсюда, и никому оказалось не нужным доставленное им топливо. Ненужным было и авиационное топливо, которое они привезли. Последние «каталины» улетели. Оставались только самолеты «брюстер-буффало» и «вайлдебисты», торпедоносцы, превратившиеся в обгорелые остовы на аэродроме Селенгар. Десять тысяч четыреста тонн легковоспламеняющегося топлива, оказавшиеся в капкане бухты Сингапура. И...
   — Маккиннон, сэр. Вы посылали за мной. — За двадцать лет Маккиннон не миновал ни одного стоящего порта, побывал везде и превратился из робкого новичка в человека, имя которого на шестидесяти с лишним кораблях британско-арабской компании стало синонимом твердости, проницательности и высокого профессионализма. Но годы нисколько не изменили медленного мягкого шотландского говора. — Вы хотели узнать о «Кэрри Дансер»?
   Файндхорн молча кивнул, рассматривая стоящую перед ним темную плотную фигуру боцмана. Коммодор, сухо подумал он про себя, безусловно, имеет свои привилегии: лучший первый помощник и лучший боцман в компании...
   — Я видел вчера вечером их спасательную шлюпку, сэр, — невозмутимо сказал Маккиннон. — Они отплыли перед нами. Шлюпка была битком набита пассажирами. — Он задумчиво посмотрел на капитана. — Это госпитальное судно, капитан Файндхорн.
   Файндхорн выбрался из кресла и встал перед Маккинноном. Оба были одинакового роста и смотрели друг другу прямо в глаза. Все остальные застыли без движения, как будто боялись прервать внезапно опустившуюся на капитанский мостик тишину. «Вирома» отклонилась от курса на один градус, потом на два градуса, на три, а Эванс ничего не делал, чтобы выправить курс.
   — Госпитальное судно, — невыразительно повторил Файндхорн. — Госпитальное судно, боцман? Ведь это всего лишь небольшое каботажное судно водоизмещением примерно в пятьсот тонн.
   — Верно, но его мобилизовали. Я поговорил с несколькими ранеными солдатами, когда мы с Пересом ожидали вас в нашем вельботе. Капитан этого судна был поставлен перед выбором: или потерять его, или взять курс на Дарвин. На судне находится группа людей, которые собираются присмотреть, чтобы судно отправилось именно туда.
   — Продолжайте.
   — Это, собственно, все, сэр. Еще до того, как вы вернулись, они отправили на борт корабля вторую шлюпку. Большинство раненых ходячие, но есть и тяжелораненые, их несли на носилках. Полагаю, там пять-шесть медсестер, среди них ни одной англичанки, и маленький мальчик.
   — На борту плавучего капкана, принадлежащего «Сулаймия компани», женщины, дети и раненые. А небо над всем архипелагом забито японскими самолетами. — Файндхорн тихо выругался. — Интересно, какой идиот в Сингапуре придумал такое?
   — Не знаю, сэр, — бесстрастно ответил Маккиннон.
   Файндхорн бросил на него острый взгляд и отвернулся.
   — Вопрос был чисто риторическим, Маккиннон, — холодно сказал он. Голос его понизился почти на октаву, и он продолжал говорить спокойно, задумчиво, ни к кому конкретно не обращаясь, словно думающий вслух человек, которому не нравятся собственные мысли. — Если мы возьмем курс на север, то наши шансы добраться до пролива Рио и снова вернуться маловероятны. Их попросту не существует. Не будем себя обманывать. Это может оказаться ловушкой и скорее всего является ловушкой. «Кэрри Дансер» оставила гавань раньше нас. Они должны были миновать пролив Рио шесть часов назад. Если это не капкан, то мы должны предполагать, что, по всей вероятности, как раз в данный момент «Кэрри Дансер» тонет или уже затонула. Если же она все еще на плаву, огонь вынудит пассажиров и команду оставить судно. Если они просто плавают вокруг и большинство ранены, то через шесть-семь часов, требующихся нам, чтобы до них добраться, в живых останутся очень немногие.
   Файндхорн ненадолго умолк, закурил сигарету, вопреки установленным компанией и им самим правилам, и продолжал монотонным невыразительным голосом:
   — Они могли сесть в шлюпки, если у них остались какие-то шлюпки после сброшенных на корабль бомб и пулеметных очередей. Через несколько часов все спасенные могут высадиться на одном из близлежащих островов. Каковы у нас шансы найти их в полной темноте, в центре урагана? Если только предположить, что мы окажемся достаточно сумасшедшими и примем достаточно сумасшедшее решение двинуться в пролив Рио, отказавшись от свободного пространства посредине открытого моря, так необходимого, когда мы будем в центре тайфуна.
   Он раздраженно заворчал, когда сигаретный дым, спиралью поднимавшийся вверх, попал в его усталые глаза (капитан Файндхорн не оставлял капитанский мостик всю ночь), с удивлением уставился на зажатую в пальцах сигарету, словно увидел впервые, бросил ее на палубу и затушил каблуком своего белого парусинового ботинка. Потом несколько долгих секунд смотрел на погашенный окурок, наконец поднял глаза и обвел взглядом четырех мужчин, находившихся в рулевой рубке. Этот взгляд ничего не выражал: Файндхорн никогда не включил бы рулевого, боцмана и четвертого помощника в число своих советников.
   — Я не вижу никакой необходимости ставить корабль, груз и наши жизни под угрозу, ловя журавля в небе.
   Никто ничего не сказал, никто не шевельнулся. Снова повисло тяжелое, непроницаемое молчание с предчувствием беды. Воздух был неподвижен, и в нем не хватало кислорода, наверное, из-за приближающегося шторма. Николсон прислонился к переборке, опустив глаза на свои сжатые руки. Другие не мигая глядели на капитана. «Вирома» отклонилась от курса еще больше, на десять-двенадцать градусов и продолжала отклоняться.
   С лица капитана исчезло выражение отрешенности, он взглянул на первого помощника:
   — Итак, мистер Николсон?
   — Конечно, вы совершенно правы, сэр. — Николсон поднял глаза, поглядел на переднюю мачту, медленно и мерно раскачивающуюся под усиливающимся ветром. — Тысяча против одного, что это ловушка, а если не ловушка, то корабль, команда и пассажиры к настоящему времени наверняка уже погибли. — Он мрачно посмотрел на рулевого, на компас и вновь обратился к Файндхорну: — Но, как я понимаю обстановку, мы уже отклонились от курса на десять градусов и продолжаем отклоняться вправо. Поэтому мы можем избавиться от многих сомнений, продолжая и дальше уклоняться вправо. Курс будет приблизительно триста двадцать градусов, сэр.
   — Благодарю вас, мистер Николсон. — Файндхорн издал долгий и почти неслышный вздох. Он прошел через капитанский мостик к Николсону и открыл портсигар. — Только по этому случаю к черту правила. Мистер Вэнниер, вам известно местоположение «Кэрри Дансер». Сообщите рулевому курс, будьте так любезны.
   Медленно и уверенно крупный танкер развернулся и направился обратно на северо-запад, в сторону Сингапура, в самое сердце надвигающегося шторма.
   Тысяча против одного — такова была предложенная Николсоном вероятность, с которой капитан согласился и даже пошел дальше. Но оба оказались не правы. Не было никакой ловушки, «Кэрри Дансер» все еще оставалась на плаву, и судно еще не покинули люди, во всяком случае не все.
   В этот знойный и безветренный день, около двух часов дня середины февраля 1942 года, судно еще не потонуло, но держаться на плаву ему оставалось недолго. Оно глубоко осело в воду, зарывшись носом в море, и накренилось на правый борт так сильно, что леера были практически в воде, то опускаясь вниз, то поднимаясь над морем, в зависимости от тяжелых волн, то накатывающих, то отступающих, словно на пляже.
   Передняя мачта отсутствовала — сломана приблизительно в двух метрах от палубы. На месте трубы зияла огромная черная, еще дымящаяся дыра. Мостик стал неузнаваем, превратившись в обломки разбитых кусков металла и тому подобного, и представлял собой сумасшедший сюрреалистический силуэт на фоне сверкающего неба. Кубрик команды в носовой части судна выглядел так, будто его вскрыли гигантским ножом для открывания консервов. В борту зияли дыры, не осталось и следа от якорей, стекол в иллюминаторах или лебедок. Весь разгром, совершенно очевидно, был результатом взрыва бомбы, пробившей тонкий стальной настил палубы и проникшей в глубь корабля. Разрушительный взрыв произошел раньше, чем люди осознали случившееся. Для всех он был внезапен. Находившиеся в кормовой части жилые кубрики на верхней и первой палубах полностью и до основания сгорели. Сквозь дыры, оставшиеся после взрыва, видны были небо и море.
   Казалось совершенно невероятным, чтобы люди могли выжить в этом пылающем белым жаром раскаленном металле после взрыва, который превратил «Кэрри Дансер» в обгоревший обломок, дрейфующий на юго-запад, в сторону пролива Абанг, по направлению к Суматре. И действительно, на том, что осталось от палуб «Кэрри Дансер», нигде не наблюдалось никаких признаков жизни — ни сверху, ни снизу. Опустевший, безмолвный скелет, дрейфующий в Южно-Китайском море мертвый корпус того, что когда-то называлось судном. Но на «Кэрри Дансер» осталось в живых двадцать три человека.
   Двадцать три человека, однако некоторым из них жить оставалось недолго. Раненые солдаты, лежавшие на носилках, были достаточно близки к смерти еще до выхода корабля из Сингапура, а разрывы бомб и огонь пожара унесли с собой остатки еще теплившихся в них жизненных сил Весы для них склонились в противоположную сторону от появившейся ночью надежды на выздоровление. Для раненых оставалась бы хрупкая надежда, если бы их сразу вытащили из этого удушающего пекла и перенесли на плоты и в шлюпки. Но такой возможности не было. В первые секунды взрыва первой бомбы были заклинены все шесть винтов водонепроницаемой двери, дающей выход на верхнюю палубу.
   За этой закопченной дымом дверью порой кричал человек — не от боли, а от страшных воспоминаний, раздиравших угасающий мозг. Порой раздавалось невнятное бормотание умирающих, которым уже не помогали успокоительные средства, которые имелись у медсестры-евразийки. Время от времени можно было различить женский успокаивающий голос, перебиваемый сердитым мужским басом. Но в основном слышались глухие стоны раненых да изредка доносились прерывистые вздохи и тихий плач малыша.
   Сумерки. Короткие тропические сумерки. Море вновь стало молочно-белым от горизонта до горизонта, а вблизи казалось беловато-зеленым. Огромные зеленые стены волн с пенистым, сдуваемым ветром гребнем обрушивались на палубу «Виромы», сверкая, кипя и пенясь, скрывая крышки люков, трубопроводы и лампы, временами захлестывая даже переходы, протянутые от носа к корме на высоте двух с половиной метров над палубой. Но дальше от корабля, так далеко, насколько мог видеть глаз в опускающейся ночной мгле, блестели только белые, сглаженные ветром верхушки волн да летящие над ними брызги.
   «Вирома», дрожа и напрягаясь единственным работающим на максимальных оборотах двигателем, шла через шторм на север. Она должна была следовать курсом на северо-запад, но внезапно ветер в пятьдесят узлов задул в правый борт, и движущиеся с поразительной скоростью волны сместили судно далеко на юго-запад, к Себанге. «Вирома» находилась в открытом море и испытывала постоянную, монотонную килевую и бортовую качку, когда огромные беспощадные валы обрушивались на нос, а потом обтекали судно со всех сторон. Корабль содрогался всякий раз, когда форштевень врезался в волну, а потом трепетал и напрягался каждым крохотным участком своей стошестидесятиметровой длины, когда нос поднимался, пробиваясь через бурлящую, белую от пены воду. С «Виромой» обращались сурово, очень сурово, но ведь для этого она и была построена.
   На правой стороне мостика за жалким брезентовым укрытием, завернувшись в кожаный плащ и полузакрыв глаза от летящих брызг, капитан Файндхорн пытался разглядеть хоть что-то в надвигающейся темноте. Беспокойства его круглое лицо не выражало. Оно оставалось, как обычно, невозмутимым и неподвижным. Но капитан волновался, сильно волновался. Его беспокоил не шторм. Бешеное дрожание «Виромы», сильное, словно от взрывов, вздрагивание судна, когда нос полностью зарывался в массу воды, для всякого сухопутного человека стали бы нелегким испытанием, но капитан Файндхорн едва замечал все это. Танкер имел глубокую осадку и исключительно высокую остойчивость. Правда, качка от этого не становилась меньше, но все дело заключалось в ее амплитуде и скорости возвращения корабля в нормальное положение после наклона в ту и другую сторону. Система водонепроницаемых переборок давала танкеру огромные преимущества. Маленькие люки были надежно задраены. Они не нарушали гладкую поверхность стальных палуб и превращали танкер в подобие плывущей по поверхности подводной лодки. Для ветра и штормовой погоды танкер был практически неуязвим. Капитан Файндхорн знал это очень хорошо. Он водил танкер через гораздо худшие тайфуны, чем этот, и не по краю тайфуна, как сейчас, а через самое их сердце. Капитан Файндхорн беспокоился не о «Вироме».
   И не о себе он волновался. Капитану Файндхорну не оставалось буквально никаких причин для личного беспокойства. Он мог на многое оглянуться и многое вспомнить, но ему нечего было ждать впереди. Старший капитан Британско-арабской компании нефтеналивных судов мог рассчитывать еще на два года службы в руководящей должности, и ни море, ни наниматели не могли предложить ему большего, разве что отставку и вполне приличную пенсию. А после ухода на пенсию ему некуда было деваться. Последние восемь лет его домом было скромное бунгало рядом с дорогой Букит-Тимор, на самой окраине города Сингапура. Бунгало это в середине января японцы разбомбили. Его сыновья в один голос утверждали, что каждого зарабатывающего на жизнь службой в море должны обследовать психиатры. Сами они с началом войны вступили в Королевские военно-воздушные силы и погибли в своих «харрикейнах»: один — над Фландрией, другой — над Ла-Маншем. А жена Элен пережила гибель второго сына лишь на несколько недель. Остановилось сердце — таково было заключение врачей, что являлось достаточно точным медицинским эквивалентом для разбитого материнского сердца. И теперь капитану Файндхорну не осталось причин для беспокойства. Лично его ничего больше не интересовало.
   Но капитан Файндхорн не был эгоистом. Пустота его будущей жизни не лишила его способности беспокоиться о тех, для кого жизнь пока еще имела значение. Он думал о своей команде, о моряках, об их родителях и детях, женах и любимых. Он размышлял, имеет ли он моральное право рисковать жизнями гражданских людей, разворачивая и направляя судно в сторону противника. Он думал также о бензине и нефти в трюме, о том, существует ли оправдание для риска бесценным грузом, в котором отчаянно нуждалась его страна. Наконец, он думал о своем старшем помощнике, с которым плавал последние три года, о Джоне Николсоне. И это было самое глубокое его размышление.
   Он не знал и не понимал Джона Николсона. Возможно, когда-нибудь его поймет какая-либо женщина, но капитан сомневался, сможет ли его понять какой-либо мужчина. Николсон был человеком с двумя обликами, ни один из которых не был связан с его профессиональными обязанностями и совершенно исключительной манерой их исполнения.