Страница:
— Забавно, что мы все еще мыслим категориями мирной и нормальной жизни, — пробормотал он. — Извините, мой мальчик, извините. Я как-то ни о чем серьезном не успел задуматься с тех пор, как поднялось солнце. Маленький Питер, сестры, все остальные... но главным образом ребенок и эта девушка. Не знаю даже почему. — Он помолчал, оглядывая безоблачный горизонт, и сообщил с категорической непоследовательностью: — Замечательный сегодня день, Джонни.
— Замечательный день, чтобы умереть, — мрачно произнес Николсон, поднял глаза, поймал взгляд капитана и улыбнулся. — Время ожидания тянется медленно, но японцы — маленькие вежливые джентльмены. Спросите о них у мисс Драчман. Они всегда были вежливыми маленькими джентльменами. Не думаю, что они заставят нас ждать слишком долго.
Но японцы заставили их ждать. Они заставили их ожидать долгое-долгое время. Возможно, и не такое уж долгое, если говорить о секундах, минутах и часах. Но когда отчаявшиеся люди слишком долго мучаются неизвестностью, постоянно ожидая неизбежного, тогда секунды, минуты и часы теряют свое значение единиц измерения времени и становятся тесно связанными с острым чувством ожидания неизбежности. Итак, секунды тянулись, становились минутами, так же нескончаемо тянущимися, и растягивались в часы — час, еще час. По-прежнему небо оставалось пустым. По-прежнему на линии сверкающего горизонта ничего не возникало, ничто не меняло ее гладкой неподвижности.
Файндхорн знал, что их должны искать сотни кораблей и самолетов. Почему противник так долго не появляется, было выше его понимания. Он только мог предполагать, что японцы проверили этот район минувшим днем, когда «Вирома» повернула назад, на помощь «Кэрри Дансер», и теперь прочесывают морские пространства далее к югу. А быть может, они решили, что «Вирома» затонула во время тайфуна. Но когда такое объяснение пришло ему на ум, Файндхорн отбросил его как самообман. Он знал, что японцы не подумают ничего подобного... Какова бы ни была причина «Вирома» по-прежнему плыла на юго-восток по широким просторам пустого моря, под таким же просторным и пустым небом.
Прошел час. И еще один. Наступил полдень. Сверкающее жгучее солнце плыло прямо над их головой в горниле неба. И впервые в душе капитана Файндхорна зашевелилась робкая надежда. Пролив Каримата и Яванское море — и после этого они могут осмелиться снова думать о доме. Солнце преодолело зенит, миновал полдень, вновь потянулись минуты: пять, десять, пятнадцать, двадцать. Каждая из минут длилась дольше предыдущей, и вместе с ними, с минутами, росла надежда. Но в двадцать четыре минуты после полудня надежда превратилась в пыль. Длинное ожидание закончилось.
Пулеметчик на полубаке первым заметил далеко на юго-западе маленькую черную точку, родившуюся из раскаленного пекла над горизонтом. Несколько секунд она казалась неподвижной, черная бессмысленная точка, зависшая в воздухе. Потом почти сразу она стала побольше и росла в размерах с каждым вздохом наблюдающих за ней. Теперь она не была бессмысленной. Она приобретала очертания, становясь все заметнее на сверкающем горизонте, пока не стали различимы контуры фюзеляжа и крыльев. А затем стали ясно видны все детали, так ясно, что невозможно было ошибиться. Это был японский истребитель «зеро», снабженный дополнительными баками с горючим, увеличивающими дальность полета. Когда наблюдатели с «Виромы» опознали его, до них донесся через всю неподвижную тишину моря и отдаленный рев авиационного двигателя.
Ровно гудя, «зеро» секунда за секундой снижался, держа курс прямо на них. Сначала показалось, что пилот хочет пролететь прямо над «Виромой», но менее чем за милю от танкера он резко лег на правое крыло и стал описывать над ним круг на высоте около ста семидесяти метров. Он не пытался атаковать, и с «Виромы» не прозвучало ни одного выстрела. Приказ капитана Файндхорна пулеметчикам был ясным: стрелять только в целях самозащиты. Количество боеприпасов у них было ограничено, и потому их надо было приберечь для бомбардировщиков, которые неизбежно должны появиться. Кроме того, всегда оставался шанс, что пилот может быть обманут написанным на борту новым именем «Сиюшу Мару» и большим флагом с восходящим солнцем, заменившими название «Резистенция» и флаг Аргентинской республики, бывшие на нем два дня тому назад. Приблизительно один шанс из десяти тысяч, мрачно подумал Файндхорн. Риск и совершенная непредсказуемость действий — вот что позволило «Вироме» продвинуться так далеко. Но они уже исчерпали все возможности.
Почти десять минут «зеро» продолжал кружить над «Виромой» на расстоянии полумили. С юго-запада появились еще два самолета, также истребители «зеро». Ревя двигателями, они присоединились к первому. Дважды самолеты сделали круг над кораблем, затем первый вышел из строя и пролетел взад-вперед вдоль судна чуть ли не в ста метрах. Фонарь его кабины был отодвинут назад, так что наблюдатели на мостике могли рассмотреть лицо, то немногое, что не было скрыто под шлемом, очками и ларингофонами. А пилот, в свою очередь, рассматривал каждую деталь судна. Вот он сделал резкий вираж в сторону и присоединился к другим. В доли секунды они построились в линию, покачали крыльями, насмешливо приветствуя корабль, и удалились на северо-запад, постепенно набирая высоту.
Николсон позволил себе бесшумно сделать глубокий вдох и обратился к Файндхорну:
— Этот тип никогда не узнает, как ему повезло. — Он указал пальцем вверх, на позицию «гочкисов». — Даже наши торговцы хлопушками, сидящие там наверху, могли бы превратить его в обломки.
— Знаю, знаю. — Опираясь спиной на дверь ходовой рубки,Файндхорн смотрел вслед исчезающим истребителям. — И чего хорошего мы бы этим достигли? Просто потратили бы драгоценные боеприпасы, вот и все. Он не принес нам никакого вреда. Весь вред, какой он мог нам принести, он уже принес задолго до того, как приблизился к нам. Наш вид, вплоть до последней заклепки, наши координаты, курс скорость — все это его штаб получил по радио раньше, чем он к нам приблизился. — Файндхорн опустил бинокль и тяжело повернулся. — Мы не можем ничего изменить в нашем виде и координатах, но мы можем кое-что сделать относительно курса. Двести градусов, мистер Николсон, если вы будете так любезны. Попробуем добраться до пролива Макклсфилд.
— Есть, сэр. — Николсон помедлил. — Думаете, есть какая-то разница, сэр?
— Никакой, — чуть-чуть устало ответил Файндхорн. — Где-то в радиусе двухсот пятидесяти миль отсюда тяжело груженные бомбардировщики — обычные, пикирующие, торпедоносцы — уже взлетают десятками с японских аэродромов. Жизненно важным сейчас для них остается только престиж. Если мы скроемся, то японцы станут посмешищем в их драгоценной восточно-азиатской сфере совместного процветания. Они не могут себе позволить потерять его. — Файндхорн посмотрел прямо на Николсона спокойными, печальными и отрешенными глазами. — Я сожалею, Джонни. Сожалею о маленьком Питере, девушке и обо всех остальных. Они нас добьют, это точно. Они потопили «Принца Уэльского» и «Рипалс». Уничтожат и нас. Они окажутся здесь немногим более чем через час.
— Тогда зачем менять курс, сэр?
— Тогда зачем вообще хоть что-нибудь делать? Это даст нам, может быть, еще десять минут до того, как они появятся. Жест, мой мальчик. Знаю, что пустой, но все-таки жест. Даже теленок поворачивается и бежит, прежде чем стая волков разорвет его на части. — Файндхорн немного помолчал и улыбнулся. — И говоря о телятах, Джонни, вы могли бы отправиться вниз и увести наше маленькое стадо в загон.
Через десять минут Николсон вновь был на мостике. Файндхорн выжидательно посмотрел на него:
— Всех отправили в загон безопасности, мистер Николсон?
— Боюсь, не всех, сэр. — Николсон дотронулся до трех золотых нашивок на своем рукаве. — Нынешние солдаты отличаются довольно сильным неподчинением старшим по званию. Слышите что-нибудь, сэр?
Файндхорн удивленно посмотрел на него и прислушался:
— Шаги. Словно наверху топает целый полк.
Николсон кивнул:
— Капрал Фрейзер и два его весельчака, сэр. Когда я им приказал отправиться вниз, в буфетную, капрал попросил меня пойти куда подальше. Думаю, он оскорбился. Они могут управиться с тремя винтовками и автоматом. Подозреваю, что они принесут в десять раз больше пользы, чем те две личности с «гочкисами», находящиеся наверху.
— А остальные?
— То же относится и к другим солдатам. Все они уже бросились наверх со своим оружием. Никакой героики, все четверо мрачные и задумчивые. Прямо дети. Раненые все еще находятся в медсанчасти. Они слишком плохи, чтобы их переносить куда-то. Впрочем, там так же безопасно, как и в любом другом месте, я думаю. И с ними две сестры.
— Четверо? — нахмурился Файндхорн. — Но я думал...
— Их было пятеро, — признал Николсон. — Пятый — тяжелый случай. Какой-то Алекс, не знаю его фамилии. Он бесполезен. Он весь сплошной комок нервов. Я затащил его вместе с другими в буфетную. Все остальные на месте. Старый Фарнхолм не слишком хотел покидать каюту механика, но когда я сказал, что буфетная — единственный отсек в надстройке, в котором дверь не открывается наружу, а переборки металлические, а не деревянные, что две стальные плиты защищают сверху, а три — каждую из боковых сторон, то он мигом оказался там.
Файндхорн скривился:
— Таков наш храбрый вояка. Большая шишка — наш оплот, но только не тогда, когда начинают греметь орудия. Это оставляет неприятное впечатление, Джонни, и совершенно не соответствует его характеру. Подобные люди в этом мире отличаются одной особенностью: они не знают, что такое страх.
— Не знает этого и Фарнхолм, — убежденно сказал Николсон. — Я бы мог об этом крепко поспорить, но думаю, что он очень сильно чем-то обеспокоен. Очень, очень сильно. — Николсон покачал головой. — Странный старик, сэр. У него есть какая-то очень личная причина прятаться в убежище, но она не имеет ничего общего со спасением его собственной шкуры.
— Вероятно, вы правы, — пожал плечами Файндхорн, — однако вряд ли это имеет какое-либо значение. Во всяком случае, не сейчас. Ван Оффен с ним?
— В кают-компании. Он счел, что Сиран со своими приятелями может использовать это неподходящее время и создать суматоху. Пока он держит их под дулом пистолета, те ничего не предпримут. — Николсон еле заметно улыбнулся. — Ван Оффен производит на меня впечатление очень толкового и знающего джентльмена.
— Вы оставили Сирана и его людей в салоне? — Файндхорн поджал губы. — Эта каюта прямо для самоубийц. Она полностью открыта для штурмовых атак и не имеет ни одной металлической плиты для защиты.
Это был не столько вопрос, сколько утверждение. Файндхорн подтвердил его выжидательным взглядом, но Николсон только пожал плечами и отвернулся, осматривая северную часть горизонта, ярко освещенную лучами солнца. Взгляд его холодных голубых глаз наполнился безразличием.
Японцы вернулись в двадцать минут третьего в большом количестве. Было бы достаточно и трех-четырех самолетов. Но японцы послали пятьдесят. Они не делали никаких пробных заходов, не делали предварительно никакого высотного бомбометания — вытянутый вираж на северо-запад и массированная атака с солнечной стороны. Рассчитанная, тщательно спланированная атака пикирующих бомбардировщиков и истребителей «зеро», атака, в которой мастерство и точность выполнения плана были превзойдены лишь целеустремленной свирепостью и жестокостью. С того момента, как первый «зеро» спланировал на уровень палубы и пули его сдвоенного пулемета ударили по мостику, и до того момента, как последний торпедоносец набрал высоту, отвернув в сторону, чтобы спастись от взрыва своей собственной торпеды, прошло только три минуты. Но эти три минуты превратили «Вирому» из самого лучшего танкера англо-арабского флота, из двенадцати тысяч тонн безупречной стали со всеми винтовками, автоматами и пулеметами на палубе, ведущими огонь в слабой надежде оказать сопротивление нападавшему противнику, в разбитые, пылающие, покрытые клубами дыма обломки, где умолкло все оружие, замолчали все двигатели, а команда умирала или уже была мертва. Беспощадная и бесчеловечная резня имела лишь одно преимущество: немилосердная ярость атаки компенсировалась ее благословенной скоростью.
Резня, но направленная не на корабль, а главным образом на людей, которые на нем находились. Летчики, очевидно имевшие строгий приказ, выполнили его блестяще. Они сосредоточили удары на двигателе, на капитанском мостике, полубаке с позициями пулеметчиков. Двигатели понесли страшный урон. Две торпеды и самое малое десяток бомб попали в машинное отделение и палубу над ним. Половина кормы была разворочена, и в кормовой части корабля практически никто не выжил. Из всех стрелков остались в живых только двое: Дженкинс, бывалый моряк, стрелявший из пулемета с полубака, и капрал Фрейзер. Капралу тоже, по-видимому, оставалось недолго: половину его искалеченной левой руки оторвало, он был слишком слаб и потерял слишком много крови, потому что в момент ранения потерял сознание и не мог зажать артерию, чтобы остановить кровотечение.
На мостике лежали навзничь, распластавшись на палубе под защитой бронеплиты, полуоглушенные взрывом, ударами и разрывами снарядов Файндхорн и Николсон, смутно понимавшие значение атаки, причину появления и применения такого количества бомбардировщиков и мощного сопровождения истребителей «зеро». Они также понимали, почему мостик чудесным образом остался неповрежденным, почему ни одна торпеда не поразила заполненные нефтью танки, то есть не попала в цель, в которую невозможно было не попасть, и почему у «Виромы» вырвали сердце. Враги пытались спасти «Вирому» и уничтожить команду. Неважно, что у корабля разбиты нос и корма, — девять огромных трюмов с нефтью не повреждены, а полубак имел достаточную плавучесть. Возможно, была течь, но корабль все же оставался на плаву. И если бы они могли быть уверены, что из команды «Виромы» никто не выживет и не сможет взорвать или затопить разбитый корабль, значит, они получили бы десять тысяч тонн горючего, миллионы галлонов высококачественного топлива для их кораблей, танков и самолетов.
Потом, совершенно внезапно, почти непрерывный рев и вибрация от взрывов торпед прекратились, гул двигателей тяжелых бомбардировщиков затих в отдалении, и относительная тишина оглушила почти так же болезненно, как и только что утихший грохот. Николсон осторожно потряс головой, приходя в себя от последствий удара о железную палубу, от пыли, в которой он задыхался. Напрягшись, уперся ладонями и коленями в палубу, взялся за дверную ручку и поднялся на ноги. Но тут же опять рухнул на палубу, а пушечные снаряды, свистя, пролетели над его головой и взорвались внутри рубки, наполнив ее грохотом, стальными осколками и дымом.
Несколько секунд Николсон оставался распростертым на палубе лицом вниз, зажимая уши руками. Полуоглушенный, он локтями пытался закрыть голову и ругал себя за свое легкомыслие, за то, что преждевременно поднялся на ноги. Нельзя было предполагать хоть на секунду, что все японские самолеты сразу же улетели. Они просто обязаны были оставить несколько самолетов для уничтожения любого, кто еще жив, кто уцелел, кто хотя бы шевельнулся на палубе и способен лишить их приза. Эти самолеты, истребители «зеро», останутся в небе над кораблем до тех пор, пока позволяют им дополнительные баки с горючим.
Медленно, на этот раз двигаясь с крайней осторожностью, Николсон снова поднялся на ноги и высунулся из окна рубки с разбитыми стеклами. Озадаченный, он некоторое время пытался сориентироваться в положении и обстановке на корабле. Тень от передней мачты помогла ему понять, что произошло. Торпеда, должно быть, оторвала или повредила киль, ибо «Вирома», быстро теряя курс и скорость, уже почти остановилась, повернулась на сто восемьдесят градусов и двигалась теперь в том направлении, откуда пришла. И почти одновременно Николсон увидел еще кое-что, отчего положение «Виромы» переставало иметь значение. Он увидел кое-что делавшее бессмысленным наблюдение самолетов за кораблем.
Со стороны пилотов бомбардировщиков это было не ошибкой в расчетах, а простым невежеством. Когда они бомбили полубак бронебойными снарядами, намереваясь уничтожить пулеметы и пулеметчиков и рассчитывая, что там прячутся остальные члены команды, они не знали и никак не могли знать, что грузовой отсек под палубой полубака не был пуст. Этот отсек был целиком заполнен десятками тысяч галлонов высокооктанового авиационного бензина, предназначенного для аэропорта Селенгар, уже превращенного в закопченные обломки.
Языки пламени поднимались на тридцать-сорок метров в спокойное, безветренное небо, образуя огромный огненный столб, такой светлый, так яростно горящий и бездымный, что был практически невидим в ярком сиянии солнца. Это были не просто языки пламени, но широкая и сверкающая струя сверхнагретого воздуха, сужавшаяся с высотой, изгибаясь и уходя высоко в небо исчезающим бледно-голубым дымом. Время от времени очередная бочка с топливом взрывалась где-то глубоко в трюме, густое облако дыма закрывало почти невидимое пламя и так же быстро пропадало. Николсон знал: пожар только начинается. Когда огонь будет устойчивым и бочки начнут взрываться десятками, авиационный спирт в топливном резервуаре номер девять взорвется, словно огромный склад боеприпасов. Николсон уже ощутил, как жар пламени припекает ему лоб. Еще несколько секунд оглядывал он полубак, пытаясь оценить, сколько осталось до этого времени, но, увы, узнать или даже догадаться было невозможно. Могло оставаться всего две минуты а могло и двадцать минут — после двух лет войны живучесть танкеров, их нежелание погибать стали почти легендарными, — однако определенно не более двадцати минут.
Внезапно внимание Николсона привлекло движение среди трубопроводов на палубе, прямо за передней мачтой. Это был человек в синих легких брюках, который, спотыкаясь и падая, шел к ведущему на мостик трапу. Он был, очевидно, контужен и все время тер рукой глаза, словно не слишком хорошо видел. Ему удалось добраться до трапа и быстро подняться по нему к надстройке с мостиком. Теперь Николсон ясно видел его. Это был Дженкинс. Но его увидел и кое-кто другой, и у Николсона осталось время только на то, чтобы отчаянно крикнуть, предупредить и самому броситься на палубу, слушая, сжав кулаки, барабанную дробь крупнокалиберных пулеметов истребителя «зеро», вошедшего в глубокое пике и обрушившего огонь на палубу.
На этот раз Николсон не поднимался на ноги. Встать на ноги внутри капитанской рубки, как он понял, было отличным способом совершить самоубийство. Единственной причиной подняться являлась необходимость выяснить, что же случилось с Дженкинсом. Но смысла смотреть туда, в сущности, не было. Дженкинс должен был воспользоваться имевшимся у него временем, рискнуть и броситься вперед. Но он мог быть ослеплен и не увидеть, где для него спасение. У него оставалось всего два выхода: бежать и быть убитым или остаться на месте и сгореть.
Николсон потряс головой, отгоняя дым и запах кордита, резко сел и осмотрел разгромленную рубку. В ней кроме него находились еще четверо, хотя минуту назад их было трое. Боцман Маккиннон появился сразу после того, как мостик прошила пулеметная очередь. Полусогнувшись, неестественно скорчившись, он лежал на палубе штурманского отсека с картами, опираясь на локоть, и осторожно осматривался. Он не был ранен, но старался не рисковать, прежде чем сделать следующее движение.
— Пригнитесь, — настойчиво посоветовал ему Николсон. — Не вставайте, иначе лишитесь головы. — Ему самому собственный голос показался хриплым и осипшим, звучащим словно из другого мира.
Вахтенный рулевой Эванс сидел на палубе, прислонившись к штурвалу, и громко и безостановочно ругался со своим мягким уэльским акцентом. Кровь капала с длинного пореза на лбу прямо ему на колени, но он этого не замечал, занимаясь перевязкой левой руки. Что за рана у него на руке, Николсон определить не мог, но всякая новая белая полоска, оторванная от рубашки и обвязанная вокруг руки, тут же пропитывалась яркой кровью.
Вэнниер лежал в дальнем углу. Николсон прополз по палубе и осторожно поднял его голову. У четвертого помощника был порезан стеклом висок. Других повреждений вроде бы не наблюдалось. Он был без сознания, но дышал спокойно и ровно. Николсон осторожно опустил его голову на палубу и обернулся к Файндхорну. Капитан сидел, наблюдая за ним с противоположной стороны мостика, упираясь спиной в переборку и ладонью в палубу. «Старик выглядит немного побледневшим, — подумал Николсон. — Он давно уже не юноша и физически не годится для подобных игрищ».
— Он просто потерял сознание, сэр, — указал Николсон на Вэнниера. — Ему повезло так же, как и всем нам. Все живы, хотя чувствуют себя не очень-то сладко.
Николсон старался говорить пободрее. Когда он замолчал, Файндхорн сделал попытку встать, опираясь на руки всем своим весом, отчего у него побелели ногти.
— Осторожно, сэр, — быстро предупредил капитана Николсон, — оставайтесь на месте. Кое-кто шныряет вокруг, выискивая вас.
Файндхорн кивнул, расслабился и откинулся назад, упираясь в переборку. Он молчал. Николсон внимательно поглядел на него:
— С вами все в норме, сэр?
Файндхорн опять кивнул и попытался что-то сказать, но вместо этого тяжело и странно закашлялся. Внезапно его рот покрылся яркой кровавой пеной, и струйка крови потекла по подбородку на белоснежную рубашку. Николсон мгновенно оказался на ногах, перебежал, спотыкаясь, через рубку и упал на колени рядом с капитаном.
Файндхорн улыбнулся ему, снова хотел что-то сказать, но лишь закашлялся, и снова изо рта у него хлынула кровь, яркая артериальная кровь, резко контрастирующая с побелевшими губами. Глаза капитана болезненно затуманились.
Быстро и методически Николсон осмотрел его и сначала не заметил никакой раны. Затем нашел ее. Поначалу он принял ранку за одну из капель крови, упавших на рубашку Файндхорна. Небольшое, незаметное отверстие, круглое и обрамленное кровью. Это первое, что потрясло Николсона, — такая маленькая дырочка, выглядевшая совсем безвредно. Почти в центре груди капитана, но немного левее и выше сердца.
Глава 7
— Замечательный день, чтобы умереть, — мрачно произнес Николсон, поднял глаза, поймал взгляд капитана и улыбнулся. — Время ожидания тянется медленно, но японцы — маленькие вежливые джентльмены. Спросите о них у мисс Драчман. Они всегда были вежливыми маленькими джентльменами. Не думаю, что они заставят нас ждать слишком долго.
Но японцы заставили их ждать. Они заставили их ожидать долгое-долгое время. Возможно, и не такое уж долгое, если говорить о секундах, минутах и часах. Но когда отчаявшиеся люди слишком долго мучаются неизвестностью, постоянно ожидая неизбежного, тогда секунды, минуты и часы теряют свое значение единиц измерения времени и становятся тесно связанными с острым чувством ожидания неизбежности. Итак, секунды тянулись, становились минутами, так же нескончаемо тянущимися, и растягивались в часы — час, еще час. По-прежнему небо оставалось пустым. По-прежнему на линии сверкающего горизонта ничего не возникало, ничто не меняло ее гладкой неподвижности.
Файндхорн знал, что их должны искать сотни кораблей и самолетов. Почему противник так долго не появляется, было выше его понимания. Он только мог предполагать, что японцы проверили этот район минувшим днем, когда «Вирома» повернула назад, на помощь «Кэрри Дансер», и теперь прочесывают морские пространства далее к югу. А быть может, они решили, что «Вирома» затонула во время тайфуна. Но когда такое объяснение пришло ему на ум, Файндхорн отбросил его как самообман. Он знал, что японцы не подумают ничего подобного... Какова бы ни была причина «Вирома» по-прежнему плыла на юго-восток по широким просторам пустого моря, под таким же просторным и пустым небом.
Прошел час. И еще один. Наступил полдень. Сверкающее жгучее солнце плыло прямо над их головой в горниле неба. И впервые в душе капитана Файндхорна зашевелилась робкая надежда. Пролив Каримата и Яванское море — и после этого они могут осмелиться снова думать о доме. Солнце преодолело зенит, миновал полдень, вновь потянулись минуты: пять, десять, пятнадцать, двадцать. Каждая из минут длилась дольше предыдущей, и вместе с ними, с минутами, росла надежда. Но в двадцать четыре минуты после полудня надежда превратилась в пыль. Длинное ожидание закончилось.
Пулеметчик на полубаке первым заметил далеко на юго-западе маленькую черную точку, родившуюся из раскаленного пекла над горизонтом. Несколько секунд она казалась неподвижной, черная бессмысленная точка, зависшая в воздухе. Потом почти сразу она стала побольше и росла в размерах с каждым вздохом наблюдающих за ней. Теперь она не была бессмысленной. Она приобретала очертания, становясь все заметнее на сверкающем горизонте, пока не стали различимы контуры фюзеляжа и крыльев. А затем стали ясно видны все детали, так ясно, что невозможно было ошибиться. Это был японский истребитель «зеро», снабженный дополнительными баками с горючим, увеличивающими дальность полета. Когда наблюдатели с «Виромы» опознали его, до них донесся через всю неподвижную тишину моря и отдаленный рев авиационного двигателя.
Ровно гудя, «зеро» секунда за секундой снижался, держа курс прямо на них. Сначала показалось, что пилот хочет пролететь прямо над «Виромой», но менее чем за милю от танкера он резко лег на правое крыло и стал описывать над ним круг на высоте около ста семидесяти метров. Он не пытался атаковать, и с «Виромы» не прозвучало ни одного выстрела. Приказ капитана Файндхорна пулеметчикам был ясным: стрелять только в целях самозащиты. Количество боеприпасов у них было ограничено, и потому их надо было приберечь для бомбардировщиков, которые неизбежно должны появиться. Кроме того, всегда оставался шанс, что пилот может быть обманут написанным на борту новым именем «Сиюшу Мару» и большим флагом с восходящим солнцем, заменившими название «Резистенция» и флаг Аргентинской республики, бывшие на нем два дня тому назад. Приблизительно один шанс из десяти тысяч, мрачно подумал Файндхорн. Риск и совершенная непредсказуемость действий — вот что позволило «Вироме» продвинуться так далеко. Но они уже исчерпали все возможности.
Почти десять минут «зеро» продолжал кружить над «Виромой» на расстоянии полумили. С юго-запада появились еще два самолета, также истребители «зеро». Ревя двигателями, они присоединились к первому. Дважды самолеты сделали круг над кораблем, затем первый вышел из строя и пролетел взад-вперед вдоль судна чуть ли не в ста метрах. Фонарь его кабины был отодвинут назад, так что наблюдатели на мостике могли рассмотреть лицо, то немногое, что не было скрыто под шлемом, очками и ларингофонами. А пилот, в свою очередь, рассматривал каждую деталь судна. Вот он сделал резкий вираж в сторону и присоединился к другим. В доли секунды они построились в линию, покачали крыльями, насмешливо приветствуя корабль, и удалились на северо-запад, постепенно набирая высоту.
Николсон позволил себе бесшумно сделать глубокий вдох и обратился к Файндхорну:
— Этот тип никогда не узнает, как ему повезло. — Он указал пальцем вверх, на позицию «гочкисов». — Даже наши торговцы хлопушками, сидящие там наверху, могли бы превратить его в обломки.
— Знаю, знаю. — Опираясь спиной на дверь ходовой рубки,Файндхорн смотрел вслед исчезающим истребителям. — И чего хорошего мы бы этим достигли? Просто потратили бы драгоценные боеприпасы, вот и все. Он не принес нам никакого вреда. Весь вред, какой он мог нам принести, он уже принес задолго до того, как приблизился к нам. Наш вид, вплоть до последней заклепки, наши координаты, курс скорость — все это его штаб получил по радио раньше, чем он к нам приблизился. — Файндхорн опустил бинокль и тяжело повернулся. — Мы не можем ничего изменить в нашем виде и координатах, но мы можем кое-что сделать относительно курса. Двести градусов, мистер Николсон, если вы будете так любезны. Попробуем добраться до пролива Макклсфилд.
— Есть, сэр. — Николсон помедлил. — Думаете, есть какая-то разница, сэр?
— Никакой, — чуть-чуть устало ответил Файндхорн. — Где-то в радиусе двухсот пятидесяти миль отсюда тяжело груженные бомбардировщики — обычные, пикирующие, торпедоносцы — уже взлетают десятками с японских аэродромов. Жизненно важным сейчас для них остается только престиж. Если мы скроемся, то японцы станут посмешищем в их драгоценной восточно-азиатской сфере совместного процветания. Они не могут себе позволить потерять его. — Файндхорн посмотрел прямо на Николсона спокойными, печальными и отрешенными глазами. — Я сожалею, Джонни. Сожалею о маленьком Питере, девушке и обо всех остальных. Они нас добьют, это точно. Они потопили «Принца Уэльского» и «Рипалс». Уничтожат и нас. Они окажутся здесь немногим более чем через час.
— Тогда зачем менять курс, сэр?
— Тогда зачем вообще хоть что-нибудь делать? Это даст нам, может быть, еще десять минут до того, как они появятся. Жест, мой мальчик. Знаю, что пустой, но все-таки жест. Даже теленок поворачивается и бежит, прежде чем стая волков разорвет его на части. — Файндхорн немного помолчал и улыбнулся. — И говоря о телятах, Джонни, вы могли бы отправиться вниз и увести наше маленькое стадо в загон.
Через десять минут Николсон вновь был на мостике. Файндхорн выжидательно посмотрел на него:
— Всех отправили в загон безопасности, мистер Николсон?
— Боюсь, не всех, сэр. — Николсон дотронулся до трех золотых нашивок на своем рукаве. — Нынешние солдаты отличаются довольно сильным неподчинением старшим по званию. Слышите что-нибудь, сэр?
Файндхорн удивленно посмотрел на него и прислушался:
— Шаги. Словно наверху топает целый полк.
Николсон кивнул:
— Капрал Фрейзер и два его весельчака, сэр. Когда я им приказал отправиться вниз, в буфетную, капрал попросил меня пойти куда подальше. Думаю, он оскорбился. Они могут управиться с тремя винтовками и автоматом. Подозреваю, что они принесут в десять раз больше пользы, чем те две личности с «гочкисами», находящиеся наверху.
— А остальные?
— То же относится и к другим солдатам. Все они уже бросились наверх со своим оружием. Никакой героики, все четверо мрачные и задумчивые. Прямо дети. Раненые все еще находятся в медсанчасти. Они слишком плохи, чтобы их переносить куда-то. Впрочем, там так же безопасно, как и в любом другом месте, я думаю. И с ними две сестры.
— Четверо? — нахмурился Файндхорн. — Но я думал...
— Их было пятеро, — признал Николсон. — Пятый — тяжелый случай. Какой-то Алекс, не знаю его фамилии. Он бесполезен. Он весь сплошной комок нервов. Я затащил его вместе с другими в буфетную. Все остальные на месте. Старый Фарнхолм не слишком хотел покидать каюту механика, но когда я сказал, что буфетная — единственный отсек в надстройке, в котором дверь не открывается наружу, а переборки металлические, а не деревянные, что две стальные плиты защищают сверху, а три — каждую из боковых сторон, то он мигом оказался там.
Файндхорн скривился:
— Таков наш храбрый вояка. Большая шишка — наш оплот, но только не тогда, когда начинают греметь орудия. Это оставляет неприятное впечатление, Джонни, и совершенно не соответствует его характеру. Подобные люди в этом мире отличаются одной особенностью: они не знают, что такое страх.
— Не знает этого и Фарнхолм, — убежденно сказал Николсон. — Я бы мог об этом крепко поспорить, но думаю, что он очень сильно чем-то обеспокоен. Очень, очень сильно. — Николсон покачал головой. — Странный старик, сэр. У него есть какая-то очень личная причина прятаться в убежище, но она не имеет ничего общего со спасением его собственной шкуры.
— Вероятно, вы правы, — пожал плечами Файндхорн, — однако вряд ли это имеет какое-либо значение. Во всяком случае, не сейчас. Ван Оффен с ним?
— В кают-компании. Он счел, что Сиран со своими приятелями может использовать это неподходящее время и создать суматоху. Пока он держит их под дулом пистолета, те ничего не предпримут. — Николсон еле заметно улыбнулся. — Ван Оффен производит на меня впечатление очень толкового и знающего джентльмена.
— Вы оставили Сирана и его людей в салоне? — Файндхорн поджал губы. — Эта каюта прямо для самоубийц. Она полностью открыта для штурмовых атак и не имеет ни одной металлической плиты для защиты.
Это был не столько вопрос, сколько утверждение. Файндхорн подтвердил его выжидательным взглядом, но Николсон только пожал плечами и отвернулся, осматривая северную часть горизонта, ярко освещенную лучами солнца. Взгляд его холодных голубых глаз наполнился безразличием.
Японцы вернулись в двадцать минут третьего в большом количестве. Было бы достаточно и трех-четырех самолетов. Но японцы послали пятьдесят. Они не делали никаких пробных заходов, не делали предварительно никакого высотного бомбометания — вытянутый вираж на северо-запад и массированная атака с солнечной стороны. Рассчитанная, тщательно спланированная атака пикирующих бомбардировщиков и истребителей «зеро», атака, в которой мастерство и точность выполнения плана были превзойдены лишь целеустремленной свирепостью и жестокостью. С того момента, как первый «зеро» спланировал на уровень палубы и пули его сдвоенного пулемета ударили по мостику, и до того момента, как последний торпедоносец набрал высоту, отвернув в сторону, чтобы спастись от взрыва своей собственной торпеды, прошло только три минуты. Но эти три минуты превратили «Вирому» из самого лучшего танкера англо-арабского флота, из двенадцати тысяч тонн безупречной стали со всеми винтовками, автоматами и пулеметами на палубе, ведущими огонь в слабой надежде оказать сопротивление нападавшему противнику, в разбитые, пылающие, покрытые клубами дыма обломки, где умолкло все оружие, замолчали все двигатели, а команда умирала или уже была мертва. Беспощадная и бесчеловечная резня имела лишь одно преимущество: немилосердная ярость атаки компенсировалась ее благословенной скоростью.
Резня, но направленная не на корабль, а главным образом на людей, которые на нем находились. Летчики, очевидно имевшие строгий приказ, выполнили его блестяще. Они сосредоточили удары на двигателе, на капитанском мостике, полубаке с позициями пулеметчиков. Двигатели понесли страшный урон. Две торпеды и самое малое десяток бомб попали в машинное отделение и палубу над ним. Половина кормы была разворочена, и в кормовой части корабля практически никто не выжил. Из всех стрелков остались в живых только двое: Дженкинс, бывалый моряк, стрелявший из пулемета с полубака, и капрал Фрейзер. Капралу тоже, по-видимому, оставалось недолго: половину его искалеченной левой руки оторвало, он был слишком слаб и потерял слишком много крови, потому что в момент ранения потерял сознание и не мог зажать артерию, чтобы остановить кровотечение.
На мостике лежали навзничь, распластавшись на палубе под защитой бронеплиты, полуоглушенные взрывом, ударами и разрывами снарядов Файндхорн и Николсон, смутно понимавшие значение атаки, причину появления и применения такого количества бомбардировщиков и мощного сопровождения истребителей «зеро». Они также понимали, почему мостик чудесным образом остался неповрежденным, почему ни одна торпеда не поразила заполненные нефтью танки, то есть не попала в цель, в которую невозможно было не попасть, и почему у «Виромы» вырвали сердце. Враги пытались спасти «Вирому» и уничтожить команду. Неважно, что у корабля разбиты нос и корма, — девять огромных трюмов с нефтью не повреждены, а полубак имел достаточную плавучесть. Возможно, была течь, но корабль все же оставался на плаву. И если бы они могли быть уверены, что из команды «Виромы» никто не выживет и не сможет взорвать или затопить разбитый корабль, значит, они получили бы десять тысяч тонн горючего, миллионы галлонов высококачественного топлива для их кораблей, танков и самолетов.
Потом, совершенно внезапно, почти непрерывный рев и вибрация от взрывов торпед прекратились, гул двигателей тяжелых бомбардировщиков затих в отдалении, и относительная тишина оглушила почти так же болезненно, как и только что утихший грохот. Николсон осторожно потряс головой, приходя в себя от последствий удара о железную палубу, от пыли, в которой он задыхался. Напрягшись, уперся ладонями и коленями в палубу, взялся за дверную ручку и поднялся на ноги. Но тут же опять рухнул на палубу, а пушечные снаряды, свистя, пролетели над его головой и взорвались внутри рубки, наполнив ее грохотом, стальными осколками и дымом.
Несколько секунд Николсон оставался распростертым на палубе лицом вниз, зажимая уши руками. Полуоглушенный, он локтями пытался закрыть голову и ругал себя за свое легкомыслие, за то, что преждевременно поднялся на ноги. Нельзя было предполагать хоть на секунду, что все японские самолеты сразу же улетели. Они просто обязаны были оставить несколько самолетов для уничтожения любого, кто еще жив, кто уцелел, кто хотя бы шевельнулся на палубе и способен лишить их приза. Эти самолеты, истребители «зеро», останутся в небе над кораблем до тех пор, пока позволяют им дополнительные баки с горючим.
Медленно, на этот раз двигаясь с крайней осторожностью, Николсон снова поднялся на ноги и высунулся из окна рубки с разбитыми стеклами. Озадаченный, он некоторое время пытался сориентироваться в положении и обстановке на корабле. Тень от передней мачты помогла ему понять, что произошло. Торпеда, должно быть, оторвала или повредила киль, ибо «Вирома», быстро теряя курс и скорость, уже почти остановилась, повернулась на сто восемьдесят градусов и двигалась теперь в том направлении, откуда пришла. И почти одновременно Николсон увидел еще кое-что, отчего положение «Виромы» переставало иметь значение. Он увидел кое-что делавшее бессмысленным наблюдение самолетов за кораблем.
Со стороны пилотов бомбардировщиков это было не ошибкой в расчетах, а простым невежеством. Когда они бомбили полубак бронебойными снарядами, намереваясь уничтожить пулеметы и пулеметчиков и рассчитывая, что там прячутся остальные члены команды, они не знали и никак не могли знать, что грузовой отсек под палубой полубака не был пуст. Этот отсек был целиком заполнен десятками тысяч галлонов высокооктанового авиационного бензина, предназначенного для аэропорта Селенгар, уже превращенного в закопченные обломки.
Языки пламени поднимались на тридцать-сорок метров в спокойное, безветренное небо, образуя огромный огненный столб, такой светлый, так яростно горящий и бездымный, что был практически невидим в ярком сиянии солнца. Это были не просто языки пламени, но широкая и сверкающая струя сверхнагретого воздуха, сужавшаяся с высотой, изгибаясь и уходя высоко в небо исчезающим бледно-голубым дымом. Время от времени очередная бочка с топливом взрывалась где-то глубоко в трюме, густое облако дыма закрывало почти невидимое пламя и так же быстро пропадало. Николсон знал: пожар только начинается. Когда огонь будет устойчивым и бочки начнут взрываться десятками, авиационный спирт в топливном резервуаре номер девять взорвется, словно огромный склад боеприпасов. Николсон уже ощутил, как жар пламени припекает ему лоб. Еще несколько секунд оглядывал он полубак, пытаясь оценить, сколько осталось до этого времени, но, увы, узнать или даже догадаться было невозможно. Могло оставаться всего две минуты а могло и двадцать минут — после двух лет войны живучесть танкеров, их нежелание погибать стали почти легендарными, — однако определенно не более двадцати минут.
Внезапно внимание Николсона привлекло движение среди трубопроводов на палубе, прямо за передней мачтой. Это был человек в синих легких брюках, который, спотыкаясь и падая, шел к ведущему на мостик трапу. Он был, очевидно, контужен и все время тер рукой глаза, словно не слишком хорошо видел. Ему удалось добраться до трапа и быстро подняться по нему к надстройке с мостиком. Теперь Николсон ясно видел его. Это был Дженкинс. Но его увидел и кое-кто другой, и у Николсона осталось время только на то, чтобы отчаянно крикнуть, предупредить и самому броситься на палубу, слушая, сжав кулаки, барабанную дробь крупнокалиберных пулеметов истребителя «зеро», вошедшего в глубокое пике и обрушившего огонь на палубу.
На этот раз Николсон не поднимался на ноги. Встать на ноги внутри капитанской рубки, как он понял, было отличным способом совершить самоубийство. Единственной причиной подняться являлась необходимость выяснить, что же случилось с Дженкинсом. Но смысла смотреть туда, в сущности, не было. Дженкинс должен был воспользоваться имевшимся у него временем, рискнуть и броситься вперед. Но он мог быть ослеплен и не увидеть, где для него спасение. У него оставалось всего два выхода: бежать и быть убитым или остаться на месте и сгореть.
Николсон потряс головой, отгоняя дым и запах кордита, резко сел и осмотрел разгромленную рубку. В ней кроме него находились еще четверо, хотя минуту назад их было трое. Боцман Маккиннон появился сразу после того, как мостик прошила пулеметная очередь. Полусогнувшись, неестественно скорчившись, он лежал на палубе штурманского отсека с картами, опираясь на локоть, и осторожно осматривался. Он не был ранен, но старался не рисковать, прежде чем сделать следующее движение.
— Пригнитесь, — настойчиво посоветовал ему Николсон. — Не вставайте, иначе лишитесь головы. — Ему самому собственный голос показался хриплым и осипшим, звучащим словно из другого мира.
Вахтенный рулевой Эванс сидел на палубе, прислонившись к штурвалу, и громко и безостановочно ругался со своим мягким уэльским акцентом. Кровь капала с длинного пореза на лбу прямо ему на колени, но он этого не замечал, занимаясь перевязкой левой руки. Что за рана у него на руке, Николсон определить не мог, но всякая новая белая полоска, оторванная от рубашки и обвязанная вокруг руки, тут же пропитывалась яркой кровью.
Вэнниер лежал в дальнем углу. Николсон прополз по палубе и осторожно поднял его голову. У четвертого помощника был порезан стеклом висок. Других повреждений вроде бы не наблюдалось. Он был без сознания, но дышал спокойно и ровно. Николсон осторожно опустил его голову на палубу и обернулся к Файндхорну. Капитан сидел, наблюдая за ним с противоположной стороны мостика, упираясь спиной в переборку и ладонью в палубу. «Старик выглядит немного побледневшим, — подумал Николсон. — Он давно уже не юноша и физически не годится для подобных игрищ».
— Он просто потерял сознание, сэр, — указал Николсон на Вэнниера. — Ему повезло так же, как и всем нам. Все живы, хотя чувствуют себя не очень-то сладко.
Николсон старался говорить пободрее. Когда он замолчал, Файндхорн сделал попытку встать, опираясь на руки всем своим весом, отчего у него побелели ногти.
— Осторожно, сэр, — быстро предупредил капитана Николсон, — оставайтесь на месте. Кое-кто шныряет вокруг, выискивая вас.
Файндхорн кивнул, расслабился и откинулся назад, упираясь в переборку. Он молчал. Николсон внимательно поглядел на него:
— С вами все в норме, сэр?
Файндхорн опять кивнул и попытался что-то сказать, но вместо этого тяжело и странно закашлялся. Внезапно его рот покрылся яркой кровавой пеной, и струйка крови потекла по подбородку на белоснежную рубашку. Николсон мгновенно оказался на ногах, перебежал, спотыкаясь, через рубку и упал на колени рядом с капитаном.
Файндхорн улыбнулся ему, снова хотел что-то сказать, но лишь закашлялся, и снова изо рта у него хлынула кровь, яркая артериальная кровь, резко контрастирующая с побелевшими губами. Глаза капитана болезненно затуманились.
Быстро и методически Николсон осмотрел его и сначала не заметил никакой раны. Затем нашел ее. Поначалу он принял ранку за одну из капель крови, упавших на рубашку Файндхорна. Небольшое, незаметное отверстие, круглое и обрамленное кровью. Это первое, что потрясло Николсона, — такая маленькая дырочка, выглядевшая совсем безвредно. Почти в центре груди капитана, но немного левее и выше сердца.
Глава 7
Мягко и осторожно Николсон взял капитана за плечи и повернулся, чтобы позвать боцмана, но Маккиннон уже опускался на колени рядом с ним, и один взгляд на подчеркнуто бесстрастное лицо Маккиннона подсказал Николсону, что рана на рубашке капитана кровоточит. Не ожидая никаких указаний от Николсона, Маккиннон достал нож, одним ловким движением распорол рубашку капитана, сложил нож и разорвал рубаху вдоль. Мгновение он осматривал спину капитана, поднял глаза на Николсона и покачал головой. Так же аккуратно, как и раньше, Николсон опустил капитана, и тот опять спиной навалился на переборку.
— Безнадежно, джентльмены, а? — хриплым напряженным шепотом пробормотал Файндхорн, борясь с клокочущей в горле кровью.
— Довольно скверно, но есть надежда, — ответил Николсон, тщательно подбирая слова. — Очень больно, сэр?
— Нет. — Файндхорн на секунду закрыл глаза и опять открыл их. — Пожалуйста, ответьте на мой вопрос. Ранение сквозное?
Голос Николсона зазвучал отрешенно, почти как в клинике:
— Нет, сэр. Как мне кажется, пуля задела легкое и застряла в ребрах, в спине. Нужно будет ее откопать, сэр.
Слово «задела» не отражало истины, и только в полностью оснащенной операционной можно было бы провести подобную операцию в груди. Но если Файндхорн и понимал это, то ничем не выдал себя, ни жестом, ни выражением лица. Он надсадно кашлянул и попытался улыбнуться.
— Раскопки могут подождать. Как корабль, мистер Николсон?
— Погибает, — отрывисто бросил Николсон. Он указал большим пальцем в сторону огня. — Пятнадцать минут, если нам повезет, сэр. Там вы можете увидеть языки пламени. Разрешите спуститься вниз, сэр?
— Конечно. О чем я думаю?
Файндхорн попытался подняться на ноги, но Маккиннон прижал его к палубе, произнося успокоительные слова и глядя на Николсона в ожидании указаний. Однако указания пришли не от старшего помощника, а в виде нарастающего гула авиационного двигателя, очереди пулемета с самолета и пуль, летящих над их головами в разбитое окно. Очередь через всю рулевую рубку продырявила дверь. Файндхорн перестал делать попытки подняться и откинулся к переборке, глядя на Маккиннона с жалким подобием улыбки.
Николсон спустился вниз по трапу и прошел в дверь кают-компании. Ван Оффен сидел на палубе у двери с пистолетом в руке. Он не был ранен. Когда дверь открылась и вошел Николсон, он поднял глаза:
— Здорово шумят, мистер Николсон. Конец?
— Более или менее. Боюсь, что с кораблем все кончено. В небе еще летают два-три «зеро» и ищут, где бы выпить последнюю каплю крови. Что, какие-то сложности?
— С ними? — Ван Оффен презрительно махнул пистолетом в сторону команды «Кэрри Дансер». Пятеро лежали на палубе, скорчившись от страха, еще двое распростерлись под столами. — Они слишком озабочены своими драгоценными шкурами.
Николсон двинулся дальше, к другой двери.
— Корабль тонет, выгоните наших друзей на верхнюю палубу и держите их пока в проходе. Не открывайте дверей...
Николсон внезапно умолк на середине предложения. Деревянная крышка люка в буфетную была прошита очередью, а за ней слышался плач маленького ребенка.
— Безнадежно, джентльмены, а? — хриплым напряженным шепотом пробормотал Файндхорн, борясь с клокочущей в горле кровью.
— Довольно скверно, но есть надежда, — ответил Николсон, тщательно подбирая слова. — Очень больно, сэр?
— Нет. — Файндхорн на секунду закрыл глаза и опять открыл их. — Пожалуйста, ответьте на мой вопрос. Ранение сквозное?
Голос Николсона зазвучал отрешенно, почти как в клинике:
— Нет, сэр. Как мне кажется, пуля задела легкое и застряла в ребрах, в спине. Нужно будет ее откопать, сэр.
Слово «задела» не отражало истины, и только в полностью оснащенной операционной можно было бы провести подобную операцию в груди. Но если Файндхорн и понимал это, то ничем не выдал себя, ни жестом, ни выражением лица. Он надсадно кашлянул и попытался улыбнуться.
— Раскопки могут подождать. Как корабль, мистер Николсон?
— Погибает, — отрывисто бросил Николсон. Он указал большим пальцем в сторону огня. — Пятнадцать минут, если нам повезет, сэр. Там вы можете увидеть языки пламени. Разрешите спуститься вниз, сэр?
— Конечно. О чем я думаю?
Файндхорн попытался подняться на ноги, но Маккиннон прижал его к палубе, произнося успокоительные слова и глядя на Николсона в ожидании указаний. Однако указания пришли не от старшего помощника, а в виде нарастающего гула авиационного двигателя, очереди пулемета с самолета и пуль, летящих над их головами в разбитое окно. Очередь через всю рулевую рубку продырявила дверь. Файндхорн перестал делать попытки подняться и откинулся к переборке, глядя на Маккиннона с жалким подобием улыбки.
Николсон спустился вниз по трапу и прошел в дверь кают-компании. Ван Оффен сидел на палубе у двери с пистолетом в руке. Он не был ранен. Когда дверь открылась и вошел Николсон, он поднял глаза:
— Здорово шумят, мистер Николсон. Конец?
— Более или менее. Боюсь, что с кораблем все кончено. В небе еще летают два-три «зеро» и ищут, где бы выпить последнюю каплю крови. Что, какие-то сложности?
— С ними? — Ван Оффен презрительно махнул пистолетом в сторону команды «Кэрри Дансер». Пятеро лежали на палубе, скорчившись от страха, еще двое распростерлись под столами. — Они слишком озабочены своими драгоценными шкурами.
Николсон двинулся дальше, к другой двери.
— Корабль тонет, выгоните наших друзей на верхнюю палубу и держите их пока в проходе. Не открывайте дверей...
Николсон внезапно умолк на середине предложения. Деревянная крышка люка в буфетную была прошита очередью, а за ней слышался плач маленького ребенка.