Маклин Чарлз. Страж

   А вспомнить только, какой она была в то утро, когда, воротясь с реки, присела на край моей кровати, — маленький сине-золотой цветок, омытый росой, вся жизнь, и смех, и счастье... Я обрушил на нее свою секиру всей тяжестью.
   В последнее мгновение я закрыл глаза и закричал изо всей силы, чтобы не видеть и не слышать удара.
   Первым ударом я отсек ей руку повыше локтя. Мне пришлось ударить ее еще дважды, прежде чем она перестала шевелиться.
   Когда все было закончено, я, перепачканный в крови моей сестры — в крови всего моего рода, всех друзей и каждого, кто когда-либо жил в этом доме, — отправился в пещеру, чтобы вернуть кристалл и исправить все зло, которое я причинил.

8

   Белый платок наплывает мне на глаза. Рука тянется ко мне и отирает пот.
   — Не пытайтесь говорить, Мартин. Сейчас еще не время. С вами все будет в порядке.
   Она наклоняется надо мной, и я чувствую ее холодные нежные губы у себя на лбу.
   Пенелопа.
   Мне хочется спросить у нее, где я, что со мной, какой сегодня день. Из-за занавесок пробивается свет. Естественный или неоновый? Я слышу какой-то шепот. Дверь затворяется. Шаги удаляются по коридору.
   Я ничего не помню. Как всегда.
   Когда я вновь открываю глаза, у изножья кровати стоит Сомервиль. Он в белом медицинском халате, на шее у него стетоскоп, он смотрит на меня с сочувствием и бодростью, но ото всего буквально разит фальшью.
   — Привет, Мартин. Как вы себя чувствуете?
   Я вижу, как шевелятся мои губы, прежде чем до меня доносится звук собственных слов.
   — Где я, в больнице? — Голос доносится словно бы с расстояния в миллион миль. — Что со мной?
   — Нет, вы не в больнице. Вы у меня в гостях. В моем доме. Все прошло просто прекрасно. Но, как мы и предвидели, это был трудный сеанс. Трудный, но крайне успешный. Я решил, что вам лучше некоторое время побыть здесь — просто для того, чтобы мы за вами могли присмотреть. Пока вы не оправитесь. Вы сейчас проспали примерно восемнадцать часов. С вами все в порядке, беспокоиться совершенно не о чем. Все прошло очень успешно. Очень.
   — Но что со мной? Что произошло?
   — Мы поговорим об этом позже, когда у вас прибавится сил. А сейчас вам необходимо как можно лучше отдохнуть. Я загляну к вам с утра.
   И прежде чем я успел произнести хотя бы слово, он вышел.
   Возвратилась Пенелопа. Она принесла бокал апельсинового сока и какие-то таблетки. Поняв, что я лежу под простыней совершенно обнаженным и что, скорее всего, раздела и уложила в постель меня именно она, я испытываю нечто вроде потрясения.
   Я пью сок и, дождавшись мгновения, когда она за мной не следит, избавляюсь от таблеток.
 
   Этой ночью, когда все в доме Сомервиля затихло, я выскользнул из постели и спустился по лестнице в кабинет. Обыскав письменный стол Сомервиля и картотеку в комнатке Пенелопы, я обнаружил запись последнего сеанса на кассете, лежащей на крышке магнитофона. Сидя в полной темноте, я прослушал ее, по возможности приглушив звук, чтобы кого-нибудь не разбудить. Но голоса становились то громче, то тише совершенно непредсказуемо, и мне пришлось не убирать руку с регулятора звука.
   Когда я уже прослушал третью кассету примерно до середины, в кабинете зажегся свет. Подняв глаза, я увидел в дверном проеме Сомервиля. Его рука была на выключателе. Он был в зеленом шелковом халате и домашних туфлях, украшенных монограммой. Морщинистая шея выглядывала наружу из ворота халата. Он выглядел усталым и рассерженным, как старая ящерица, которую потревожил ударом палки ребенок.
   — Что вы здесь делаете, Мартин? Вы хоть представляете себе, который час?
   Я выключил магнитофон.
   — А чем, по-вашему, я занимаюсь?
   — Вы прекрасно могли бы прослушать записи с утра, — Сомервиль мрачно вздохнул. — Вам необходим покой.
   — Извините, но мне нужно прослушать это сейчас.
   Сомервиль поежился, но ничего не ответил. Он отказался от дальнейших попыток отговорить меня. Я снова включил магнитофон, и через пару минут голоса, доносившиеся с кассеты, настолько захватили меня, что я полностью забыл о его присутствии. Позже, когда кассета закончилась и я поставил последнюю, четвертую, мне бросилось в глаза, что Сомервиль неподвижно сидит в своем кресле у окна. Там он, не произнеся ни слова, оставался до тех пор, пока запись не кончилась.
 
   Гневный крик Магнуса еще стоял у меня в ушах, когда я заметил, что за окном кабинета Сомервиля уже светает. Узнав себя в Магнусе с такой силой, как это мне не удавалось в предыдущих воплощениях, разгадав в его истории первоисточник моей собственной, я почувствовал бесконечное и чрезвычайно волнующее облегчение. Все обрело отныне смысл, все сошлось, все фрагменты головоломки попали на свои места, хотя я и понимал, что на самом деле ровным счетом ничего не изменилось.
   Я еще раз прослушал последние пять минут записи. Немало времени прошло, прежде чем я оказался в состоянии заговорить.
   — Собственно говоря, это ничего не меняет, — уныло начал я. — То есть, я хочу сказать, я ничуть не изменился... Хотя нет, это не так. Правда, я сам не понимаю, почему.
   Я искоса посмотрел на Сомервиля, который не подавал никаких признаков того, что он меня слушает. Он откинулся в кресле, закрыв глаза и положив голову чуть набок. Тусклый свет из окна упал на его гладкий лоб и заставил его сверкать, как отполированный камень.
   — Тот факт, что я знаю, что именно произошло, — теперь я заговорил громче, чтобы привлечь его внимание, — не избавляет меня от того, что сделано. Я сделал нечто, нечто настолько ужасное, что я никогда не смогу...
   — Не стоит ничего преувеличивать, — зевнув, отозвался Сомервиль. Он потянулся, затем сел прямо и посмотрел на часы. — История Магнуса конечно же весьма драматична и весьма болезненна, но мне не кажется, будто он сделал нечто ужасное. Он был так юн, ему хотелось увидеть мир, он был, наконец, влюблен.
   — Сделанное мной необходимо оценивать исходя из последствий, к которым оно привело.
   — Что вы сделали, Мартин? — Сомервиль улыбнулся. — А не слишком ли поспешно вы идентифицируете себя с человеком из далекого прошлого? Не воспринимаете ли вы вещи несколько чересчур буквально? Все это произошло давным-давно, по вашим же собственным словам. А сейчас у нас семь утра, на дворе стоит 1981 год, дело происходит в Манхэттене. В понедельник. Если хотите, пойдем погуляем в саду или отправимся куда-нибудь выпить чашечку кофе. Мартин, вы меня слышите?
   — Вспомните, как в конце записи Магнус лежит на берегу реки. Он при смерти. Ему так и не удалось добиться цели, не так ли? Ему так и не удалось добраться до пещеры, так и не удалось возвратить кристалл. Вот почему они все потерпели неудачу — Фаукетт, Бегли, Петаччи и остальные, потому что кристалл по-прежнему у старца. Ничего не изменилось. И все продолжается — сейчас. Разве вы этого не понимаете? Передав старцу кристалл, я высвободил в мире какие-то темные силы, какое-то чудовищное зло. И теперь мой долг заключается в том, чтобы... В том, чтобы...
   — Сойдите, пожалуйста, со своего креста, Мартин. Вы ровным счетом ничего не высвободили. Никакого зла. Я имею в виду, вы сами. А теперь послушайте меня. Мне не кажется, что в случае с историей Магнуса нам надо интерпретировать ее буквально. Единственное значение имеет символический смысл. Нам не следует требовать друг от друга веры в кристаллический талисман, в магические силы и тому подобное. Главный смысл этой истории заключается в ней самой. В «Магмеле» вы создали вашу собственную легенду — нечто среднее между мифом и волшебной сказкой, причем восходящую или имеющую множество параллелей в мифологии и фольклоре Запада. Вы создали эту легенду, чтобы объяснить мир или, вернее, чтобы объяснить вашу неудовлетворенность миром. Чтобы объяснить это самому себе. Вы создали модель рая на земле, подлинный Эдем или, если угодно, страну Утопию, — называйте это как угодно. Создали, чтобы иметь возможность разрушить.
   — Чего ради стал бы я так поступать?
   — Чтобы понять, как вы, именно вы были изгнаны из рая. О Люцифер, сын утра! Магнус. Мятежник в раю. Единственный истинный рай — тот, который мы потеряли. Когда-то в детстве, возможно когда вы жили на Филиппинах, вы испытывали блаженство, которое вам больше не дано было ощутить.
   — Вы пытаетесь меня убедить в том, что я просто выдумал Магмель?
   — Думаю, что настало время оценивать подлинное значение ваших «предшествующих существований» — взглянуть на них в свете того, что и привело вас ко мне в первую очередь. В регрессивной терапии, Мартин, нам приходится иметь дело с чрезвычайно деликатной способностью души абстрагироваться от конфликтной ситуации; это, если вам угодно, своего рода психологический механизм, благодаря которому подсознание создает некую фиктивную личность, чтобы пролить определенный свет на темные стороны самого объекта гипноза. В вашем случае истинной целью всего этого было избавиться от чувства вины.
   — Но я уже говорил вам, что не испытываю чувства вины из-за того, что убил собак. Теперь уже не испытываю. А эта история вообще все объясняет.
   — Вот именно, — Сомервиль улыбнулся.
   Я с подозрением посмотрел на него:
   — О чем это вы?
   — Вы нашли для себя способ объяснить случившееся.
   — Вы хотите сказать, что на самом деле вы в это не верите? Вы не верите в то, что я жил раньше? Все это время вы позволяли мне думать... А сами совершенно в это не верили? Господи, да ведь это вы меня во все это втравили. Буквально втравили!
   — Нет, Мартин, — мягко возразил Сомервиль. — Вам пришлось постараться самому. И здорово постараться. Я не удерживал вас от этого. И на то у меня была вполне основательная причина. Ваши «прошлые жизни» по крайней мере показали мне структуру вашего заболевания. И к тому же мне кажется, что это имело прекрасный терапевтический эффект...
   — Чушь собачья! А как насчет Библии Принта Бегли? Или вы думаете, что я и ее из пальца высосал?
   — Я не верю в переселение душ, Мартин. И никогда не говорил вам, что верю. Обычно я сообщаю об этом своим пациентам на самом раннем этапе, но в вашем случае такая оговорка оказалась бы контрпродуктивной. Я считаю регрессии, включающие в себя «прошлые жизни», не чем иным, как драматическими фантазиями, порожденными подсознанием. Специальный термин, обозначающий это явление, — криптомнезия.
   — Но у меня есть доказательство, не так ли? Библия Принта! А как насчет этого, умник вы хренов?
   Сомервиль поднял руки, как бы капитулируя передо мной. Проделал он это, однако же, крайне насмешливо.
   — Вы продемонстрировали мне Библию, которую, по вашим словам, обнаружили под полом в хижине где-то в Кентукки. Мне надлежало поверить вам на слово.
   — Вы забываете о том, что у меня есть свидетель! — Эти слова вырвались у меня вопреки собственной воле.
   — Правда!
   Я подумал о Заке Скальфе. О кости, вонзившейся ему в горло. О Заке Скальфе, который лежит сейчас мертвый под соснами.
   — Совершенно верно, свидетель.
   С невероятным трудом я сдерживал бушующую во мне ярость.
   — Я вам не верю, — спокойно ответил Сомервиль.
   — Полагаю, что если бы я рассказал вам кое о чем, что, как вы думаете, больше не имеет для меня ни малейшего значения, вы сказали бы, что это еще один симптом моего «заболевания». Но это ваша проблема, Сомервиль, а не моя. Ну а теперь, когда я во всем разобрался, мне уже не потребуется ваша помощь. Больше никогда не потребуется.
   — Что ж, прекрасно, если вы убеждены, что поступаете правильно, — он проворно вскочил с места и быстрым движением руки привел в действие механизм одной из штор. Она моментально взвилась до самого потолка, заливая все помещение дневным светом. — На случай, если вы передумаете, вам известно, где меня всегда можно найти.
   Он протянул мне руку и улыбнулся, его глаза помаргивали, привыкая к внезапно яркому дневному свету. Я медленно встал, еще не вполне оправившись от стремительности и легкости, с которыми вдруг оборвалась наша связь. Слишком уж легко он отпускал меня.
   — Если вы не против, я бы прихватил их, — сказал я, указывая на четыре кассеты с историей Магмеля.
   — Ах вот как! — Сомервиль убрал протянутую руку и потер ею подбородок. Широкий рукав халата откинулся, обнажив безволосую руку с печеночного цвета возрастными пятнами и крапинками. — Мне бы хотелось еще немного поколдовать над ними. Может быть, когда я изучу их потщательнее... Это ведь и впрямь весьма примечательная регрессия.
   — Но мне они нужны сейчас, — непреклонно произнес я. Он постоял, продолжая оглаживать подбородок, а затем начал медленно двигаться мне навстречу и вновь вытянул руку, однако уже не ладонью, а тыльной стороной вверх.
   — Мне кажется, лучше оставить кассеты здесь. Тут они по крайней мере в безопасности, — улыбка его стала более чем напряженной.
   — Но они нужны мне. Мне надо проследить мой путь к самым истокам. Эти кассеты — моя единственная зацепка. Пожалуйста. Я изготовлю для вас копии.
   — К истокам, Мартин?
   — Да пошли вы!
   Сомервиль вздохнул.
   — И все же вам куда лучше было бы последовать моим советам, Мартин. Вам за последнее время многое пришлось пережить. Когда вы почувствуете себя лучше — спокойнее, расслабленнее, заходите ко мне, и мы обо всем потолкуем. Но, Мартин, вам необходимо немного остыть.
   И вся моя решимость противоборствовать ему внезапно как сгинула. Я поглядел на Сомервиля и, к собственному стыду, понял, что я опять уступаю его напору. Не произнеся больше ни слова, я положил кассеты в его подставленную руку и пошел прочь.
 
   — Мартин.
   Уже в дверях я услышал это и обернулся. Все еще держа кассеты, он стоял спиной к свету, так что лицо его оставалось в тени.
   — Вы говорили мне, что ребенком на Филиппинах вы играли, если не ошибаюсь, с дочерью поварихи. Как ее, вы говорите, звали?
   — Мисси. Мы называли ее Мисси. А какое это имеет отношение ко всему, о чем мы говорили?
   — Вы с ней играли. А в какие игры?
   — Откуда мне знать? Это было Бог знает когда.
   — Попробуйте вспомнить.
   — Вы, кажется, считаете это важным.
   — Возможно, так оно и есть.
   — Мы играли... ну, во что дети обычно играют. Не знаю, в какие-то игры.
   — А где вы с ней играли? В доме?
   — В саду. Там, в саду, был сарай, а сразу за ним начинались заросли. Там мы обычно играли. Мисси не разрешали бывать в доме. Только на кухне, когда там была ее мать Цу-лай. В те времена... ну, вы же знаете, как оно тогда было.
   — А ваши родители были против того, что вы с ней играете?
   — Наоборот. Они были рады, что я нашел себе подружку. Ведь ни у кого из американцев, живших поблизости, не было детей.
   — А как эта Мисси выглядела?
   — Честно говоря, толком не помню. Она была полукитаянкой-полуфилиппинкой. Хорошенькая, вроде бы на пару лет старше меня, довольно рослая. И вечно смеялась. И еще, помню, была порядочной дикаркой. Она мне нравилась, я был даже, наверно, в нее слегка...
   — Понятно. Продолжайте.
   — Она едва говорила по-английски, так что мы с ней изобрели свой собственный язык. Мы подражали голосам зверей, птиц, обезьян. И ей это удавалось куда лучше, чем мне. Иногда она меня изрядно раздражала. Думаю, я был в нее влюблен, если, конечно, можно быть влюбленным в таком возрасте.
   — А нашли ли вы... — Сомервиль сделал паузу. — Было ли ваше чувство взаимным?
   — Да, мой первый, так сказать, сексуальный опыт связан с Мисси, если вы об этом. Мы были еще детьми, так что дело выглядело сравнительно невинно. Даже не могу в точности вспомнить, что именно мы с ней делали. Но ведь девушки в тропиках созревают рано. Это ведь общеизвестно?
   — А ваши родители понимали, что происходит? И мать Мисси?
   — Никоим образом! Мне кажется, на этот счет у них не было ни малейших подозрений. А мы старались, чтобы нас не поймали. Это входило в игру.
   — А вы помните, как это случилось впервые? Она соблазнила вас?
   — Да стоит ли об этом столько распространяться! Я, право же, не вижу смысла в дальнейших разговорах на эту тему.
   — Тогда еще только одно. Есть ли у вас хоть малейшее представление о том, что случилось с Мисси после того, как вы покинули Филиппины и вернулись в США?
   — Мне не хотелось уезжать оттуда. Но мне было всего десять лет. Я о ней начисто забыл. Что-то смутно припоминаю, как мать сказала мне, будто она вышла замуж. Нет, наверняка не помню. В любом случае, не понимаю, почему это вас так заинтересовало.
   — Да просто так, подумалось, — улыбнулся Сомервиль.

9

   Понедельник, 23 октября
 
   19.45. Вернувшись сегодня утром от Сомервиля, я принял снотворное и проспал семь часов. Впервые с тех пор, как я прохожу лечение гипнозом, мне приснился сон. Приснился, но не запомнился. Проснувшись, я почувствовал легкую головную боль, однако общее состояние заметно улучшилось. Оставался в постели весь день. Смотрел телевизор с вырубленным звуком и перечитывал некоторые из расшифровок шести сеансов.
   Разбираясь с материалами относительно Бегли, я вдруг осознал: Принт спустился в пещеру вовсе не потому, что он боялся, будто наступает конец света, а потому, что он надеялся этот конец предотвратить. Он, возможно, и сам не знал в точности, почему именно спустился в пещеру, даже наверняка не знал, но отныне я убежден, что он подсознательно стремился, как Фаукетт, Кабе, Петаччи и все остальные, найти Магмель и вызволить кристалл.
   Я решил не возобновлять просьбу к Сомервилю о кассетах с Магмелем. Они мне больше не понадобятся. И, кроме того, он ждет от меня чего-нибудь в таком роде.
   Час назад я позвонил Хейворту узнать, нет ли у него каких-нибудь известий от Анны. И сообщить ему о том, что я расстался с Сомервилем. Он сказал, что никаких новостей нет. Увижу ли я ее когда-нибудь?
   Хейворт, как всегда, испортил мне настроение. С Сомервилем он, оказывается, уже беседовал. Не знаю, что именно ему известно — в любом случае он последний человек на свете, способный в этой истории разобраться, — но совершенно очевидно, что он пребывает в убеждении, будто на этот раз я уже абсолютно спятил. Я сказал ему, что затрахивать себе мозги и платить за это по шестьдесят долларов в час мне просто надоело.
   Так или иначе, Бог в помощь тем, кто в состоянии помочь себе сам.
   Сначала я подумывал о том, чтобы поехать на поезде в Бедфорд — взять одежду и еще кое-какие вещи, необходимые мне в дороге. Но потом понял, что мне этого не вынести: безжизненный дом, полный воспоминаний. Вместо этого я позвонил к себе в контору и спросил у Аля, где можно достать все необходимое. Он порекомендовал магазин туристического снаряжения «Бен Семинофф» на Чамберс-стрит.
   Мой рейс завтра днем, так что все утро я могу посвятить продуманной подготовке.
   (Из дневника Мартина Грегори)

10

   Миссис Ломбарди подстерегла меня в холле. Она вывалилась из своих апартаментов на первом этаже в старом халате и в бигуди. Ее маленькие черные глазки поблескивали, упиваясь пикантностью ситуации.
   — У вас посетительница, мистер Грегори, — возвестила она громким шепотом, указав пальцем на потолок. — Пришла в полдевятого, может, в девять. Я сказала, что вас нет, но ей захотелось дождаться.
   — Вы впустили ее ко мне?
   — Конечно, — миссис Ломбарди заговорщицки улыбнулась. — Это ведь жена.
   — Моя жена! — я покачал головой. — Это исключено. Она в Европе.
   Должно быть, Анна решила вернуться, повинуясь мгновенному импульсу. Я ощутил вспышку влечения к ней — все схлынуло, когда я осознал, насколько фальшивым оказалось бы подобное воссоединение: обоюдная настороженность, боль, слезы снисхождения, выплески эмоций, на которые у меня сейчас нет ни малейшего права. Она не могла бы выбрать худшего времени для такого визита.
   Дверь в мою комнату была раскрыта настежь. Я немного постоял снаружи, голова у меня чуть кружилась от подъема по лестнице, свет из комнаты косыми полосками играл у меня на туфлях. Я только что поужинал у «Лачоу», где наверняка выпил лишнюю рюмку.
   Я вошел и закрыл за собой дверь.
   Пенелопа сидела на кровати в позе лотоса. Она положила обе подушки себе под спину и листала какой-то журнал. На меня она посмотрела с вялым интересом. Потом произнесла:
   — Привет.
   — Я мог бы догадаться, — я тяжело прислонился к дверному косяку. — Что это вам взбрело в голову?
   — Я вас дожидаюсь. — Она вновь уткнулась в журнал. — Я не застала вас и поэтому сказала этой женщине, что я ваша жена... Вы ведь не обиделись, правда? Мне же не хотелось, дожидаясь вас, околачиваться на улице.
   — А зачем вы пришли? — сухо осведомился я.
   — Ах да, — она вновь посмотрела на меня и улыбнулась углами губ. — Я вам кое-что принесла.
   Пенелопа раскрыла сумочку и извлекла оттуда блок кассет, перетянутый толстой резинкой. Она положила его на постель.
   — Это записи вашего последнего сеанса.
   — Вас послал Сомервиль, не так ли? Убедить меня не отказываться от терапии. Верно? — Я нервно расхохотался.
   — Он даже не знает, что я их взяла.
   — Вы и впрямь надеетесь, что я в это поверю?
   — Мне казалось, что вам хочется получить эти записи, — она вздохнула, потом потупилась. — Я ведь слышала, что вы говорили сегодня утром. О своей решимости найти Магмель...
   — Никакого Магмеля не существует. Разве он не объяснил вам это?
   — И все же я решила, что они вам нужны.
   — Ладно, допустим. Ну а теперь, когда вы совершили свое самаритянское деяние, почему бы вам не отправиться домой?
   — Я просто подумала, что вы... — она не закончила фразу и вновь потупилась.
   — Подумали, что я что?
   Она покачала головой:
   — Ничего.
   Возникла пауза. Затем я сказал:
   — Пенелопа, сейчас поздно. Я очень устал.
   Она вскочила с постели, схватила сумочку и плащ и рванулась к двери. Я сделал шаг в сторону, пропуская ее, но в последнее мгновение ее лицо скривилось и с тихим стоном она прильнула к моему плечу. И сразу же разрыдалась.
   — Как вы не понимаете: если он обнаружит, что я их взяла, он... Я не могу туда вернуться. Пожалуйста, позвольте мне остаться на ночь, пожалуйста. Только на ночь.
   Я держал ее в объятиях, пытаясь устоять перед ее плачем, пытаясь устоять перед нежной теплотой ее тела.
 
   Когда я постучался к миссис Ломбарди и попросил отдать мне вторую кровать — ту самую, которую я с трудом заставил ее убрать пару недель назад, она в первый момент посмотрела на меня так, словно я спятил. Затем, всплеснув пухлыми ручками, расплылась в улыбке.
   — Конечно, для вашей жены!
   Она помогла мне достать кровать в разобранном виде из кладовки и собрать ее в углу моей комнаты — в точности, где она стояла раньше. На обоях остались отметины там, где железная спинка кровати упиралась в стену. Миссис Ломбарди принесла простыни, подушки и одеяла. При этом она проходила рядом с Пенелопой, едва не задевая ее, хотя та, отплакавшись, сидела с подавленным видом у очага и не обращала на хозяйку никакого внимания. Как только миссис Ломбарди застелила постель, я поблагодарил ее и пожелал спокойной ночи. У дверей она обернулась и ободряюще помахала мне рукой.
   Только гораздо позже мне пришло на ум, что во всех этих приготовлениях было нечто ненатуральное. Я ни на мгновение не поверил в то, что Пенелопа действительно боится вернуться в дом к Сомервилю. Но мне хотелось оставить ее в убеждении, что благодаря такой уловке она сумела уговорить меня дать ей переночевать. Я был убежден, что Сомервиль не отдал мне кассеты сразу только затем, чтобы иметь впоследствии возможность прислать Пенелопу и заслужить тем самым мое доверие. Но мне было интересно узнать, что же это они такое против меня затеяли — по крайней мере, я объяснил себе это именно так.
   Я решил вновь установить ширму и сумел настоять на этом. Пенелопе ведь нужно раздеться. Увидев ширму, она расхохоталась.
   — Викторианская штучка, не правда ли? — и, так как я ничего не ответил на это, она продолжила: — Я не знала, что в Нью-Йорке такое еще попадается.
   Она болтала со мной из-за ширмы и пока раздевалась. Она сказала, что чувствует себя героиней вестерна, оказавшейся в салуне. Уже в постели я закурил и уставился в потолок, жадно прислушиваясь к каждому шороху из-за ширмы.
   Пенелопа вышла из-за ширмы с распущенными волосами и одетая только в одолженный мною халат, который был ей слишком велик.
   Пока она пребывала в ванной в дальнем конце холла, я подошел к ее кровати и осмотрел ее одежду, пытаясь обнаружить сам не знаю что.
 
   Я лежал во тьме, прислушиваясь к слабому звуку ее дыхания и к скрипу пружин, раздававшемуся каждый раз, стоило ей пошевелиться.
   Я вспомнил сон, приснившийся мне в первую ночь в этом доме. Девушка на другой кровати. Я тогда с нею только что познакомился. Ассистентка Сомервиля, но она снилась мне всю ночь.
   Пенелопа.
   Вся комната дрожала в такт ее одиноким утехам.
   Неужели ее появление здесь — это всего лишь совпадение? Или исполнение желания? Несу ли я ответственность, может и сам того не зная, за воспроизведение условий тогдашнего сна? Эротическая фантазия, без отдельного предупреждения превратившаяся в грязный и удушливый ночной кошмар...
   Все это казалось просто абсурдным. Я ведь ее сегодня не приглашал. Ее прислал Сомервиль. Это Сомервиль прислал ко мне Пенелопу.