Страница:
(Из дневника Мартина Грегори)
6
7
8
9
6
Четверг, 24 ноября
22.30. Сегодня вечером, в полвосьмого, я спустился вниз принять ванну. Анна обычно принимает ее в семь, и я полагал, что она готовит ужин на кухне. Дверь в ванную была закрыта, хотя и не заперта. В последнее время мы, так сказать, научились не мешать друг другу. Так или иначе, не осознав, что она там находится, я вошел без стука.
Анна стояла у раковины и красилась. Когда наши глаза встретились в зеркале, она виновато улыбнулась и сказала:
— Всего лишь немного помады. Налить тебе ванну?
Через ее плечо я увидел шнур моей электробритвы, свисающий из-за дверцы шкафчика. Я обратил на это внимание, потому что, отпустив бороду, бритву там больше не держу.
— Я сам займусь этим, — сказал я, подходя к ней сзади. Она сделала шаг в сторону, чтобы пропустить меня к кранам. Анна была в своем длинном белом купальном халате, но еще не застегнула его, и, когда она отступила, он на мгновение распахнулся. Я мельком увидел ее гладкие розовые ноги, раскрасневшиеся после ванны, и пышный золотистый треугольник, который когда-то называл ее золотым руном. Может быть, потому что я уже давно не испытываю к ней никакого влечения или потому что я и впрямь постарался не смотреть, зрелище ее наготы оставило меня совершенно равнодушным. Но было нечто неприятное, почти жалкое в том, с какой поспешностью Анна попыталась прикрыться. Я испытал к ней сочувствие.
Видит Бог, я по-прежнему люблю ее. Только не в этом смысле. С этим покончено.
Анна сильно расстаралась с ужином. Она даже надела вечернее платье, как будто мы собирались праздновать какое-то торжественное событие. Но она нервничала и выпила заметно больше обычного, что привело ее в удивительно игривое настроение. Мне от этого стало очень неуютно. Когда я сказал ей, что мне надо подняться наверх поработать, она посмотрела на меня разочарованно и с лукавой улыбкой попросила меня не заставлять ее ждать.
23.15. Дует сильный ветер. Холодно. Я совершил обход, проверил сейф. Все спокойно. Но я не могу отделаться от ощущения, будто чего-то недостает.
(Из дневника Мартина Грегори)
22.30. Сегодня вечером, в полвосьмого, я спустился вниз принять ванну. Анна обычно принимает ее в семь, и я полагал, что она готовит ужин на кухне. Дверь в ванную была закрыта, хотя и не заперта. В последнее время мы, так сказать, научились не мешать друг другу. Так или иначе, не осознав, что она там находится, я вошел без стука.
Анна стояла у раковины и красилась. Когда наши глаза встретились в зеркале, она виновато улыбнулась и сказала:
— Всего лишь немного помады. Налить тебе ванну?
Через ее плечо я увидел шнур моей электробритвы, свисающий из-за дверцы шкафчика. Я обратил на это внимание, потому что, отпустив бороду, бритву там больше не держу.
— Я сам займусь этим, — сказал я, подходя к ней сзади. Она сделала шаг в сторону, чтобы пропустить меня к кранам. Анна была в своем длинном белом купальном халате, но еще не застегнула его, и, когда она отступила, он на мгновение распахнулся. Я мельком увидел ее гладкие розовые ноги, раскрасневшиеся после ванны, и пышный золотистый треугольник, который когда-то называл ее золотым руном. Может быть, потому что я уже давно не испытываю к ней никакого влечения или потому что я и впрямь постарался не смотреть, зрелище ее наготы оставило меня совершенно равнодушным. Но было нечто неприятное, почти жалкое в том, с какой поспешностью Анна попыталась прикрыться. Я испытал к ней сочувствие.
Видит Бог, я по-прежнему люблю ее. Только не в этом смысле. С этим покончено.
Анна сильно расстаралась с ужином. Она даже надела вечернее платье, как будто мы собирались праздновать какое-то торжественное событие. Но она нервничала и выпила заметно больше обычного, что привело ее в удивительно игривое настроение. Мне от этого стало очень неуютно. Когда я сказал ей, что мне надо подняться наверх поработать, она посмотрела на меня разочарованно и с лукавой улыбкой попросила меня не заставлять ее ждать.
23.15. Дует сильный ветер. Холодно. Я совершил обход, проверил сейф. Все спокойно. Но я не могу отделаться от ощущения, будто чего-то недостает.
(Из дневника Мартина Грегори)
7
— У тебя руки холодные. Ты уверена, что не мерзнешь?
— Просто обними меня, Мартин.
— Включи-ка обогреватель.
— Обними меня. И не уходи из постели.
— Самая настоящая зима, — я сделал вид, будто ласкаю се, потрепал по загривку. — Послушай-ка, какой ветер.
— Когда такой ветер, мне всегда кажется, что вот-вот дерево рухнет на крышу дома.
Я обнял ее, и она повернулась ко мне лицом. Взяв ее за щеки, я нежно поцеловал ее в губы. От них пахло вином, которое она пила за ужином. Деваться мне было некуда и не хотелось заставлять ее проявлять инициативу самой. Но она не ответила на поцелуй. Я поцеловал ее еще раз, просунув язык ей в рот, но он наткнулся на частокол стиснутых зубов.
— В чем дело? — прошептал я.
— Ни в чем. Просто так долго этого не было.
— Давай-ка, малышка.
Она оперлась на локоть и посмотрела на меня, широко раскрыв глаза. Взгляд ее был пристален и испытующ.
— Ты по-прежнему любишь меня, Мартин?
— О Господи, что за вопрос! Ты сама знаешь, что да.
— Но что-то между нами произошло.
— Просто я в последнее время был как-то не в настроении, вот и все. Тебе станет лучше, если мы погасим свет?
— Может быть, тебе станет лучше, — с неожиданным лукавством ответила Анна. Сев в постели, она принялась стягивать с себя ночную рубашку. Я увидел, как ее груди, на мгновение задранные высоко вверх складками красной фланели, затем широко и бессильно опали. Не испытывая ни малейшего желания, я потянулся и погасил свет. Может быть, во тьме и впрямь окажется легче.
В окно ударила ветка, ее дрожь передалась оконному стеклу.
— Что это такое? — Анна испуганно приникла ко мне.
— Ничего. Ветер.
Она взяла мою руку и провела ею себе по груди. Я легонько забарабанил пальцами по соскам. Исполняя супружескую обязанность, я взял в рот сперва один сосок, затем другой и полизал их, добившись слабой, горьковатой на вкус эрекции. Анна начала тихонько вздыхать и, вновь найдя мою руку, провела ею себе по животу.
Сейчас я имитировал нетерпение, чтобы скрыть от нее отсутствие настоящего интереса. Я вставил ей в ухо язык и сильно скреб ее между ног.
— О Господи!
У нее перехватило дыхание. Ее колени разъехались, лоно рванулось ко мне навстречу.
Я почувствовал судорогу отвращения и отдернул руку.
— Что такое... Анна? — выдохнул я. — Анна, что ты сделала!
— Я тебя не понимаю.
— Там ничего нет!
— Не понимаю. Чего нет?
— Ты сбрила волосы!
— Мартин, прошу тебя, — прошептала она.
— Но это же... это же невозможно!
Я ведь видел их всего пару минут назад, когда она стягивала ночную рубашку. И в ванной перед ужином. Ее золотое руно! И тут я вспомнил о шнуре электробритвы, свисающем из аптечного шкафчика.
— Я зажгу свет.
— Нет, пожалуйста! Это пустяки. Тебе просто почудилось. Вот, смотри, — она взяла мою руку, вернула на прежнее место и крепко зажала между ног.
Я прикоснулся к ней. Она затрепетала под моими пальцами. У меня произошла эрекция.
Анна засмеялась, и этот смех мне показался совершенно незнакомым.
— Анна, погоди-ка.
Я попытался проникнуть в нее.
— Лежи смирно. Давай я сама...
Она перекинула через меня ногу, очутилась сверху и крепко зажала обе ноги своими. Затем, стоя на коленях надо мной, принялась легонько подпрыгивать, вереща и орошая слюной мою грудь. Войти в нее поначалу оказалось невероятно трудно.
Я скользнул пальцами в узкую щель между ее ягодицами и страстно усадил ее на себя. Анна по-поросячьи взвизгнула.
Внезапно устрашившись чего-то, я потянулся ощупать ее лицо, ее уши, углы ее губ, колючий ежик ее волос — только чтобы убедиться в том, что это моя Анна.
Она начала скачку, сначала медленную, едва заметную, поднимаясь и опускаясь надо мной во тьме.
Она нашла нужный ритм, он стал теперь постоянным, мы положили руки друг другу на плечи.
Но нечто ворочалось у меня в мозгу, вращалось и билось в такт хлопкам друг о друга наших шевелящихся тел.
Я почувствовал головокружение — тьма сгущалась, кружилась, вертелась на оси моего члена. Мы неслись теперь с единой, все нарастающей скоростью.
Затем я нечто расслышал — этот звук пробивался сквозь стены — лязг и щелканье металла о металл.
Этот звук доносился сверху. И тут же я вспомнил о сейфе, о кристалле — кто-то пытался проникнуть в мансарду с крыши!
— Послушай, — зашептал я. — Послушай, Анна! — Я обхватил ее за плечи и прижал к себе, не давая заговорить.
— А в чем дело?
— Шум! Ты слышишь?
— Нет, ничего не слышу.
— Но он такой громкий. Ты должна его слышать. И вроде бы он доносится с крыши. Слышишь этот скрежет? Вот!
— Ерунда, — она вернулась к прерванному занятию. — Не обращай внимания.
Но я не мог последовать ее настоянию. Все, кроме этого шума, потеряло малейший смысл. Анна попыталась закрыть мне рот своими губами. Ее мокрый язык заскребся возле моих ушей. Я перевернул ее и очутился сверху.
— Что ты делаешь? — простонала она.
Но я потерял к ней всякий интерес. И почувствовал, как поник в ее теле.
— Очень жаль, Анна, но ничего не получится. Мне надо идти.
— Идти куда?
Потянувшись к выключателю, я зажег свет. Мы посмотрели друг на друга, еще ослепленные после пребывания во тьме. Я начал выкарабкиваться из постели.
— Теперь я слышу, — прошептала она, прижавшись ко мне. — Это просто какая-нибудь ржавая петля. Или та дверь у портика. Ты же знаешь, ее всегда открывает ветром.
— Да, так оно и есть! Даже наверняка! — Мне хотелось говорить как можно увереннее: пугать ее было незачем. — Но нельзя же лежать тут и ночь напролет слушать этот скрип. От этого рехнуться можно. Я скоро вернусь.
— Не ходи, Мартин.
— Я скоро вернусь. Прямо сейчас, обещаю.
Я натянул джинсы и пуловер и прошел в ванную. Сейчас уже ничего не было слышно. Все в доме было тихо. Возможно, Анна не ошиблась и это действительно хлопала дверь. Хотя я был убежден в том, что шум доносился с крыши. Может, телеантенна? Но сперва и звуков-то никаких не доносилось, а только нечто сосущее у меня в мозгу. Я почувствовал, как полумесяц своими рогами ворочается во тьме.
Внезапно я понял, что это за шум, и поневоле расхохотался.
Не зажигая нигде света, я прошел в нижний холл и проверил контрольную панель сигнализации. Красная лампочка горела, что означало, что вся система функционирует. Любой взломщик, если он захочет проникнуть в дом с крыши или из какой угодно точки, потревожит сигнализацию, и зажгутся лампы над входом, и завоет сирена, которая, поднимет на ноги весь городок.
Но, разумеется, стопроцентной гарантии не дает никакая система.
У входа в мансарду я остановился и прислушался. Ветер утих. Шум с крыши тоже вроде бы стал потише, но это был тот же самый непрерывный скрежещущий звук, сопровождающийся тихим поскрипыванием вроде того, когда ведут мелом по грифельной доске. У меня застучали зубы.
Во тьме было не так-то просто найти нужный ключ. И все же я нашел его, отпер дверь и, стараясь двигаться как можно тише, прошел в мансарду.
Здесь все тоже было вроде бы в полном порядке. Я проверил сначала сейф, а потом полез на купол.
Поднявшись на самый верх лесенки, ведущей на крышу, я остановился у окна и вгляделся в ночную тьму. На небе не было ни луны, ни звезд. В дальнем конце мне удалось рассмотреть слабо поблескивающие рога флюгера. Он вращался на ветру, как радар, но сейчас уже почти беззвучно. Лязг прекратился. Возможно, его просто нужно смазать, хотя не исключено, что с ним и впрямь что-то не в порядке: то ли нарушена балансировка самого полумесяца или же вышло из строя расположенное под ним компасное приспособление.
Нечто заставляло флюгер дрожать, порой просто ходить ходуном и не позволяло стрелке оставаться зафиксированной строго по направлению ветра: она почему-то виляла. Необходимо с утра вызвать мастера, чтобы он его починил. А пока я могу только снять его с оси.
Потянувшись к окну, чтобы открыть его, я увидел возле задвижки магнитные контакты и вспомнил — как раз вовремя, — что сигнализация по-прежнему включена. Мне предстояло спуститься и отключить ее на контрольном табло.
Я полез по лесенке вниз.
Поскольку опасности вроде бы больше не было, я включил настольную лампу и, закатав ворот свитера, сел выкурить сигарету у стола, за которым обычно работал. Я взглянул на часы: без десяти двенадцать. Я решил подождать и посмотреть, что случится, когда опять разыграется ветер, — не исправится ли механизм флюгера сам по себе. Мне не больно-то хотелось лезть на крышу.
Я взял со стола связку ключей и принялся искать тот, которым отключается сигнализация. Связка была тяжеленькой — ключей у меня нынче набралось как у привратника. Номерков или чего-нибудь в этом роде ни на одном из них не было, но с виду я различал их все, а большинство — и на ощупь, поэтому я так удивился, что среди них завелся «новичок».
Не понимаю, как я не обращал на него внимания раньше. Это был, собственно говоря, не ключ, а тонкий серебряный амулет в форме сердечка. Я сразу же узнал его: он был из браслета, который я купил Анне в аэропорту Кеннеди.
Пенелопа, должно быть, добавила его к связке вчера у миссис Ломбарди, когда я заснул. Но с какой стати? С какой стати она вынула амулет из браслета, который я подарил ей, — если я его ей действительно подарил, — и прикрепила к моему брелоку? Что это — шутка? Или знак внимания? Сентиментальной особой ее не назовешь.
Я раздавил окурок в пепельнице и начал снимать амулет с брелока.
Там была такая крошечная застежка, которую мне пришлось открыть ногтем. Когда сердечко распалось на два маленьких серебряных полумесяца, из внутреннего отверстия в нем на стол выкатилась какая-то таблетка или, вернее, катышек, издававший неприятный растительный запах. Я растер его пальцами и среди семян, лепестков и Бог знает чего еще обнаружил три клубочка черных волос.
— Просто обними меня, Мартин.
— Включи-ка обогреватель.
— Обними меня. И не уходи из постели.
— Самая настоящая зима, — я сделал вид, будто ласкаю се, потрепал по загривку. — Послушай-ка, какой ветер.
— Когда такой ветер, мне всегда кажется, что вот-вот дерево рухнет на крышу дома.
Я обнял ее, и она повернулась ко мне лицом. Взяв ее за щеки, я нежно поцеловал ее в губы. От них пахло вином, которое она пила за ужином. Деваться мне было некуда и не хотелось заставлять ее проявлять инициативу самой. Но она не ответила на поцелуй. Я поцеловал ее еще раз, просунув язык ей в рот, но он наткнулся на частокол стиснутых зубов.
— В чем дело? — прошептал я.
— Ни в чем. Просто так долго этого не было.
— Давай-ка, малышка.
Она оперлась на локоть и посмотрела на меня, широко раскрыв глаза. Взгляд ее был пристален и испытующ.
— Ты по-прежнему любишь меня, Мартин?
— О Господи, что за вопрос! Ты сама знаешь, что да.
— Но что-то между нами произошло.
— Просто я в последнее время был как-то не в настроении, вот и все. Тебе станет лучше, если мы погасим свет?
— Может быть, тебе станет лучше, — с неожиданным лукавством ответила Анна. Сев в постели, она принялась стягивать с себя ночную рубашку. Я увидел, как ее груди, на мгновение задранные высоко вверх складками красной фланели, затем широко и бессильно опали. Не испытывая ни малейшего желания, я потянулся и погасил свет. Может быть, во тьме и впрямь окажется легче.
В окно ударила ветка, ее дрожь передалась оконному стеклу.
— Что это такое? — Анна испуганно приникла ко мне.
— Ничего. Ветер.
Она взяла мою руку и провела ею себе по груди. Я легонько забарабанил пальцами по соскам. Исполняя супружескую обязанность, я взял в рот сперва один сосок, затем другой и полизал их, добившись слабой, горьковатой на вкус эрекции. Анна начала тихонько вздыхать и, вновь найдя мою руку, провела ею себе по животу.
Сейчас я имитировал нетерпение, чтобы скрыть от нее отсутствие настоящего интереса. Я вставил ей в ухо язык и сильно скреб ее между ног.
— О Господи!
У нее перехватило дыхание. Ее колени разъехались, лоно рванулось ко мне навстречу.
Я почувствовал судорогу отвращения и отдернул руку.
— Что такое... Анна? — выдохнул я. — Анна, что ты сделала!
— Я тебя не понимаю.
— Там ничего нет!
— Не понимаю. Чего нет?
— Ты сбрила волосы!
— Мартин, прошу тебя, — прошептала она.
— Но это же... это же невозможно!
Я ведь видел их всего пару минут назад, когда она стягивала ночную рубашку. И в ванной перед ужином. Ее золотое руно! И тут я вспомнил о шнуре электробритвы, свисающем из аптечного шкафчика.
— Я зажгу свет.
— Нет, пожалуйста! Это пустяки. Тебе просто почудилось. Вот, смотри, — она взяла мою руку, вернула на прежнее место и крепко зажала между ног.
Я прикоснулся к ней. Она затрепетала под моими пальцами. У меня произошла эрекция.
Анна засмеялась, и этот смех мне показался совершенно незнакомым.
— Анна, погоди-ка.
Я попытался проникнуть в нее.
— Лежи смирно. Давай я сама...
Она перекинула через меня ногу, очутилась сверху и крепко зажала обе ноги своими. Затем, стоя на коленях надо мной, принялась легонько подпрыгивать, вереща и орошая слюной мою грудь. Войти в нее поначалу оказалось невероятно трудно.
Я скользнул пальцами в узкую щель между ее ягодицами и страстно усадил ее на себя. Анна по-поросячьи взвизгнула.
Внезапно устрашившись чего-то, я потянулся ощупать ее лицо, ее уши, углы ее губ, колючий ежик ее волос — только чтобы убедиться в том, что это моя Анна.
Она начала скачку, сначала медленную, едва заметную, поднимаясь и опускаясь надо мной во тьме.
Она нашла нужный ритм, он стал теперь постоянным, мы положили руки друг другу на плечи.
Но нечто ворочалось у меня в мозгу, вращалось и билось в такт хлопкам друг о друга наших шевелящихся тел.
Я почувствовал головокружение — тьма сгущалась, кружилась, вертелась на оси моего члена. Мы неслись теперь с единой, все нарастающей скоростью.
Затем я нечто расслышал — этот звук пробивался сквозь стены — лязг и щелканье металла о металл.
Этот звук доносился сверху. И тут же я вспомнил о сейфе, о кристалле — кто-то пытался проникнуть в мансарду с крыши!
— Послушай, — зашептал я. — Послушай, Анна! — Я обхватил ее за плечи и прижал к себе, не давая заговорить.
— А в чем дело?
— Шум! Ты слышишь?
— Нет, ничего не слышу.
— Но он такой громкий. Ты должна его слышать. И вроде бы он доносится с крыши. Слышишь этот скрежет? Вот!
— Ерунда, — она вернулась к прерванному занятию. — Не обращай внимания.
Но я не мог последовать ее настоянию. Все, кроме этого шума, потеряло малейший смысл. Анна попыталась закрыть мне рот своими губами. Ее мокрый язык заскребся возле моих ушей. Я перевернул ее и очутился сверху.
— Что ты делаешь? — простонала она.
Но я потерял к ней всякий интерес. И почувствовал, как поник в ее теле.
— Очень жаль, Анна, но ничего не получится. Мне надо идти.
— Идти куда?
Потянувшись к выключателю, я зажег свет. Мы посмотрели друг на друга, еще ослепленные после пребывания во тьме. Я начал выкарабкиваться из постели.
— Теперь я слышу, — прошептала она, прижавшись ко мне. — Это просто какая-нибудь ржавая петля. Или та дверь у портика. Ты же знаешь, ее всегда открывает ветром.
— Да, так оно и есть! Даже наверняка! — Мне хотелось говорить как можно увереннее: пугать ее было незачем. — Но нельзя же лежать тут и ночь напролет слушать этот скрип. От этого рехнуться можно. Я скоро вернусь.
— Не ходи, Мартин.
— Я скоро вернусь. Прямо сейчас, обещаю.
Я натянул джинсы и пуловер и прошел в ванную. Сейчас уже ничего не было слышно. Все в доме было тихо. Возможно, Анна не ошиблась и это действительно хлопала дверь. Хотя я был убежден в том, что шум доносился с крыши. Может, телеантенна? Но сперва и звуков-то никаких не доносилось, а только нечто сосущее у меня в мозгу. Я почувствовал, как полумесяц своими рогами ворочается во тьме.
Внезапно я понял, что это за шум, и поневоле расхохотался.
Не зажигая нигде света, я прошел в нижний холл и проверил контрольную панель сигнализации. Красная лампочка горела, что означало, что вся система функционирует. Любой взломщик, если он захочет проникнуть в дом с крыши или из какой угодно точки, потревожит сигнализацию, и зажгутся лампы над входом, и завоет сирена, которая, поднимет на ноги весь городок.
Но, разумеется, стопроцентной гарантии не дает никакая система.
У входа в мансарду я остановился и прислушался. Ветер утих. Шум с крыши тоже вроде бы стал потише, но это был тот же самый непрерывный скрежещущий звук, сопровождающийся тихим поскрипыванием вроде того, когда ведут мелом по грифельной доске. У меня застучали зубы.
Во тьме было не так-то просто найти нужный ключ. И все же я нашел его, отпер дверь и, стараясь двигаться как можно тише, прошел в мансарду.
Здесь все тоже было вроде бы в полном порядке. Я проверил сначала сейф, а потом полез на купол.
Поднявшись на самый верх лесенки, ведущей на крышу, я остановился у окна и вгляделся в ночную тьму. На небе не было ни луны, ни звезд. В дальнем конце мне удалось рассмотреть слабо поблескивающие рога флюгера. Он вращался на ветру, как радар, но сейчас уже почти беззвучно. Лязг прекратился. Возможно, его просто нужно смазать, хотя не исключено, что с ним и впрямь что-то не в порядке: то ли нарушена балансировка самого полумесяца или же вышло из строя расположенное под ним компасное приспособление.
Нечто заставляло флюгер дрожать, порой просто ходить ходуном и не позволяло стрелке оставаться зафиксированной строго по направлению ветра: она почему-то виляла. Необходимо с утра вызвать мастера, чтобы он его починил. А пока я могу только снять его с оси.
Потянувшись к окну, чтобы открыть его, я увидел возле задвижки магнитные контакты и вспомнил — как раз вовремя, — что сигнализация по-прежнему включена. Мне предстояло спуститься и отключить ее на контрольном табло.
Я полез по лесенке вниз.
Поскольку опасности вроде бы больше не было, я включил настольную лампу и, закатав ворот свитера, сел выкурить сигарету у стола, за которым обычно работал. Я взглянул на часы: без десяти двенадцать. Я решил подождать и посмотреть, что случится, когда опять разыграется ветер, — не исправится ли механизм флюгера сам по себе. Мне не больно-то хотелось лезть на крышу.
Я взял со стола связку ключей и принялся искать тот, которым отключается сигнализация. Связка была тяжеленькой — ключей у меня нынче набралось как у привратника. Номерков или чего-нибудь в этом роде ни на одном из них не было, но с виду я различал их все, а большинство — и на ощупь, поэтому я так удивился, что среди них завелся «новичок».
Не понимаю, как я не обращал на него внимания раньше. Это был, собственно говоря, не ключ, а тонкий серебряный амулет в форме сердечка. Я сразу же узнал его: он был из браслета, который я купил Анне в аэропорту Кеннеди.
Пенелопа, должно быть, добавила его к связке вчера у миссис Ломбарди, когда я заснул. Но с какой стати? С какой стати она вынула амулет из браслета, который я подарил ей, — если я его ей действительно подарил, — и прикрепила к моему брелоку? Что это — шутка? Или знак внимания? Сентиментальной особой ее не назовешь.
Я раздавил окурок в пепельнице и начал снимать амулет с брелока.
Там была такая крошечная застежка, которую мне пришлось открыть ногтем. Когда сердечко распалось на два маленьких серебряных полумесяца, из внутреннего отверстия в нем на стол выкатилась какая-то таблетка или, вернее, катышек, издававший неприятный растительный запах. Я растер его пальцами и среди семян, лепестков и Бог знает чего еще обнаружил три клубочка черных волос.
8
ДОСЬЕ: Мартин Грегори
ДАТА: 24 ноября
КАССЕТА: Г/М64
ТЕМА: Разговор по телефону с Анной Грегори
Время звонка 23.47
АННА: Можно попросить доктора Сомервиля?
П.Т.: К сожалению, нет. Не угодно ли вам оставить ему сообщение?
АННА: Мне надо поговорить с ним. Крайне срочно.
П.Т.: Я ассистентка доктора Сомервиля. Может быть, я смогу вам помочь?
АННА: Я понимаю, что сейчас поздно, но он позволил мне звонить в любое время.
П.Т.: Не угодно ли вам представиться?
АННА: Миссис Грегори. Анна Грегори.
П.Т.: Вы лечитесь у доктора Сомервиля?
АННА: Нет, мой муж лечится... лечился... Пожалуйста! Это очень срочно.
П.Т.: Если вы подождете у телефона, я попытаюсь для вас что-нибудь сделать.
АННА: Пожалуйста, поскорее!
П.Т.: Миссис Грегори? Сейчас соединяю.
P.M.С.: Это вы, Анна?
АННА: Доктор Сомервиль? Какое счастье!
P.M.С.: Что-нибудь случилось?
АННА: Не знаю. Речь идет о Мартине. Мне за него страшно. Вы сказали, что надо связаться с вами, как только он...
P.M.С.: Вам надо прийти в себя, Анна. Я с трудом понимаю то, что вы говорите. Откуда вы звоните?
АННА: Из дома. Но у меня нет времени. Он сию минуту вернется.
P.M.С.: А в какой вы комнате?
АННА: В спальне.
Р.М.С.: А где Мартин?
АННА: Пошел в мансарду. Ему послышался какой-то шум на крыше. И это подействовало ему на нервы. Я сделала вид, будто тоже слышу, только чтобы не раздражать его еще сильнее. Он весь вечер вел себя крайне странно. А я, доктор Сомервиль, ровным счетом ничего не слышала.
P.M.С.: А какого рода шум? Он сказал вам?
АННА: Такой скрежещущий, скребущий звук. Я хочу сказать, все это его фантазия, но он, кажется... О Господи!
Р.М.С.: Слушайте меня внимательно, Анна. Я прошу вас сегодня вечером покинуть дом и отправиться в Нью-Йорк.
АННА: Но как вы не понимаете! Даже если бы я решила уйти, я бы не смогла. Сигнализация включена. Все ключи у Мартина. Стоит мне открыть окно или дверь, завоет сирена.
Р.М.С.: А не можете ли вы придумать какой-нибудь предлог? Сказать, что вам хочется прокатиться или еще что-нибудь?
АННА: Он мне не поверит.
Р.М.С.: Тогда отправляйтесь к соседям. Не думайте о сигнализации. Просто выйдите из дома.
АННА: Но у него ключи от гаража. И от машины тоже. Ближайшие соседи живут за милю от нас... Мне пора заканчивать.
Р.М.С.: Погодите-ка минутку.
АННА: Я слышу, он уже на лестнице. Он возвращается. Мне надо заканчивать. Прощайте.
Р.М.С.: Погодите-ка, Анна. Позвольте мне переговорить с ним.
АННА: С Мартином? Он не захочет с вами разговаривать.
Р.М.С.: Скажите ему, что это я ему позвонил. Что у меня важное дело.
АННА: Это не поможет. Пожалуйста...
Р.М.С.: Делайте, как я сказал.
АННА: Не вешайте трубку, доктор Сомервиль, он сейчас войдет... Мартин, это тебя!
МАРТИН: Я слушаю.
Р.М.С.: Понимаю, что это немного необычно, Мартин, и прошу прощения за столь поздний звонок.
МАРТИН: Доктор Сомервиль? Мне не о чем с вами разговаривать!
Р.М.С.: Однако прошу вас не вешать трубку.
МАРТИН: Что вам от меня нужно?
Р.М.С.: Сейчас узнаете. У меня для вас хорошие новости. Думаю, они способны внести перелом в наш случай. Сегодня вечером я еще раз прослушивал записи и понял кое-что в самом конце регрессии, связанной с Магмелем...
МАРТИН: Наш случай? С какой стати! Полагаю, я достаточно недвусмысленно объявил вам о том, что отказываюсь от лечения.
Р.М.С.: Убежден, что вам будет весьма полезно послушать то, что я собираюсь вам сказать.
МАРТИН: Я все это уже не раз слышал. Вы не можете сказать ничего, что мне хотелось бы услышать.
Р.М.С.: Просто выслушайте меня, Мартин. Просто выслушайте. Попытайтесь расслабиться.
МАРТИН: Ничего не желаю слушать. Оставьте меня в покое.
ДАТА: 24 ноября
КАССЕТА: Г/М64
ТЕМА: Разговор по телефону с Анной Грегори
Время звонка 23.47
АННА: Можно попросить доктора Сомервиля?
П.Т.: К сожалению, нет. Не угодно ли вам оставить ему сообщение?
АННА: Мне надо поговорить с ним. Крайне срочно.
П.Т.: Я ассистентка доктора Сомервиля. Может быть, я смогу вам помочь?
АННА: Я понимаю, что сейчас поздно, но он позволил мне звонить в любое время.
П.Т.: Не угодно ли вам представиться?
АННА: Миссис Грегори. Анна Грегори.
П.Т.: Вы лечитесь у доктора Сомервиля?
АННА: Нет, мой муж лечится... лечился... Пожалуйста! Это очень срочно.
П.Т.: Если вы подождете у телефона, я попытаюсь для вас что-нибудь сделать.
АННА: Пожалуйста, поскорее!
П.Т.: Миссис Грегори? Сейчас соединяю.
P.M.С.: Это вы, Анна?
АННА: Доктор Сомервиль? Какое счастье!
P.M.С.: Что-нибудь случилось?
АННА: Не знаю. Речь идет о Мартине. Мне за него страшно. Вы сказали, что надо связаться с вами, как только он...
P.M.С.: Вам надо прийти в себя, Анна. Я с трудом понимаю то, что вы говорите. Откуда вы звоните?
АННА: Из дома. Но у меня нет времени. Он сию минуту вернется.
P.M.С.: А в какой вы комнате?
АННА: В спальне.
Р.М.С.: А где Мартин?
АННА: Пошел в мансарду. Ему послышался какой-то шум на крыше. И это подействовало ему на нервы. Я сделала вид, будто тоже слышу, только чтобы не раздражать его еще сильнее. Он весь вечер вел себя крайне странно. А я, доктор Сомервиль, ровным счетом ничего не слышала.
P.M.С.: А какого рода шум? Он сказал вам?
АННА: Такой скрежещущий, скребущий звук. Я хочу сказать, все это его фантазия, но он, кажется... О Господи!
Р.М.С.: Слушайте меня внимательно, Анна. Я прошу вас сегодня вечером покинуть дом и отправиться в Нью-Йорк.
АННА: Но как вы не понимаете! Даже если бы я решила уйти, я бы не смогла. Сигнализация включена. Все ключи у Мартина. Стоит мне открыть окно или дверь, завоет сирена.
Р.М.С.: А не можете ли вы придумать какой-нибудь предлог? Сказать, что вам хочется прокатиться или еще что-нибудь?
АННА: Он мне не поверит.
Р.М.С.: Тогда отправляйтесь к соседям. Не думайте о сигнализации. Просто выйдите из дома.
АННА: Но у него ключи от гаража. И от машины тоже. Ближайшие соседи живут за милю от нас... Мне пора заканчивать.
Р.М.С.: Погодите-ка минутку.
АННА: Я слышу, он уже на лестнице. Он возвращается. Мне надо заканчивать. Прощайте.
Р.М.С.: Погодите-ка, Анна. Позвольте мне переговорить с ним.
АННА: С Мартином? Он не захочет с вами разговаривать.
Р.М.С.: Скажите ему, что это я ему позвонил. Что у меня важное дело.
АННА: Это не поможет. Пожалуйста...
Р.М.С.: Делайте, как я сказал.
АННА: Не вешайте трубку, доктор Сомервиль, он сейчас войдет... Мартин, это тебя!
МАРТИН: Я слушаю.
Р.М.С.: Понимаю, что это немного необычно, Мартин, и прошу прощения за столь поздний звонок.
МАРТИН: Доктор Сомервиль? Мне не о чем с вами разговаривать!
Р.М.С.: Однако прошу вас не вешать трубку.
МАРТИН: Что вам от меня нужно?
Р.М.С.: Сейчас узнаете. У меня для вас хорошие новости. Думаю, они способны внести перелом в наш случай. Сегодня вечером я еще раз прослушивал записи и понял кое-что в самом конце регрессии, связанной с Магмелем...
МАРТИН: Наш случай? С какой стати! Полагаю, я достаточно недвусмысленно объявил вам о том, что отказываюсь от лечения.
Р.М.С.: Убежден, что вам будет весьма полезно послушать то, что я собираюсь вам сказать.
МАРТИН: Я все это уже не раз слышал. Вы не можете сказать ничего, что мне хотелось бы услышать.
Р.М.С.: Просто выслушайте меня, Мартин. Просто выслушайте. Попытайтесь расслабиться.
МАРТИН: Ничего не желаю слушать. Оставьте меня в покое.
9
Голоса, донесшиеся до меня, когда я спускался по лестнице, — они мне не почудились. Они звучали и в самом деле. Но потом я понял, что слышу только один голос — собственной жены. С предельной осторожностью я открыл дверь спальни. Анна сидела на краю кровати и разговаривала по телефону. Она посмотрела на меня с волнением и с опаской прижала трубку к груди.
— Это тебя.
Она протянула мне трубку, зажав рукой микрофон.
— А кто это?
— Доктор Сомервиль.
— Чего ради! Что ему от меня нужно? Я не желаю разговаривать с ним.
— Мартин, пожалуйста. Он говорит, что это очень важно. Я заметил, что у нее дрожит рука.
— Это он тебе так сказал? — Вопреки всему, мне было интересно узнать, что ему нужно. — Что ж, ладно.
Взяв у нее трубку, я сел на кровать. При этом я обнял Анну за плечи и крепко прижал к себе.
— Ну, — произнес я, — в чем дело?
Какое-то время мы поговорили, затем я услышал сдавленный шум, означавший, что телефонная трубка перешла из одной руки в другую. Я тут же вскочил с кровати и, схватив телефон, уволок его подальше от Анны на всю длину шнура.
— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — зашептала Пенелопа. — Даже когда она вся затрепетала, а ты проник в нее сзади, ты думал только о нас с тобой. Верно?
— Не понимаю, о чем вы говорите, — громко произнес я.
— Все ты прекрасно понимаешь. И не вздумай увиливать, — Пенелопа рассмеялась. — Мне хочется сказать тебе, как я рада тому, что вы с Анной опять нашли друг друга. Ты не поверишь мне, Мартин, но во всем, что произошло между вами сегодня ночью, виновата я, и только я.
— Не собираюсь это слушать!
— Ты ведь нашел амулет, верно? Когда ты открывал его, мне почудилось, что ты открываешь меня, прикасаешься ко мне... Трахни ее как следует, Мартин. На этот раз без осечки. Трахни ее ради меня. Ради нас...
— Кажется, я недвусмысленно объявил, что прекращаю лечение, — я почувствовал, что мой голос дрожит. — Я больше не являюсь вашим пациентом. У вас нет никакого права докучать мне впредь...
Опять в трубке послышался какой-то щелчок, как будто связь вот-вот должна была прерваться, а затем до меня вновь донесся голос Сомервиля:
— Почему бы вам просто не выслушать меня, Мартин... Попробуйте расслабиться. Сосредоточьтесь на звуке моего голоса... Ради Анны, Мартин, ради нее... Она ведь сущее дитя, о ней нужно заботиться. Нам обоим... Сосредоточьтесь на звуке моего голоса... Мой голос — единственное, что сейчас важно... Вы начинаете чувствовать себя спокойным и расслабленным...
Внезапно телефон вырвался у меня из рук и грохнулся оземь. Выругавшись, я наклонился поднять его и положил трубку на рычаг. Затем перенес аппарат на прежнее место — на ночной столик. Я застыл в неподвижности, чувствуя сильнейшее головокружение.
— Милый, — Анна подошла ко мне сзади и, обняв за пояс, прижалась ко мне. — Милый, прости. Надо было сказать ему, что ты спишь. Или вышел. Или еще что-нибудь.
— Я не слышал звонка.
Я обернулся и посмотрел ей в глаза. Анна потупилась.
— Я буквально сразу же взяла трубку. Я так удивилась, что телефон вдруг зазвонил, я испугалась.
— Анна, — я взял ее за подбородок и притянул ее лицо вплотную к своему. — Скажи мне, ты с ним разговаривала в первый раз после своего возвращения? Ты ведь с ним не встречалась, верно?
Она покачала головой.
— Этот человек внушает мне ужас.
— Мне тоже, — я улыбнулся и легонько поцеловал ее в губы. — Я люблю тебя, Анна. Ты ведь знаешь об этом?
— И я тебя.
— А все остальное не имеет никакого значения.
У нее на глаза набежали слезы.
— В чем дело, солнышко? Почему ты плачешь? Не плачь!
— Я счастлива, — она прижалась ко мне, и я почувствовал, что она слегка дрожит. — Я счастлива, вот и все.
Ветер снаружи меж тем совершенно затих. Ночь стала мирной. С крыши не доносилось больше ни шороха. Все было исполнено тишиной и покоем. Золотое руно грело и ласкало мне руку. Все выглядело так, словно на самом деле ровным счетом ничего не произошло: я не слышал только что голоса Пенелопы по телефону, не находил амулета в связке ключей... Чудовищные образы, появления которых я боялся, стоит мне только закрыть глаза, так и не пришли.
Лежа рядом с Анной во тьме, я воображал, что мы с нею дети, мирно уснувшие друг у друга в объятиях. Мы даже любовью не стали заниматься. Это сейчас представлялось лишним. Время для страсти миновало.
— О чем ты сейчас думаешь?
— О нас с тобой, — ответил я. — Воображаю, что мы дети. Оставшиеся вдвоем. Одни-одинешеньки. Больше никого не осталось.
— Но ведь мы не были знакомы, когда были детьми?
— Может, не были, а может, и были. Откуда нам знать? Любящие друг друга всегда находят какой-то способ соединиться, и необязательно в этой жизни.
— А с каких пор ты начал... Мы были очень влюблены друг в друга? — Она прижалась ко мне теснее.
— Может быть, были. А может, нас связывало нечто другое. Скажем, родственные узы.
— Это было бы тоже прекрасно. Мне бы хотелось в такое поверить. Так утешительно было бы думать, что на самом деле никого не дано потерять.
— Ты была когда-то моей сестрой.
— Вот как?
— Ты была младше меня. Года так на четыре. Но мы очень любили друг друга.
— А когда ты сказал, что мы остались одни-одинешеньки...
— Не считая твоих собак.
— Моих собак?
— Все остальные умерли.
— Ох, Мартин, — она опять заплакала, уткнувшись головой мне в плечо. Я чувствовал, как по нему текут ее слезы.
Я попытался утешить ее, обнял, начал баюкать, как малое дитя, пока она наконец, отплакавшись, не уснула.
Долгое время я лежал рядом с нею, уставясь в потолок и совершенно ни о чем не думая. Помню, я поглядел на часы — на них было 2.39. Вскоре после этого я, очевидно, задремал.
Я проснулся, запомнив сон. Мне снилось, что я плыву или лечу в пространстве, в какой-то бесконечной иссиня-черной тьме. И только где-то вдали передо мной постоянно маячит лучик света. Я попытался нагнать его, устремляясь вперед по океану небытия. И по мере моего приближения свет становился все ярче, а источник его — как будто мощнее. Он был невероятно ярок — с ослепительно белым центром и синеватым свечением вокруг него, но он не обжигал мне глаз. Неудержимо стремясь навстречу ему, я почувствовал, что он излучает тепло и некую воспринимающую и всепоглощающую любовь, которая окружала и обволакивала меня, пока я не слился с нею, не стал ее частью и не утратил малейшего представления обо всем, кроме того, что я стал единственным избранником этого блаженства, единственным обитателем царства совершенной чистоты, пребывание в котором возможно только в геометрически безупречном образе кристалла.
Проснувшись, я почувствовал себя так, словно умер во сне, а сейчас возвращаюсь к жизни вопреки собственной воле.
Я проснулся с мерзким вкусом во рту, а затем извлек нечто из-под языка. Это был катышек волос.
Я вновь взглянул на часы: 3.10.
В комнате было сейчас холодно и сыро. И в то же время воздух казался спертым. Мне трудно было дышать.
Выбравшись из объятий Анны и ухитрившись ее при этом не разбудить, я сел в постели и попробовал продышаться. На третьем или четвертом глубоком вздохе у меня начала кружиться голова. Что-то у меня в горле затикало, забился сильный и явно не на месте пульс. Затем я ощутил первый приступ тошноты.
Надеясь, что тошнота пройдет, я продолжал глубоко дышать, причем старался задерживать дыхание, но вскоре сообразил, что это не приведет ни к чему хорошему. Теперь я убедился в том, что меня вот-вот вырвет. Я встал и в темноте поплелся в ванную. Здесь, в ванной, пульс у меня в горле внезапно защелкал, как зашкаливающий счетчик Гейгера. У меня заломило в груди, чудовищно заломило — как будто кто-то распорол ее и старается рукой вырвать мои легкие. Я сел на пол и подтянул колени к подбородку. Я не мог вздохнуть.
«Я сейчас задохнусь и умру, — подумал я. — Точь-в-точь, как Зак Скальф».
Должно быть, я закричал или заплакал, потому что проснулась Анна. Я услышал, как она окликает меня по имени. Ей было неизвестно, где я нахожусь.
Зажегся свет.
— Мартин! О Господи, что с тобой?
Она подбежала и опустилась на колени рядом со мной. В глазах у нее были волнение и тревога.
Но сейчас худшее уже было позади, и я оказался в состоянии нормально дышать, хотя меня по-прежнему подташнивало.
— Ничего страшного, — ее реакция напугала меня. — Должно быть, что-нибудь съел.
Пока Анна помогала мне, я видел, как она встревожена и как ей меня жаль. Она сняла с кресла мой пуловер и накинула его мне на плечи. Она даже хотела остаться в ванной, но я не позволил.
— Возвращайся в постель. Со мной все в порядке.
Я заперся в ванной и на мгновение прислонился к двери. Я закрыл глаза, и волны тошноты вновь нахлынули на меня. Я наклонился над унитазом, сунул палец в рот. Меня начало трясти, все сильнее и сильнее, я раскашлялся, мне было очень больно, но рвота не наступала. Как будто у меня в горле не открывался какой-то шлюз.
Затем я, должно быть, потерял сознание.
— Это тебя.
Она протянула мне трубку, зажав рукой микрофон.
— А кто это?
— Доктор Сомервиль.
— Чего ради! Что ему от меня нужно? Я не желаю разговаривать с ним.
— Мартин, пожалуйста. Он говорит, что это очень важно. Я заметил, что у нее дрожит рука.
— Это он тебе так сказал? — Вопреки всему, мне было интересно узнать, что ему нужно. — Что ж, ладно.
Взяв у нее трубку, я сел на кровать. При этом я обнял Анну за плечи и крепко прижал к себе.
— Ну, — произнес я, — в чем дело?
Какое-то время мы поговорили, затем я услышал сдавленный шум, означавший, что телефонная трубка перешла из одной руки в другую. Я тут же вскочил с кровати и, схватив телефон, уволок его подальше от Анны на всю длину шнура.
— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — зашептала Пенелопа. — Даже когда она вся затрепетала, а ты проник в нее сзади, ты думал только о нас с тобой. Верно?
— Не понимаю, о чем вы говорите, — громко произнес я.
— Все ты прекрасно понимаешь. И не вздумай увиливать, — Пенелопа рассмеялась. — Мне хочется сказать тебе, как я рада тому, что вы с Анной опять нашли друг друга. Ты не поверишь мне, Мартин, но во всем, что произошло между вами сегодня ночью, виновата я, и только я.
— Не собираюсь это слушать!
— Ты ведь нашел амулет, верно? Когда ты открывал его, мне почудилось, что ты открываешь меня, прикасаешься ко мне... Трахни ее как следует, Мартин. На этот раз без осечки. Трахни ее ради меня. Ради нас...
— Кажется, я недвусмысленно объявил, что прекращаю лечение, — я почувствовал, что мой голос дрожит. — Я больше не являюсь вашим пациентом. У вас нет никакого права докучать мне впредь...
Опять в трубке послышался какой-то щелчок, как будто связь вот-вот должна была прерваться, а затем до меня вновь донесся голос Сомервиля:
— Почему бы вам просто не выслушать меня, Мартин... Попробуйте расслабиться. Сосредоточьтесь на звуке моего голоса... Ради Анны, Мартин, ради нее... Она ведь сущее дитя, о ней нужно заботиться. Нам обоим... Сосредоточьтесь на звуке моего голоса... Мой голос — единственное, что сейчас важно... Вы начинаете чувствовать себя спокойным и расслабленным...
Внезапно телефон вырвался у меня из рук и грохнулся оземь. Выругавшись, я наклонился поднять его и положил трубку на рычаг. Затем перенес аппарат на прежнее место — на ночной столик. Я застыл в неподвижности, чувствуя сильнейшее головокружение.
— Милый, — Анна подошла ко мне сзади и, обняв за пояс, прижалась ко мне. — Милый, прости. Надо было сказать ему, что ты спишь. Или вышел. Или еще что-нибудь.
— Я не слышал звонка.
Я обернулся и посмотрел ей в глаза. Анна потупилась.
— Я буквально сразу же взяла трубку. Я так удивилась, что телефон вдруг зазвонил, я испугалась.
— Анна, — я взял ее за подбородок и притянул ее лицо вплотную к своему. — Скажи мне, ты с ним разговаривала в первый раз после своего возвращения? Ты ведь с ним не встречалась, верно?
Она покачала головой.
— Этот человек внушает мне ужас.
— Мне тоже, — я улыбнулся и легонько поцеловал ее в губы. — Я люблю тебя, Анна. Ты ведь знаешь об этом?
— И я тебя.
— А все остальное не имеет никакого значения.
У нее на глаза набежали слезы.
— В чем дело, солнышко? Почему ты плачешь? Не плачь!
— Я счастлива, — она прижалась ко мне, и я почувствовал, что она слегка дрожит. — Я счастлива, вот и все.
Ветер снаружи меж тем совершенно затих. Ночь стала мирной. С крыши не доносилось больше ни шороха. Все было исполнено тишиной и покоем. Золотое руно грело и ласкало мне руку. Все выглядело так, словно на самом деле ровным счетом ничего не произошло: я не слышал только что голоса Пенелопы по телефону, не находил амулета в связке ключей... Чудовищные образы, появления которых я боялся, стоит мне только закрыть глаза, так и не пришли.
Лежа рядом с Анной во тьме, я воображал, что мы с нею дети, мирно уснувшие друг у друга в объятиях. Мы даже любовью не стали заниматься. Это сейчас представлялось лишним. Время для страсти миновало.
— О чем ты сейчас думаешь?
— О нас с тобой, — ответил я. — Воображаю, что мы дети. Оставшиеся вдвоем. Одни-одинешеньки. Больше никого не осталось.
— Но ведь мы не были знакомы, когда были детьми?
— Может, не были, а может, и были. Откуда нам знать? Любящие друг друга всегда находят какой-то способ соединиться, и необязательно в этой жизни.
— А с каких пор ты начал... Мы были очень влюблены друг в друга? — Она прижалась ко мне теснее.
— Может быть, были. А может, нас связывало нечто другое. Скажем, родственные узы.
— Это было бы тоже прекрасно. Мне бы хотелось в такое поверить. Так утешительно было бы думать, что на самом деле никого не дано потерять.
— Ты была когда-то моей сестрой.
— Вот как?
— Ты была младше меня. Года так на четыре. Но мы очень любили друг друга.
— А когда ты сказал, что мы остались одни-одинешеньки...
— Не считая твоих собак.
— Моих собак?
— Все остальные умерли.
— Ох, Мартин, — она опять заплакала, уткнувшись головой мне в плечо. Я чувствовал, как по нему текут ее слезы.
Я попытался утешить ее, обнял, начал баюкать, как малое дитя, пока она наконец, отплакавшись, не уснула.
Долгое время я лежал рядом с нею, уставясь в потолок и совершенно ни о чем не думая. Помню, я поглядел на часы — на них было 2.39. Вскоре после этого я, очевидно, задремал.
Я проснулся, запомнив сон. Мне снилось, что я плыву или лечу в пространстве, в какой-то бесконечной иссиня-черной тьме. И только где-то вдали передо мной постоянно маячит лучик света. Я попытался нагнать его, устремляясь вперед по океану небытия. И по мере моего приближения свет становился все ярче, а источник его — как будто мощнее. Он был невероятно ярок — с ослепительно белым центром и синеватым свечением вокруг него, но он не обжигал мне глаз. Неудержимо стремясь навстречу ему, я почувствовал, что он излучает тепло и некую воспринимающую и всепоглощающую любовь, которая окружала и обволакивала меня, пока я не слился с нею, не стал ее частью и не утратил малейшего представления обо всем, кроме того, что я стал единственным избранником этого блаженства, единственным обитателем царства совершенной чистоты, пребывание в котором возможно только в геометрически безупречном образе кристалла.
Проснувшись, я почувствовал себя так, словно умер во сне, а сейчас возвращаюсь к жизни вопреки собственной воле.
Я проснулся с мерзким вкусом во рту, а затем извлек нечто из-под языка. Это был катышек волос.
Я вновь взглянул на часы: 3.10.
В комнате было сейчас холодно и сыро. И в то же время воздух казался спертым. Мне трудно было дышать.
Выбравшись из объятий Анны и ухитрившись ее при этом не разбудить, я сел в постели и попробовал продышаться. На третьем или четвертом глубоком вздохе у меня начала кружиться голова. Что-то у меня в горле затикало, забился сильный и явно не на месте пульс. Затем я ощутил первый приступ тошноты.
Надеясь, что тошнота пройдет, я продолжал глубоко дышать, причем старался задерживать дыхание, но вскоре сообразил, что это не приведет ни к чему хорошему. Теперь я убедился в том, что меня вот-вот вырвет. Я встал и в темноте поплелся в ванную. Здесь, в ванной, пульс у меня в горле внезапно защелкал, как зашкаливающий счетчик Гейгера. У меня заломило в груди, чудовищно заломило — как будто кто-то распорол ее и старается рукой вырвать мои легкие. Я сел на пол и подтянул колени к подбородку. Я не мог вздохнуть.
«Я сейчас задохнусь и умру, — подумал я. — Точь-в-точь, как Зак Скальф».
Должно быть, я закричал или заплакал, потому что проснулась Анна. Я услышал, как она окликает меня по имени. Ей было неизвестно, где я нахожусь.
Зажегся свет.
— Мартин! О Господи, что с тобой?
Она подбежала и опустилась на колени рядом со мной. В глазах у нее были волнение и тревога.
Но сейчас худшее уже было позади, и я оказался в состоянии нормально дышать, хотя меня по-прежнему подташнивало.
— Ничего страшного, — ее реакция напугала меня. — Должно быть, что-нибудь съел.
Пока Анна помогала мне, я видел, как она встревожена и как ей меня жаль. Она сняла с кресла мой пуловер и накинула его мне на плечи. Она даже хотела остаться в ванной, но я не позволил.
— Возвращайся в постель. Со мной все в порядке.
Я заперся в ванной и на мгновение прислонился к двери. Я закрыл глаза, и волны тошноты вновь нахлынули на меня. Я наклонился над унитазом, сунул палец в рот. Меня начало трясти, все сильнее и сильнее, я раскашлялся, мне было очень больно, но рвота не наступала. Как будто у меня в горле не открывался какой-то шлюз.
Затем я, должно быть, потерял сознание.