Страница:
АННА: Откуда это вам известно?
P.M.С.: В форме серпа или, скажем так, полумесяца?
АННА: Мартин вам об этом рассказывал?
Р.М.С.: В каком-то смысле... Да, он мне об этом рассказывал.
АННА: Тогда почему вы расспрашиваете об этом меня! Не могу понять.
Р.М.С.: А этот флюгер — он ведь медный, правда? Покрыт ярью-медянкой? Зеленоватого цвета?
АННА: Нет! Откуда мне знать, из чего он сделан? Он черный — точно также, как перила. Он поворачивается по ветру — то на север, то на юг. Точь-в-точь как любой другой флюгер.
Р.М.С.: А теперь, Анна, я попрошу вас хорошенько вспомнить. Скажите-ка, в последние несколько месяцев Мартин упоминал о флюгере? Упоминал или нет?
АННА: О флюгере? Разумеется, нет.
Р.М.С.: Вы уверены?
АННА: Абсолютно.
Р.М.С.: Если он упомянет о нем в каком угодно контексте, я прошу вас немедленно связаться со мной. Вы понимаете — немедленно!
АННА: Послушайте, вам придется объяснить мне, что все это значит?
P.M.С.: Чуть погодя.
АННА: Нет, сейчас.
P.M.С.: Вы обещаете мне поступить, как я сказал?
АННА: Нет, пока вы не объясните мне, что все это значит.
P.M.С.: Боюсь, Анна, что Мартин очень серьезно болен. Ему необходима помощь. Ему необходима помощь, которую я не смог бы оказать ему, даже если бы он сам попросил меня об этом. Вот что я имею в виду, говоря, что уже слишком поздно. Вы пришли, Анна, послушать мой совет. Вот я вам и советую: подпишите формуляр, необходимый для принудительного помещения его в больницу, где ему окажут полную и всестороннюю помощь, в которой он отчаянно нуждается.
АННА: Не хочу даже слышать об этом!
Р.М.С.: В таком случае вам необходимо покинуть этот дом как можно быстрее. В интересах вашей собственной безопасности.
АННА: Я не хочу покидать Мартина.
Р.М.С.: Что ж, как угодно. Но, пожалуйста, запомните хорошенько то, что я вам сказал, — свяжитесь со мной немедленно, едва он...
АННА: Хорошо. Хорошо.
Р.М.С.: Как только он скажет о флюгере хоть что-нибудь. Обещаете?
АННА: Хорошо, обещаю.
Р.М.С.: И еще один вопрос. Он держит там у себя в мансарде какой-нибудь источник света? Свечу, лампу, факел — открытое пламя?
АННА: Да, я видела свет в окне купола. Помнится, я сперва подумала, будто это звезда, а потом сообразила, что небо в тучах. Ну и что? Что это значит?
Р.М.С.: Это значит, что он взял у меня нечто ценное. Нечто принадлежащее мне.
2
3
4
5
P.M.С.: В форме серпа или, скажем так, полумесяца?
АННА: Мартин вам об этом рассказывал?
Р.М.С.: В каком-то смысле... Да, он мне об этом рассказывал.
АННА: Тогда почему вы расспрашиваете об этом меня! Не могу понять.
Р.М.С.: А этот флюгер — он ведь медный, правда? Покрыт ярью-медянкой? Зеленоватого цвета?
АННА: Нет! Откуда мне знать, из чего он сделан? Он черный — точно также, как перила. Он поворачивается по ветру — то на север, то на юг. Точь-в-точь как любой другой флюгер.
Р.М.С.: А теперь, Анна, я попрошу вас хорошенько вспомнить. Скажите-ка, в последние несколько месяцев Мартин упоминал о флюгере? Упоминал или нет?
АННА: О флюгере? Разумеется, нет.
Р.М.С.: Вы уверены?
АННА: Абсолютно.
Р.М.С.: Если он упомянет о нем в каком угодно контексте, я прошу вас немедленно связаться со мной. Вы понимаете — немедленно!
АННА: Послушайте, вам придется объяснить мне, что все это значит?
P.M.С.: Чуть погодя.
АННА: Нет, сейчас.
P.M.С.: Вы обещаете мне поступить, как я сказал?
АННА: Нет, пока вы не объясните мне, что все это значит.
P.M.С.: Боюсь, Анна, что Мартин очень серьезно болен. Ему необходима помощь. Ему необходима помощь, которую я не смог бы оказать ему, даже если бы он сам попросил меня об этом. Вот что я имею в виду, говоря, что уже слишком поздно. Вы пришли, Анна, послушать мой совет. Вот я вам и советую: подпишите формуляр, необходимый для принудительного помещения его в больницу, где ему окажут полную и всестороннюю помощь, в которой он отчаянно нуждается.
АННА: Не хочу даже слышать об этом!
Р.М.С.: В таком случае вам необходимо покинуть этот дом как можно быстрее. В интересах вашей собственной безопасности.
АННА: Я не хочу покидать Мартина.
Р.М.С.: Что ж, как угодно. Но, пожалуйста, запомните хорошенько то, что я вам сказал, — свяжитесь со мной немедленно, едва он...
АННА: Хорошо. Хорошо.
Р.М.С.: Как только он скажет о флюгере хоть что-нибудь. Обещаете?
АННА: Хорошо, обещаю.
Р.М.С.: И еще один вопрос. Он держит там у себя в мансарде какой-нибудь источник света? Свечу, лампу, факел — открытое пламя?
АННА: Да, я видела свет в окне купола. Помнится, я сперва подумала, будто это звезда, а потом сообразила, что небо в тучах. Ну и что? Что это значит?
Р.М.С.: Это значит, что он взял у меня нечто ценное. Нечто принадлежащее мне.
2
Понедельник, 21 ноября
23.30. Анна сегодня вечером выглядела подавленной. За ужином из нее пришлось выдавливать буквально каждое слово. Сегодня она в первый раз ездила в Нью-Йорк после своего возвращения из Европы, и я был уверен в том, что ей захочется рассказать мне о своей вылазке. Я сам уговорил ее съездить в Нью-Йорк, мне казалось, такая поездка пойдет ей на пользу. Судя по всему, я ошибся. Единственная информация, которой она со мной поделилась, была относительно ланча с Шейлой у «Макмиллана»... Я спросил ее, как она провела все остальное время — ведь домой она вернулась только к семи. Она назвала несколько магазинов и парочку картинных галерей. Но я чувствовал, как она напряглась, как будто подозревая, что я вот-вот устрою ей форменный допрос. Но в чем мне, строго говоря, ее упрекать?
Разумеется, я прекрасно понимаю, в чем дело. Она повидалась с Биллом Хейвортом и не хочет говорить мне об этом, потому что они обсуждали «мою проблему» и это ее так расстроило. Вдобавок она почти ничего не ела, что тоже на нее не похоже. Я спросил у нее, почему у нее нет аппетита, а она ответила, что устала и у нее болит голова, поэтому я отправил ее спать.
Сейф доставили сегодня днем — четырехсотфунтовый свинцово-серый «Рыцарь ключа и запора» фирмы «Акме». Я заменю им то дерьмо, что приобрел у нас в городе. Они приехали в полпятого и вдвоем угрохали полчаса на то, чтобы поднять его по лестнице на ремнях. Когда я сказал им, где именно этому сейфу место, грузчики не пришли от моей идеи в большой восторг.
«Рыцарь» смотрится совсем неплохо. Стальная внешняя защита, самозащелкивающийся французский замок, верхние и нижние запоры — все из прочной стали. Я велел им занести его за бак и привинтить к полу. Перед уходом старший из представителей фирмы торжественно вручил мне запечатанный конверт, содержащий комбинацию, которую я сразу же выучил наизусть. Ключ от сейфа присоединился к остальным в связке на поясе.
Теперь я вправе несколько расслабиться. Я сделал все в точности, как задумано. На крышке сейфа, над наборным устройством, изображен воин с обнаженным мечом. Весьма кстати. В общем это обошлось мне в 850 долларов, но на такое никаких денег не жаль.
Все, что мне осталось сейчас, — подключить сейф к сигнализации. У «Адемко» есть так называемая «подковерная» система сигнализации, которая тут подошла бы. Но лучше, хотя это и встанет дороже, воспользоваться их же «ультразвуковым детектором перемещений», который в состоянии держать под контролем всю мансарду. Я даже смогу установить там отдельное пусковое устройство. Раз уж я все равно собираюсь сегодня в район Кэнел-стрит, я могу завернуть и к ним и купить все, что нужно.
Как только я с этим покончу, дом станет практически неприступным. И как знать? Не удастся ли мне в таком случае вернуться к нормальной жизни? Даже поступить на работу — где-нибудь неподалеку. Раньше или позже мне все равно придется устраиваться — хотя бы по материальным соображениям.
Но иногда мне становится как-то не по себе. Вспомнить только тот день, когда я в последний раз отправился за покупками вместе с Анной: все эти женщины в универмаге, шепоток в отделе «Собачья пища», взгляды искоса, показывание на нас пальцами. Откуда они знают об этом? Кто им рассказал? Наверняка не Анна. Та медсестра, что присматривала за Анной после того, как я убил собак? Почтальон? Может быть, Хейворт? Стоит мне теперь выйти в городок, — а и прогулка-то у меня только до вокзала, — все поглядывают на меня как-то странно. Я делаю вид, будто не замечаю этого, будто не замечаю таящейся в этом угрозы.
Я знаю, что Сомервиль назвал бы это паранойей, какой-нибудь разновидностью мании преследования. Но что он понимает? В любом случае я не имею права рисковать. Я еще не готов. У меня пока мало сил.
В Кентукки мне кое-что стало известно. И все же мне по-прежнему трудно осмыслить и принять происшедшее. Являюсь ли я и впрямь избранником? Принт Бегли наверняка смотрел на вещи именно так. Разумеется, не случайно он умер, а я родился в то самое мгновение, когда атомная бомба взорвалась над Хиросимой. Итак, я избран — но на что же? Предостеречь человечество? Но за те тридцать шесть лет, что мы прожили в тени Хиросимы, под постоянной угрозой всемирной ядерной катастрофы, запасы атомного оружия на Земле возросли в миллионы раз. Человечество знает об этом и знает, что следующий раз непременно окажется последним и что, как и в первый раз, все это разразится внезапно, без малейшего предупреждения. Но никто не в состоянии с должной серьезностью отнестись к тому, что он не может даже себе представить. Если бы сейчас, поглядев на кристалл, я увидел в нем признаки конца света, чему бы это помогло? Кто бы мне поверил? Нет, я избран для другого, куда более великого подвига.
Должен сказать, что с этим крайне тяжело свыкнуться. Сомнения представляют собой самое слабое место в системе моей обороны.
Бывают дни — и сегодня как раз такой, — когда я просто не могу в это поверить. Проснувшись сегодня и увидев возле себя в постели Анну, все еще спящую, такую кроткую, такую надежную, так похожую на маленькую девочку, я поневоле подумал: что ж, может, я там, в пещере, просто рехнулся.
Бедняжка Анна! Я по-прежнему люблю ее, но в моей жизни она занимает нынче все меньше места. Как будто я гляжу на нее теперь с далекого расстояния.
(Из дневника Мартина Грегори)
23.30. Анна сегодня вечером выглядела подавленной. За ужином из нее пришлось выдавливать буквально каждое слово. Сегодня она в первый раз ездила в Нью-Йорк после своего возвращения из Европы, и я был уверен в том, что ей захочется рассказать мне о своей вылазке. Я сам уговорил ее съездить в Нью-Йорк, мне казалось, такая поездка пойдет ей на пользу. Судя по всему, я ошибся. Единственная информация, которой она со мной поделилась, была относительно ланча с Шейлой у «Макмиллана»... Я спросил ее, как она провела все остальное время — ведь домой она вернулась только к семи. Она назвала несколько магазинов и парочку картинных галерей. Но я чувствовал, как она напряглась, как будто подозревая, что я вот-вот устрою ей форменный допрос. Но в чем мне, строго говоря, ее упрекать?
Разумеется, я прекрасно понимаю, в чем дело. Она повидалась с Биллом Хейвортом и не хочет говорить мне об этом, потому что они обсуждали «мою проблему» и это ее так расстроило. Вдобавок она почти ничего не ела, что тоже на нее не похоже. Я спросил у нее, почему у нее нет аппетита, а она ответила, что устала и у нее болит голова, поэтому я отправил ее спать.
Сейф доставили сегодня днем — четырехсотфунтовый свинцово-серый «Рыцарь ключа и запора» фирмы «Акме». Я заменю им то дерьмо, что приобрел у нас в городе. Они приехали в полпятого и вдвоем угрохали полчаса на то, чтобы поднять его по лестнице на ремнях. Когда я сказал им, где именно этому сейфу место, грузчики не пришли от моей идеи в большой восторг.
«Рыцарь» смотрится совсем неплохо. Стальная внешняя защита, самозащелкивающийся французский замок, верхние и нижние запоры — все из прочной стали. Я велел им занести его за бак и привинтить к полу. Перед уходом старший из представителей фирмы торжественно вручил мне запечатанный конверт, содержащий комбинацию, которую я сразу же выучил наизусть. Ключ от сейфа присоединился к остальным в связке на поясе.
Теперь я вправе несколько расслабиться. Я сделал все в точности, как задумано. На крышке сейфа, над наборным устройством, изображен воин с обнаженным мечом. Весьма кстати. В общем это обошлось мне в 850 долларов, но на такое никаких денег не жаль.
Все, что мне осталось сейчас, — подключить сейф к сигнализации. У «Адемко» есть так называемая «подковерная» система сигнализации, которая тут подошла бы. Но лучше, хотя это и встанет дороже, воспользоваться их же «ультразвуковым детектором перемещений», который в состоянии держать под контролем всю мансарду. Я даже смогу установить там отдельное пусковое устройство. Раз уж я все равно собираюсь сегодня в район Кэнел-стрит, я могу завернуть и к ним и купить все, что нужно.
Как только я с этим покончу, дом станет практически неприступным. И как знать? Не удастся ли мне в таком случае вернуться к нормальной жизни? Даже поступить на работу — где-нибудь неподалеку. Раньше или позже мне все равно придется устраиваться — хотя бы по материальным соображениям.
Но иногда мне становится как-то не по себе. Вспомнить только тот день, когда я в последний раз отправился за покупками вместе с Анной: все эти женщины в универмаге, шепоток в отделе «Собачья пища», взгляды искоса, показывание на нас пальцами. Откуда они знают об этом? Кто им рассказал? Наверняка не Анна. Та медсестра, что присматривала за Анной после того, как я убил собак? Почтальон? Может быть, Хейворт? Стоит мне теперь выйти в городок, — а и прогулка-то у меня только до вокзала, — все поглядывают на меня как-то странно. Я делаю вид, будто не замечаю этого, будто не замечаю таящейся в этом угрозы.
Я знаю, что Сомервиль назвал бы это паранойей, какой-нибудь разновидностью мании преследования. Но что он понимает? В любом случае я не имею права рисковать. Я еще не готов. У меня пока мало сил.
В Кентукки мне кое-что стало известно. И все же мне по-прежнему трудно осмыслить и принять происшедшее. Являюсь ли я и впрямь избранником? Принт Бегли наверняка смотрел на вещи именно так. Разумеется, не случайно он умер, а я родился в то самое мгновение, когда атомная бомба взорвалась над Хиросимой. Итак, я избран — но на что же? Предостеречь человечество? Но за те тридцать шесть лет, что мы прожили в тени Хиросимы, под постоянной угрозой всемирной ядерной катастрофы, запасы атомного оружия на Земле возросли в миллионы раз. Человечество знает об этом и знает, что следующий раз непременно окажется последним и что, как и в первый раз, все это разразится внезапно, без малейшего предупреждения. Но никто не в состоянии с должной серьезностью отнестись к тому, что он не может даже себе представить. Если бы сейчас, поглядев на кристалл, я увидел в нем признаки конца света, чему бы это помогло? Кто бы мне поверил? Нет, я избран для другого, куда более великого подвига.
Должен сказать, что с этим крайне тяжело свыкнуться. Сомнения представляют собой самое слабое место в системе моей обороны.
Бывают дни — и сегодня как раз такой, — когда я просто не могу в это поверить. Проснувшись сегодня и увидев возле себя в постели Анну, все еще спящую, такую кроткую, такую надежную, так похожую на маленькую девочку, я поневоле подумал: что ж, может, я там, в пещере, просто рехнулся.
Бедняжка Анна! Я по-прежнему люблю ее, но в моей жизни она занимает нынче все меньше места. Как будто я гляжу на нее теперь с далекого расстояния.
(Из дневника Мартина Грегори)
3
Вторник, 22 ноября
Полночь. Уже целая неделя. Интересно, заметила ли Пенелопа происшедшую во мне перемену? То, что я стал сильнее. Удастся ли мне на этот раз порвать с нею раз и навсегда? Это означало бы порвать последнюю нить, связующую меня с внешним миром. Может быть, проще было бы не смотреть на это под таким углом. Сейчас, как никогда, нужна твердость. Это должно закончиться.
Я ведь не увлечен ею по-настоящему. Постель — и ничего больше. И я убежден, что и она относится ко мне точно так же. Вопреки тому, как она себя ведет. Надо учесть и еще одно: разрыв с Пенелопой будет означать окончательное прощание с Сомервилем.
Это Пенелопа предложила придвинуть кровати к окну.
Вскоре после того, как я вернулся из Кентукки, — я не писал об этом из опасения, что мой дневник попадется на глаза Анне, — мы начали встречаться в квартирке на Мулберри-стрит. Это чертова комнатушка!
Мы придвинули кровати к стене в том месте, где раньше стоял стол, и я стянул их каркасы веревкой, с которой был в пещере, превратив этих чугунных близнецов в высокое и удобное двуспальное ложе. Оно нас вполне устраивает, хотя мы никогда не проводим там ночь, и удачно вписывается в оконную нишу. Пенелопа даже попросила у миссис Ломбарди постельное белье соответствующего размера, а та, в свою очередь, предложила подстелить под простыни одеяло, чтобы нам не мешала щель между двумя матрасами.
Мы выдвинули ширму из угла и поставили ее у кровати, как расставляют ее в больницах, когда доктору нужно осмотреть пациента, создав тем самым нечто вроде кабинки или купе, комнату в комнате. Мы убрали занавески с узкого окна, чтобы в комнате стало светлее, и перенесли телевизор на кресло в ногах у постели.
Ей нравится лежать здесь, в оконной нише, поверх застеленной постели, — лежать, как правило, совершенно голой и запустив руку себе между ног, лежать и любоваться на низкие крыши складских помещений. Я иногда подглядываю за ней из-за ширмы. Я любуюсь и пейзажем, и вписанным в пейзаж телом Пенелопы, ее алебастровая талия кажется дорожным указателем на обочине бескрайних небес.
В постели in extremis она ужасно кричит, поэтому, занимаясь любовью, мы включаем телевизор на полную мощность... Как мне заставить себя поверить в то, что я к ней совершенно равнодушен, когда прямо сейчас, написав это, я испытываю чудовищную эрекцию? Ее вопли стоят у меня в ушах. Она разгорячена, она вся дрожит, как человек, охваченный лихорадкой. Не знаю, как можно подделать такое, — в конце концов, она становится в эти минуты такой уродливой: язык вываливается изо рта, на губах проступает какая-то белая сыпь, кожа буквально обжигает. А потом, когда капли влаги начинают проступать у нее из ноздрей и глазниц и каждая складка тела наливается крупным потом...
Надо кончать. До добра это не доведет. Пора совершить обход.
0.20. Все спокойно.
(Из дневника Мартина Грегори)
Полночь. Уже целая неделя. Интересно, заметила ли Пенелопа происшедшую во мне перемену? То, что я стал сильнее. Удастся ли мне на этот раз порвать с нею раз и навсегда? Это означало бы порвать последнюю нить, связующую меня с внешним миром. Может быть, проще было бы не смотреть на это под таким углом. Сейчас, как никогда, нужна твердость. Это должно закончиться.
Я ведь не увлечен ею по-настоящему. Постель — и ничего больше. И я убежден, что и она относится ко мне точно так же. Вопреки тому, как она себя ведет. Надо учесть и еще одно: разрыв с Пенелопой будет означать окончательное прощание с Сомервилем.
Это Пенелопа предложила придвинуть кровати к окну.
Вскоре после того, как я вернулся из Кентукки, — я не писал об этом из опасения, что мой дневник попадется на глаза Анне, — мы начали встречаться в квартирке на Мулберри-стрит. Это чертова комнатушка!
Мы придвинули кровати к стене в том месте, где раньше стоял стол, и я стянул их каркасы веревкой, с которой был в пещере, превратив этих чугунных близнецов в высокое и удобное двуспальное ложе. Оно нас вполне устраивает, хотя мы никогда не проводим там ночь, и удачно вписывается в оконную нишу. Пенелопа даже попросила у миссис Ломбарди постельное белье соответствующего размера, а та, в свою очередь, предложила подстелить под простыни одеяло, чтобы нам не мешала щель между двумя матрасами.
Мы выдвинули ширму из угла и поставили ее у кровати, как расставляют ее в больницах, когда доктору нужно осмотреть пациента, создав тем самым нечто вроде кабинки или купе, комнату в комнате. Мы убрали занавески с узкого окна, чтобы в комнате стало светлее, и перенесли телевизор на кресло в ногах у постели.
Ей нравится лежать здесь, в оконной нише, поверх застеленной постели, — лежать, как правило, совершенно голой и запустив руку себе между ног, лежать и любоваться на низкие крыши складских помещений. Я иногда подглядываю за ней из-за ширмы. Я любуюсь и пейзажем, и вписанным в пейзаж телом Пенелопы, ее алебастровая талия кажется дорожным указателем на обочине бескрайних небес.
В постели in extremis она ужасно кричит, поэтому, занимаясь любовью, мы включаем телевизор на полную мощность... Как мне заставить себя поверить в то, что я к ней совершенно равнодушен, когда прямо сейчас, написав это, я испытываю чудовищную эрекцию? Ее вопли стоят у меня в ушах. Она разгорячена, она вся дрожит, как человек, охваченный лихорадкой. Не знаю, как можно подделать такое, — в конце концов, она становится в эти минуты такой уродливой: язык вываливается изо рта, на губах проступает какая-то белая сыпь, кожа буквально обжигает. А потом, когда капли влаги начинают проступать у нее из ноздрей и глазниц и каждая складка тела наливается крупным потом...
Надо кончать. До добра это не доведет. Пора совершить обход.
0.20. Все спокойно.
(Из дневника Мартина Грегори)
4
Еще не узнав, откуда она взялась, я при виде этой розы изрядно насторожился. Красная роза в бокале, на самой кромке окна над кроватью. Она наполняла альков сладким, чуть гнилостным запахом. Мне захотелось сразу же вышвырнуть ее, но это рассердило бы Пенелопу. Не знаю почему, но у меня вдруг возникло ощущение, что Сомервиль опять что-то затевает. Пенелопа уверяла меня, что он и не подозревает о наших встречах, но сильно при этом переигрывала. Все он знает, старый мошенник, следит за каждым моим шагом ее глазами.
На подушке лежала записка, в которой говорилось, что он попросил ее сегодня задержаться попозже и что она появится, как только освободится.
У нас было заведено, что если кто-то из нас не сможет прийти или сильно задержится, то известие об этом надо оставить у миссис Ломбарди, позвонив ей по телефону. Какой смысл вместо этого тащиться через весь город? Миссис Ломбарди никогда не выходит из дома.
Поджидая Пенелопу, я устроил досмотр во всей комнате. Не то чтобы я держал здесь что-нибудь очень важное, но пару недель назад я заметил, что кто-то рылся в ящиках письменного стола. Тогда я решил, что охотничий нюх проснулся у миссис Ломбарди, но сейчас я не исключал и кое-что другое.
Пенелопа появилась в семь, на полтора часа позже условленного. Ожидая ее, я уснул, и она разбудила меня поцелуем.
Переспав с ней, я спросил о записке. Она сказала, что обедала с приятелем совсем неподалеку, у «Анджело», и ей показалось проще заскочить. И кроме того, она не любит прибегать к услугам домовладелицы. И не кажется ли мне, что роза необычайно красива? Она сама срезала ее сегодня утром в саду у Сомервиля. Странно, я не припоминаю в этом саду никаких цветов, однако я ей не возразил.
Интересно, что я ей чуть было не поверил.
Мы переспали еще раз, с куда большей страстью, чем в первый, и все утонуло в поднятом нами шуме. Я понял, что решение, к которому я пришел, не так просто выполнить. Эту интрижку прервать было жаль.
Как правило, мы, предавшись любви, были после этого неразговорчивы. Мы просто лежали у телевизора, пока мне не приходила пора отправляться на Центральный вокзал, причем я оттягивал это до последней минуты. Но сегодня все вышло по-другому. Пенелопа была в своеобразном настроении — она говорила о Кентукки, о том, как чудесно я спасся, о том, что, если бы она не позвонила в мотель и не сказала, что я, должно быть, по-прежнему в пещере, я бы не вышел оттуда живым. Выглядело это так, будто она хотела напомнить, что спасла мне жизнь.
Я слушал ее вполуха. Моя голова лежала у нее между ног, и ее открытая плоть, как компресс, прижималась мне к затылку. Я пытался найти нужные слова для того, чтобы объяснить ей, что мы расстаемся навеки.
— А что случилось после того, как ты нашел скелет Принта Бегли? Ты никогда, знаешь ли, не рассказывал мне об этом, — она плотнее обхватила ногами мою голову, чтобы расшевелить меня. — Мартин? — Я почувствовал теплую лужицу у себя на шее.
— Я не помню, что там произошло. Почему ты об этом все время спрашиваешь? Если бы я помнил, я бы тебе рассказал.
Более чем когда-нибудь я был сейчас уверен в том, что каждое сказанное мною слово передается в порядке боевого донесения Сомервилю.
— Ну, что-то ты же должен помнить.
— Я уже рассказал тебе все, что помню.
— Расскажи еще раз.
Я глубоко вздохнул и усталым голосом начал:
— Я оттолкнул камень. Я взобрался в сводчатую пещеру, по которой текла река, и пошел по тропе. Я шел вниз по течению реки. Мне показалось, будто я вижу свет в конце туннеля — там, где река вытекала из пещеры. Я пошел туда, и тут у меня погасла лампа. И сразу же я осознал, что она мне не нужна, потому что я вижу... Все, как я тебе и рассказывал. А больше я ничего не помню. Правда, теперь я уже не уверен, не был ли свет, который я увидел в конце туннеля, фонарем спасателей. Я очнулся уже на носилках, когда меня поднимали на поверхность.
— Но нашли тебя не у реки.
— Какая разница, где меня нашли?
Пенелопа перегнулась ко мне и обхватила руками мою голову.
— Ты сможешь вспомнить, если захочешь. Он поможет тебе вспомнить.
— Нет!
— Он беспокоится за тебя, Мартин.
— Ради всего святого! Я же сказал: нет!
— Он действительно хочет повидаться с тобой. Просто чтобы побеседовать. Никакого гипноза, если ты сам не захочешь, больше не будет.
— Почему это он сейчас внезапно из-за меня разволновался? Прошло больше месяца, и я не слышал от него ни единого слова. Не считая, конечно, неуклюжей попытки Хейворта убедить меня сдаться, хотя понятно, что Сомервиль приложил к этому руку.
— Мне кажется, он надеялся на то, что ты сам постараешься с ним связаться...
— Я прервал лечение. Запомни хорошенько! Разве он не показывал тебе мое письмо? Я прервал лечение в тот же день, как ушел с работы. Все думают, что я в отпуске, а на самом деле я ушел. Даже если бы мне захотелось обратиться к нему, я сейчас не в состоянии себе это позволить. Мне такое не по карману.
— Тебе не пришлось бы платить ему ни цента. Он очень хочет помочь тебе.
— Чушь!
— Но почему бы тебе просто не поговорить с ним?
— Бессмысленно, он все равно пропустит все, что я скажу, мимо ушей.
Она опять прижала к себе мою голову.
— Но я не пропущу.
— Послушай, со мной все в порядке. Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Ну не могу вспомнить — и не могу. Может, так и нужно, чтобы я ничего не помнил.
— Что ты имеешь в виду?
— Я нашел, что искал. И мне нужно было спрятать мою находку от них — от спелеологов, от спасателей, от всех этих экскурсантов. Мне надо было спрятать, причем абсолютно надежно.
— Спрятать что?
— Думаю, нет никакого смысла скрывать это от тебя. Ты единственный человек, которому я могу довериться. Я сумел вернуть его, Пенелопа, — я завладел кристаллом и... можешь доложить об этом доктору Сомервилю.
Она промолчала.
— Ты хоть понимаешь, что это означает?
Она по-прежнему ничего не ответила. Внезапно я почувствовал, что моя голова находится в пустоте. Я поднял глаза на Пенелопу. Она сидела тихо, подчеркнуто тихо, вскинув голову, как потревоженная птица, но глядя на меня сверху вниз.
— Рассказывай, — произнесла она наконец.
— Все, что я помню, — это мгновение, когда я там, в пещере, осознал, что мое предприятие оказалось успешным. Это когда они несли меня наверх на носилках. Я, должно быть, потерял сознание, потом очнулся где-то на полдороге, носилки были под чудовищным углом, я лежал вниз головой, и тогда, помню, подумал: «А он в безопасности?» Я тогда даже не знал, увидел я его или нет. И я был перебинтован и даже не мог протянуть руку проверить, тут он или нет. Но я что-то чувствовал, у меня на груди лежала какая-то тяжесть — в одном из больших нагрудных карманов комбинезона. Даже не можешь себе представить, что я тогда ощутил, какой восторг, какое торжество: я понял, что нашел его, что возвратил его.
Пенелопа тихо вздохнула и откинулась на подушки.
— А как он выглядит?
— В точности так, как я его описал на кассете. На свете нет ничего более прекрасного.
— А какой он формы?
— Шестигранный обелиск, все его узоры регулярно повторяются в трех измерениях. Он похож на безупречно обработанный алмаз, совершенно безукоризненный, он полон огня и...
— А он у тебя дома?
— Ты с ума сошла?
На мгновение мы оба умолкли. Затем Пенелопа сказала:
— Мартин, мне нужно тебе кое-что сообщить. Даже не знаю, как это получше сформулировать, — она потупилась, обняв обеими руками свои маленькие, с тугими сосками, груди. — Я верю тебе, я верю, что ты принес его из пещеры. Я всегда тебе верила — ты же знаешь. Но, к сожалению, в данном вопросе имеется и другое объяснение.
— О чем ты говоришь?
— Ты ведь помнишь люстру, висящую над лестницей в доме на Девяносто третьей улице? Только, пожалуйста, не сердись. Центральная подвеска исчезла. Доктор Сомервиль думает, что ее взял ты.
— Что? — Я расхохотался. — Ты, конечно, шутишь.
— Он не шутит. И он тебя не винит. Он говорит, что ты, должно быть, не осознавал, что делаешь.
— Он и впрямь считает меня сумасшедшим.
— Он просто хочет помочь тебе.
— Но подвеска даже не той формы... и потом я говорил тебе, что кристалл безупречен. Понимаешь? Подвески ведь всегда просверлены. В них такие маленькие отверстия, сквозь которые пропускают проволоку. Так их и скрепляют. А кристалл безупречен.
— Понимаю, — она взяла меня за руку. — Может быть, если ты покажешь ему кристалл, он тебе поверит. Если ты расскажешь ему, как все это произошло.
— Забудь об этом! — рявкнул я.
— Прошу тебя, Мартин.
— А почему тебе самой не рассказать ему обо всем? Тебе он поверит.
— Я убеждена, что тебе необходимо поговорить с ним.
— Я сказал: нет!
— Видишь ли, это не просто люстра. Она старинная, очень дорогая, это фамильная вещь. Она изготовлена из прекрасного старого уотерфордского хрусталя.
— Вот как? А мне показалось, что это самое настоящее дерьмо.
— Он требует вернуть это, Мартин.
— Требует вернуть — что? Я не понимаю, о чем ты говоришь. Я вырвал руку из ее пожатия. Пенелопа совсем поникла.
— Он, знаешь ли... Я просто боюсь того, что может произойти.
— Почему? Что он собирается предпринять? Напустить на меня полицию? Скажет, что один из его пациентов украл подвеску из какой-то вшивой люстры? Хватит об этом!
— Ты не понимаешь. Он чрезвычайно могущественный человек...
— Ну и что? Ты думаешь, ему нужна такого рода реклама? Кем бы он ни был, но дураком его не назовешь.
— Мартин, давай уедем. Вдвоем. И нынче же ночью. У меня есть деньги. Мы можем отправиться в Калифорнию, можем — в Мексику...
Я рассмеялся.
Она склонилась ко мне и страстно шепнула на ухо:
— Тогда уезжай один. Тебе опасно тут оставаться.
— Не говори глупостей! Как я могу уехать? У меня жена дома.
— Анна едва ли будет чересчур опечалена.
— Это не имеет никакого отношения... Ты прекрасно понимаешь, почему я не могу уехать, — меж тем у меня снова началась неконтролируемая эрекция. Я набросил на ноги одеяло, чтобы Пенелопа ничего не заметила.
— Я не понимаю. — Она покачала головой. — Давай-ка лучше оденемся, — сказал я. — Анна ждет меня к ужину.
Но я так и не смог сказать Пенелопе, что расстаюсь с ней: у меня не хватило духу.
На подушке лежала записка, в которой говорилось, что он попросил ее сегодня задержаться попозже и что она появится, как только освободится.
У нас было заведено, что если кто-то из нас не сможет прийти или сильно задержится, то известие об этом надо оставить у миссис Ломбарди, позвонив ей по телефону. Какой смысл вместо этого тащиться через весь город? Миссис Ломбарди никогда не выходит из дома.
Поджидая Пенелопу, я устроил досмотр во всей комнате. Не то чтобы я держал здесь что-нибудь очень важное, но пару недель назад я заметил, что кто-то рылся в ящиках письменного стола. Тогда я решил, что охотничий нюх проснулся у миссис Ломбарди, но сейчас я не исключал и кое-что другое.
Пенелопа появилась в семь, на полтора часа позже условленного. Ожидая ее, я уснул, и она разбудила меня поцелуем.
Переспав с ней, я спросил о записке. Она сказала, что обедала с приятелем совсем неподалеку, у «Анджело», и ей показалось проще заскочить. И кроме того, она не любит прибегать к услугам домовладелицы. И не кажется ли мне, что роза необычайно красива? Она сама срезала ее сегодня утром в саду у Сомервиля. Странно, я не припоминаю в этом саду никаких цветов, однако я ей не возразил.
Интересно, что я ей чуть было не поверил.
Мы переспали еще раз, с куда большей страстью, чем в первый, и все утонуло в поднятом нами шуме. Я понял, что решение, к которому я пришел, не так просто выполнить. Эту интрижку прервать было жаль.
Как правило, мы, предавшись любви, были после этого неразговорчивы. Мы просто лежали у телевизора, пока мне не приходила пора отправляться на Центральный вокзал, причем я оттягивал это до последней минуты. Но сегодня все вышло по-другому. Пенелопа была в своеобразном настроении — она говорила о Кентукки, о том, как чудесно я спасся, о том, что, если бы она не позвонила в мотель и не сказала, что я, должно быть, по-прежнему в пещере, я бы не вышел оттуда живым. Выглядело это так, будто она хотела напомнить, что спасла мне жизнь.
Я слушал ее вполуха. Моя голова лежала у нее между ног, и ее открытая плоть, как компресс, прижималась мне к затылку. Я пытался найти нужные слова для того, чтобы объяснить ей, что мы расстаемся навеки.
— А что случилось после того, как ты нашел скелет Принта Бегли? Ты никогда, знаешь ли, не рассказывал мне об этом, — она плотнее обхватила ногами мою голову, чтобы расшевелить меня. — Мартин? — Я почувствовал теплую лужицу у себя на шее.
— Я не помню, что там произошло. Почему ты об этом все время спрашиваешь? Если бы я помнил, я бы тебе рассказал.
Более чем когда-нибудь я был сейчас уверен в том, что каждое сказанное мною слово передается в порядке боевого донесения Сомервилю.
— Ну, что-то ты же должен помнить.
— Я уже рассказал тебе все, что помню.
— Расскажи еще раз.
Я глубоко вздохнул и усталым голосом начал:
— Я оттолкнул камень. Я взобрался в сводчатую пещеру, по которой текла река, и пошел по тропе. Я шел вниз по течению реки. Мне показалось, будто я вижу свет в конце туннеля — там, где река вытекала из пещеры. Я пошел туда, и тут у меня погасла лампа. И сразу же я осознал, что она мне не нужна, потому что я вижу... Все, как я тебе и рассказывал. А больше я ничего не помню. Правда, теперь я уже не уверен, не был ли свет, который я увидел в конце туннеля, фонарем спасателей. Я очнулся уже на носилках, когда меня поднимали на поверхность.
— Но нашли тебя не у реки.
— Какая разница, где меня нашли?
Пенелопа перегнулась ко мне и обхватила руками мою голову.
— Ты сможешь вспомнить, если захочешь. Он поможет тебе вспомнить.
— Нет!
— Он беспокоится за тебя, Мартин.
— Ради всего святого! Я же сказал: нет!
— Он действительно хочет повидаться с тобой. Просто чтобы побеседовать. Никакого гипноза, если ты сам не захочешь, больше не будет.
— Почему это он сейчас внезапно из-за меня разволновался? Прошло больше месяца, и я не слышал от него ни единого слова. Не считая, конечно, неуклюжей попытки Хейворта убедить меня сдаться, хотя понятно, что Сомервиль приложил к этому руку.
— Мне кажется, он надеялся на то, что ты сам постараешься с ним связаться...
— Я прервал лечение. Запомни хорошенько! Разве он не показывал тебе мое письмо? Я прервал лечение в тот же день, как ушел с работы. Все думают, что я в отпуске, а на самом деле я ушел. Даже если бы мне захотелось обратиться к нему, я сейчас не в состоянии себе это позволить. Мне такое не по карману.
— Тебе не пришлось бы платить ему ни цента. Он очень хочет помочь тебе.
— Чушь!
— Но почему бы тебе просто не поговорить с ним?
— Бессмысленно, он все равно пропустит все, что я скажу, мимо ушей.
Она опять прижала к себе мою голову.
— Но я не пропущу.
— Послушай, со мной все в порядке. Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Ну не могу вспомнить — и не могу. Может, так и нужно, чтобы я ничего не помнил.
— Что ты имеешь в виду?
— Я нашел, что искал. И мне нужно было спрятать мою находку от них — от спелеологов, от спасателей, от всех этих экскурсантов. Мне надо было спрятать, причем абсолютно надежно.
— Спрятать что?
— Думаю, нет никакого смысла скрывать это от тебя. Ты единственный человек, которому я могу довериться. Я сумел вернуть его, Пенелопа, — я завладел кристаллом и... можешь доложить об этом доктору Сомервилю.
Она промолчала.
— Ты хоть понимаешь, что это означает?
Она по-прежнему ничего не ответила. Внезапно я почувствовал, что моя голова находится в пустоте. Я поднял глаза на Пенелопу. Она сидела тихо, подчеркнуто тихо, вскинув голову, как потревоженная птица, но глядя на меня сверху вниз.
— Рассказывай, — произнесла она наконец.
— Все, что я помню, — это мгновение, когда я там, в пещере, осознал, что мое предприятие оказалось успешным. Это когда они несли меня наверх на носилках. Я, должно быть, потерял сознание, потом очнулся где-то на полдороге, носилки были под чудовищным углом, я лежал вниз головой, и тогда, помню, подумал: «А он в безопасности?» Я тогда даже не знал, увидел я его или нет. И я был перебинтован и даже не мог протянуть руку проверить, тут он или нет. Но я что-то чувствовал, у меня на груди лежала какая-то тяжесть — в одном из больших нагрудных карманов комбинезона. Даже не можешь себе представить, что я тогда ощутил, какой восторг, какое торжество: я понял, что нашел его, что возвратил его.
Пенелопа тихо вздохнула и откинулась на подушки.
— А как он выглядит?
— В точности так, как я его описал на кассете. На свете нет ничего более прекрасного.
— А какой он формы?
— Шестигранный обелиск, все его узоры регулярно повторяются в трех измерениях. Он похож на безупречно обработанный алмаз, совершенно безукоризненный, он полон огня и...
— А он у тебя дома?
— Ты с ума сошла?
На мгновение мы оба умолкли. Затем Пенелопа сказала:
— Мартин, мне нужно тебе кое-что сообщить. Даже не знаю, как это получше сформулировать, — она потупилась, обняв обеими руками свои маленькие, с тугими сосками, груди. — Я верю тебе, я верю, что ты принес его из пещеры. Я всегда тебе верила — ты же знаешь. Но, к сожалению, в данном вопросе имеется и другое объяснение.
— О чем ты говоришь?
— Ты ведь помнишь люстру, висящую над лестницей в доме на Девяносто третьей улице? Только, пожалуйста, не сердись. Центральная подвеска исчезла. Доктор Сомервиль думает, что ее взял ты.
— Что? — Я расхохотался. — Ты, конечно, шутишь.
— Он не шутит. И он тебя не винит. Он говорит, что ты, должно быть, не осознавал, что делаешь.
— Он и впрямь считает меня сумасшедшим.
— Он просто хочет помочь тебе.
— Но подвеска даже не той формы... и потом я говорил тебе, что кристалл безупречен. Понимаешь? Подвески ведь всегда просверлены. В них такие маленькие отверстия, сквозь которые пропускают проволоку. Так их и скрепляют. А кристалл безупречен.
— Понимаю, — она взяла меня за руку. — Может быть, если ты покажешь ему кристалл, он тебе поверит. Если ты расскажешь ему, как все это произошло.
— Забудь об этом! — рявкнул я.
— Прошу тебя, Мартин.
— А почему тебе самой не рассказать ему обо всем? Тебе он поверит.
— Я убеждена, что тебе необходимо поговорить с ним.
— Я сказал: нет!
— Видишь ли, это не просто люстра. Она старинная, очень дорогая, это фамильная вещь. Она изготовлена из прекрасного старого уотерфордского хрусталя.
— Вот как? А мне показалось, что это самое настоящее дерьмо.
— Он требует вернуть это, Мартин.
— Требует вернуть — что? Я не понимаю, о чем ты говоришь. Я вырвал руку из ее пожатия. Пенелопа совсем поникла.
— Он, знаешь ли... Я просто боюсь того, что может произойти.
— Почему? Что он собирается предпринять? Напустить на меня полицию? Скажет, что один из его пациентов украл подвеску из какой-то вшивой люстры? Хватит об этом!
— Ты не понимаешь. Он чрезвычайно могущественный человек...
— Ну и что? Ты думаешь, ему нужна такого рода реклама? Кем бы он ни был, но дураком его не назовешь.
— Мартин, давай уедем. Вдвоем. И нынче же ночью. У меня есть деньги. Мы можем отправиться в Калифорнию, можем — в Мексику...
Я рассмеялся.
Она склонилась ко мне и страстно шепнула на ухо:
— Тогда уезжай один. Тебе опасно тут оставаться.
— Не говори глупостей! Как я могу уехать? У меня жена дома.
— Анна едва ли будет чересчур опечалена.
— Это не имеет никакого отношения... Ты прекрасно понимаешь, почему я не могу уехать, — меж тем у меня снова началась неконтролируемая эрекция. Я набросил на ноги одеяло, чтобы Пенелопа ничего не заметила.
— Я не понимаю. — Она покачала головой. — Давай-ка лучше оденемся, — сказал я. — Анна ждет меня к ужину.
Но я так и не смог сказать Пенелопе, что расстаюсь с ней: у меня не хватило духу.
5
Среда, 23 ноября
23.45. Наконец я нашел то, что так долго разыскивал. И где же? В самом углу мансарды, под стопкой старых номеров «Лайфа»! Это научная энциклопедия для юношества, которую я читал, когда мы жили на Филиппинах. На странице 251 в энциклопедии «Чудесный мир вокруг нас» значится:
«Кристалл — твердое, а иногда и жидкое вещество, атомы которого расположены в высшей степени упорядочение, примерно как каркас небоскреба. В отличие от него, стекло представляет собой хаос, в котором атомы и молекулы не имеют упорядоченной структуры... Большинство так называемых «хрустальных» люстр на самом деле изготовлены из стекла с высоким содержанием свинца».
Хочу вырезать это, наклеить на открытку и послать Сомервилю. Он лжет насчет отсутствующей подвески. Это заговор, затеянный для того, чтобы вновь заставить меня лечиться. Он не верит, что я завладел кристаллом, и знает, что я ничего не брал у него из дома. Он просто рассчитывает спровоцировать меня на какие-то угодные ему поступки. Почему он не хочет смириться с тем, что в его помощи больше не нуждаются?.. Потому что так оно и есть на самом деле: я не нуждаюсь в нем. Я освободился от тебя, Сомервиль, наконец-то я раз и навсегда от тебя освободился!
Может быть, Пенелопа права, может быть, нам стоит уехать вдвоем, пока он и впрямь чего-нибудь не предпринял.
Я решил провести эту ночь в мансарде. Анна к тому времени, как я вернулся, уже легла, и нет никакого смысла ее беспокоить.
2.10. Примерно полчаса назад я спустился в кухню приготовить себе сандвич и выпить стакан молока. Я не мог заснуть: лежал и думал о Пенелопе и о розе...
Поев и возвращая остатки еды в холодильник, я вдруг почувствовал непреодолимое желание броситься наверх и проверить, на месте ли кристалл, — просто посмотреть на него и почувствовать, как он холоден, надежен и тяжел в руке.
Я выключил сигнализацию на пульте под лестницей и вернулся в мансарду. А здесь сразу же подошел к сейфу, открыл его, взял кристалл, по-прежнему находящийся в кожаном мешке, и выбрался через купол на крышу. Стояла прекрасная, по-настоящему осенняя ночь, холодная и ясная. Глубокая, светящаяся синева неба была пронизана звездами. Вглядываясь в раскинувшийся передо мной пейзаж, я стоял и вдыхал ночную свежесть, затем достал кристалл и поднял его в ночи — точь-в-точь как поступил когда-то Магнус. И вновь я увидел, как он вбирает в себя свет звезд, отражая и преумножая их слабое свечение всеми своими гранями и призмами, пока они не слились в его глубине, в самой сердцевине, создав источник серебряного света невыразимой яркости. В первый раз за долгое время я, не думая ни о чем другом, всего лишь любовался его красотой.
Кристалл, пока я следил за ним, стал на ощупь вроде бы холоднее. Серебряное свечение разгоралось, достигнув в конце концов настолько нестерпимой интенсивности, что мне пришлось прикрыть глаза свободной рукой. И тогда я постиг, что в руке у меня сосредоточен сейчас свет всей Вселенной и что кристалл — это факел, поднятый мною над тьмой, грозящей в противном случае поглотить все живое.
И в это мгновение я осознал смысл своего избранничества. Я был возвращен на землю, чтобы стать носителем света точно так же, как древние Кендали — стражи Юдоли и хранители кристалла — были призваны и избраны давным-давно — задолго до той судьбоносной и роковой ночи, когда я предал это священное доверие. Я призван в час величайшей опасности, призван высоко держать пламя совести над миром, призван предотвратить властью, которую дарует кристалл, ядерную войну, грозящую уничтожить нашу планету.
Ощутив весь груз подобной ответственности, я понял, что стал отныне бесконечно одинок, но радость и гордость переполняли меня, потому что я был избран. Я, Мартин Грегори, был избран стать спасителем человечества.
Впервые в жизни я ясно осознал, как именно мне надлежит поступать... И я осознал, что любовь, представляющая собой всего лишь неизбывную жажду растворить быстротечность Вселенной, не означает ничего иного, кроме стремления остаться в полном одиночестве.
Стоя сейчас на крыше и держа пламя на башне горящим — темный полумесяц на фоне синевы небес, — я осознал, что вовсе не случайно мы с Анной поселились именно в этом доме и вовсе не случайно мне было дозволено вынести кристалл из пещеры Утраченной Надежды. Здесь, в Бедфорде, были как бы заново воссозданы условия для моего производства в ранг Кендаля — и власть моя, равно как и сфера воздействия кристалла, простираются теперь по всей земле.
23.45. Наконец я нашел то, что так долго разыскивал. И где же? В самом углу мансарды, под стопкой старых номеров «Лайфа»! Это научная энциклопедия для юношества, которую я читал, когда мы жили на Филиппинах. На странице 251 в энциклопедии «Чудесный мир вокруг нас» значится:
«Кристалл — твердое, а иногда и жидкое вещество, атомы которого расположены в высшей степени упорядочение, примерно как каркас небоскреба. В отличие от него, стекло представляет собой хаос, в котором атомы и молекулы не имеют упорядоченной структуры... Большинство так называемых «хрустальных» люстр на самом деле изготовлены из стекла с высоким содержанием свинца».
Хочу вырезать это, наклеить на открытку и послать Сомервилю. Он лжет насчет отсутствующей подвески. Это заговор, затеянный для того, чтобы вновь заставить меня лечиться. Он не верит, что я завладел кристаллом, и знает, что я ничего не брал у него из дома. Он просто рассчитывает спровоцировать меня на какие-то угодные ему поступки. Почему он не хочет смириться с тем, что в его помощи больше не нуждаются?.. Потому что так оно и есть на самом деле: я не нуждаюсь в нем. Я освободился от тебя, Сомервиль, наконец-то я раз и навсегда от тебя освободился!
Может быть, Пенелопа права, может быть, нам стоит уехать вдвоем, пока он и впрямь чего-нибудь не предпринял.
Я решил провести эту ночь в мансарде. Анна к тому времени, как я вернулся, уже легла, и нет никакого смысла ее беспокоить.
2.10. Примерно полчаса назад я спустился в кухню приготовить себе сандвич и выпить стакан молока. Я не мог заснуть: лежал и думал о Пенелопе и о розе...
Поев и возвращая остатки еды в холодильник, я вдруг почувствовал непреодолимое желание броситься наверх и проверить, на месте ли кристалл, — просто посмотреть на него и почувствовать, как он холоден, надежен и тяжел в руке.
Я выключил сигнализацию на пульте под лестницей и вернулся в мансарду. А здесь сразу же подошел к сейфу, открыл его, взял кристалл, по-прежнему находящийся в кожаном мешке, и выбрался через купол на крышу. Стояла прекрасная, по-настоящему осенняя ночь, холодная и ясная. Глубокая, светящаяся синева неба была пронизана звездами. Вглядываясь в раскинувшийся передо мной пейзаж, я стоял и вдыхал ночную свежесть, затем достал кристалл и поднял его в ночи — точь-в-точь как поступил когда-то Магнус. И вновь я увидел, как он вбирает в себя свет звезд, отражая и преумножая их слабое свечение всеми своими гранями и призмами, пока они не слились в его глубине, в самой сердцевине, создав источник серебряного света невыразимой яркости. В первый раз за долгое время я, не думая ни о чем другом, всего лишь любовался его красотой.
Кристалл, пока я следил за ним, стал на ощупь вроде бы холоднее. Серебряное свечение разгоралось, достигнув в конце концов настолько нестерпимой интенсивности, что мне пришлось прикрыть глаза свободной рукой. И тогда я постиг, что в руке у меня сосредоточен сейчас свет всей Вселенной и что кристалл — это факел, поднятый мною над тьмой, грозящей в противном случае поглотить все живое.
И в это мгновение я осознал смысл своего избранничества. Я был возвращен на землю, чтобы стать носителем света точно так же, как древние Кендали — стражи Юдоли и хранители кристалла — были призваны и избраны давным-давно — задолго до той судьбоносной и роковой ночи, когда я предал это священное доверие. Я призван в час величайшей опасности, призван высоко держать пламя совести над миром, призван предотвратить властью, которую дарует кристалл, ядерную войну, грозящую уничтожить нашу планету.
Ощутив весь груз подобной ответственности, я понял, что стал отныне бесконечно одинок, но радость и гордость переполняли меня, потому что я был избран. Я, Мартин Грегори, был избран стать спасителем человечества.
Впервые в жизни я ясно осознал, как именно мне надлежит поступать... И я осознал, что любовь, представляющая собой всего лишь неизбывную жажду растворить быстротечность Вселенной, не означает ничего иного, кроме стремления остаться в полном одиночестве.
Стоя сейчас на крыше и держа пламя на башне горящим — темный полумесяц на фоне синевы небес, — я осознал, что вовсе не случайно мы с Анной поселились именно в этом доме и вовсе не случайно мне было дозволено вынести кристалл из пещеры Утраченной Надежды. Здесь, в Бедфорде, были как бы заново воссозданы условия для моего производства в ранг Кендаля — и власть моя, равно как и сфера воздействия кристалла, простираются теперь по всей земле.