Страница:
безвкусным дождем...) о... молись со мной, прячь руки в прямых линиях света
алтарей неизвестной нам религии.
Создаю новый образ, знаю, что он овладевает мной, а я лишь следую его
указаниям. Легкой речной водой омываю подготовленное к вживлению новых
чувств тело. Смотрю на старые замшелые игрушки. Шутки растаяли в желудке.
Размениваю неразменные монеты. Может, ты действительно прав. Может, все и
так стремится покинуть и замкнуть нас в клетках своих воспоминаний. Больше
не спи со мной. Не трогай мое тело, как ты это делаешь сейчас. Нет.. Да..
Тем ценнее станут воспоминания о тебе. Таком нежном. Как сейчас. Как в ту
первую нашу с тобой ночь. С дождем. Ты шел, не останавливаясь, и нес дождь.
Как всегда, как обычно. Как тогда, когда ты еще этого не понимал. Шел, как
тот, кто никогда не останавливается. Мимо воды, мимо всего. Мимо меня ты бы
тоже прошел, но случайно задел меня плечом на заполненном зонтами тротуаре.
Извинился и замер. На мгновение. Потом, как будто мгновенно очнувшись, пошел
дальше, лишь взмахнув полами своего пропахшего сыростью плаща, а я,
застывшая, не могла шелохнуться. Меня уже толкали другие. А ты этого, мне
казалось, никогда бы не почувствовал, но, уже практически исчезая в
пластичных движениях горожан, ты вновь остановился, резко повернулся,
бросился ко мне, приковав свои объятия к моим хрупким плечам, до сих пор
чувствующих давление твоего промозглого тела. Хочу не утратить эти ощущения.
Ты был так ласков со мной. Я буду помнить тебя вечно. Венами. Волны твоей
безвременности.
Я сплю у тебя на коленях.
Мы в пути. Нас ждет небо, и стороны света открываются для нас. Я
нарисован на твоем лице, ты выпиваешь мое тело. Ты губительно влияешь на
окружающих.
Ты выделяешь странные будоражащие мозг окружающих флюиды. Я не могу
находится рядом с тобой, но еще более невыносимым становится отделенное от
тебя существование. Не превозмочь. Слабыми капельками дождя ты вливалась в
полость моего изнеможенного ожиданием организма. Жалея меня, ты старательно
укрывала мои глаза и спасала виски от внедрения радиации своего не знающего
усталости кровавого потока вырождающихся мыслей.
Впечатления, эмоция, рождение, какое чудо.
И опять рвутся внутрь моего безразличия голодающие камешки
девятилетнего ребенка. Осознаваемые камешки, бессознательно голодающие
камушки*. Классика жанра. Жанровая классика. Еду в ночь. В ночи еду. Езда в
ночи. Точность езды. Ночная езда. Ничье задание. Чайное здание. Здание из
чая. Отчаянная ночная езда. Езда в отчаяние. Нечаянная езда ночи. Никчемная
тщательность ночного чтения. Пройденный этап. Патовый исход. Доходный дом.
Модный сервиз. Сервисный центр. Вестник стен. Исток историй. Чинность
мистерий и истерий. Бесчинство сна. Изнеженность снежности.
Как я могу любить твою любовь? Чистые голые слова о ней? Использованные
и используемые сейчас? На разных языках? Слова, значащие не "ты" и "я", а
"ты" и "ты", разделяемые со мной. Бездомные слова. Бездонные... Крошащиеся в
моих руках. Дрожащих... Сошедшие с ума слова. Почему им нет замены. Они
крадутся взглядами и прикасаниями и растекаются по поверхности эрогенного
тела. Слова в запястье. Крики... кошмарные... мольбы. Как обретение самой
сути бессловесности. Как беспомощность. Как призыв. Картины и образы. Как
мне не любить твои слова? Слова обо мне, используемой для признаний,
обращенных тебе, направляемых внутрь, в самую глубину сердца, и дальше, в
почти верное ощущение постижения непостижимого.
Как много всего я должен тебе сказать...
Как часто я все это слышу от тебя...
Вы заискивающе улыбнулись. Просто так по-доброму, но заискивающе.
Желая, видимо, превратить улыбку в чистое послание неподдельного стремления
завоевать внимание. Вы воскресили во мне эмоции, давно забытые, возникающие
вследствие нестойкого и пугливого желания нравиться. Вы закашлялись, и я
подбежала и поднесла вам платок к губам. Вам. Так деликатно вы посмотрели на
меня, отрывая мои руки и выдавливая мои глаза. Подчиняющим взглядом.
(СЛЫШИТЕ... Ничего потом, вы были не в себе. Во мне. Слышите. Я же приняла
вас всем своим существом, а вы...) Потребовали от своего "я" невозможного.
Чтобы оно стало мной. Страшно подумать... Сейчас их уже две, тех половинок,
которые могли быть одной, они скрещиваются странно, никогда не знаешь, что
там, вместо, за этим двуполым сочленением. Кроется ли истина безмерного
порока. Там. Заспанные глаза, открывающие мир заново, уплывая в дождливое
утро безымянного города.
Он накрасил губы помадой с самым ярким цветом. На его волосах блестит
лак. Он пытался угадать желания своих неуязвимых подруг, утраченных,
казалось бы навсегда. Найденных в едва открытых гробницах фараонов
доегипетских цивилизаций. Ринувшихся в паутину воспоминаний, рвущих
целостность моментов. Обучающих тебя правописанию в практически закрытых
школах. Говорят, одинокие люди слишком много говорят... Но их слушают лишь
тогда, когда они говорят не для себя, а не тогда, когда они говорят, желая,
чтобы их хотя бы услышали.
Спрятавшись от всех смысловых начал, бестактные хозяева своих желудков,
нервно цепляющиеся за свою паскудную жажду покрыть своей имущественной
важностью проблески интеллекта, направленного на вычленение слабостей
человечества и осознание мощи истины как таковой, испугались окончательно
моей откровенности. Я им говорил, как упадочны и жалки они в своих склепах,
как далеки они от края земли, где я танцую с таинственными колдуньями, где я
бросаюсь в пучину образов и красочность фантазий. Я им пытался истолковать,
насколько неподвластна им ни одна клубничная девочка. Лишь серые
повседневности с мусоросборниками вместо глаз.
Цветы.
Апрель - рыбная ловля.
Все, что следует помнить, зная привычки людей.
Я упустил тебя, любуясь собой. Ты замедляла шаг. Ты говорила: подойди.
Неужели не чувствуешь? Ты же сам настроил меня на негласное общение с
тобой... Я уже почти с тобой рядом, слегка касаюсь тебя своими зрачками. Ты
вот-вот должен мне что-то сказать и закружить вихрем нашего соединения. Но
ты...
Я любовался собой. Предполагал, что все должно произойти само собой.
Было ли ей так же жаль упущенного? Винила ли она себя за что-то? Думала ли
она о том, что сделала что-то не так?
Я должен был сделать этот шаг, но когда я уже победил в себе любовь к
себе, дверь закрылась. Осталось лишь досадовать на все несправедливости,
собранные воедино.
Мы теперь в городе без любимых маршрутов. Мы в западне неподвижности.
Нам сложно выбрать, по какому пути пойти. И вдвоем ли... Ты легкая, как пух.
Моя голова тяжела. Твоя сладкая, как материнское молоко, ладонь, прижимается
к моей голове, наполняя ее кожу теплом, проникающим и в ткань черепной
коробки, и в мозг, расширяющийся от повышения температуры.
Клетка. В ней я и ты. Я продолжаю идти с тобой рука об руку, а все еще
в клетке, и проникаю еще дальше в ее тайники. Клетка сжимается, душит.
Сокращаются наши тела. Мы все равно умудряемся умещаться в клетке.
Твой хриплый голос.
Мой разбитый в кровь нос.
Твой белый, впитывающий кровь, платок.
Мой несмелый поцелуй.
Твое принятие моих губ.
Моих соленых от слез губ.
Твоих свежих, как море.
ГДЕ ТЫ!!!!! ЧЕРТ ВОЗЬМИ!!!!! КАК НАЙТИ ТЕБЯ, ТАКУЮ НЕНАХОДИМУЮ И
НЕОБХОДИМУЮ? СМЕРТЬ МОЮ..
Сарказму - нет! У вас паранойя. Рисковый вы человек. Бесконечно
очаровываете меня и покидаете каждый раз, когда я прижимаюсь щекой к вашей
груди. Мокрая, бежала за тобой, уходящим, оставляющим меня в беспомощности,
не церемонясь со мной. Однако все было не так. Ты лишь не хотел ранить меня.
Спасал меня от себя и себя. Ты терял энергию. Я была юридически не права,
претендуя на часть ее.
Я влюблялся во всех, но в тебя не смог. Ты взяла и взглядом убила
попытку всего лишь влюбиться. Ты - проектор. Ты решила истерзать мои
ненависти и любви к некурящим женщинам. Что-то всегда остается неразрешенным
и частично эротичным. Я в душе радостнее тебя раз в двести или миллион! Да?
Теперь загляни в свою душу, и пойми во сколько раз я радостней тебя... Это
диктат! И дикость какая-то! Дикая ось. Кость. Ее бросили, но некому было ее
обглодать, ее дали, но очень дальновидными оказались сновидения костного
мозга.
Пригласить ее что ли на съемки, для участия в фотосессии? Пьяный
человек способен перевернуть на мгновение мир. Может ли он сделать мир
вечной войной, или его засасывает неопределенность конвульсий его мозжечка,
последней инстанции?
На границе опять допрос! Спрашивали, сколько лет я живу без отца, во
сколько лет меня родила мать, и не пришлось ли при этом прибегнуть к
кесареву сечению. Спрашивали и удивлялись тому, как быстро я давала ответы.
Потом ответы долго проверяли, копались в базах данных и купались в банных
ваннах, в реестрах, ресторанных меню и архивных записях. Мне было
восемнадцать лет от роду, и родилась я в рубашке. Я никогда не знала своего
отца, но знала, что больше всего на свете я хочу найти такого же человека,
как он, и стать его возлюбленной, лежать у его изголовья и подчиняться его
капризам. Читать ему свои безграмотные стихи и наслаждаться его смехом,
которым будет сопровождаться это чтение.
Потом еще меня в другой стране заставляли пройти стоматологический
осмотр на случай провоза взрывоопасных веществ под видом обычных пломб в
зубах. Мне распотрошили рот, и я потеряла былую красоту лица, когда были
изуродованы мои ровненькие и беленькие зубки, которые раньше подчеркивали
классические изгибы носа и положение губ, легкую и естественную опухлость
щек и мои беспокойные ровные волосы.
А еще меня спрашивали, как бы я хотела назвать своих детей, не зная,
что я бесплодна, и что сама рождена бесплодной женщиной. Не зная, что у меня
у самой нет имени.
А когда у меня не оказалось при себе формы, подтверждающей правильность
работы кишечника, все чаще требуемой на границах, меня завели в
полуосвещенную комнату два контроллера и попытались отобрать у меня самое
дорогое, что было у меня тогда, камушек аметист, в котором отражается
будущее. Мне пришлось сделать вид, что я готова отдаться их грязным помыслам
и удовлетворить их постоянно грязные насильнические желания, и, когда они
расслабились, я устроила выяснение их будущего и кричала им в уши громом
Харибды и впивалась в глаза их змеями Горгоны.
Я вышла одна, переодевшись в их одежду, размеры которой мне не
подходили, но меня приняли за новенькую, которой еще не подобрали амуницию.
Мне даже подмигнул командир. Все оказалось так просто.
Я добралась сюда, стряхиваю с себя пыль дороги. Меня действительно чуть
не расстреляли по пути из синагоги в минарет. А католик воткнул шип в мою
грудь.
Еще в чужой стране меня почти пытали, чтобы выпустить за свои пределы.
Им во что бы то ни стало, необходимо было узнать, какие мои самые
сокровенные мечты, а в последний раз в медицинском кабинете проверяли,
девственницей ли я была. Слишком уж специфическими были законы этой страны.
И присутствие плевы их обрадовало. Но я была пограничной девочкой.
Занималась сексом таким образом, что умудрялась сохранять свою
неприкосновенность. В особенности, мне нравился ты, к которому я приезжаю из
разных стран и с кем в какой-то неподдающийся исчислению временными
единицами период времени я чувствую себя свободной от конституционных прав и
законодательных актов. Я добралась сюда. Приехала к тебе.
10:49 - я вхожу в гостиницу. Ты оставил мне ее адрес еще до того, как
собирался куда-либо уезжать. Ты говорил об окнах, выходящих на оживленную
улицу, о последних этажах. Но в гостинице их оказалось всего семь. Я
предопределила, что было бы идеальным остановиться в однокомнатном номере на
последнем этаже. Тебе так захотелось бы. Мне показалось. Это где-то в
Берлине. Я ехала в такси, таксист знал эту гостиницу, его тетя проживала на
той же улице в очень старом доме. Про гостиницу, в которую мы ехали, ходили
слухи, про нее рассказывали необычные истории, и мне верилось, что каждая из
этих небылиц была связана с тобой.
11:03 - я вошла в номер на седьмом этаже и почувствовала твой запах,
иллюзорный и воображаемый. Обоняние вспомнило, как пахнешь ты, как ты
благоухаешь, и как пот смешивается с твоим дезодорантом и одеколоном твоим,
и пропитывает твою постоянно сырую, но не затхлую, а по-своему свежую
одежду. Внутри я боролась с собой тогдашней, которая начинала побеждать меня
и тянуть к открытому в последствие настежь окну, чтоб броситься вниз, и
никогда больше не истязать себя воспоминаниями. Тогда я была на все и ко
всему готовой девочкой. Сложной, но твоей. До конца, и без тебя. Тогдашняя я
сражалась со мной сегодняшней, сиюсекундной мной, подпорченной расставаниями
с самыми дорогими на свете ощущениями, призывающими быть, и не сожалеть ни о
чем. Я сейчас была сильнее себя.
11:18 - теперь я растянулась на постели, такой же сырой, как и тогда, в
Венецианском дешевом пансионе, где в первый раз мы занялись тем, что мы еще
не называли любовью. Потом взглянула на задернутые шторы и слабый пасмурный
проблеск солнца. Лицо застывало на узорах штор, незатейливых цветочках, не
для подарков, не для букетно-конфетной эйфории маленьких девочек и юношей
повзрослее. Делаю выводы. Чем займусь. Куда направлюсь. Буду ли заказывать
вино сегодня и напиваться, осознавая, как далеко ушли годы и как долго они
еще будут царствовать в моем сознании, призрачными вспышками озаряя память,
и все более пугая меня своим отдалением.
12:16 - задумываюсь о времени. О минутах, которые обозначены
безжизненными цифрами, даже не несущими какой-то символичности своими
сочетаниями. Или именно им я должна быть благодарна за бесконечность
переживаний, которые объединяют меня с их кристалличностью, и позволяют им
становиться родными, неотъемлемыми знаками. Постель отвергает меня. Ноги
коченеют. Я растираю их ладонями. Совсем не по-летнему в комнате. Она хранит
чью-то промозглость. Может, твою. Может быть, ты лежал на этой же постели и
думал о чем-то совсем далеком от меня, не обо мне, не о нашей истории,
которой для тебя, возможно, вовсе не было. Ты посвящал себя миру более
просторному и необъяснимому. Ты сам мог лишь догадываться о его влиянии на
меня, но сам иногда даже превращался в его повелителя, в движущую силу
событий.
12:17 - бессонная остаюсь я в плену своих несбывшихся желаний.
12:18 - дождь.
12:19 - я встаю, надеваю плащ, открываю дверь, закрываю, спускаюсь по
лестнице, оказываюсь в холле гостиницы, выхожу на улицу, поднимаю голову
вверх, ощущаю капли на лице, и вижу серое небо, и начинаю ждать ночь.
Изменчивость времени и изменение климатических зон влияли на мою
чувствительность. Забыв о природном и астрологическом времени, я сижу в
парке возле ратуши.
Я - семь, я - есьм. Я - майская яма, яма мая. Я - смесь ... семени ...
с именем. Приглушенный гулом автострады.
В белом плаще, в сумеречном городе. В фантазиях твоего больного не мной
мозга. Я приказываю тебе отпустить меня. Оставить наедине. Со сложенными
крыльями, которым уж никогда не подъять мое тело и пронести его над своим же
неврозом или приступом ностальгии. Я даже не могу просто так пройтись по
мосту, которому отдавал всего себя, отпуская вместе со слезами печаль свою в
путь по речному городу. Это не старость, и не время. Это безвременье,
безымянное существование материи.
За мной тянется вереница судеб. У одной девушки больна мать, а отца она
не видела с рождения. Ей приходится работать консьержкой в дешевой
гостинице. Почему бы ей не зайти ко мне в номер, который я снял и который
она показала мне, зайдя вместе со мной внутрь, отдавая ключи, улыбаясь,
уверяя меня, что встретиться со мной на следующий день ей будет сложно, так
как она работает еще и тренером бальных танцев в Доме учителя. А почему бы
ей не зайти ко мне в номер сейчас, когда я приобрел среди прочих сувениров
еще и симпатичную аутентичную женскую сорочку для той, с которой я чувствую
себя ментором в параллельной жизни. И почему бы ей, молоденькой консьержке,
с приятной внешностью, улыбающейся мне своей уставшей улыбкой, не зайти ко
мне в номер, с разваливающейся кроватью, с не закрывающимися окнами,
осыпающейся краской, но светлый и завораживающий застывшестью во времени.
Мы вышли на балкон, где она курила слабые сигареты, досчитывая часы до
окончания смены. Потом она зайдет ко мне и померяет блузку...
Я спрашиваю, могу ли я попросить ее о некоем одолжении.
Ей по душе приличные предложения. Я не преминул случаем
поинтересоваться, будет ли предложение заняться сексом на старой скрипящей
кровати номера, в который она проводила меня при вселении, достаточно
приличным.
- Что же здесь такого неприличного? - поинтересовалась она.
Но на мой вопрос, нравлюсь ли я ей, она, возмутившись, заставила меня
поверить в то, что она, будучи замужем, никем, кроме мужа не интересуется.
Соответственно интересовать ее мог слепой секс, если конечно он
исполняется мастерски.
Я хотел обнять ее тело, но слегка прикоснулся к плечу. Свежий запах ее
одежды и обволакивающий аромат ее трепетного тела. Она соглашается зайти ко
мне, когда завершится ее рабочий день, обещает стать моей моделью. Скоро 8.
Конец смены.
Я тебя сменю на нее, у нее тоже красивая грудь, узкие розовые брюки
облегают ее напряженные ноги. Тело вздрагивает. Я даже не представляю тебя,
города, в который ты ринулась вслед за мной. Я не требовал от моей
чувственной консьержки напоминаний о тебе и особенностях твоего тела. У меня
с ней все получалось. Мы с вожделением поглощались друг другом.
Потом я отдал ей свой билет, кредитку и любимую кепку от солнца.
Страна, на землю которой я планировал ступить уже завтра, - жаркая.
Она обещала писать мне откровенные письма. О том, как у нее все
сложится.
Унесла ли она с собой часть меня, или часть той страны, в которой
остался я. Я создаю ее уникальный портрет. Портрет без лица, лишь со
сгорбленной от прощания шеей и словами, переплетающими ее руки. Мимику ее
тщетного поиска гостиничных номеров и ключей от них. Ужасаюсь ее
бездыханности. И вижу ее в пеленках, описавшуюся, плачущую, с надеждой
выплескивающую ручки, чтобы найти маму. Вместо мамы - я, стараюсь ее
успокоить. Вижу на кинопленках ее раннего детства. Она - чудесный ребенок,
красивый, просто бесподобный, даже плачущий, или стонущий, или испачканный
детским пюре, залитый кефиром. Вот она взрослая. Все повторяется. Я опять ее
первый поцелуй в ночном метро, ее опаздывающий на свидания спутник среди
веселящегося огненного нагромождения зданий, вселяющегося в топь ее
кровообращения. Я - румянец на щеках ее, скользких от слюны моих губ и моего
языка, овладевающих ими (щеками ее) в любой удобный для этого момент. В ней
нет моей желчи. И мелочи нет. И крупных купюр. Есть желание жить. В
новостройках. Менять квартиры. Менять пол. В квартирах. Наращивать себе
пенис. Вживлять матку. В квартирах. В соре карнавалов. Преображаться и
преображать. В ней нет моего алчного пафоса. Я - ее воздушный корабль. Она -
мой слепой парикмахер.
- Да, нам бы очень хотелось жить в этой квартире, мы бы с удовольствием
сняли ее. Но... для нас слишком дорого. У нас пока нет таких денег. В
ближайшее время это не реально. Но мы очень аккуратные. С нами у вас не
будет проблем. У нас есть идентификационные карты практически всех
муниципальных органов мира, и нас принимают практически во всех странах с
удовольствием. Иногда мы жили на острове расового безразличия - ну вы
догадывается, что я имею в виду - и нашим хозяевам даже присудили премию,
они не хотели нас отпускать, и мы к ним так привыкли. Может быть, и вам мы
будем полезны.
После чего строгое лицо хозяйки выразило понимание. Ключи оказались в
наших жаждущих руках.
Мы начинали жить другой жизнью, более походящей на уравновешенную
семейность.
Несметное количество раз я жалел о своей женитьбе. По сути виселица мне
была сооружена самим собой. Я сам искал дерево, рубил его, пилил,
обрабатывал доски и водружал столп, приколачивал крестовину, примерял
веревки, сколачивал эшафот.
Теперь сидя здесь, в размагниченном пространстве своего подытоживаемого
"я", я содрогаюсь от бессмысленности его утраты.
Баллада о теле ее и душе... Нужно же мне было рассмотреть в ней свое
воображаемое счастье. И я упивался ее пространственностью. Утопал в ее
праздной загадочности. Возникал прозрачно. Говорил празднично. Горевал о
том, что теряю ее, когда засыпал сам, холодный вдали от нее. Но ждал
одиночества, когда она впивалась в мою восторженность, выпивала
любвеобильность мою. Вылюбливала меня, как могла. Выжимала из меня самое
дорогое и невосстановимое. Отбирала. А я дарил, спешил дарить, посылал все к
черту. Отдавался ей. Умудрялся день ее превратить в неделю. И забывал, и
обрекал на тщетный поиск открытости моей и восприимчивости моей стихийность
слов. Растаптывал слова с наслаждением ее же ногами, целуемыми моими губами.
Был я, я был... мА-маленьким ребенком. Ребеночком. Ее. Слушался...
выслуживался. Вслушивался, лужу в океан превращал. Мир на пальчиках ее
вращал, хрупких пальчиках, лепестках моей девочки-цветка. Как было все
прекрасно. Даже геополитика ее тела была плагиатом вселенной.
Я стоял на балконе, пил какое-то странное кислое вино, которое
приносила нам хозяйка, и к которому как-то привык. Я видел, как она уже
одевалась и красила губы. Уже видел, как она стояла у дверей, ища ключи,
как, не оборачиваясь ко мне, слегка взмахнула рукой, прощаясь. Открывала
дверь потом, захлопывала ее и спускалась по лестнице, постукивая каблуками о
камень лестницы. Я стоял открытый всем глазам на балконе, на высоте полета
маленькой птички. Почему-то мне уже не хотелось бросить бокал с вином вниз
на голову той, что выходит из дома, сейчас, попрощавшейся со мной. Когда
время становится жестоким, хочется сдаться, сдать позиции, унестись неведомо
куда. Перевернуть мир. А что, если я бы взял ее на руки и прыгнул вместе с
ней с высоты полета маленькой птички. Мы с ней настолько идентичны, что
смогли бы показаться единым целым в полете (если бы мы улетели). А скоро
небо превратиться в страх перед смертью. Тогда я забуду о том, о чем думаю
сейчас.
You say "whatever". I follow your way. I'm getting down whenever you
slip away. You are my majesty, my destiny, dark parent. No one resembles all
what you had drawn few years ago when you just realised how typical it was.
Набери мне воду в бассейн, а лучше наплачь туда своих слез, их вкус мне
будет напоминать нашу Адриатическую весну.
Мы получили карт-бланш. В алмазах наших глаз можно было найти
готовность раскрыть гнойники общественного устройства планеты. Где нарыв?
Везде! Мне надоела политика. Война за мир. Мирные переговоры. Сплетни.
Черный PR.
Мне нравится моя латиноамериканская любовница, темненькая и
соблазнительная, с родинкой на щечке, с улыбкой, раздевающей меня. В
чувствах приятнее теряться, блуждать среди них, тонуть в их чистоте.
Накануне гранжа я познакомился с необычным человеком в сером городе. У
меня белая рубашка, голубой галстук с кубическим рисунком. Из его наушников
доносились звуки песни Honey Power, а я в тот самый день узнал о
существовании MBV. Я знал, куда он идет, догадывался, но не хотел показаться
следящим за ним, обогнав его и пойдя впереди, а направлялся я туда же. Я бы
мог прикоснуться к нему, он бы молча и монотонно взглянул на меня, ничего не
говоря, просто бы стал идти со мной в ногу. Там, куда мы шли, мы пили бы
вместе вино. Его кассета была бы всунута в магнитофон, и всем было бы и
грустно, и весело. Но каждый бы, составляя, казалось бы, единую группу
единомышленников, думал бы большей частью о чем-то необъяснимом и
постоянном, упивался бы размышлениями о своем собственном положении во
вселенной. Когда мы были там, было интересно говорить, обсуждать, делиться.
Мы были целостностью, всем, но тем не менее ощущали свою разобщенность и
упадочность желания быть вместе, единством, ощущающим свою раздробленность,
единым ощущением разложения. С человеком, с которым я познакомился
впоследствии, буквально вися на балконе с бутылкой вина в руке, было связано
несколько историй в моей жизни.
Остальной мир ел тигровых креветок, пользовался парковками в
европейских городах за 2,5 евро в час, пил кофе с булочками утром, а вечером
он гнал машины к себе в вотчину. Заправлялся на BP.
Но милый, прости, что я пишу тебе об этом, но меня бросили на асфальт,
и мое тело начали тащить у всех на глазах в разные стороны, и кожа моя
лопалась, и раны образовывались. Извини, что мне приходится говорить тебе об
этом... Ты же знаешь, я люблю тебя больше жизни, больше себя. Эта
жестокость. Она портит наш мир. Произведение. Но проведению было угодно. Я
не хотела, я говорила им, просила, чтобы не трогали лицо. Не били в лицо. И,
ты же знаешь, у меня была операция на голове. Я закрывала ее руками. А они
тащили дальше, пока не раскровилась кожа моя буквально до костей. Я не
стонала, лишь кричала: ЗАЧЕМ, ЗА ЧТО! Не сопротивлялась, не хотела никому
причинить боль. Сама содрогаясь от боли. Невыносимой. Я, как о воздухе в
невесомости космоса, мечтала о тебе. Уносящем меня на край света, туда, где
можем быть только мы. Одни. Свободны. Без скверны и безразличия, и, и ... я
не знаю, как описать тебе все это. Мягкость твоего голоса, чуткость твоего
сердца. Твоих двух сердец! Я не поверю, что оно у тебя одно. (А не будет ли
алтарей неизвестной нам религии.
Создаю новый образ, знаю, что он овладевает мной, а я лишь следую его
указаниям. Легкой речной водой омываю подготовленное к вживлению новых
чувств тело. Смотрю на старые замшелые игрушки. Шутки растаяли в желудке.
Размениваю неразменные монеты. Может, ты действительно прав. Может, все и
так стремится покинуть и замкнуть нас в клетках своих воспоминаний. Больше
не спи со мной. Не трогай мое тело, как ты это делаешь сейчас. Нет.. Да..
Тем ценнее станут воспоминания о тебе. Таком нежном. Как сейчас. Как в ту
первую нашу с тобой ночь. С дождем. Ты шел, не останавливаясь, и нес дождь.
Как всегда, как обычно. Как тогда, когда ты еще этого не понимал. Шел, как
тот, кто никогда не останавливается. Мимо воды, мимо всего. Мимо меня ты бы
тоже прошел, но случайно задел меня плечом на заполненном зонтами тротуаре.
Извинился и замер. На мгновение. Потом, как будто мгновенно очнувшись, пошел
дальше, лишь взмахнув полами своего пропахшего сыростью плаща, а я,
застывшая, не могла шелохнуться. Меня уже толкали другие. А ты этого, мне
казалось, никогда бы не почувствовал, но, уже практически исчезая в
пластичных движениях горожан, ты вновь остановился, резко повернулся,
бросился ко мне, приковав свои объятия к моим хрупким плечам, до сих пор
чувствующих давление твоего промозглого тела. Хочу не утратить эти ощущения.
Ты был так ласков со мной. Я буду помнить тебя вечно. Венами. Волны твоей
безвременности.
Я сплю у тебя на коленях.
Мы в пути. Нас ждет небо, и стороны света открываются для нас. Я
нарисован на твоем лице, ты выпиваешь мое тело. Ты губительно влияешь на
окружающих.
Ты выделяешь странные будоражащие мозг окружающих флюиды. Я не могу
находится рядом с тобой, но еще более невыносимым становится отделенное от
тебя существование. Не превозмочь. Слабыми капельками дождя ты вливалась в
полость моего изнеможенного ожиданием организма. Жалея меня, ты старательно
укрывала мои глаза и спасала виски от внедрения радиации своего не знающего
усталости кровавого потока вырождающихся мыслей.
Впечатления, эмоция, рождение, какое чудо.
И опять рвутся внутрь моего безразличия голодающие камешки
девятилетнего ребенка. Осознаваемые камешки, бессознательно голодающие
камушки*. Классика жанра. Жанровая классика. Еду в ночь. В ночи еду. Езда в
ночи. Точность езды. Ночная езда. Ничье задание. Чайное здание. Здание из
чая. Отчаянная ночная езда. Езда в отчаяние. Нечаянная езда ночи. Никчемная
тщательность ночного чтения. Пройденный этап. Патовый исход. Доходный дом.
Модный сервиз. Сервисный центр. Вестник стен. Исток историй. Чинность
мистерий и истерий. Бесчинство сна. Изнеженность снежности.
Как я могу любить твою любовь? Чистые голые слова о ней? Использованные
и используемые сейчас? На разных языках? Слова, значащие не "ты" и "я", а
"ты" и "ты", разделяемые со мной. Бездомные слова. Бездонные... Крошащиеся в
моих руках. Дрожащих... Сошедшие с ума слова. Почему им нет замены. Они
крадутся взглядами и прикасаниями и растекаются по поверхности эрогенного
тела. Слова в запястье. Крики... кошмарные... мольбы. Как обретение самой
сути бессловесности. Как беспомощность. Как призыв. Картины и образы. Как
мне не любить твои слова? Слова обо мне, используемой для признаний,
обращенных тебе, направляемых внутрь, в самую глубину сердца, и дальше, в
почти верное ощущение постижения непостижимого.
Как много всего я должен тебе сказать...
Как часто я все это слышу от тебя...
Вы заискивающе улыбнулись. Просто так по-доброму, но заискивающе.
Желая, видимо, превратить улыбку в чистое послание неподдельного стремления
завоевать внимание. Вы воскресили во мне эмоции, давно забытые, возникающие
вследствие нестойкого и пугливого желания нравиться. Вы закашлялись, и я
подбежала и поднесла вам платок к губам. Вам. Так деликатно вы посмотрели на
меня, отрывая мои руки и выдавливая мои глаза. Подчиняющим взглядом.
(СЛЫШИТЕ... Ничего потом, вы были не в себе. Во мне. Слышите. Я же приняла
вас всем своим существом, а вы...) Потребовали от своего "я" невозможного.
Чтобы оно стало мной. Страшно подумать... Сейчас их уже две, тех половинок,
которые могли быть одной, они скрещиваются странно, никогда не знаешь, что
там, вместо, за этим двуполым сочленением. Кроется ли истина безмерного
порока. Там. Заспанные глаза, открывающие мир заново, уплывая в дождливое
утро безымянного города.
Он накрасил губы помадой с самым ярким цветом. На его волосах блестит
лак. Он пытался угадать желания своих неуязвимых подруг, утраченных,
казалось бы навсегда. Найденных в едва открытых гробницах фараонов
доегипетских цивилизаций. Ринувшихся в паутину воспоминаний, рвущих
целостность моментов. Обучающих тебя правописанию в практически закрытых
школах. Говорят, одинокие люди слишком много говорят... Но их слушают лишь
тогда, когда они говорят не для себя, а не тогда, когда они говорят, желая,
чтобы их хотя бы услышали.
Спрятавшись от всех смысловых начал, бестактные хозяева своих желудков,
нервно цепляющиеся за свою паскудную жажду покрыть своей имущественной
важностью проблески интеллекта, направленного на вычленение слабостей
человечества и осознание мощи истины как таковой, испугались окончательно
моей откровенности. Я им говорил, как упадочны и жалки они в своих склепах,
как далеки они от края земли, где я танцую с таинственными колдуньями, где я
бросаюсь в пучину образов и красочность фантазий. Я им пытался истолковать,
насколько неподвластна им ни одна клубничная девочка. Лишь серые
повседневности с мусоросборниками вместо глаз.
Цветы.
Апрель - рыбная ловля.
Все, что следует помнить, зная привычки людей.
Я упустил тебя, любуясь собой. Ты замедляла шаг. Ты говорила: подойди.
Неужели не чувствуешь? Ты же сам настроил меня на негласное общение с
тобой... Я уже почти с тобой рядом, слегка касаюсь тебя своими зрачками. Ты
вот-вот должен мне что-то сказать и закружить вихрем нашего соединения. Но
ты...
Я любовался собой. Предполагал, что все должно произойти само собой.
Было ли ей так же жаль упущенного? Винила ли она себя за что-то? Думала ли
она о том, что сделала что-то не так?
Я должен был сделать этот шаг, но когда я уже победил в себе любовь к
себе, дверь закрылась. Осталось лишь досадовать на все несправедливости,
собранные воедино.
Мы теперь в городе без любимых маршрутов. Мы в западне неподвижности.
Нам сложно выбрать, по какому пути пойти. И вдвоем ли... Ты легкая, как пух.
Моя голова тяжела. Твоя сладкая, как материнское молоко, ладонь, прижимается
к моей голове, наполняя ее кожу теплом, проникающим и в ткань черепной
коробки, и в мозг, расширяющийся от повышения температуры.
Клетка. В ней я и ты. Я продолжаю идти с тобой рука об руку, а все еще
в клетке, и проникаю еще дальше в ее тайники. Клетка сжимается, душит.
Сокращаются наши тела. Мы все равно умудряемся умещаться в клетке.
Твой хриплый голос.
Мой разбитый в кровь нос.
Твой белый, впитывающий кровь, платок.
Мой несмелый поцелуй.
Твое принятие моих губ.
Моих соленых от слез губ.
Твоих свежих, как море.
ГДЕ ТЫ!!!!! ЧЕРТ ВОЗЬМИ!!!!! КАК НАЙТИ ТЕБЯ, ТАКУЮ НЕНАХОДИМУЮ И
НЕОБХОДИМУЮ? СМЕРТЬ МОЮ..
Сарказму - нет! У вас паранойя. Рисковый вы человек. Бесконечно
очаровываете меня и покидаете каждый раз, когда я прижимаюсь щекой к вашей
груди. Мокрая, бежала за тобой, уходящим, оставляющим меня в беспомощности,
не церемонясь со мной. Однако все было не так. Ты лишь не хотел ранить меня.
Спасал меня от себя и себя. Ты терял энергию. Я была юридически не права,
претендуя на часть ее.
Я влюблялся во всех, но в тебя не смог. Ты взяла и взглядом убила
попытку всего лишь влюбиться. Ты - проектор. Ты решила истерзать мои
ненависти и любви к некурящим женщинам. Что-то всегда остается неразрешенным
и частично эротичным. Я в душе радостнее тебя раз в двести или миллион! Да?
Теперь загляни в свою душу, и пойми во сколько раз я радостней тебя... Это
диктат! И дикость какая-то! Дикая ось. Кость. Ее бросили, но некому было ее
обглодать, ее дали, но очень дальновидными оказались сновидения костного
мозга.
Пригласить ее что ли на съемки, для участия в фотосессии? Пьяный
человек способен перевернуть на мгновение мир. Может ли он сделать мир
вечной войной, или его засасывает неопределенность конвульсий его мозжечка,
последней инстанции?
На границе опять допрос! Спрашивали, сколько лет я живу без отца, во
сколько лет меня родила мать, и не пришлось ли при этом прибегнуть к
кесареву сечению. Спрашивали и удивлялись тому, как быстро я давала ответы.
Потом ответы долго проверяли, копались в базах данных и купались в банных
ваннах, в реестрах, ресторанных меню и архивных записях. Мне было
восемнадцать лет от роду, и родилась я в рубашке. Я никогда не знала своего
отца, но знала, что больше всего на свете я хочу найти такого же человека,
как он, и стать его возлюбленной, лежать у его изголовья и подчиняться его
капризам. Читать ему свои безграмотные стихи и наслаждаться его смехом,
которым будет сопровождаться это чтение.
Потом еще меня в другой стране заставляли пройти стоматологический
осмотр на случай провоза взрывоопасных веществ под видом обычных пломб в
зубах. Мне распотрошили рот, и я потеряла былую красоту лица, когда были
изуродованы мои ровненькие и беленькие зубки, которые раньше подчеркивали
классические изгибы носа и положение губ, легкую и естественную опухлость
щек и мои беспокойные ровные волосы.
А еще меня спрашивали, как бы я хотела назвать своих детей, не зная,
что я бесплодна, и что сама рождена бесплодной женщиной. Не зная, что у меня
у самой нет имени.
А когда у меня не оказалось при себе формы, подтверждающей правильность
работы кишечника, все чаще требуемой на границах, меня завели в
полуосвещенную комнату два контроллера и попытались отобрать у меня самое
дорогое, что было у меня тогда, камушек аметист, в котором отражается
будущее. Мне пришлось сделать вид, что я готова отдаться их грязным помыслам
и удовлетворить их постоянно грязные насильнические желания, и, когда они
расслабились, я устроила выяснение их будущего и кричала им в уши громом
Харибды и впивалась в глаза их змеями Горгоны.
Я вышла одна, переодевшись в их одежду, размеры которой мне не
подходили, но меня приняли за новенькую, которой еще не подобрали амуницию.
Мне даже подмигнул командир. Все оказалось так просто.
Я добралась сюда, стряхиваю с себя пыль дороги. Меня действительно чуть
не расстреляли по пути из синагоги в минарет. А католик воткнул шип в мою
грудь.
Еще в чужой стране меня почти пытали, чтобы выпустить за свои пределы.
Им во что бы то ни стало, необходимо было узнать, какие мои самые
сокровенные мечты, а в последний раз в медицинском кабинете проверяли,
девственницей ли я была. Слишком уж специфическими были законы этой страны.
И присутствие плевы их обрадовало. Но я была пограничной девочкой.
Занималась сексом таким образом, что умудрялась сохранять свою
неприкосновенность. В особенности, мне нравился ты, к которому я приезжаю из
разных стран и с кем в какой-то неподдающийся исчислению временными
единицами период времени я чувствую себя свободной от конституционных прав и
законодательных актов. Я добралась сюда. Приехала к тебе.
10:49 - я вхожу в гостиницу. Ты оставил мне ее адрес еще до того, как
собирался куда-либо уезжать. Ты говорил об окнах, выходящих на оживленную
улицу, о последних этажах. Но в гостинице их оказалось всего семь. Я
предопределила, что было бы идеальным остановиться в однокомнатном номере на
последнем этаже. Тебе так захотелось бы. Мне показалось. Это где-то в
Берлине. Я ехала в такси, таксист знал эту гостиницу, его тетя проживала на
той же улице в очень старом доме. Про гостиницу, в которую мы ехали, ходили
слухи, про нее рассказывали необычные истории, и мне верилось, что каждая из
этих небылиц была связана с тобой.
11:03 - я вошла в номер на седьмом этаже и почувствовала твой запах,
иллюзорный и воображаемый. Обоняние вспомнило, как пахнешь ты, как ты
благоухаешь, и как пот смешивается с твоим дезодорантом и одеколоном твоим,
и пропитывает твою постоянно сырую, но не затхлую, а по-своему свежую
одежду. Внутри я боролась с собой тогдашней, которая начинала побеждать меня
и тянуть к открытому в последствие настежь окну, чтоб броситься вниз, и
никогда больше не истязать себя воспоминаниями. Тогда я была на все и ко
всему готовой девочкой. Сложной, но твоей. До конца, и без тебя. Тогдашняя я
сражалась со мной сегодняшней, сиюсекундной мной, подпорченной расставаниями
с самыми дорогими на свете ощущениями, призывающими быть, и не сожалеть ни о
чем. Я сейчас была сильнее себя.
11:18 - теперь я растянулась на постели, такой же сырой, как и тогда, в
Венецианском дешевом пансионе, где в первый раз мы занялись тем, что мы еще
не называли любовью. Потом взглянула на задернутые шторы и слабый пасмурный
проблеск солнца. Лицо застывало на узорах штор, незатейливых цветочках, не
для подарков, не для букетно-конфетной эйфории маленьких девочек и юношей
повзрослее. Делаю выводы. Чем займусь. Куда направлюсь. Буду ли заказывать
вино сегодня и напиваться, осознавая, как далеко ушли годы и как долго они
еще будут царствовать в моем сознании, призрачными вспышками озаряя память,
и все более пугая меня своим отдалением.
12:16 - задумываюсь о времени. О минутах, которые обозначены
безжизненными цифрами, даже не несущими какой-то символичности своими
сочетаниями. Или именно им я должна быть благодарна за бесконечность
переживаний, которые объединяют меня с их кристалличностью, и позволяют им
становиться родными, неотъемлемыми знаками. Постель отвергает меня. Ноги
коченеют. Я растираю их ладонями. Совсем не по-летнему в комнате. Она хранит
чью-то промозглость. Может, твою. Может быть, ты лежал на этой же постели и
думал о чем-то совсем далеком от меня, не обо мне, не о нашей истории,
которой для тебя, возможно, вовсе не было. Ты посвящал себя миру более
просторному и необъяснимому. Ты сам мог лишь догадываться о его влиянии на
меня, но сам иногда даже превращался в его повелителя, в движущую силу
событий.
12:17 - бессонная остаюсь я в плену своих несбывшихся желаний.
12:18 - дождь.
12:19 - я встаю, надеваю плащ, открываю дверь, закрываю, спускаюсь по
лестнице, оказываюсь в холле гостиницы, выхожу на улицу, поднимаю голову
вверх, ощущаю капли на лице, и вижу серое небо, и начинаю ждать ночь.
Изменчивость времени и изменение климатических зон влияли на мою
чувствительность. Забыв о природном и астрологическом времени, я сижу в
парке возле ратуши.
Я - семь, я - есьм. Я - майская яма, яма мая. Я - смесь ... семени ...
с именем. Приглушенный гулом автострады.
В белом плаще, в сумеречном городе. В фантазиях твоего больного не мной
мозга. Я приказываю тебе отпустить меня. Оставить наедине. Со сложенными
крыльями, которым уж никогда не подъять мое тело и пронести его над своим же
неврозом или приступом ностальгии. Я даже не могу просто так пройтись по
мосту, которому отдавал всего себя, отпуская вместе со слезами печаль свою в
путь по речному городу. Это не старость, и не время. Это безвременье,
безымянное существование материи.
За мной тянется вереница судеб. У одной девушки больна мать, а отца она
не видела с рождения. Ей приходится работать консьержкой в дешевой
гостинице. Почему бы ей не зайти ко мне в номер, который я снял и который
она показала мне, зайдя вместе со мной внутрь, отдавая ключи, улыбаясь,
уверяя меня, что встретиться со мной на следующий день ей будет сложно, так
как она работает еще и тренером бальных танцев в Доме учителя. А почему бы
ей не зайти ко мне в номер сейчас, когда я приобрел среди прочих сувениров
еще и симпатичную аутентичную женскую сорочку для той, с которой я чувствую
себя ментором в параллельной жизни. И почему бы ей, молоденькой консьержке,
с приятной внешностью, улыбающейся мне своей уставшей улыбкой, не зайти ко
мне в номер, с разваливающейся кроватью, с не закрывающимися окнами,
осыпающейся краской, но светлый и завораживающий застывшестью во времени.
Мы вышли на балкон, где она курила слабые сигареты, досчитывая часы до
окончания смены. Потом она зайдет ко мне и померяет блузку...
Я спрашиваю, могу ли я попросить ее о некоем одолжении.
Ей по душе приличные предложения. Я не преминул случаем
поинтересоваться, будет ли предложение заняться сексом на старой скрипящей
кровати номера, в который она проводила меня при вселении, достаточно
приличным.
- Что же здесь такого неприличного? - поинтересовалась она.
Но на мой вопрос, нравлюсь ли я ей, она, возмутившись, заставила меня
поверить в то, что она, будучи замужем, никем, кроме мужа не интересуется.
Соответственно интересовать ее мог слепой секс, если конечно он
исполняется мастерски.
Я хотел обнять ее тело, но слегка прикоснулся к плечу. Свежий запах ее
одежды и обволакивающий аромат ее трепетного тела. Она соглашается зайти ко
мне, когда завершится ее рабочий день, обещает стать моей моделью. Скоро 8.
Конец смены.
Я тебя сменю на нее, у нее тоже красивая грудь, узкие розовые брюки
облегают ее напряженные ноги. Тело вздрагивает. Я даже не представляю тебя,
города, в который ты ринулась вслед за мной. Я не требовал от моей
чувственной консьержки напоминаний о тебе и особенностях твоего тела. У меня
с ней все получалось. Мы с вожделением поглощались друг другом.
Потом я отдал ей свой билет, кредитку и любимую кепку от солнца.
Страна, на землю которой я планировал ступить уже завтра, - жаркая.
Она обещала писать мне откровенные письма. О том, как у нее все
сложится.
Унесла ли она с собой часть меня, или часть той страны, в которой
остался я. Я создаю ее уникальный портрет. Портрет без лица, лишь со
сгорбленной от прощания шеей и словами, переплетающими ее руки. Мимику ее
тщетного поиска гостиничных номеров и ключей от них. Ужасаюсь ее
бездыханности. И вижу ее в пеленках, описавшуюся, плачущую, с надеждой
выплескивающую ручки, чтобы найти маму. Вместо мамы - я, стараюсь ее
успокоить. Вижу на кинопленках ее раннего детства. Она - чудесный ребенок,
красивый, просто бесподобный, даже плачущий, или стонущий, или испачканный
детским пюре, залитый кефиром. Вот она взрослая. Все повторяется. Я опять ее
первый поцелуй в ночном метро, ее опаздывающий на свидания спутник среди
веселящегося огненного нагромождения зданий, вселяющегося в топь ее
кровообращения. Я - румянец на щеках ее, скользких от слюны моих губ и моего
языка, овладевающих ими (щеками ее) в любой удобный для этого момент. В ней
нет моей желчи. И мелочи нет. И крупных купюр. Есть желание жить. В
новостройках. Менять квартиры. Менять пол. В квартирах. Наращивать себе
пенис. Вживлять матку. В квартирах. В соре карнавалов. Преображаться и
преображать. В ней нет моего алчного пафоса. Я - ее воздушный корабль. Она -
мой слепой парикмахер.
- Да, нам бы очень хотелось жить в этой квартире, мы бы с удовольствием
сняли ее. Но... для нас слишком дорого. У нас пока нет таких денег. В
ближайшее время это не реально. Но мы очень аккуратные. С нами у вас не
будет проблем. У нас есть идентификационные карты практически всех
муниципальных органов мира, и нас принимают практически во всех странах с
удовольствием. Иногда мы жили на острове расового безразличия - ну вы
догадывается, что я имею в виду - и нашим хозяевам даже присудили премию,
они не хотели нас отпускать, и мы к ним так привыкли. Может быть, и вам мы
будем полезны.
После чего строгое лицо хозяйки выразило понимание. Ключи оказались в
наших жаждущих руках.
Мы начинали жить другой жизнью, более походящей на уравновешенную
семейность.
Несметное количество раз я жалел о своей женитьбе. По сути виселица мне
была сооружена самим собой. Я сам искал дерево, рубил его, пилил,
обрабатывал доски и водружал столп, приколачивал крестовину, примерял
веревки, сколачивал эшафот.
Теперь сидя здесь, в размагниченном пространстве своего подытоживаемого
"я", я содрогаюсь от бессмысленности его утраты.
Баллада о теле ее и душе... Нужно же мне было рассмотреть в ней свое
воображаемое счастье. И я упивался ее пространственностью. Утопал в ее
праздной загадочности. Возникал прозрачно. Говорил празднично. Горевал о
том, что теряю ее, когда засыпал сам, холодный вдали от нее. Но ждал
одиночества, когда она впивалась в мою восторженность, выпивала
любвеобильность мою. Вылюбливала меня, как могла. Выжимала из меня самое
дорогое и невосстановимое. Отбирала. А я дарил, спешил дарить, посылал все к
черту. Отдавался ей. Умудрялся день ее превратить в неделю. И забывал, и
обрекал на тщетный поиск открытости моей и восприимчивости моей стихийность
слов. Растаптывал слова с наслаждением ее же ногами, целуемыми моими губами.
Был я, я был... мА-маленьким ребенком. Ребеночком. Ее. Слушался...
выслуживался. Вслушивался, лужу в океан превращал. Мир на пальчиках ее
вращал, хрупких пальчиках, лепестках моей девочки-цветка. Как было все
прекрасно. Даже геополитика ее тела была плагиатом вселенной.
Я стоял на балконе, пил какое-то странное кислое вино, которое
приносила нам хозяйка, и к которому как-то привык. Я видел, как она уже
одевалась и красила губы. Уже видел, как она стояла у дверей, ища ключи,
как, не оборачиваясь ко мне, слегка взмахнула рукой, прощаясь. Открывала
дверь потом, захлопывала ее и спускалась по лестнице, постукивая каблуками о
камень лестницы. Я стоял открытый всем глазам на балконе, на высоте полета
маленькой птички. Почему-то мне уже не хотелось бросить бокал с вином вниз
на голову той, что выходит из дома, сейчас, попрощавшейся со мной. Когда
время становится жестоким, хочется сдаться, сдать позиции, унестись неведомо
куда. Перевернуть мир. А что, если я бы взял ее на руки и прыгнул вместе с
ней с высоты полета маленькой птички. Мы с ней настолько идентичны, что
смогли бы показаться единым целым в полете (если бы мы улетели). А скоро
небо превратиться в страх перед смертью. Тогда я забуду о том, о чем думаю
сейчас.
You say "whatever". I follow your way. I'm getting down whenever you
slip away. You are my majesty, my destiny, dark parent. No one resembles all
what you had drawn few years ago when you just realised how typical it was.
Набери мне воду в бассейн, а лучше наплачь туда своих слез, их вкус мне
будет напоминать нашу Адриатическую весну.
Мы получили карт-бланш. В алмазах наших глаз можно было найти
готовность раскрыть гнойники общественного устройства планеты. Где нарыв?
Везде! Мне надоела политика. Война за мир. Мирные переговоры. Сплетни.
Черный PR.
Мне нравится моя латиноамериканская любовница, темненькая и
соблазнительная, с родинкой на щечке, с улыбкой, раздевающей меня. В
чувствах приятнее теряться, блуждать среди них, тонуть в их чистоте.
Накануне гранжа я познакомился с необычным человеком в сером городе. У
меня белая рубашка, голубой галстук с кубическим рисунком. Из его наушников
доносились звуки песни Honey Power, а я в тот самый день узнал о
существовании MBV. Я знал, куда он идет, догадывался, но не хотел показаться
следящим за ним, обогнав его и пойдя впереди, а направлялся я туда же. Я бы
мог прикоснуться к нему, он бы молча и монотонно взглянул на меня, ничего не
говоря, просто бы стал идти со мной в ногу. Там, куда мы шли, мы пили бы
вместе вино. Его кассета была бы всунута в магнитофон, и всем было бы и
грустно, и весело. Но каждый бы, составляя, казалось бы, единую группу
единомышленников, думал бы большей частью о чем-то необъяснимом и
постоянном, упивался бы размышлениями о своем собственном положении во
вселенной. Когда мы были там, было интересно говорить, обсуждать, делиться.
Мы были целостностью, всем, но тем не менее ощущали свою разобщенность и
упадочность желания быть вместе, единством, ощущающим свою раздробленность,
единым ощущением разложения. С человеком, с которым я познакомился
впоследствии, буквально вися на балконе с бутылкой вина в руке, было связано
несколько историй в моей жизни.
Остальной мир ел тигровых креветок, пользовался парковками в
европейских городах за 2,5 евро в час, пил кофе с булочками утром, а вечером
он гнал машины к себе в вотчину. Заправлялся на BP.
Но милый, прости, что я пишу тебе об этом, но меня бросили на асфальт,
и мое тело начали тащить у всех на глазах в разные стороны, и кожа моя
лопалась, и раны образовывались. Извини, что мне приходится говорить тебе об
этом... Ты же знаешь, я люблю тебя больше жизни, больше себя. Эта
жестокость. Она портит наш мир. Произведение. Но проведению было угодно. Я
не хотела, я говорила им, просила, чтобы не трогали лицо. Не били в лицо. И,
ты же знаешь, у меня была операция на голове. Я закрывала ее руками. А они
тащили дальше, пока не раскровилась кожа моя буквально до костей. Я не
стонала, лишь кричала: ЗАЧЕМ, ЗА ЧТО! Не сопротивлялась, не хотела никому
причинить боль. Сама содрогаясь от боли. Невыносимой. Я, как о воздухе в
невесомости космоса, мечтала о тебе. Уносящем меня на край света, туда, где
можем быть только мы. Одни. Свободны. Без скверны и безразличия, и, и ... я
не знаю, как описать тебе все это. Мягкость твоего голоса, чуткость твоего
сердца. Твоих двух сердец! Я не поверю, что оно у тебя одно. (А не будет ли