Страница:
у вас запасного сердечка..... к кому мне обратиться?) И кровоточины мои не
разжалобили их. А смеялись они только над тем, как неумело защищалась я, как
плакала. Я ждала тебя, и губ твоих, проговаривающих вслух все, что пишу я
сейчас. Та самая рубашечка на мне была одета. Та, что ты подарил мне,
приехав из экзотической страны, где живут самые улыбчивые люди. Она пестрая,
яркая. Раздразнила их своей красочностью. Оказалась красным полотном,
раздражающим налитые кровью глаза быка. Глупого и грубого зверя. Я
превратилась в рваную простынь. Рубашка в клочья разодрана на моем теле,
грудь, живот - все в ссадинах и кровоподтеках. Меня тащили за волосы,
душили, расчленяли. Пальцы дрожат сейчас у меня, когда пишу все это. Веришь,
никогда так больно мне не было. Без тебя, без хранителя моего. Без того,
кого не нашла я. Которого не смогла предупредить, чтоб уберег меня. Только
кричала: ЗАЧЕМ! Только: ЗА ЧТО! Весь вечер они издевались. Жестокосердые. Я
надоела тебе собой, но в этом нет моей вины. Нет тебя. Вот что. Вот что
происходит. Тебя нет. Бесконечности твоих замыслов и иллюзий. Твоего вечного
инкогнито в моей жизни. Застрянем в толчее безоблачных дней, не распустимся
вчерашним цветом яблонь. Не будем струиться нечленораздельной речью гения.
Купаться в объятиях светлых личностей. Если я лишь на мгновение прикоснусь к
тебе, я не отпущу тебя уже никогда, не позволю тебе удалиться, исчезнуть из
жизни моей. Я оставлю тебя с собой. Ты не вырвешься из ореола моей
любвеобильности. Каким же блаженством было бы это. Если ты скажешь, где ты,
как найти тебя, если... я примчусь к тебе, неведомой силой наполнюсь и
выльюсь на тебя всем своим женским плачем, всей своей мольбой погружусь в
тебя, чтоб не уходил, чтоб был со мной. Всегда. Да!
У меня всегда с собой фотоаппарат. Я фотографирую девушек, которые
нравятся мне. Сегодня произошел сбой. Кадры закончились, пальцы
расстроились. Я выделил ее из толпы. Легкая и непосредственная.
Благоухающая, яркая, преображающаяся. Возбуждающая. Она купила мороженое. Ее
губы покрывались молоком. Она становилась еще прекраснее. Я не смел подойти.
Жалел, что, если мне не хватит смелости приблизиться к ней и заговорить с
этой чудесной девушкой, ее образ не будет запечатлен на пленке, а лишь
останется тревожным и благоговейным воспоминанием. Я смотрел восторженно. Но
куда-то подевалась моя самоуверенность. Я в ее глазах чувствовал себя дома.
Но она начала вдруг резко меняться, как только я стал приближаться к ней,
меняться внешне. Молоко мороженого как-то неестественно застывало на ее
губах. Кожа съеживалась и глаза сужались, обрастая морщинами. Нос покрывался
пятнами и искривлялся. Щеки становились впалыми и сухими. Волосы почему-то
редели, седея и выпадая. Я приблизился к ней вплотную и осознал, что я лишь
рисую картины женщин, которые смывает время и беспощадная вереница
обстоятельств. Я отвернулся от ее некогда пышущего красотой и свежестью
лица, быстрым шагом направился прочь, закрыл глаза, и дойдя до заброшенного
фонтана, опустил руки в накопившуюся после непрерываемых и непрекращающихся
дождей воду. Размеренное тиканье часов на руке, ненавижу монотонные звуки.
Вскрывать вены уже не интересно.
Вся наша жизнь из кусочков, как и мы с тобой - из маленьких
составляющих друг друга. Мое впечатление таково, что я уже расстался со
своей телесной оболочкой, предстал облаком, бликом в твоих глазах, блоком
твоих размышлений в тихую летнюю ночь. Обликом твоим обрядился. Застыл в
твоих руках, как будто держишь ты своего первого ребенка, не веря своим
глазам.
Ты набросилась на меня и впилась губами в мои. Я поддался тебе, объял
твое тело. Затем на твердом ковре я вошел в тебя и принялся погружаться в
твою плоть.
Легко ли назвать тебя любимой... Любимым ли необходимо являться для
этого... Легко ли объяснить тебе, что я принадлежу тебе равно, как ты
принадлежишь мне...
Он осознал, что я достоин внимания, когда общался со мной и видел, как
беззаветно я носил лондонские плащи, бросал в небо неустрашимые взоры, не
понимаем окружающим миром, устраняющий самость свою за пределы разгула
бесправия и невежества.
Он был стар и громогласен. За ним шли дети, которых вовлек он в мир
своих пространственных переживаний.
Смотрите, дети! Вот оно. Какое прекрасное и завораживающее зрелище. Это
праведное шествие. Они хоронят человечество.
А по тротуарам самых густонаселенных пунктов вышагивали группы людей,
не демонстрации, не митинги во имя или ради... А скопления людей с бараньими
головами, с чучелами кошек и с барабанами из крокодильей кожи, с руками,
бьющими в центр кожаной обшивки ребрами неизвестных животных.
Я ждал их, дети, с нетерпением, и теперь с вожделением наблюдаю за их
разношерстностью и одержимостью в стремлении достижения намеченного. Ничего
более резонансного не происходило и вряд ли произойдет в этом меркантильном
и тщедушном мире. Все происходящее обязано разрушать стереотипы, стать
знамением. Эти люди завизируют свое присутствие в нашем с вами, детки,
сообществе. Нам они могут сказать, что миру суждено выжить, но если он
станет другим, будет в состоянии системно переродиться. Им никто раньше не
верил, что их сердца переполнены болью, и мироустройство их принципов и
поведение страдают от удушливости, от перекрытия кислорода, от ограничений
их личных свобод. Свобод любить, дышать, спать и кричать во весь голос.
Никому не было интересно, что ИХ желания отвергались, нивелировалась их
ценность. Дети, представьте себя лишенными утреннего завтрака с вашим
любимым джемом и вкусным йогуртом. Я вас не дам в обиду, соберитесь вокруг
меня, сомкните круг. Охраняйте меня, пока я буду произносить слова гнева и
отрицания. Вы мне должны помочь!
После того, что он сказал, дети разжали ручки и набросились на старика,
разрывая его в клочья, одежду, кожу. Старик рассыпался, будто некий огарок
смерти из пепла и пыли, ищущий путь в ад.
Но мир его, его потусторонность снилась всем мечтателям, ветреным
юношам и девушкам, оленеводам, мореплавателям, ловцам змей, фокусникам и
факирам, метателям ножей и звездочетам, гадалкам и велосипедистам, тем, кто
испугался вида крови, ночным посетителям и невинным подсудимым, слепым с
рождения страдальцам; половинкой глаза, но видели сны о том непостижимом
мире, победители и побежденные, ловеласы и нимфоманки, самоубийцы.
Она любила, когда он причесывал ей волосы и стриг ей ногти (у них не
было детей, но у них были две кошки и кот). А утрами она тщетно пыталась
найти вену, и он не знал, как ей помочь, так как он не понимал, в чем
заключается смысл ее поиска. Она отчаянно выбирала религию, и постепенно
теряла любую веру, любимую веру не в состоянии найти вену, такую необходимую
и беспечно блуждающую в ее теле.
Новая литература - это все то, что было, и все то, что будет тем же
самым. Это вакханалия.
Когда я вернулся, все стало другим, но почему-то напоминало о прошлом.
Люди придумали очень дорогую бумагу. Некоторые кусочки бумаги особенно
ценятся, хотя они хранятся в музеях лишь после того, как они лишаются
ценности в миру. Ну и чего вы/ВЫ/ОНИ/НИКТО/.../ добились тем, что пытаетесь
сделать из видео музыку, а из музыки - живопись, а из живописи - литературу,
соединяя все, не осознавая того, что живопись сперва должна стать живописью,
а музыка - музыкой, а видео - киноискусством, а литература всегда остается
литературой. А теперь догадайтесь, почему музыку необходимо слышать, а не
слушать, живопись - видеть, а не созерцать, а литературу - чувствовать, а не
читать... У всех есть желание сделать что-то смелое, обязательно смелее, чем
у предшественников. НО ДЛЯ ЧЕГО? Чтобы покорить всех тех, чьи предки
покорялись тому, что было до... Нужно вечно быть лучшим! Потому что всегда
есть "потом". Но его может и не быть.
Был конкурс латиноамериканских танцев. Она пригласила его, ей было
приятно, что он пришел. Это было контрастное здание какого-то концертного
комплекса с горящим фасадом, неуместными пристройками по бокам с разным
количеством этажей. В одной из частей здания проводились соревнования.
Внутри присутствовал полумрак, туалет с резкими запахами смеси урины и
духов. Импровизированный бар заключался в небольшом столике, на котором были
расставлены различные напитки, пиво, алкогольные коктейли в банках.
"Бармен", усатый мужик с добродушной улыбкой, открыл ему пиво. Он с
жадностью, но присущей только ему одному элегантностью принялся заглатывать
жидкость. Она пахла вчерашним сексом, у нее была разминка, скоро они
переоденутся, а после танцев от нее будет исходить блаженный запах нежного
пота торса и более тяжелый пряный запах уставших ступней. Он пил пиво,
наблюдал за разминкой, намечал девушек, на которых собирался обращать
внимание, намереваясь соблазнить взглядами. Танцпол был ярко освещен. Он
помнил ее поцелуи. Когда она целовала его губы, ему казалось, что он
превращается в яд и отравляет ее собой. На самом деле у него кружилась
голова, и потели руки. Девочки уже удалились в свои раздевалки, продолжая
подкрашивать себя там и одеваясь для выхода на пол. Он допивал очередную
бутылку пива. Ходил в туалет. Рядом периодически он сталкивался с танцорами,
но постоянно наблюдал за девушками, периодически выходящими и заходящими
внутрь женской комнаты. Все более его влекли запахи оттуда, запахи естества,
волнения и возбуждения. Полуодетые девушки на высоких каблуках. За окном
неуемное испепеляющее тела лето. Ноги девушек. Его глаза, начиненные их
стройностью, начинают трогать их упругую кожу. Мускулистые ноги танцовщиц.
Запах их бесподобных ротовых полостей. Их родовая раскрепощенность. Они
будут танцевать пасадобль. И запах тел сливается с запахом адреналина. Он
видел ее и ее партнера повторяющими движения джайва и ча-ча-ча. Ее тело
напряжено. Он искал их раздевалки, отдаваясь похоти, захватывающей и
неотступной. Потом - конкурс. Он решил выждать момент. Она не выказывала
своего волнения. Ему было приятно наблюдать за ней. Зрители состояли в
основном из почитателей и друзей участников. Цепочка в первую очередь
сексуальных связей объединяла всех присутствующих. Скоро выход участников,
начало программы. Он ждет. Ему не терпится увидеть, как она движется. Его
внимание отвлекают другие тела. Полуголые танцовщицы. Их скелеты.
Пружинистые движения мышц. До объявления результатов он снова оказался возле
туалетной комнаты. От запаха мочи, пота и духов кружилась голова. Девушки,
танцовщицы и их подруги, нервничали. Кто-то подкрашивал лицо, другие
расчесывались. Посматривали на меня. Мне нравилась девушка с обнаженной
спиной в бежевом легком платьице. Она обладала яркой внешностью, кудри ее
каштановых волос подчеркивали ее слегка загорелое лицо, а ее тело сжигало
меня изнутри. Упругость и подчеркнутость ее движений, статность ее походки
завораживали. От нее веяло чем-то сладко-соленым, будто кожа источала запах
от перегрева на солнце после застывания на ней морской воды. И запах этого
тела несколько раз соприкоснулся с моим. Она, казалось, волновалась меньше
остальных. Она реже остальных общалась с партнером, будто они танцевали
первый или последний раз вместе и им нечего делить в будущем, кроме
мимолетных воспоминаний. Мне думалось, оценки ее совершенно не волновали.
Девочки удалялись. Она все еще оставалась там, я допивал очередную бутылку
пива, все еще сосредоточенно всматривался в силуэт и лицо понравившейся мне
девушки, изучал ее, пальцы становились липкими, потели и охлаждались стеклом
запотевшей бутылки. Ее глаза на мгновение загорались желанием, было глупо не
признавать ее горячность. Наступил момент, все танцовщицы, кроме нее,
покинули нижний этаж. Я зашел в мужской туалет, освободился от
переработанного пива. Вышел из кабинки. Подошел к умывальнику и пустил воду,
в зеркале я увидел свои растрепанные волосы, потом слегка наклонился с тем,
чтобы умыть лицо холодной водой. Затем, поднимая голову, я инстинктивно
ощутил некое движение рядом со мной, неслышное и незаметное, но
распространяющее какую-то еле уловимую волну энергии. Я вновь взглянул в
зеркало, за спиной находились кабинки, и по игре теней легко было заметить,
что в одной из них что-то происходило. Как и кто туда мог проникнуть, я не
мог сообразить. Я не мог не заметить. Я видел женские ноги, те самые,
искусно двигавшиеся на площадке для танцев, ноги. И они сплетались с чьим-то
телом. Там, в кабинке. Вдруг совсем неожиданно дверь кабинки распахнулась, и
предо мной, озадаченным, предстала она, та самая, обвораживавшая меня
девушка. Ее платье было просто смято и приподнято снизу. Ее гениталии
пребывали сверху бравого бармена, который подавал мне бутылку за бутылкой
волосатой рукой и улыбался, того самого бармена, который потел там, наверху,
вытирал иногда свое тело майкой. Он сейчас сидел на унитазе, а она
находилась на нем, повернутая к нему спиной, изящная, двигалась на нем, с
вожделением обнимая его ноги, резко теребя свою грудь, освобожденную от
легкой ткани ее практически невесомого платья. Ее глаза остановились на мне,
но она ни на секунду не останавливала движений своего тела. Она начала
двигаться на нем еще быстрее. Облизывая и прикусывая губы, она глазами
дьявольски улыбалась мне. Затем она, уже пронизанная экстазом, протянула
руку, призывая меня к себе. Мне стало не по себе. Я продолжал стоять, не
шевелясь. Ее призывы становились более настойчивыми. Грубые крупные руки
мужчины умело удерживали ее тело. Стоны превращались отчасти в стенания. Я
даже несколько испугался из-за того, что их вдруг могли услышать, но там,
наверху звучали аплодисменты, играла музыка. Ее тело уже полностью было
покрыто зажиманиями крепкого мужчины, он беспрерывно тискал ее, все упорнее
и яростней. Впивался зубами в ее шею. Она все еще призывала меня. Я
произвольно начал приближаться к месту их совокупления. Не мог остановиться.
Ее губы выглядели невыносимо чувственно. Они были покрыты слюной и остатками
губной помады. А потом его ладонь добралась и к ее лицу, и пальцы его
дергали ее губы, облизывающий его руку язык. Я уже был рядом с их телами.
Правой рукой она сорвала мой ремень, расстегнула брюки, и ловко опустила
свою голову, покрывая волосами мой живот, жадно объяв мой орган губами.
Изнутри исходили ее крики. Я будто наполнялся ими, смешивался с ее воем.
Мужчина все более энергично входил в нее, и скоро раскрылся в ней,
сопровождая свое истечение громкими и грязными ругательствами в адрес своей
случайной любовницы. Та буквально билась в судорогах и визжала от
удовольствия, все более страстно всасывая мой орган, мужчина снял ее с себя,
она сильнее впилась в меня, и после того, как ее рот полностью поглотил
меня, ее губы уже практически касались моих волос на пахе. Изнывая оттого,
что мужчина вновь принялся возбуждать ее, и проникал пальцами в нее, она
буквально взорвалась, принимая мое извержение внутрь, в свою полость. Ее,
казалось, можно было накачивать своими соками бесконечно. Но у него не
осталось сил, а вновь возбудившийся мужчина продолжил удовлетворять себя.
Мы коммуникативны. Шевелимся в клубах. Спасаемся от одиночества.
Отрекаемся от состояний отчаяния. Мы записываем номера телефонов и адреса
электронной почты. No more disconnection as if we had never been blind as
just born mice. We are leading each other into countries we own. We are not
stone-hearted, aren't we? Friendly grips conquering everyone's attention. No
more resistance. Peaceful make-up. Keeping each other breathing. We are
whores in the name of love. Shaking feelings. Firm promises. Solid kisses.
Noise of soaring. Counting pieces of blood to give.
Актриса была хороша, с ней хотелось заняться сексом. Она выходила на
сцену вместе с режиссером. Сексуальная искусительница. Затем в кино было
показано ее обнаженное тело. Зрители машинально, вспоминая ее на сцене,
представляли ее раздевающейся сейчас. А я уже мысленно нащупывал ее
промежность и направлял туда свой пенис.
Они следуют моде. Они ее придумали. У них хватило на это мыслей. Халифы
на час. Богема. Оседлые цыгане, к сожалению утерявшие или вовсе никогда не
имевшие родства со свободными и миролюбивыми племенами. Они решили сделать
себя сувенирами. Толпятся, улыбаются, демонстрируют наряды и не стыдятся
своей сытости и холености. Их заменят другие, такие же. Подобно тому, как
женщина меняет прокладки и/или тампоны при каждом бунте своего детородного
органа, они сменяют друг друга. Использованные, они не смотрятся
привлекательно.
После того, как вся планета в очередной раз признается в своей
беспомощности, в стопроцентной духовной деградации, приходится писать об
этом просто, без метафор и эпитетов, всего лишь констатируя факты, данность,
ситуацию, положение вещей, безразличие, отсутствие лиц, присутствие
лицемерия, измерения личности, умеренное умирание, неуемное, мгновенное,
постепенное, степень обреченности...
Я раню себя клавиатурой, стержнем шариковой ручки, пером гусыни...
чернила смешиваются с кровью. Все книги должны быть красного цвета, цвета
крови, напечатаны в красном, все в крови. Иначе нельзя. Иначе - это не
книги. Иначе - это пособия по самоуничтожению... Ну и что!?!?
Нас же не правильно поймут! Я взорву твой дом. Это не террористический
акт, а попытка изучить динамику, с которой рушатся многоэтажные здания. Это
один из способов достижения понимания. Не противоречь мне. Я и так слишком
противоречив.
Новая литература - это нагромождение прошлого.
Действие замедлялось. Застывало биение сердца. Нервы лопались,
искореняли принципы теории неподвластности принципам. Гранж - предчувствие
безвременья. Действие измерялось снами проституток. Ты появлялась именно
тогда, когда терпения уже не хватало катастрофически, когда взгляды
расчленялись карнизами домов, съедались голодными псами в подворотнях.
Появлялась ты, когда уже невыносимость твоего отсутствия для меня могла
превратиться в тесную тюремную камеру, стены которой обязательно
разрушаются, а выход за их пределы готовит телу столкновение со смесью
биологических инфекций. К тому моменту душа уже находит иной организм, еще
живой и начинающий предъявлять кому-то свой документ, уже осознавая, что он
принадлежит некоему прошлому сочленению туловища и головы. Истязаемые
пальцы, которым недоступны твои волосы и твоя кожа, уже обретают искусную
основу холодного оружия. Если бы... но ты всегда приходила в тот самый
момент, когда, казалось бы, ты заканчивалась вместе со мной, отменялась моим
легким и уже более не отчаянным, и даже не злым, и даже бесчувственным
движением, мыслью, необремененностью дальнейшим ожиданием. А я готовился к
нежности с детства, учился говорить слова достойные любви о любви, стараясь
искоренить эгоизм, ласково прикасаться к нравящимся людям. Найдешь ли ты мой
склеп тогда, сможешь ли уловить запах праха моего, отыщешь ли изъеденные
солью кости мои на дне океана, идентифицируешь ли пепел мой в руинах
взорванного мира...
Ты лиричен. Тебе не стоило труда тронуть мое сердце лезвием своего
слова. Оно могло быть любым, и звучать могло по-разному, бессмысленным или
глубокомысленным оно могло быть, но оно было твоим, единственно твоим
словом, вечно развивающимся. Всегда первозданным. Непревзойденным. И
бездейственная ночь поглощала меня, сон становился твоим словом, словно
точка зрачка превращалась в некое соединение твоего мозга и активизации
артикуляционного аппарата. Я становилась словом, пережитым в себе, и все
равно твоим. Не именем и не жестикуляцией, не раскрывающейся сутью своего
личностного впечатления, а всего лишь твоим монотонным, или вовсе лишенным
тона, или напротив порывистым и неудержимым, но твоим словом.
Когда мы стояли в оцеплении, нас считали первоклассными аналитиками,
таких, как мы к тому времени уже практически не осталось. Наши глаза
замечали все. Мы с завидной точностью определяли замыслы прохожих. Подобно
опытным ищейкам с абсолютным нюхом, мы мгновенно находили взрывчатые
вещества на обозреваемой нами территории. До сих пор не могу поверить в то,
что мы не сумели предотвратить... Кошмары захватывают мозг, как клещи, от
которых не спастись. Не спастись, как не спаслись все те, и мы не спасли их.
Ты такой забавный, ты всегда что-нибудь придумываешь. У тебя
неистощимый запас историй, которыми ты постоянно обволакиваешь чье-то
сознание. Ты состязаешься с человечеством. Ты человек без возраста. Ты
воплощение эпох. Спаситель чувств. Ты один... Может быть, ты спрячешься в
ритмах своего сердца. Может быть, прекратишь свое пребывание в мире людском,
не родишь детей, предназначенных тебе судьбой, не найдешь предназначенную
тебе судьбой спутницу, никому не оставишь в наследство свои фолианты. А
может быть, ты уже испугался будущего. Превратился в отчаяние, от которого
лечил. Ушел от ответственности... Решил не отвечать за все написанное перед
судом времени. Где твои истории? Где наша история?..
Да! Ты точно разочаровался, перестал верить в себя, был пойман в сети
бездейственности. Да, тебе понадобилась стабильность. Пресловутая
упорядоченность. Ты же брал мою руку и пронизывал меня своей стремительной
энергией, смотрел на меня - и я поглощалась облаком твоего сияния. Ты же
заставлял не просто произрастать идеям в моем сознании, но наделял их целью
и благородностью помыслов, вследствие чего я обретала возможность управлять
нациями, а потом вся вселенная превращалась в капельку моей слюны, и
естественно, я, становясь чем-то неопровержимо более великим, чем вселенная,
могла создавать вне вселенной все то, что было чем-то неизвестным нам, там,
внутри вселенной. Ты же сам радовался моей искусности, когда я со всем своим
созидательным даром была лишь одной из ресничек твоего левого глаза.
Нам, право, не стоило так увлекаться. Но ты увлек меня, погрузил в
поток страстных переживаний любого мгновения, будто оно завершает очередной
цикл нашего личностного роста.
Я - айсберг, и ты - айсберг. Мы сталкиваемся друг с другом и становимся
неисчислимым множеством мельчайших льдинок, превращающихся в единую
гигантскую льдину. Так мы излечиваемся друг от друга. Мы перестаем
чувствовать боль. Мы погружаемся в абсолют холода, неподвижности, вечной
тишины, ведь даже если мы растаем и обратимся в воду, мы к тому времени уже
научимся наслаждаться немотой и безвременьем пустоты. Ты и я. Я и ты.
Мы - преступники.
Мы - все существовавшие, существующие и выдуманные дуэты на планете.
Мы - клептоманы. Нам любой ценой хочется украсть кого-то у кого-то. И
нам удается это. Мы разрушаем идиллии. Или иллюзии. И лелея желание оставить
новообразовавшийся союз в неприкосновенности, мы разрушаемся изнутри.
А потом мы начинаем удивляться тому, как бесполезны наши отношения, нам
становится не интересно заботиться друг о друге. Нам перестает нравиться
делиться своими сокровенными фантазиями.
Задолго до восхода солнца я выехал из незнакомого города, в котором
оказался совершенно случайно, будучи приглашенным старым приятелем по
колледжу. Я провел там несколько дней, остановившись в гостинице около
центральной площади, и первый день я безрезультатно бродил по улицам
странного города в поисках своего друга, и улицы, на которой он якобы
проживал. Никто не мог мне помочь в поисках, ссылаясь на незнание города.
Наконец обнаружив небольшой рынок на следующий день в непосредственной
близости от городской ратуши, я нашел там карту города, и вскоре с ее
помощью обнаружил, что улица, которую я искал, находилась в пригородах
города. Она оказалась практически пустынной, на ней разместилось несколько
небольших домиков без номеров на них. Я попытался найти кого-нибудь в первом
же домике, который я нашел на улице. После того, как никто не откликнулся на
стук в дверь и окна, я двинулся дальше и через полминуты уже стучался в
двери соседнего дома. Тихий скрип внутри привлек меня и несколько
взволновал. Там внутри, кто-то будто был неожиданно разбужен и неспешно
начинал приводить себя в чувства, пытаясь приподнять тело, встать, пройти к
двери и отпереть ее. Казалось, что кто-то там внутри пытался прийти в себя,
ворочаясь на полу. Скрип паркета подтверждало, что тело действительно
находилось на полу. Если это было тело. Но звук был близким и
неопределенным, едва передающим нарастающее волнение, прилипавшее к моим
измученным ожиданием рецепторам. Я ждал. Далее слышались непонятные мне
звуки, то ли хруста костей при движении конечностями или шеей, то ли
потрескивания горящих веток. Но дым отсутствовал, запаха гари не было. Мне
становилось не по себе. Я начал дрожать. Что-то явно непредсказуемое
происходило внутри, и я с большой опаской, но все еще продолжал стоять на
пороге дома, готовясь к открытию двери и виду того существа, которое
издавало необъяснимые мне звуки. Безо всякой причины я вспомнил, что всю
прошлую ночь я, спрятавшись в тишине этого маленького города, испугался
видения, будто все исчезло, и я остался один в пустынном и незнакомом
городе. Тогда я не придал значения своей боязни. Сейчас все походило на
возобновление видения, но теперь я был не один, а с шорохом за дверью,
закрытой от меня. Мне уже почему-то не было страшно, я безоговорочно
разжалобили их. А смеялись они только над тем, как неумело защищалась я, как
плакала. Я ждала тебя, и губ твоих, проговаривающих вслух все, что пишу я
сейчас. Та самая рубашечка на мне была одета. Та, что ты подарил мне,
приехав из экзотической страны, где живут самые улыбчивые люди. Она пестрая,
яркая. Раздразнила их своей красочностью. Оказалась красным полотном,
раздражающим налитые кровью глаза быка. Глупого и грубого зверя. Я
превратилась в рваную простынь. Рубашка в клочья разодрана на моем теле,
грудь, живот - все в ссадинах и кровоподтеках. Меня тащили за волосы,
душили, расчленяли. Пальцы дрожат сейчас у меня, когда пишу все это. Веришь,
никогда так больно мне не было. Без тебя, без хранителя моего. Без того,
кого не нашла я. Которого не смогла предупредить, чтоб уберег меня. Только
кричала: ЗАЧЕМ! Только: ЗА ЧТО! Весь вечер они издевались. Жестокосердые. Я
надоела тебе собой, но в этом нет моей вины. Нет тебя. Вот что. Вот что
происходит. Тебя нет. Бесконечности твоих замыслов и иллюзий. Твоего вечного
инкогнито в моей жизни. Застрянем в толчее безоблачных дней, не распустимся
вчерашним цветом яблонь. Не будем струиться нечленораздельной речью гения.
Купаться в объятиях светлых личностей. Если я лишь на мгновение прикоснусь к
тебе, я не отпущу тебя уже никогда, не позволю тебе удалиться, исчезнуть из
жизни моей. Я оставлю тебя с собой. Ты не вырвешься из ореола моей
любвеобильности. Каким же блаженством было бы это. Если ты скажешь, где ты,
как найти тебя, если... я примчусь к тебе, неведомой силой наполнюсь и
выльюсь на тебя всем своим женским плачем, всей своей мольбой погружусь в
тебя, чтоб не уходил, чтоб был со мной. Всегда. Да!
У меня всегда с собой фотоаппарат. Я фотографирую девушек, которые
нравятся мне. Сегодня произошел сбой. Кадры закончились, пальцы
расстроились. Я выделил ее из толпы. Легкая и непосредственная.
Благоухающая, яркая, преображающаяся. Возбуждающая. Она купила мороженое. Ее
губы покрывались молоком. Она становилась еще прекраснее. Я не смел подойти.
Жалел, что, если мне не хватит смелости приблизиться к ней и заговорить с
этой чудесной девушкой, ее образ не будет запечатлен на пленке, а лишь
останется тревожным и благоговейным воспоминанием. Я смотрел восторженно. Но
куда-то подевалась моя самоуверенность. Я в ее глазах чувствовал себя дома.
Но она начала вдруг резко меняться, как только я стал приближаться к ней,
меняться внешне. Молоко мороженого как-то неестественно застывало на ее
губах. Кожа съеживалась и глаза сужались, обрастая морщинами. Нос покрывался
пятнами и искривлялся. Щеки становились впалыми и сухими. Волосы почему-то
редели, седея и выпадая. Я приблизился к ней вплотную и осознал, что я лишь
рисую картины женщин, которые смывает время и беспощадная вереница
обстоятельств. Я отвернулся от ее некогда пышущего красотой и свежестью
лица, быстрым шагом направился прочь, закрыл глаза, и дойдя до заброшенного
фонтана, опустил руки в накопившуюся после непрерываемых и непрекращающихся
дождей воду. Размеренное тиканье часов на руке, ненавижу монотонные звуки.
Вскрывать вены уже не интересно.
Вся наша жизнь из кусочков, как и мы с тобой - из маленьких
составляющих друг друга. Мое впечатление таково, что я уже расстался со
своей телесной оболочкой, предстал облаком, бликом в твоих глазах, блоком
твоих размышлений в тихую летнюю ночь. Обликом твоим обрядился. Застыл в
твоих руках, как будто держишь ты своего первого ребенка, не веря своим
глазам.
Ты набросилась на меня и впилась губами в мои. Я поддался тебе, объял
твое тело. Затем на твердом ковре я вошел в тебя и принялся погружаться в
твою плоть.
Легко ли назвать тебя любимой... Любимым ли необходимо являться для
этого... Легко ли объяснить тебе, что я принадлежу тебе равно, как ты
принадлежишь мне...
Он осознал, что я достоин внимания, когда общался со мной и видел, как
беззаветно я носил лондонские плащи, бросал в небо неустрашимые взоры, не
понимаем окружающим миром, устраняющий самость свою за пределы разгула
бесправия и невежества.
Он был стар и громогласен. За ним шли дети, которых вовлек он в мир
своих пространственных переживаний.
Смотрите, дети! Вот оно. Какое прекрасное и завораживающее зрелище. Это
праведное шествие. Они хоронят человечество.
А по тротуарам самых густонаселенных пунктов вышагивали группы людей,
не демонстрации, не митинги во имя или ради... А скопления людей с бараньими
головами, с чучелами кошек и с барабанами из крокодильей кожи, с руками,
бьющими в центр кожаной обшивки ребрами неизвестных животных.
Я ждал их, дети, с нетерпением, и теперь с вожделением наблюдаю за их
разношерстностью и одержимостью в стремлении достижения намеченного. Ничего
более резонансного не происходило и вряд ли произойдет в этом меркантильном
и тщедушном мире. Все происходящее обязано разрушать стереотипы, стать
знамением. Эти люди завизируют свое присутствие в нашем с вами, детки,
сообществе. Нам они могут сказать, что миру суждено выжить, но если он
станет другим, будет в состоянии системно переродиться. Им никто раньше не
верил, что их сердца переполнены болью, и мироустройство их принципов и
поведение страдают от удушливости, от перекрытия кислорода, от ограничений
их личных свобод. Свобод любить, дышать, спать и кричать во весь голос.
Никому не было интересно, что ИХ желания отвергались, нивелировалась их
ценность. Дети, представьте себя лишенными утреннего завтрака с вашим
любимым джемом и вкусным йогуртом. Я вас не дам в обиду, соберитесь вокруг
меня, сомкните круг. Охраняйте меня, пока я буду произносить слова гнева и
отрицания. Вы мне должны помочь!
После того, что он сказал, дети разжали ручки и набросились на старика,
разрывая его в клочья, одежду, кожу. Старик рассыпался, будто некий огарок
смерти из пепла и пыли, ищущий путь в ад.
Но мир его, его потусторонность снилась всем мечтателям, ветреным
юношам и девушкам, оленеводам, мореплавателям, ловцам змей, фокусникам и
факирам, метателям ножей и звездочетам, гадалкам и велосипедистам, тем, кто
испугался вида крови, ночным посетителям и невинным подсудимым, слепым с
рождения страдальцам; половинкой глаза, но видели сны о том непостижимом
мире, победители и побежденные, ловеласы и нимфоманки, самоубийцы.
Она любила, когда он причесывал ей волосы и стриг ей ногти (у них не
было детей, но у них были две кошки и кот). А утрами она тщетно пыталась
найти вену, и он не знал, как ей помочь, так как он не понимал, в чем
заключается смысл ее поиска. Она отчаянно выбирала религию, и постепенно
теряла любую веру, любимую веру не в состоянии найти вену, такую необходимую
и беспечно блуждающую в ее теле.
Новая литература - это все то, что было, и все то, что будет тем же
самым. Это вакханалия.
Когда я вернулся, все стало другим, но почему-то напоминало о прошлом.
Люди придумали очень дорогую бумагу. Некоторые кусочки бумаги особенно
ценятся, хотя они хранятся в музеях лишь после того, как они лишаются
ценности в миру. Ну и чего вы/ВЫ/ОНИ/НИКТО/.../ добились тем, что пытаетесь
сделать из видео музыку, а из музыки - живопись, а из живописи - литературу,
соединяя все, не осознавая того, что живопись сперва должна стать живописью,
а музыка - музыкой, а видео - киноискусством, а литература всегда остается
литературой. А теперь догадайтесь, почему музыку необходимо слышать, а не
слушать, живопись - видеть, а не созерцать, а литературу - чувствовать, а не
читать... У всех есть желание сделать что-то смелое, обязательно смелее, чем
у предшественников. НО ДЛЯ ЧЕГО? Чтобы покорить всех тех, чьи предки
покорялись тому, что было до... Нужно вечно быть лучшим! Потому что всегда
есть "потом". Но его может и не быть.
Был конкурс латиноамериканских танцев. Она пригласила его, ей было
приятно, что он пришел. Это было контрастное здание какого-то концертного
комплекса с горящим фасадом, неуместными пристройками по бокам с разным
количеством этажей. В одной из частей здания проводились соревнования.
Внутри присутствовал полумрак, туалет с резкими запахами смеси урины и
духов. Импровизированный бар заключался в небольшом столике, на котором были
расставлены различные напитки, пиво, алкогольные коктейли в банках.
"Бармен", усатый мужик с добродушной улыбкой, открыл ему пиво. Он с
жадностью, но присущей только ему одному элегантностью принялся заглатывать
жидкость. Она пахла вчерашним сексом, у нее была разминка, скоро они
переоденутся, а после танцев от нее будет исходить блаженный запах нежного
пота торса и более тяжелый пряный запах уставших ступней. Он пил пиво,
наблюдал за разминкой, намечал девушек, на которых собирался обращать
внимание, намереваясь соблазнить взглядами. Танцпол был ярко освещен. Он
помнил ее поцелуи. Когда она целовала его губы, ему казалось, что он
превращается в яд и отравляет ее собой. На самом деле у него кружилась
голова, и потели руки. Девочки уже удалились в свои раздевалки, продолжая
подкрашивать себя там и одеваясь для выхода на пол. Он допивал очередную
бутылку пива. Ходил в туалет. Рядом периодически он сталкивался с танцорами,
но постоянно наблюдал за девушками, периодически выходящими и заходящими
внутрь женской комнаты. Все более его влекли запахи оттуда, запахи естества,
волнения и возбуждения. Полуодетые девушки на высоких каблуках. За окном
неуемное испепеляющее тела лето. Ноги девушек. Его глаза, начиненные их
стройностью, начинают трогать их упругую кожу. Мускулистые ноги танцовщиц.
Запах их бесподобных ротовых полостей. Их родовая раскрепощенность. Они
будут танцевать пасадобль. И запах тел сливается с запахом адреналина. Он
видел ее и ее партнера повторяющими движения джайва и ча-ча-ча. Ее тело
напряжено. Он искал их раздевалки, отдаваясь похоти, захватывающей и
неотступной. Потом - конкурс. Он решил выждать момент. Она не выказывала
своего волнения. Ему было приятно наблюдать за ней. Зрители состояли в
основном из почитателей и друзей участников. Цепочка в первую очередь
сексуальных связей объединяла всех присутствующих. Скоро выход участников,
начало программы. Он ждет. Ему не терпится увидеть, как она движется. Его
внимание отвлекают другие тела. Полуголые танцовщицы. Их скелеты.
Пружинистые движения мышц. До объявления результатов он снова оказался возле
туалетной комнаты. От запаха мочи, пота и духов кружилась голова. Девушки,
танцовщицы и их подруги, нервничали. Кто-то подкрашивал лицо, другие
расчесывались. Посматривали на меня. Мне нравилась девушка с обнаженной
спиной в бежевом легком платьице. Она обладала яркой внешностью, кудри ее
каштановых волос подчеркивали ее слегка загорелое лицо, а ее тело сжигало
меня изнутри. Упругость и подчеркнутость ее движений, статность ее походки
завораживали. От нее веяло чем-то сладко-соленым, будто кожа источала запах
от перегрева на солнце после застывания на ней морской воды. И запах этого
тела несколько раз соприкоснулся с моим. Она, казалось, волновалась меньше
остальных. Она реже остальных общалась с партнером, будто они танцевали
первый или последний раз вместе и им нечего делить в будущем, кроме
мимолетных воспоминаний. Мне думалось, оценки ее совершенно не волновали.
Девочки удалялись. Она все еще оставалась там, я допивал очередную бутылку
пива, все еще сосредоточенно всматривался в силуэт и лицо понравившейся мне
девушки, изучал ее, пальцы становились липкими, потели и охлаждались стеклом
запотевшей бутылки. Ее глаза на мгновение загорались желанием, было глупо не
признавать ее горячность. Наступил момент, все танцовщицы, кроме нее,
покинули нижний этаж. Я зашел в мужской туалет, освободился от
переработанного пива. Вышел из кабинки. Подошел к умывальнику и пустил воду,
в зеркале я увидел свои растрепанные волосы, потом слегка наклонился с тем,
чтобы умыть лицо холодной водой. Затем, поднимая голову, я инстинктивно
ощутил некое движение рядом со мной, неслышное и незаметное, но
распространяющее какую-то еле уловимую волну энергии. Я вновь взглянул в
зеркало, за спиной находились кабинки, и по игре теней легко было заметить,
что в одной из них что-то происходило. Как и кто туда мог проникнуть, я не
мог сообразить. Я не мог не заметить. Я видел женские ноги, те самые,
искусно двигавшиеся на площадке для танцев, ноги. И они сплетались с чьим-то
телом. Там, в кабинке. Вдруг совсем неожиданно дверь кабинки распахнулась, и
предо мной, озадаченным, предстала она, та самая, обвораживавшая меня
девушка. Ее платье было просто смято и приподнято снизу. Ее гениталии
пребывали сверху бравого бармена, который подавал мне бутылку за бутылкой
волосатой рукой и улыбался, того самого бармена, который потел там, наверху,
вытирал иногда свое тело майкой. Он сейчас сидел на унитазе, а она
находилась на нем, повернутая к нему спиной, изящная, двигалась на нем, с
вожделением обнимая его ноги, резко теребя свою грудь, освобожденную от
легкой ткани ее практически невесомого платья. Ее глаза остановились на мне,
но она ни на секунду не останавливала движений своего тела. Она начала
двигаться на нем еще быстрее. Облизывая и прикусывая губы, она глазами
дьявольски улыбалась мне. Затем она, уже пронизанная экстазом, протянула
руку, призывая меня к себе. Мне стало не по себе. Я продолжал стоять, не
шевелясь. Ее призывы становились более настойчивыми. Грубые крупные руки
мужчины умело удерживали ее тело. Стоны превращались отчасти в стенания. Я
даже несколько испугался из-за того, что их вдруг могли услышать, но там,
наверху звучали аплодисменты, играла музыка. Ее тело уже полностью было
покрыто зажиманиями крепкого мужчины, он беспрерывно тискал ее, все упорнее
и яростней. Впивался зубами в ее шею. Она все еще призывала меня. Я
произвольно начал приближаться к месту их совокупления. Не мог остановиться.
Ее губы выглядели невыносимо чувственно. Они были покрыты слюной и остатками
губной помады. А потом его ладонь добралась и к ее лицу, и пальцы его
дергали ее губы, облизывающий его руку язык. Я уже был рядом с их телами.
Правой рукой она сорвала мой ремень, расстегнула брюки, и ловко опустила
свою голову, покрывая волосами мой живот, жадно объяв мой орган губами.
Изнутри исходили ее крики. Я будто наполнялся ими, смешивался с ее воем.
Мужчина все более энергично входил в нее, и скоро раскрылся в ней,
сопровождая свое истечение громкими и грязными ругательствами в адрес своей
случайной любовницы. Та буквально билась в судорогах и визжала от
удовольствия, все более страстно всасывая мой орган, мужчина снял ее с себя,
она сильнее впилась в меня, и после того, как ее рот полностью поглотил
меня, ее губы уже практически касались моих волос на пахе. Изнывая оттого,
что мужчина вновь принялся возбуждать ее, и проникал пальцами в нее, она
буквально взорвалась, принимая мое извержение внутрь, в свою полость. Ее,
казалось, можно было накачивать своими соками бесконечно. Но у него не
осталось сил, а вновь возбудившийся мужчина продолжил удовлетворять себя.
Мы коммуникативны. Шевелимся в клубах. Спасаемся от одиночества.
Отрекаемся от состояний отчаяния. Мы записываем номера телефонов и адреса
электронной почты. No more disconnection as if we had never been blind as
just born mice. We are leading each other into countries we own. We are not
stone-hearted, aren't we? Friendly grips conquering everyone's attention. No
more resistance. Peaceful make-up. Keeping each other breathing. We are
whores in the name of love. Shaking feelings. Firm promises. Solid kisses.
Noise of soaring. Counting pieces of blood to give.
Актриса была хороша, с ней хотелось заняться сексом. Она выходила на
сцену вместе с режиссером. Сексуальная искусительница. Затем в кино было
показано ее обнаженное тело. Зрители машинально, вспоминая ее на сцене,
представляли ее раздевающейся сейчас. А я уже мысленно нащупывал ее
промежность и направлял туда свой пенис.
Они следуют моде. Они ее придумали. У них хватило на это мыслей. Халифы
на час. Богема. Оседлые цыгане, к сожалению утерявшие или вовсе никогда не
имевшие родства со свободными и миролюбивыми племенами. Они решили сделать
себя сувенирами. Толпятся, улыбаются, демонстрируют наряды и не стыдятся
своей сытости и холености. Их заменят другие, такие же. Подобно тому, как
женщина меняет прокладки и/или тампоны при каждом бунте своего детородного
органа, они сменяют друг друга. Использованные, они не смотрятся
привлекательно.
После того, как вся планета в очередной раз признается в своей
беспомощности, в стопроцентной духовной деградации, приходится писать об
этом просто, без метафор и эпитетов, всего лишь констатируя факты, данность,
ситуацию, положение вещей, безразличие, отсутствие лиц, присутствие
лицемерия, измерения личности, умеренное умирание, неуемное, мгновенное,
постепенное, степень обреченности...
Я раню себя клавиатурой, стержнем шариковой ручки, пером гусыни...
чернила смешиваются с кровью. Все книги должны быть красного цвета, цвета
крови, напечатаны в красном, все в крови. Иначе нельзя. Иначе - это не
книги. Иначе - это пособия по самоуничтожению... Ну и что!?!?
Нас же не правильно поймут! Я взорву твой дом. Это не террористический
акт, а попытка изучить динамику, с которой рушатся многоэтажные здания. Это
один из способов достижения понимания. Не противоречь мне. Я и так слишком
противоречив.
Новая литература - это нагромождение прошлого.
Действие замедлялось. Застывало биение сердца. Нервы лопались,
искореняли принципы теории неподвластности принципам. Гранж - предчувствие
безвременья. Действие измерялось снами проституток. Ты появлялась именно
тогда, когда терпения уже не хватало катастрофически, когда взгляды
расчленялись карнизами домов, съедались голодными псами в подворотнях.
Появлялась ты, когда уже невыносимость твоего отсутствия для меня могла
превратиться в тесную тюремную камеру, стены которой обязательно
разрушаются, а выход за их пределы готовит телу столкновение со смесью
биологических инфекций. К тому моменту душа уже находит иной организм, еще
живой и начинающий предъявлять кому-то свой документ, уже осознавая, что он
принадлежит некоему прошлому сочленению туловища и головы. Истязаемые
пальцы, которым недоступны твои волосы и твоя кожа, уже обретают искусную
основу холодного оружия. Если бы... но ты всегда приходила в тот самый
момент, когда, казалось бы, ты заканчивалась вместе со мной, отменялась моим
легким и уже более не отчаянным, и даже не злым, и даже бесчувственным
движением, мыслью, необремененностью дальнейшим ожиданием. А я готовился к
нежности с детства, учился говорить слова достойные любви о любви, стараясь
искоренить эгоизм, ласково прикасаться к нравящимся людям. Найдешь ли ты мой
склеп тогда, сможешь ли уловить запах праха моего, отыщешь ли изъеденные
солью кости мои на дне океана, идентифицируешь ли пепел мой в руинах
взорванного мира...
Ты лиричен. Тебе не стоило труда тронуть мое сердце лезвием своего
слова. Оно могло быть любым, и звучать могло по-разному, бессмысленным или
глубокомысленным оно могло быть, но оно было твоим, единственно твоим
словом, вечно развивающимся. Всегда первозданным. Непревзойденным. И
бездейственная ночь поглощала меня, сон становился твоим словом, словно
точка зрачка превращалась в некое соединение твоего мозга и активизации
артикуляционного аппарата. Я становилась словом, пережитым в себе, и все
равно твоим. Не именем и не жестикуляцией, не раскрывающейся сутью своего
личностного впечатления, а всего лишь твоим монотонным, или вовсе лишенным
тона, или напротив порывистым и неудержимым, но твоим словом.
Когда мы стояли в оцеплении, нас считали первоклассными аналитиками,
таких, как мы к тому времени уже практически не осталось. Наши глаза
замечали все. Мы с завидной точностью определяли замыслы прохожих. Подобно
опытным ищейкам с абсолютным нюхом, мы мгновенно находили взрывчатые
вещества на обозреваемой нами территории. До сих пор не могу поверить в то,
что мы не сумели предотвратить... Кошмары захватывают мозг, как клещи, от
которых не спастись. Не спастись, как не спаслись все те, и мы не спасли их.
Ты такой забавный, ты всегда что-нибудь придумываешь. У тебя
неистощимый запас историй, которыми ты постоянно обволакиваешь чье-то
сознание. Ты состязаешься с человечеством. Ты человек без возраста. Ты
воплощение эпох. Спаситель чувств. Ты один... Может быть, ты спрячешься в
ритмах своего сердца. Может быть, прекратишь свое пребывание в мире людском,
не родишь детей, предназначенных тебе судьбой, не найдешь предназначенную
тебе судьбой спутницу, никому не оставишь в наследство свои фолианты. А
может быть, ты уже испугался будущего. Превратился в отчаяние, от которого
лечил. Ушел от ответственности... Решил не отвечать за все написанное перед
судом времени. Где твои истории? Где наша история?..
Да! Ты точно разочаровался, перестал верить в себя, был пойман в сети
бездейственности. Да, тебе понадобилась стабильность. Пресловутая
упорядоченность. Ты же брал мою руку и пронизывал меня своей стремительной
энергией, смотрел на меня - и я поглощалась облаком твоего сияния. Ты же
заставлял не просто произрастать идеям в моем сознании, но наделял их целью
и благородностью помыслов, вследствие чего я обретала возможность управлять
нациями, а потом вся вселенная превращалась в капельку моей слюны, и
естественно, я, становясь чем-то неопровержимо более великим, чем вселенная,
могла создавать вне вселенной все то, что было чем-то неизвестным нам, там,
внутри вселенной. Ты же сам радовался моей искусности, когда я со всем своим
созидательным даром была лишь одной из ресничек твоего левого глаза.
Нам, право, не стоило так увлекаться. Но ты увлек меня, погрузил в
поток страстных переживаний любого мгновения, будто оно завершает очередной
цикл нашего личностного роста.
Я - айсберг, и ты - айсберг. Мы сталкиваемся друг с другом и становимся
неисчислимым множеством мельчайших льдинок, превращающихся в единую
гигантскую льдину. Так мы излечиваемся друг от друга. Мы перестаем
чувствовать боль. Мы погружаемся в абсолют холода, неподвижности, вечной
тишины, ведь даже если мы растаем и обратимся в воду, мы к тому времени уже
научимся наслаждаться немотой и безвременьем пустоты. Ты и я. Я и ты.
Мы - преступники.
Мы - все существовавшие, существующие и выдуманные дуэты на планете.
Мы - клептоманы. Нам любой ценой хочется украсть кого-то у кого-то. И
нам удается это. Мы разрушаем идиллии. Или иллюзии. И лелея желание оставить
новообразовавшийся союз в неприкосновенности, мы разрушаемся изнутри.
А потом мы начинаем удивляться тому, как бесполезны наши отношения, нам
становится не интересно заботиться друг о друге. Нам перестает нравиться
делиться своими сокровенными фантазиями.
Задолго до восхода солнца я выехал из незнакомого города, в котором
оказался совершенно случайно, будучи приглашенным старым приятелем по
колледжу. Я провел там несколько дней, остановившись в гостинице около
центральной площади, и первый день я безрезультатно бродил по улицам
странного города в поисках своего друга, и улицы, на которой он якобы
проживал. Никто не мог мне помочь в поисках, ссылаясь на незнание города.
Наконец обнаружив небольшой рынок на следующий день в непосредственной
близости от городской ратуши, я нашел там карту города, и вскоре с ее
помощью обнаружил, что улица, которую я искал, находилась в пригородах
города. Она оказалась практически пустынной, на ней разместилось несколько
небольших домиков без номеров на них. Я попытался найти кого-нибудь в первом
же домике, который я нашел на улице. После того, как никто не откликнулся на
стук в дверь и окна, я двинулся дальше и через полминуты уже стучался в
двери соседнего дома. Тихий скрип внутри привлек меня и несколько
взволновал. Там внутри, кто-то будто был неожиданно разбужен и неспешно
начинал приводить себя в чувства, пытаясь приподнять тело, встать, пройти к
двери и отпереть ее. Казалось, что кто-то там внутри пытался прийти в себя,
ворочаясь на полу. Скрип паркета подтверждало, что тело действительно
находилось на полу. Если это было тело. Но звук был близким и
неопределенным, едва передающим нарастающее волнение, прилипавшее к моим
измученным ожиданием рецепторам. Я ждал. Далее слышались непонятные мне
звуки, то ли хруста костей при движении конечностями или шеей, то ли
потрескивания горящих веток. Но дым отсутствовал, запаха гари не было. Мне
становилось не по себе. Я начал дрожать. Что-то явно непредсказуемое
происходило внутри, и я с большой опаской, но все еще продолжал стоять на
пороге дома, готовясь к открытию двери и виду того существа, которое
издавало необъяснимые мне звуки. Безо всякой причины я вспомнил, что всю
прошлую ночь я, спрятавшись в тишине этого маленького города, испугался
видения, будто все исчезло, и я остался один в пустынном и незнакомом
городе. Тогда я не придал значения своей боязни. Сейчас все походило на
возобновление видения, но теперь я был не один, а с шорохом за дверью,
закрытой от меня. Мне уже почему-то не было страшно, я безоговорочно