Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Олег Малахов
Email: omalakhov@acceur.com
Date: 17 Jan 2004
---------------------------------------------------------------
Это новая книга о мечте, практически неосуществимой, но даже сама мысль
о которой заставляет грезить ею.
Что происходит, когда ты теряешься во мне, извне приближая мою смерть?
Неужели тебе всегда так важно, чтобы твое вмешательство в чей-то организм
завершалось чьей-то смертью? Обманчиво твои жертвы считают, что ты навсегда
принадлежишь им, тонешь в них, как в последней возможности продолжения
жизни, а на самом деле ты аккуратно поглощаешь каждого изнутри, облизывая
каждую частичку чьей-то сущности багровым теплым языком, невинно улыбаясь
потом, когда оказывается, что все съедено и больше нечем себя наполнить, и
приходится начинать искать опять, с жадностью, скрываемой нежностью глаз и
свежестью поцелуев. А меня ты нашла случайно, когда я протестовал на площади
Отсутствия против бездействия животного мира, безучастно наблюдающего за
гибелью человечества. Ты тогда притворилась, что понимаешь меня, а я широко
представил тебе свои общественно-политические взгляды.
...Она смотрела на меня с почтением и воодушевленно посылала мне
желания искупаться в ее тесной ванне, облизать ее тело, измазанное вареньем,
забыть на мгновение о слепых птицах и ослабленных хищниках, не способных
защитить полесье вокруг города и горы вокруг полесья. Обнаженность ее
намеков пронизывали мою политизированную наружность, раскрепощая
множественность моих маленьких страстей и желаний. Гиперболичность ее
проникновенности определила неотъемлемость и неизбежность ее проникновения
внутрь многогранности моего мироздания. Моя оболочка легко разорвалась, но
место надрыва она накрыла своим ртом, не позволяя чему-то высвободиться и
затеряться во внешнем сообществе внутренне наполненных существ. Затем она
проскользнула внутрь и затянула дыру своими губами, соединив материю
клейкостью своей слюны...
Тогда лишь я стал понимать, чем ты была раньше, и почему ты пытаешься
прятать свои голоса и головные боли в чьей-нибудь сердечной конструкции.
Будучи космической субстанцией, опоясывающей взорвавшиеся галактики, тебе не
хватало воды для роста структуры твоей органики, для материи твоей
необозримой беспорядочно развивающейся системы. Твои связи постоянно
оставались непостижимым и волнующим потоком чего-то еще неосознанного, но
уже увлекавшего за собой. Ты переплеталась со мной, и тканями моего естества
покрывала свои раны.
Она билась в агонии, когда ему не хватало кислорода на плоскогорьях его
бесцельных размышлений, в сбившихся с пути вагонах наземного транспорта и на
вечеринках расторопных барменов с вытатуированными на груди любовными
посланиями. Всем, чем угодно могла быть она, но любила быть Микеланджело и
любить Петрарку, а ему ничего не оставалось делать, как наблюдать за
вожделенными полетами ее вымыслов. Он оставался пленником своего
неврастеника, ступающего по битым стеклам разоренных магазинов и кафетериев,
вдыхая запах морей неудавшейся юности, неведомо откуда принесенный ею в
гортани и выплеснутый на него, совсем одинокого, отдавшего ей даже прошлое
свое на растерзание.
Под монотонную капель. В хаотичном движении маятника. Под неуемный и
нервный звон колоколов и дребезжание алтарей. Это все существовало... И
смерть от истощения. Связи исчезают, они теряют смысл. Они приобретают чужие
взгляды и ни с кем не разговаривают. Обменялись именами и именными склепами,
потеряли стыд и свои влюбленности, заходили в воду по пояс и наслаждались
свежестью волн и беспамятством штиля. Они неожиданно наделяли себя силой
солдат, обладавших презервативами, и рассматривали свои стройные ножки под
микроскопом, как микрокосм сознания своего, поделенного на неопытные
конвульсии престарелых любовников и состав костного мозга медсестер в
полевых госпиталях. Что еще нужно для исчезновения мироздания?
Когда ты терялась во мне всей своей невозмутимостью, ты становилась
моим скелетом, трещали кости, ломались суставы. Тогда ты начинаешься цветами
вместо волос на моей голове, перьями загадочных птиц обрастают мои руки. И
ты думаешь только о себе, бесцеремонно нарушая церемонию соединения двух
жаждущих слияния миров.
Чем может быть новая проза? Чем-то неименуемым и неподстроенным.
Безъязычным пространством, влюбленным в самое себя. Нет земли, как будто
любая сущность ищет себя заново и не называется исконно известным именем, а
подменяется вечным вымыслом и фантазией. Однако не происходит ничего нового,
всего лишь расширяются рамки иллюзорности и разветвленность идей и смыслов.
Чем является новая проза? Не-языком и антиязыком. Молчанием и беззвучием.
Безбуквенной и внезнаковой материей. Тобой и мной.
Ну вот, ты уже во мне... А теперь представь меня скитающимся среди
хлопчатобумажных свитеров, их вискозу почувствуй самими чувствительными
своими местами. Раскрась меня в краски снегопада, чтобы разноцветней меня не
было никого на свете, и чтобы тьма превратилась в рекламу солнечного света.
Останься в моем последнем сне лишь улыбкой, которую я увижу в зеркале перед
смертью, лишь последним вздохом, который родится при вдохе и умрет выдохом,
но останется моим предчувствием умирания.
Это было лишь желанием прочувствовать пятикратный оргазм за каких-то
пять минут и 88 секунд с погрешностью в секунд 19.
И ты думаешь лишь об этом.
Я не хочу вам мешать головой. Она и так станет глыбой, и все равно
преградит путь движению ваших мыслей. И вроде бы не было войны, и она вовсе
не намечалась, но отчим займется сексом, у девочки будет слишком много
заданий. Нужно спросить у нее, с кем она предпочитает остаться и жить. Он
играл с ней целыми днями. Конечно, со мной, останется она.
Странные желания. Я смотрю на переводчицу в кинотеатре, в кинозале,
сидя на последнем ряду и заглядывая в ее кабинку. Как всегда, думаю о
переводчице, не о переводчике, а что он мне может показать, что может
открыть, если я не возьму его в полет?..
После того, как ты поселилась внутри меня, ты стала моим братом,
представлялась секретаршам моей тенью, женщиной становясь, прикасаясь к моей
небритой щеке, распространяя запах возбужденного тела в воздухе над местом
моего приземления в твое сообщество. Ты умудрялась запираться в моем
организме и часами перечитывать там мои рассказы, о себе же самой, тобой же
самой спровоцированные, и практически созданные, лишь использованными
пальцами моими, а мой голос менялся, и превращался в твой сладкий голосок, и
по телефону я соблазнял молоденьких студентов.
С первых же кадров источающаяся вонь отягощала сознание. Все,
оказывается, заключалось в бестолковом поиске абсолютного "ничто" при
наличии подавляющего "все". Сибаритство порождало тошнотворные ощущения.
Они, какие-то непонятные мне художники, погруженные в культивацию своего
образа жизни и отношения к ней. В них так мало ее оказалось. В ней были лишь
желания обрести стоическое состояние медитативного самопознания и
самосовершенствования, однако строение их действий, порывов и беспомощность
в обретении простой подчиненности молодым взглядам, чистым и открытым,
превращала все их попытки в фарс без цели.
Но что ты, захватившая меня, и потерявшая меня в себе, или встающая
вместо меня каждый день из холодной постели, что ты будешь делать, когда я
вырасту, когда я аккуратно начну воспитывать незнакомых тебе детей, их
взрослых родителей, выступать с докладами на встречах лауреатов всех
мыслимых премий, открывающих путь в историю, пить крымский портвейн и
обращаться небрежно с маленькими нимфетками, там, на знойных туристических
тропах, и в свободолюбивых студенческих автобусах...
До моего "да" ты примирялась с моими многочисленными "нет". Я устраивал
для тебя прослушивания, приглашал на выставки известных мне творцов. А потом
уединялся с тобой в их гримерках, нам было ведь там хорошо... Нисколько не
жалею о том дне, когда площадь Отсутствия заполнилась твоим бестактным
запахом, уведшим меня от петиций ООН, глупых статей продажных
корреспондентов, на которых обрушивалась моя критика. Мы стали мужчиной и
женщиной. Нам было 20 лет, потом нас не могло не быть, без лет, без уз, без
бездны вокруг, мы как-то по-своему довольно-таки своевольно обходились с
ней, и покидали ее ради вспышек чувств, нескрываемых, вытекающих наружу,
когда мы находились все еще внутри себя. Нами наслаждались грозовые тучи.
Одетыми не по сезону, но не поддающимися объяснению, личностями.
Я был твоим ажиотажем, ты - моим непромокаемым трико.
Когда ты была маленькой. Хрупкой девочкой. Я наслаждался твоими
искренними нежными взглядами. Ты направляла глаза на мои откровенные губы,
выговаривающие осмысленные фразы, пронизанные философской простотой. Твоя
светлая уютная комнатка часто пустовала. В ней ты считала свои юные
переживания глобальными катастрофами. Возникая стертым иероглифом в моем
вывернутом наизнанку утреннем поцелуе, ты могла захватить неприлично
громадную территорию счастья, которую я надеялся предоставить не нашедшим
любви стареющим девам. Но неумолима ты была, влекомая своими
максималистскими желаниями. В твоей пахнущей дождливостью комнате,
разыскиваемой всеми затерявшимися в неведении и состязающимися с
безысходностью желаний романтиками, весна становилась основой сна, а осень -
мельтешением фантазий и предначертаний. В мириадах мыслей твоих тонули
мелкие расстройства повседневного клейкого существования.
I'll try a truly trull...
И никого рядом со мной, как всегда, всего лишь спятившие дети в детских
садах. Кто, кроме тебя в состоянии окружить меня своей несравненной световой
органикой... Протаявший допоздна, но не исчезнувший мороз моей кожи,
врезается в твои заостренные зубки. Пора узнать на вкус свежую привыкаемость
к телу. Лелея меня еле-еле, обливая слюной, раззадориваешь меня. Но я не
откажусь от наших совместных снов. Ты используешь меня, живя внутри меня, и
тебе нет необходимости просить меня о приюте, ты вливаешься всей своей
сочетаемостью сквозь мои глаза и ноздри и начинаешь заполнять мою оболочку,
становясь собой во мне.
Что осталось от нас, от наших безумных вечеринок, от веселья в
дискоклубах, от пьяных прогулок по улицам старинных городов? Куда ушла наша
энергия? Мы раскрывались, как неведомые цветы, поражаясь своей
разноцветности... Или может быть, всего лишь то, чего нам не хватило за
прошлые годы, - это лишь бешенный секс на черных кожаных диванах в кабинетах
мэров и министров энергетики?
Кому-то всегда нужна история. Кто-то не может не желать погружения в
некое пространство выдуманного мира, переживать все, с чем этот мир его
смешивает. Все спрессовано, вся жизнь содержится в моменте, и смерть момента
определяет смерть жизни. Я же говорил тебе, что я страшный человек, что ты
полностью завладеешь мной, и от меня ничего не останется, но ты станешь
мной, и таким образом я в действительности по-настоящему буду владеть тобой.
Я ныряю в тебя, как ты в меня... Мы - аквалангисты Красного моря.
Шуршание. Маленькая интрига. Лисички пробежали мимо нас, наслаждающихся
молниями, беспорядочно рвущими небо, соединяя полосу горизонта с
космическими станциями и матросами далеких планет. Я случайно открыл глаза,
и увидел, что мое отражение говорит со мной твоим голосом, а мои губы
затянуты мглой бесконечной ночи, начавшейся тогда, когда закончился
бесконечный день. Я - твой маленький помпадур. Всегда стою за твоей дверью,
и слушаю твои стоны во время твоих беспорядочных оргазмов с рыцарями,
проникающими в твои покои через окно.
Я бы находил у тебя на подушках свои розы, если бы тебе было приятно
получать их от меня. Каждый мой шаг не находит твердынь, и мы уплываем в
грезы о тихих заводях еще никем не открытых островов вечного блаженства.
А потом я вдруг преображаюсь и начинаю громко называть тебя по имени,
никогда не произносившимся, забытым тобой после вырождения твоего сознания и
переселения тебя в мое тело и завладения тобой моего организма.
Я был велосипедистом, которого ты отчаянно полюбила после очередной
выигранной мной гонки. Я стоял на пьедестале и на первом месте в твоем
списке. Тобой тогда была самая очаровательная поп-дива, не покидающая
верхушки хит-парадов.
Как прекрасен город твоего детства, в котором ты мечтала проститься с
ним навсегда. Ты с любовью вспоминаешь его улицы и дома, парки, всегда
готовые тебя приютить. Бездомную, беспланетную.
Кто только не хотел быть мной. Даже необычный хор безголосых
секундантов, посекундно отвлекающихся на графики назначенных дуэлей и
несостоявшихся примирений. Но им не принадлежала безупречность понимания,
высказывания мнения, умалчивания правды, совершения благородных поступков.
На мне рисовали узоры гербовых вакханалий, а я все равно, осознавал,
насколько не вписывающимися в мой мир являются те, кто этот мир превращает в
прозрачную битву с самим собой, становясь лишь маскирующимися и принимаемыми
другие имена и прощающимися с постоянством сна особями.
Расстраиваясь из-за пустяков, мы по-детски рассматривали разукрашенное
радугами небо. Хотели целоваться, сливаясь губами, как речка сливается с
морем, а море сливается с океаном, вливаться губами в свежесть застывшего в
наших глазах воспоминания. Как будто лелея поцелуй, родившийся легко и
непринужденно в результате погружения в давно забытое единственно чистое
чувство.
Я становлюсь твоей ресничкой, случайно смахиваемой нежным движением
твоей руки, и падающей в зеркало лужи после весеннего ливня. Ты не загадала
желание, но я уже превратился в его исполнение.
Что делал ты со мной тогда на равнинах безбрачия? Вклеивал свои
отпечатки пальцев в мои паспорта, выдавал мне фальшивые визы, превращая меня
в нерезидента планеты Земля. Наделяя меня правом передавать свои нежные
чувства прочим загадочным и целеустремленным повстанцам, бунтарям
планетарного значения. Я их узнавала по возбуждающему меня запаху, аромату
свободы и поиска. Решительность их возгласов и действий побуждали меня
отдавать им все, что уже было потреблено тобой.
Мир мог бы стать моим трогательным другом, а стал смирительной
рубашкой. Мои катастрофически бесплодные желания были продиктованы
инсинуациями поэтически неразборчивых возгласов и высказываний малоимущих и
стонущих по вечерам бестактных поставщиков любвеобильности!
Но ты же можешь вспомнить той самой не тронутой прошлым памятью, что ты
была моим взглядом на луну и сквозь луну, что именно тогда ты обретала
статус путеводителя моих глаз, а потом и взглядов моих, сплетаясь со
стенографией моих измельченных чувств, кричащих и молящих об отчаянном
сопереживании, счастливым часом моей потусторонней жизни и частоколом
испытаний, населяющих мою судьбу. И, возможно, именно ты была моей судьбой,
переплетающейся с моими мозгами.
Что-то находится вне воздуха, как будто он прозрачный, как глаз,
видевший старательные движения влюбленных тел, и не посмевший жить ими,
когда видение было живым и в воздухе было то, что всегда отсутствовало и
приобретало самые странные и непознанные формы, вписываясь в самые
неизвестные и никем не прочтенные формулы. Так было, когда ты, становясь
мной, оставляла своему дыханию свои многочисленные запахи, и пронизывала
насквозь мои инстинкты, когда я был тем, кем был создатель сна.
My eyes are swallowing times or lovers' cries, bullets coming from the
organics of star parades. And giant Maria makes so tasty coffee. I'm sharing
my body.
Даже ангелы иногда страдают от любви. Сейчас ты одинока. Площадь
Отсутствия превратилась в площадь Опустошения. Вырази свои эмоции! Но ты
дышишь ничейным воздухом и не можешь заставить свои глаза воспламеняться.
Тогда именно я был воплощением пустынных площадей. Ты здоровалась с каждой
струей фонтана. Каждой плите называла свое имя, рассказывала скульптурам,
какой ты была маленькой, и какой бы ты хотела быть.
Ей во что бы то ни стало необходима была известность, рыдания ей не
помогали, ее бросало и в холод, и в жар, никто не узнавал в ней птицу,
лежащую у крыльца деревенского дома с простреленными крыльями, и изнывая от
безумия своего знания, она пыталась отпустить свои глаза в поиск новой грани
невидимого. Не думайте дважды, - слышали хрусталики ее глаз, отрываясь от
земли, исчезая в небе, покидая космос.
Купаясь в цветах мимолетных созвездий, нимфа пластичными движениями
расстраивала всех наблюдающих за ней астронавтов, даже не имеющих
возможность тронуть ее запах, купающийся в цветах, бесцветный запах. Лишь бы
не уклониться от курса. Астронавты всегда должны быть точны...
Сегодня нижнее белье занимало свое место в шкафу. Находя его, она
удивлялась, как красиво выглядят ее бюстгальтеры, она одевала один, меняла
на другой, беспрестанно смеясь над собой, зеркальной.
- Девочка, я тебя люблю, - шептала губами сквозь дырочки трусиков,
поднося их к лицу, подражая Афродите, являющейся ей во снах. - Нужно бы еще
сказать это кому-нибудь...
Тишина после долгого раздумья. Лишь пляшущие человечки жонглируют
сердцами недолюбивших юношей и испугавшихся искренних поцелуев девушек. В
руках бессловесных клоунов таяли признания в любви, в небе над площадями
безмолвных городов, птицы превращались в колокольный звон, их крылья
каменели, лилии застывали клеймом на чьих-то телах. Что было потом, когда
стропила мира разрушались безостановочно, видел ли ты мое лицо, видел ли я
ее лицо, или она? Мы спрашивали - и берегли свои парализованные руки,
которые не могли открыть миру невообразимые творения наших переплетающихся
мозгов.
Ты убивала себя ножами самых известных убийц, ты развращала самых
целомудренных юношей, ты пела с самыми знаменитыми оперными певцами, и
щипала их за задницы, ты закрывалась всеми железными ключами, которые тебе
делали на заказ, в своей комнате, не пуская в нее свою мать, прячась со
своими любовниками, которые постепенно превращались в бездушно терзающих
тебя садистов, обливая тебя ударами плетей, будто напоминая о своем
одиночестве и нехватке любви. Семь раз ты вызывала скорую помощь, пытаясь
поделиться с добрыми санитарами своими приступами, но санитары приступали к
вкалыванию в твои исколотые вены снотворного, и фотографировали тебя спящую
для медицинских журналов. Им выдавали премии, и кто-то из них обязательно
встречал тебя около церкви или у заброшенного кафе, начинал разговаривать с
тобой и интересоваться твоим самочувствием, угощал тебя кофе, но ты хотела
виски. И ты думала о закрытых поликлиниках и чистке населения.
Ты стала войной, и я стал войной. Мы стали войной и войной. Мы были
тобой и мной, а стали прощанием друг с другом. Так могло случиться тогда,
когда я еще мог узнавать, жив ли человек, изучая его фотографии. Когда я
радовался тому, что стал твоим адвокатом, председателем арбитражной
комиссии, тогда в Польше убили таксиста, тогда я проиграл свое первое дело,
и немножко постарел. Я бы навсегда остался в ванне, в муниципальных банях, а
евреям сокращали сроки, нервы не прекращали опутывать сердце и умирать.
Кому-то больше нравилось искать греческие корни.
Мы стали друг другом с новой силой, то есть заново, но сила была новой,
как будто такими сильными мы никогда не были; какая разница, каково качество
подачи видеоискусства, главное, чтоб его невозможно было не видеть. Вокруг
все читали, а я писал, потом все смотрели, а я писал, потом обменивались
словами, а я их описывал. Это было теплое лицо. Щека этого лица согревала
мое левое полушарие, казалось, она, раскрасневшаяся, думала мыслями моих
волос, нераспутываемым клубком мыслей.
Этот размазанный по столу пепел. Чьи мысли хранил он в момент
образования, падения в пепельницу и смешения в ней? Что хранит пепел,
брошенный на землю? Чьи откровения таит использованная туалетная бумага?
Бескрылый ветер... Рисунки детей... Игра с самим собой в карты, бег с
препятствиями на перегонки, с самой собой. Беру игрушки маленькими ладошками
веселящихся детей, рисунки которых ты считаешь лучшим, что присутствует на
планете и в межгалактическом пространстве. Ты расставляешь фигуры, а дети
переставляют их, ломают твои схемы и нарушают графики. Мои.
Последовательность мыслей. Моих. Я видел тебя в ярко красной
хлопчатобумажной футболке, в поле, у холмов, растущих в горы, скрывающие
дикие долины с бурными речками. Тебе тогда восемнадцать. Никогда не говори
мне, что я постарел. Даже если бесчисленные морщины покроют все мое тело, и
волосы поседеют и будут осыпаться каждодневно. Я просто останусь в складках
твоей восемнадцатилетней одежды, в запахах твоих потаенных промежутках тела.
В твоих пышных волосах, которые смешиваются с красками полевых цветов и
небом, прозрачным настолько, что можно увидеть траекторию полета кометы,
которую я назову твоим именем. Найдя тебя восторженно наблюдающей за
полетами бабочек и протягивающей руки к солнцу, подойдя к тебе и прижимая к
груди, вырывающуюся, обижающуюся на объятья, мешающие свободно бежать,
искрясь от счастья, я плачу своим старческим лицом, которое мучается от
нехватки витаминов, от одеревенелости век и неподвижности губ. Я пишу
сценарий твоего детства. В нем я твой первый мальчик, который поцеловал тебя
в щечку и подарил открытку на день рождения с детским стихотворением о
любви. Потом я конструирую твою юность. В ней я тот самый парень, который
тронул твою руку, сидя рядом с тобой на премьере никому не запомнившегося
спектакля, и зародил в тебе желание отдаться ему. Но потом, когда я
спроектировал твое отрочество, он, кому ты отдалась, стал твоим соглядатаем,
стенографистом твоих грез, а когда он стал отцом тебя, родившейся не совсем
вовремя, я начал создавать твое второе "я", без себя. Я вызывал тебя по
повесткам в суд, приводил на допросы. Ты мне рассказывала что-то всегда от
третьего лица, а когда начинала повествование от первого, то твое "я" без
кавычек прекращало жить, а полностью овладевало мной, заставляя отпускать
тебя, и забывать о тебе. Я так никогда и не узнал, кем ты была и была ли ты
вообще.
Привидение никогда не выбирало заранее, кого именно оно посетит ночью,
но ведомое беспамятством желания соприкосновения с душой человека,
напуганной до смерти, и даже возможностью в очередной раз познать смерть
человеческую, оно покидало мой дом. Я никогда не давал наставлений
привидению. Я чувствовал лишь свои мокрые от волнения руки и ощущение
приближения дневной скуки. Я смотрел на себя в зеркало. Зеркало исчезало, я
купал себя в ванне. Ванна кровоточила. Я терял улыбки, надо мной смеялись.
Привидение отбирало у меня все, чем я пытался наделить свою мнимую спутницу.
Привидевшуюся мне, видимо, и не открывшую своего имени. ТЫ.
Ненавидь меня, спасай меня, останови... подведи к черте, отрекись...
отбрось... отшвырни... сделай навсегда неприкаянным.
И уже я не становлюсь тобой по праздникам. Мне начинает хватать себя. Я
выхожу на площадь, крестившую наш союз, вижу твои губы, плавающие в воде
фонтана, которые шепчут: кровавь, безостановочно огибай земной шар, тебе
никого, кроме меня больше не найти... всматриваюсь в движения твоих слов.
Говори это моему лицу. Оно со временем превратится в копирку твоего.
Ты в ярко красной футболке. Плотно облегающей твое тело. Я догоняю
тебя, в глазах растворяется твой образ. Я, уже нашедший и догнавший тебя,
пытаюсь ощутить тебя, прижаться к тебе, безуспешно... ищу тебя. Уже будто бы
зайдя в самую тайную твою комнату, где живут только твои секреты и мои
откровения.
Помехи... Мозгом управляют окрыленные успехом подавления личностных
качеств рецидивисты.
Ты дирижировал моими улыбками. Губы безоговорочно подчинялись тебе. Ты
тиражировал мои улыбки, сам становясь немного улыбчивее.
Поперечное измерение. Пикеты манекенов. Иконы никотина - реклама пап и
роз. Музыка с кашлем. Семидневное окончание дня.
Я встречался с привидением не так часто. Оно приносило иногда цветы с
чьей-то могилы, уверяло меня, что они свежи, как весеннее морское утро на
неоткрытом людьми острове. Называло имена девушек, которых я не спас, и меня
любяще называло бесподобным сосудом ассоциаций. Ползло по простыне моей
пустынной постели. Приоткрывало мои глаза, застывало надо мной с ликом
задумчивого всадника, утратившего следы своего коня в бескрайних прериях
Аризоны.
Оно говорило мне, будто я - камень, который сам себя может бросить в
лицо безликости. В нас, в массы, в среднего потребителя, ценовую нишу. В
процесс производства, в фотографию взгляда.
А это еще не случилось, лишь вчерашние свидетели раскрыли множество
тайн, связанных с этим. А природа устала, и лица людей уснули в трамвае,
который плавает в глотке каждодневной печали. Только девушка, о которой я
думал, еще не знала о том, что еще не произошло. А я почему-то был уверен в
том, что все уже закончилось.
(Если эти звуки не исчезнут в ее очередной мольбе, и не изменят ее
манеру смотреть на все вокруг, она не сможет вымолвить ни слова, восхищаясь
самой необузданной красочностью цветочных полей, а я забуду, что эти звуки
значили для нее когда-то ... неужели она не будет бороться с немым небом и
© Copyright Олег Малахов
Email: omalakhov@acceur.com
Date: 17 Jan 2004
---------------------------------------------------------------
Это новая книга о мечте, практически неосуществимой, но даже сама мысль
о которой заставляет грезить ею.
Что происходит, когда ты теряешься во мне, извне приближая мою смерть?
Неужели тебе всегда так важно, чтобы твое вмешательство в чей-то организм
завершалось чьей-то смертью? Обманчиво твои жертвы считают, что ты навсегда
принадлежишь им, тонешь в них, как в последней возможности продолжения
жизни, а на самом деле ты аккуратно поглощаешь каждого изнутри, облизывая
каждую частичку чьей-то сущности багровым теплым языком, невинно улыбаясь
потом, когда оказывается, что все съедено и больше нечем себя наполнить, и
приходится начинать искать опять, с жадностью, скрываемой нежностью глаз и
свежестью поцелуев. А меня ты нашла случайно, когда я протестовал на площади
Отсутствия против бездействия животного мира, безучастно наблюдающего за
гибелью человечества. Ты тогда притворилась, что понимаешь меня, а я широко
представил тебе свои общественно-политические взгляды.
...Она смотрела на меня с почтением и воодушевленно посылала мне
желания искупаться в ее тесной ванне, облизать ее тело, измазанное вареньем,
забыть на мгновение о слепых птицах и ослабленных хищниках, не способных
защитить полесье вокруг города и горы вокруг полесья. Обнаженность ее
намеков пронизывали мою политизированную наружность, раскрепощая
множественность моих маленьких страстей и желаний. Гиперболичность ее
проникновенности определила неотъемлемость и неизбежность ее проникновения
внутрь многогранности моего мироздания. Моя оболочка легко разорвалась, но
место надрыва она накрыла своим ртом, не позволяя чему-то высвободиться и
затеряться во внешнем сообществе внутренне наполненных существ. Затем она
проскользнула внутрь и затянула дыру своими губами, соединив материю
клейкостью своей слюны...
Тогда лишь я стал понимать, чем ты была раньше, и почему ты пытаешься
прятать свои голоса и головные боли в чьей-нибудь сердечной конструкции.
Будучи космической субстанцией, опоясывающей взорвавшиеся галактики, тебе не
хватало воды для роста структуры твоей органики, для материи твоей
необозримой беспорядочно развивающейся системы. Твои связи постоянно
оставались непостижимым и волнующим потоком чего-то еще неосознанного, но
уже увлекавшего за собой. Ты переплеталась со мной, и тканями моего естества
покрывала свои раны.
Она билась в агонии, когда ему не хватало кислорода на плоскогорьях его
бесцельных размышлений, в сбившихся с пути вагонах наземного транспорта и на
вечеринках расторопных барменов с вытатуированными на груди любовными
посланиями. Всем, чем угодно могла быть она, но любила быть Микеланджело и
любить Петрарку, а ему ничего не оставалось делать, как наблюдать за
вожделенными полетами ее вымыслов. Он оставался пленником своего
неврастеника, ступающего по битым стеклам разоренных магазинов и кафетериев,
вдыхая запах морей неудавшейся юности, неведомо откуда принесенный ею в
гортани и выплеснутый на него, совсем одинокого, отдавшего ей даже прошлое
свое на растерзание.
Под монотонную капель. В хаотичном движении маятника. Под неуемный и
нервный звон колоколов и дребезжание алтарей. Это все существовало... И
смерть от истощения. Связи исчезают, они теряют смысл. Они приобретают чужие
взгляды и ни с кем не разговаривают. Обменялись именами и именными склепами,
потеряли стыд и свои влюбленности, заходили в воду по пояс и наслаждались
свежестью волн и беспамятством штиля. Они неожиданно наделяли себя силой
солдат, обладавших презервативами, и рассматривали свои стройные ножки под
микроскопом, как микрокосм сознания своего, поделенного на неопытные
конвульсии престарелых любовников и состав костного мозга медсестер в
полевых госпиталях. Что еще нужно для исчезновения мироздания?
Когда ты терялась во мне всей своей невозмутимостью, ты становилась
моим скелетом, трещали кости, ломались суставы. Тогда ты начинаешься цветами
вместо волос на моей голове, перьями загадочных птиц обрастают мои руки. И
ты думаешь только о себе, бесцеремонно нарушая церемонию соединения двух
жаждущих слияния миров.
Чем может быть новая проза? Чем-то неименуемым и неподстроенным.
Безъязычным пространством, влюбленным в самое себя. Нет земли, как будто
любая сущность ищет себя заново и не называется исконно известным именем, а
подменяется вечным вымыслом и фантазией. Однако не происходит ничего нового,
всего лишь расширяются рамки иллюзорности и разветвленность идей и смыслов.
Чем является новая проза? Не-языком и антиязыком. Молчанием и беззвучием.
Безбуквенной и внезнаковой материей. Тобой и мной.
Ну вот, ты уже во мне... А теперь представь меня скитающимся среди
хлопчатобумажных свитеров, их вискозу почувствуй самими чувствительными
своими местами. Раскрась меня в краски снегопада, чтобы разноцветней меня не
было никого на свете, и чтобы тьма превратилась в рекламу солнечного света.
Останься в моем последнем сне лишь улыбкой, которую я увижу в зеркале перед
смертью, лишь последним вздохом, который родится при вдохе и умрет выдохом,
но останется моим предчувствием умирания.
Это было лишь желанием прочувствовать пятикратный оргазм за каких-то
пять минут и 88 секунд с погрешностью в секунд 19.
И ты думаешь лишь об этом.
Я не хочу вам мешать головой. Она и так станет глыбой, и все равно
преградит путь движению ваших мыслей. И вроде бы не было войны, и она вовсе
не намечалась, но отчим займется сексом, у девочки будет слишком много
заданий. Нужно спросить у нее, с кем она предпочитает остаться и жить. Он
играл с ней целыми днями. Конечно, со мной, останется она.
Странные желания. Я смотрю на переводчицу в кинотеатре, в кинозале,
сидя на последнем ряду и заглядывая в ее кабинку. Как всегда, думаю о
переводчице, не о переводчике, а что он мне может показать, что может
открыть, если я не возьму его в полет?..
После того, как ты поселилась внутри меня, ты стала моим братом,
представлялась секретаршам моей тенью, женщиной становясь, прикасаясь к моей
небритой щеке, распространяя запах возбужденного тела в воздухе над местом
моего приземления в твое сообщество. Ты умудрялась запираться в моем
организме и часами перечитывать там мои рассказы, о себе же самой, тобой же
самой спровоцированные, и практически созданные, лишь использованными
пальцами моими, а мой голос менялся, и превращался в твой сладкий голосок, и
по телефону я соблазнял молоденьких студентов.
С первых же кадров источающаяся вонь отягощала сознание. Все,
оказывается, заключалось в бестолковом поиске абсолютного "ничто" при
наличии подавляющего "все". Сибаритство порождало тошнотворные ощущения.
Они, какие-то непонятные мне художники, погруженные в культивацию своего
образа жизни и отношения к ней. В них так мало ее оказалось. В ней были лишь
желания обрести стоическое состояние медитативного самопознания и
самосовершенствования, однако строение их действий, порывов и беспомощность
в обретении простой подчиненности молодым взглядам, чистым и открытым,
превращала все их попытки в фарс без цели.
Но что ты, захватившая меня, и потерявшая меня в себе, или встающая
вместо меня каждый день из холодной постели, что ты будешь делать, когда я
вырасту, когда я аккуратно начну воспитывать незнакомых тебе детей, их
взрослых родителей, выступать с докладами на встречах лауреатов всех
мыслимых премий, открывающих путь в историю, пить крымский портвейн и
обращаться небрежно с маленькими нимфетками, там, на знойных туристических
тропах, и в свободолюбивых студенческих автобусах...
До моего "да" ты примирялась с моими многочисленными "нет". Я устраивал
для тебя прослушивания, приглашал на выставки известных мне творцов. А потом
уединялся с тобой в их гримерках, нам было ведь там хорошо... Нисколько не
жалею о том дне, когда площадь Отсутствия заполнилась твоим бестактным
запахом, уведшим меня от петиций ООН, глупых статей продажных
корреспондентов, на которых обрушивалась моя критика. Мы стали мужчиной и
женщиной. Нам было 20 лет, потом нас не могло не быть, без лет, без уз, без
бездны вокруг, мы как-то по-своему довольно-таки своевольно обходились с
ней, и покидали ее ради вспышек чувств, нескрываемых, вытекающих наружу,
когда мы находились все еще внутри себя. Нами наслаждались грозовые тучи.
Одетыми не по сезону, но не поддающимися объяснению, личностями.
Я был твоим ажиотажем, ты - моим непромокаемым трико.
Когда ты была маленькой. Хрупкой девочкой. Я наслаждался твоими
искренними нежными взглядами. Ты направляла глаза на мои откровенные губы,
выговаривающие осмысленные фразы, пронизанные философской простотой. Твоя
светлая уютная комнатка часто пустовала. В ней ты считала свои юные
переживания глобальными катастрофами. Возникая стертым иероглифом в моем
вывернутом наизнанку утреннем поцелуе, ты могла захватить неприлично
громадную территорию счастья, которую я надеялся предоставить не нашедшим
любви стареющим девам. Но неумолима ты была, влекомая своими
максималистскими желаниями. В твоей пахнущей дождливостью комнате,
разыскиваемой всеми затерявшимися в неведении и состязающимися с
безысходностью желаний романтиками, весна становилась основой сна, а осень -
мельтешением фантазий и предначертаний. В мириадах мыслей твоих тонули
мелкие расстройства повседневного клейкого существования.
I'll try a truly trull...
И никого рядом со мной, как всегда, всего лишь спятившие дети в детских
садах. Кто, кроме тебя в состоянии окружить меня своей несравненной световой
органикой... Протаявший допоздна, но не исчезнувший мороз моей кожи,
врезается в твои заостренные зубки. Пора узнать на вкус свежую привыкаемость
к телу. Лелея меня еле-еле, обливая слюной, раззадориваешь меня. Но я не
откажусь от наших совместных снов. Ты используешь меня, живя внутри меня, и
тебе нет необходимости просить меня о приюте, ты вливаешься всей своей
сочетаемостью сквозь мои глаза и ноздри и начинаешь заполнять мою оболочку,
становясь собой во мне.
Что осталось от нас, от наших безумных вечеринок, от веселья в
дискоклубах, от пьяных прогулок по улицам старинных городов? Куда ушла наша
энергия? Мы раскрывались, как неведомые цветы, поражаясь своей
разноцветности... Или может быть, всего лишь то, чего нам не хватило за
прошлые годы, - это лишь бешенный секс на черных кожаных диванах в кабинетах
мэров и министров энергетики?
Кому-то всегда нужна история. Кто-то не может не желать погружения в
некое пространство выдуманного мира, переживать все, с чем этот мир его
смешивает. Все спрессовано, вся жизнь содержится в моменте, и смерть момента
определяет смерть жизни. Я же говорил тебе, что я страшный человек, что ты
полностью завладеешь мной, и от меня ничего не останется, но ты станешь
мной, и таким образом я в действительности по-настоящему буду владеть тобой.
Я ныряю в тебя, как ты в меня... Мы - аквалангисты Красного моря.
Шуршание. Маленькая интрига. Лисички пробежали мимо нас, наслаждающихся
молниями, беспорядочно рвущими небо, соединяя полосу горизонта с
космическими станциями и матросами далеких планет. Я случайно открыл глаза,
и увидел, что мое отражение говорит со мной твоим голосом, а мои губы
затянуты мглой бесконечной ночи, начавшейся тогда, когда закончился
бесконечный день. Я - твой маленький помпадур. Всегда стою за твоей дверью,
и слушаю твои стоны во время твоих беспорядочных оргазмов с рыцарями,
проникающими в твои покои через окно.
Я бы находил у тебя на подушках свои розы, если бы тебе было приятно
получать их от меня. Каждый мой шаг не находит твердынь, и мы уплываем в
грезы о тихих заводях еще никем не открытых островов вечного блаженства.
А потом я вдруг преображаюсь и начинаю громко называть тебя по имени,
никогда не произносившимся, забытым тобой после вырождения твоего сознания и
переселения тебя в мое тело и завладения тобой моего организма.
Я был велосипедистом, которого ты отчаянно полюбила после очередной
выигранной мной гонки. Я стоял на пьедестале и на первом месте в твоем
списке. Тобой тогда была самая очаровательная поп-дива, не покидающая
верхушки хит-парадов.
Как прекрасен город твоего детства, в котором ты мечтала проститься с
ним навсегда. Ты с любовью вспоминаешь его улицы и дома, парки, всегда
готовые тебя приютить. Бездомную, беспланетную.
Кто только не хотел быть мной. Даже необычный хор безголосых
секундантов, посекундно отвлекающихся на графики назначенных дуэлей и
несостоявшихся примирений. Но им не принадлежала безупречность понимания,
высказывания мнения, умалчивания правды, совершения благородных поступков.
На мне рисовали узоры гербовых вакханалий, а я все равно, осознавал,
насколько не вписывающимися в мой мир являются те, кто этот мир превращает в
прозрачную битву с самим собой, становясь лишь маскирующимися и принимаемыми
другие имена и прощающимися с постоянством сна особями.
Расстраиваясь из-за пустяков, мы по-детски рассматривали разукрашенное
радугами небо. Хотели целоваться, сливаясь губами, как речка сливается с
морем, а море сливается с океаном, вливаться губами в свежесть застывшего в
наших глазах воспоминания. Как будто лелея поцелуй, родившийся легко и
непринужденно в результате погружения в давно забытое единственно чистое
чувство.
Я становлюсь твоей ресничкой, случайно смахиваемой нежным движением
твоей руки, и падающей в зеркало лужи после весеннего ливня. Ты не загадала
желание, но я уже превратился в его исполнение.
Что делал ты со мной тогда на равнинах безбрачия? Вклеивал свои
отпечатки пальцев в мои паспорта, выдавал мне фальшивые визы, превращая меня
в нерезидента планеты Земля. Наделяя меня правом передавать свои нежные
чувства прочим загадочным и целеустремленным повстанцам, бунтарям
планетарного значения. Я их узнавала по возбуждающему меня запаху, аромату
свободы и поиска. Решительность их возгласов и действий побуждали меня
отдавать им все, что уже было потреблено тобой.
Мир мог бы стать моим трогательным другом, а стал смирительной
рубашкой. Мои катастрофически бесплодные желания были продиктованы
инсинуациями поэтически неразборчивых возгласов и высказываний малоимущих и
стонущих по вечерам бестактных поставщиков любвеобильности!
Но ты же можешь вспомнить той самой не тронутой прошлым памятью, что ты
была моим взглядом на луну и сквозь луну, что именно тогда ты обретала
статус путеводителя моих глаз, а потом и взглядов моих, сплетаясь со
стенографией моих измельченных чувств, кричащих и молящих об отчаянном
сопереживании, счастливым часом моей потусторонней жизни и частоколом
испытаний, населяющих мою судьбу. И, возможно, именно ты была моей судьбой,
переплетающейся с моими мозгами.
Что-то находится вне воздуха, как будто он прозрачный, как глаз,
видевший старательные движения влюбленных тел, и не посмевший жить ими,
когда видение было живым и в воздухе было то, что всегда отсутствовало и
приобретало самые странные и непознанные формы, вписываясь в самые
неизвестные и никем не прочтенные формулы. Так было, когда ты, становясь
мной, оставляла своему дыханию свои многочисленные запахи, и пронизывала
насквозь мои инстинкты, когда я был тем, кем был создатель сна.
My eyes are swallowing times or lovers' cries, bullets coming from the
organics of star parades. And giant Maria makes so tasty coffee. I'm sharing
my body.
Даже ангелы иногда страдают от любви. Сейчас ты одинока. Площадь
Отсутствия превратилась в площадь Опустошения. Вырази свои эмоции! Но ты
дышишь ничейным воздухом и не можешь заставить свои глаза воспламеняться.
Тогда именно я был воплощением пустынных площадей. Ты здоровалась с каждой
струей фонтана. Каждой плите называла свое имя, рассказывала скульптурам,
какой ты была маленькой, и какой бы ты хотела быть.
Ей во что бы то ни стало необходима была известность, рыдания ей не
помогали, ее бросало и в холод, и в жар, никто не узнавал в ней птицу,
лежащую у крыльца деревенского дома с простреленными крыльями, и изнывая от
безумия своего знания, она пыталась отпустить свои глаза в поиск новой грани
невидимого. Не думайте дважды, - слышали хрусталики ее глаз, отрываясь от
земли, исчезая в небе, покидая космос.
Купаясь в цветах мимолетных созвездий, нимфа пластичными движениями
расстраивала всех наблюдающих за ней астронавтов, даже не имеющих
возможность тронуть ее запах, купающийся в цветах, бесцветный запах. Лишь бы
не уклониться от курса. Астронавты всегда должны быть точны...
Сегодня нижнее белье занимало свое место в шкафу. Находя его, она
удивлялась, как красиво выглядят ее бюстгальтеры, она одевала один, меняла
на другой, беспрестанно смеясь над собой, зеркальной.
- Девочка, я тебя люблю, - шептала губами сквозь дырочки трусиков,
поднося их к лицу, подражая Афродите, являющейся ей во снах. - Нужно бы еще
сказать это кому-нибудь...
Тишина после долгого раздумья. Лишь пляшущие человечки жонглируют
сердцами недолюбивших юношей и испугавшихся искренних поцелуев девушек. В
руках бессловесных клоунов таяли признания в любви, в небе над площадями
безмолвных городов, птицы превращались в колокольный звон, их крылья
каменели, лилии застывали клеймом на чьих-то телах. Что было потом, когда
стропила мира разрушались безостановочно, видел ли ты мое лицо, видел ли я
ее лицо, или она? Мы спрашивали - и берегли свои парализованные руки,
которые не могли открыть миру невообразимые творения наших переплетающихся
мозгов.
Ты убивала себя ножами самых известных убийц, ты развращала самых
целомудренных юношей, ты пела с самыми знаменитыми оперными певцами, и
щипала их за задницы, ты закрывалась всеми железными ключами, которые тебе
делали на заказ, в своей комнате, не пуская в нее свою мать, прячась со
своими любовниками, которые постепенно превращались в бездушно терзающих
тебя садистов, обливая тебя ударами плетей, будто напоминая о своем
одиночестве и нехватке любви. Семь раз ты вызывала скорую помощь, пытаясь
поделиться с добрыми санитарами своими приступами, но санитары приступали к
вкалыванию в твои исколотые вены снотворного, и фотографировали тебя спящую
для медицинских журналов. Им выдавали премии, и кто-то из них обязательно
встречал тебя около церкви или у заброшенного кафе, начинал разговаривать с
тобой и интересоваться твоим самочувствием, угощал тебя кофе, но ты хотела
виски. И ты думала о закрытых поликлиниках и чистке населения.
Ты стала войной, и я стал войной. Мы стали войной и войной. Мы были
тобой и мной, а стали прощанием друг с другом. Так могло случиться тогда,
когда я еще мог узнавать, жив ли человек, изучая его фотографии. Когда я
радовался тому, что стал твоим адвокатом, председателем арбитражной
комиссии, тогда в Польше убили таксиста, тогда я проиграл свое первое дело,
и немножко постарел. Я бы навсегда остался в ванне, в муниципальных банях, а
евреям сокращали сроки, нервы не прекращали опутывать сердце и умирать.
Кому-то больше нравилось искать греческие корни.
Мы стали друг другом с новой силой, то есть заново, но сила была новой,
как будто такими сильными мы никогда не были; какая разница, каково качество
подачи видеоискусства, главное, чтоб его невозможно было не видеть. Вокруг
все читали, а я писал, потом все смотрели, а я писал, потом обменивались
словами, а я их описывал. Это было теплое лицо. Щека этого лица согревала
мое левое полушарие, казалось, она, раскрасневшаяся, думала мыслями моих
волос, нераспутываемым клубком мыслей.
Этот размазанный по столу пепел. Чьи мысли хранил он в момент
образования, падения в пепельницу и смешения в ней? Что хранит пепел,
брошенный на землю? Чьи откровения таит использованная туалетная бумага?
Бескрылый ветер... Рисунки детей... Игра с самим собой в карты, бег с
препятствиями на перегонки, с самой собой. Беру игрушки маленькими ладошками
веселящихся детей, рисунки которых ты считаешь лучшим, что присутствует на
планете и в межгалактическом пространстве. Ты расставляешь фигуры, а дети
переставляют их, ломают твои схемы и нарушают графики. Мои.
Последовательность мыслей. Моих. Я видел тебя в ярко красной
хлопчатобумажной футболке, в поле, у холмов, растущих в горы, скрывающие
дикие долины с бурными речками. Тебе тогда восемнадцать. Никогда не говори
мне, что я постарел. Даже если бесчисленные морщины покроют все мое тело, и
волосы поседеют и будут осыпаться каждодневно. Я просто останусь в складках
твоей восемнадцатилетней одежды, в запахах твоих потаенных промежутках тела.
В твоих пышных волосах, которые смешиваются с красками полевых цветов и
небом, прозрачным настолько, что можно увидеть траекторию полета кометы,
которую я назову твоим именем. Найдя тебя восторженно наблюдающей за
полетами бабочек и протягивающей руки к солнцу, подойдя к тебе и прижимая к
груди, вырывающуюся, обижающуюся на объятья, мешающие свободно бежать,
искрясь от счастья, я плачу своим старческим лицом, которое мучается от
нехватки витаминов, от одеревенелости век и неподвижности губ. Я пишу
сценарий твоего детства. В нем я твой первый мальчик, который поцеловал тебя
в щечку и подарил открытку на день рождения с детским стихотворением о
любви. Потом я конструирую твою юность. В ней я тот самый парень, который
тронул твою руку, сидя рядом с тобой на премьере никому не запомнившегося
спектакля, и зародил в тебе желание отдаться ему. Но потом, когда я
спроектировал твое отрочество, он, кому ты отдалась, стал твоим соглядатаем,
стенографистом твоих грез, а когда он стал отцом тебя, родившейся не совсем
вовремя, я начал создавать твое второе "я", без себя. Я вызывал тебя по
повесткам в суд, приводил на допросы. Ты мне рассказывала что-то всегда от
третьего лица, а когда начинала повествование от первого, то твое "я" без
кавычек прекращало жить, а полностью овладевало мной, заставляя отпускать
тебя, и забывать о тебе. Я так никогда и не узнал, кем ты была и была ли ты
вообще.
Привидение никогда не выбирало заранее, кого именно оно посетит ночью,
но ведомое беспамятством желания соприкосновения с душой человека,
напуганной до смерти, и даже возможностью в очередной раз познать смерть
человеческую, оно покидало мой дом. Я никогда не давал наставлений
привидению. Я чувствовал лишь свои мокрые от волнения руки и ощущение
приближения дневной скуки. Я смотрел на себя в зеркало. Зеркало исчезало, я
купал себя в ванне. Ванна кровоточила. Я терял улыбки, надо мной смеялись.
Привидение отбирало у меня все, чем я пытался наделить свою мнимую спутницу.
Привидевшуюся мне, видимо, и не открывшую своего имени. ТЫ.
Ненавидь меня, спасай меня, останови... подведи к черте, отрекись...
отбрось... отшвырни... сделай навсегда неприкаянным.
И уже я не становлюсь тобой по праздникам. Мне начинает хватать себя. Я
выхожу на площадь, крестившую наш союз, вижу твои губы, плавающие в воде
фонтана, которые шепчут: кровавь, безостановочно огибай земной шар, тебе
никого, кроме меня больше не найти... всматриваюсь в движения твоих слов.
Говори это моему лицу. Оно со временем превратится в копирку твоего.
Ты в ярко красной футболке. Плотно облегающей твое тело. Я догоняю
тебя, в глазах растворяется твой образ. Я, уже нашедший и догнавший тебя,
пытаюсь ощутить тебя, прижаться к тебе, безуспешно... ищу тебя. Уже будто бы
зайдя в самую тайную твою комнату, где живут только твои секреты и мои
откровения.
Помехи... Мозгом управляют окрыленные успехом подавления личностных
качеств рецидивисты.
Ты дирижировал моими улыбками. Губы безоговорочно подчинялись тебе. Ты
тиражировал мои улыбки, сам становясь немного улыбчивее.
Поперечное измерение. Пикеты манекенов. Иконы никотина - реклама пап и
роз. Музыка с кашлем. Семидневное окончание дня.
Я встречался с привидением не так часто. Оно приносило иногда цветы с
чьей-то могилы, уверяло меня, что они свежи, как весеннее морское утро на
неоткрытом людьми острове. Называло имена девушек, которых я не спас, и меня
любяще называло бесподобным сосудом ассоциаций. Ползло по простыне моей
пустынной постели. Приоткрывало мои глаза, застывало надо мной с ликом
задумчивого всадника, утратившего следы своего коня в бескрайних прериях
Аризоны.
Оно говорило мне, будто я - камень, который сам себя может бросить в
лицо безликости. В нас, в массы, в среднего потребителя, ценовую нишу. В
процесс производства, в фотографию взгляда.
А это еще не случилось, лишь вчерашние свидетели раскрыли множество
тайн, связанных с этим. А природа устала, и лица людей уснули в трамвае,
который плавает в глотке каждодневной печали. Только девушка, о которой я
думал, еще не знала о том, что еще не произошло. А я почему-то был уверен в
том, что все уже закончилось.
(Если эти звуки не исчезнут в ее очередной мольбе, и не изменят ее
манеру смотреть на все вокруг, она не сможет вымолвить ни слова, восхищаясь
самой необузданной красочностью цветочных полей, а я забуду, что эти звуки
значили для нее когда-то ... неужели она не будет бороться с немым небом и