предопределенностями желаний... Ты - мой источник вдохновения... Когда мы
идем, а сегодня так и есть, по бульвару несостоявшихся свадеб, мы смеемся
над неуклюжестью своих попыток заботиться друг о друге, проявлять друг другу
знаки внимания. Твой голос журчит в пространстве, втекая в мою полоумную
материю мозга. Из твоих воздушных рукоплесканий я творю аппликации нашего с
тобой детства, которое прошло под знаком ожидания друг друга. Мы приходим в
парк, мы садимся на скамью под тенями приветствующих нас крон деревьев, с
которыми мы тоже будто вступили в союз, и они охраняют нас от слухов и
грязных помыслов сытых и довольных садистов в бюрократических заведениях.
Я люблю смотреть на огонь. И как эхо: я приехал, я добрался сюда. В
твоей комнате камин. Не могу больше терпеть! Разорви мои кровеносные сосуды!
Я и так мертв... Я на распутье... У меня нет пути... Чтобы идти за тобой.
Тебя нет, чтобы идти за тобой. Чтобы стрелять тебе вслед боевыми патронами.
Чтобы заряжать тебя энергией навсегда и не покидать никогда. Но тебя нет, а
то, что я увидел вместо тебя, напомнило мне твою нежную и ненужную мне
смерть.......то есть меня...... лежащего на полу подле раскаленного камина.
Как камень.
- Как прошла твоя встреча?
- Она оказалась несколько неожиданной для всех, кого я там посетил. Им
достаточно странными показались мои предложения. Им совсем не хотелось
чувствовать себя ремесленниками, бессмысленно тратящими время и деньги на
издание бездарных писателей, то есть пишущих не во имя личного
совершенствования, а лишь ради резонанса вокруг своей персоны, в
определенной степени литературно грамотных граждан.
- Ты был соткан из дождя.
- Им нравилось, что со мной успокаивается душа. Они вовсе не были
психически неуравновешенными людьми, но говорить со мной им хотелось просто
так, не из-за чего, по пустякам. И питаясь моей постоянно накапливающейся
энергией, они забывали о моих просьбах и пожеланиях.
Она после непродолжительной, возможно, минутной паузы, предложила мне
сесть рядом с ней возле небольшого столика, уставленного спиртными
напитками, и, налив мне джина и разбавив его лимонным соком, попросила
рассказать, нашел ли я там хоть кого-нибудь, кто бы смог также ласково
обходиться со мной, как она.
- Зачем тебе знать это? Если и есть кто-то, кто может мне заменить
тебя, так это моя мечта, образ, являющийся мне во снах, в летаргических.
Нашел ли я?... - Я переспрашивал себя, осознавая, что не в состоянии
ответить ей.
И она улыбнулась: "Мы однажды приедем туда вдвоем, мы пройдемся по
улицам, зайдем в парки, посетим музеи и театры. И ты меня познакомишь с
ней."
Между днем и ночью.
Мы встретились с ней, как и было запланировано, в том самом месте,
недалеко от ее дома, где я впервые ее увидел и остановил. Мне было приятно
смотреть на ее телодвижения, наблюдать за тем, как она идет. Я наслаждался
мыслью о том, что с этой красавицей меня сегодня смогут лицезреть многие
тайные враги и соперники, завидуя мне и моим привилегиям, представляя меня в
постели с этой недоступной им девушкой. Она небрежно улыбалась и с издевкой
колола меня своими взглядами, знающей свою роль девушки. Артистично взяв
меня под руку, она повела меня к парковке, где стоял ее новенький кабриолет.
Она прекрасно смотрелась в нем. Девушка в гончей машине. И я, мало приметный
словоблуд, рядом с ней.
- Что на этот раз? - спросила она меня.
- Бьеннале. Это для поэтов. Но какой же я поэт среди них... но мне
необходимо быть там. Им будет не хватать веселья, моего задора. Ты бы их
тоже могла развеселить. Станцевать, как ты умеешь.
- Ха... это уж слишком много для них, - помолчала, положила руку мне на
ногу, иронично произнесла, - хочешь меня...
Я помолчал, и, не убирая ее руку, начал поглаживать ее. Потом ее рука
вновь обняла руль. Машина ехала в гору. Она сосредоточилась. Затем, выехав
из парка, где я мечтал гулять с ней, держа за руку, и целуя ее, периодически
присаживаясь на скамейки, укутывать ее в свои просторные кофты, мы оказались
на Аллее Понтификата.
- Тебе интересна эта игра? - а она сказала:
- Да, она забавна. Но не можешь ли ты предположить, что я делаю это
ради тебя? Сегодня ты будешь самым блистательным гостем...
- Мне еще 25 лет, а я уже ненавижу современную молодежь! Я уже не могу
безболезненно наблюдать за их поведением. Мне уже сложно и больно слышать их
разговоры. Ведь у них так мало времени на саморазвитие. Им так немного его
отведено на постижение своей души.
- Что ж, я вполне справедливо могу принадлежать к ненавидимой тобой
группе молодежи.
- Нет. Нет. Ты согласилась. Ты...
- Я - такая же, как они, только поразившая тебя своей внешностью. Тебе
просто хочется со мной переспать.
- А если я люблю тебя?..
- Такие, как ты, никогда не в состоянии любить реального человека. Тебе
всегда необходимо обновлять своих героев. И ты всегда влюбляешься заново. Ты
не постоянен в своих идеалах, хоть и постоянен в том, что постоянно
проявляешь любовь, но направляется она не на существующую реально личность,
не на человеческое существо из плоти. Она отдается твоему миру, который
потом может заставить любить, любить по-разному, заставить многих, любить
многих, многое, любить сам мир этот. Тебе всегда будет тесно. И твой мир
постоянно расширяется. И ты вовлекаешь в него свои влюбленности, случайно
теряющихся в твоих фантазиях девушек. Я ведь тоже захотела оказаться одной
из них, уверовать в возможность увлечься тобой и твоей беспорядочно
преображающейся и совершенствующейся системой образов и картин.
- Тогда я, как реальный человек из плоти, отсутствую в этом, этом,
реальном мире. Тогда остается только этот образ, который живет в
ирреальности с ирреальным образом, который никогда не станет реальностью...
И потом мы молчали. Показав друг другу свои глаза, почти открыв тайну
наших взглядов, мы, казалось, затихли навсегда.
Я по-прежнему оставался юридически бесправным представителем
человеческой расы. У меня по-прежнему замирало сердце при виде блюстителей
порядка. И мне было спокойнее с ней. Она была безупречной гражданкой, с
чистым прошлым, с нужными штампами в паспорте, с безукоризненными
перспективами, идеально зарегистрированной хранительницей меня, едва
дышащего надеждой изгоя, до отказа заполненного желанием быть законодательно
защищенным человеком.......... По законам людей, какими они есть, такими
людьми и такими их людскими законами, которыми обозначен стандарт
человечности, как он видится большинству, как представляется всем эта самая
человечность и ее устройство.
The saddest conversations were seen then...
Мне нужна была история, не пьянки среди в меру удавшихся знаменитостей,
не наслаждение от того, что меня сопровождает девушка несравненной красоты.
История, которая останется в веках, отнимет мои лучшие годы и превратит их в
красочность перипетий и событий, превращая меня в неотъемлемую часть своей
историчности, ценности своей для потомков, на сотни лет. (Потом истории
завершатся, лишь схемы останутся). Я желал, чтоб это была вспышка, чудо
невероятное.
А на вечере, куда мы направлялись, меня ждали безвкусица и тленность
высокомерия. Я мог танцевать там на столах, прыгать на незнакомых мне
девушек, мог напиваться, потом брать под руку свою красавицу, которая тут же
принимала мое тело в свои руки, оттаскивала меня к машине, а я еще смеялся,
и над безглазостью нашей смеялся, пока не засыпал на заднем сиденье. А потом
просыпался одетый в постели, с жаром во рту, амнезией в голове. В пустой
своей-чужой постели. Вставал бы, спотыкаясь, брел к чаю и магнитофону,
находил бы записку от нее, и это уже являлось бы моей историей, и ее. И моя
еще не утратившая желания искать нашу историю душа заполнялась бы словами,
написанными ее красивым детским почерком. А они: "Ты был очень пьян, больше
я не буду видеться с тобой" лишь просили бы меня быть учтивее с ней и с ее
вниманием. Я естественно начинал бы переживать, но потом бы опять звонил ей,
и она бы меня хотела пожалеть в очередной раз.
И однажды на бумаге я вижу размытые чернила, высохшие пятна (ее слезы).
Это ее слезы, не упавшие мне в ладони, когда я пытался ее обнять. Она
вырвалась и убежала. Потом, зная, где искать меня, она опять оказалась рядом
со мной и сопровождала меня. Будто выполняя долг. До конца. И отпустила
меня, расплакавшись на бумаге.
А, не общаясь со мной, она выступала в спектаклях. Ее использовали в
кордебалете, массовках, но для меня она была лишь первой и непревзойденной.
Готов был лизать ее подошвы после продолжительного спектакля....... Моя
прима становилась интересной находкой в этом мире для меня.
Потом я вспоминал.....
Мы приехали в город ночью. Нас ждали унылые глаза таксистов, промозглые
мостовые, орошенные вечерним дождем листья, тусклые фонари и поздний ужин в
номере отеля. Нам принесли ветчину и молодое вино, как мы и хотели.
Уставшие, мы уже не могли говорить друг с другом... Мы не могли себя ранить
далее... Нам подражали огни за окном, за нашим уже уснувшим окном, с
замерзшей картиной слияния наших тел... От нас ушли силы. Нас покинули лица.
В нас проникли стоны. Ее землетрясения разделили в ней все чувства на
спящие, погребенные в недрах души порывы и вырвавшиеся наружу безудержные
эмоциональные побуждения....... Я плакал, когда она погружалась в яму ада. Я
плыл в ночном тумане. Я сплетался со сплетнями вокруг нас по поводу нашей
бесподобной любви. Лед давних переживаний холодил нутро.
Nice flowers. Putting you down. Rejecting your being, replacing your
nature. Летом нас здесь не было, там было тихо и непредсказуемо грустно. Да,
мы приезжали в этот город осенью, сочетая свои порывы с его энергией, с его
поспешным оживлением. Перерабатывая моллюсков в тайских ресторанах и
разыскивая пиво подешевле, мы засоряли свои мозги зелено-коричнево-белым
стеклом, бумагой, пластиком и остальным мусором, но хотелось добраться ближе
к пику удачи, и использовать свой шанс. Твой разум разверзнут, твои фильтры
засоряются. Мы приезжаем на пустующие детские площадки, нам не хватает
смелости превращаться в детей и воскрешать в себе беззаботность
времяпрепровождения, нам удается вспомнить давно забытые игры и сопровождать
их смехом и мечтательностью возгласов и взглядов. Нам почему-то хочется
кричать о том, что мы обретаем вдохновение. Но через мгновение город
пастеризует нашу активность, превращает ее в новые страницы, то есть в новую
прозу. Там, где итальянцы пьют текилу, а я - пиво. А когда-то этот город был
полностью разрушен. Тогда люди с гораздо более сильным чувством произносили:
"Vielen Dank". Материк моей матери - самое потаенное место на планете. Город
обливало солнце. Мне ничего не оставалось делать, как идти на встречу с
тобой. Почти два года ты уже живешь здесь. Забыв про все на свете, помня
лишь обо мне и моих причудах, ты остановилась на седьмом этаже гостиницы,
расположенной на одной из самых старых улиц города. Ты влюбилась в
раздражающие тебя воспоминания, в протест, в отсчет секунд, и ты с
неимоверным удовольствием принялась цепляться за все, что напоминает о моей
харизме. Потом страна начала испытывать тебя, на прочность, прочность нервов
и желания быть со мной (а меня там нет), но ты начинала сортировать мусор,
следить за счетчиками, привыкать к отсутствию культуры питания, экономить на
проездных билетах, мыть свое тело и голову в душевой кабине водой,
нагреваемой заранее, водой, которая остается на дне, так как водоводы и
водостоки засоряются, а насосам не хватает мощности откачивать ее, воду
твоего тщедушного утра. И вновь тебе приходится заучивать новые схемы
движения, маршрутные сетки, блуждать в поисках, рыдать от одиночества,
задыхаться от утечки газа в тесной квартире, изнывать от головной боли и
тошноты, и не забывать вовремя сказать: Tcshинать тебе о твоем происхождении, о своей неприязни к
твоей нации. Но ты не раскаивалась, ты не расклеивалась. Ты намеревалась
побеждать. Я же тем временем впервые терялся, меняя лестничные пролеты в
Eros centre. F... oh, no comprendo... Listen...
Hallo. She does "suck and fuck". For how long? Twenty minutes... А иногда
она безотчетно и незабвенно летела к центру неба на красных крыльях, с
блестящими глазами, она беседовала с птицами, ее нельзя было удержать. И
пусть у нее отключили телефон, и разбилось зеркало, без которого она не
может работать; ничего, что ей приходится голодать, плакать и жаловаться, и
терять остаток терпения, но в волосах ее застывает музыка пятнадцати скрипок
и одной виолончели. Ее бесстыжее проявление своего безграничного внутреннего
мира нервирует массу безукоризненно усыпивших свои чувства особей. Они,
испугавшись пробуждения, хватают детей своих и стремятся поскорее уединиться
со своими нескончаемыми страхами и предрассудками в норках, где их детям
необходимо смотреть на ощупь. Если бы я помнил, какую боль можно испытать,
столкнувшись с тобой, я бы стал твоим инквизитором. Большего удовольствия я
бы тогда не испытал больше никогда. Но я лишь вонзаюсь в твою тень на моем
ложе, рву одежды, сшитые тобой для меня. Но я лишь вонзаюсь зубами в твою
тень на моем ложе, рву одежды, сшитые тобой для меня. Утро. Я выбегаю на
улицу, не узнаю все вокруг. Не тот адрес, не те дома, а в комнате у меня
шелк и лен, швейная машинка, линейки и нитки, иглы и гладильная доска,
неотложные дела, тоска. Утро. Я вылетаю на волю, ты всего лишь переселилась
в меня, или переселила меня в себя.
Я же не подозревал даже о том, что в тебе так много неоткрытых
талантов. Умение уходить и оставлять пустоту, разрушающую собственное
спокойствие. Дар, позволяющий пренебрегать чьими-то советами, уничтожающими
твою свободу и возможность становиться классикой, как будто ты - литература,
не прочтенная и собой же опровергающаяся. Но у тебя есть гениальность,
таинственно приближающая тебя к способности проникать в каждую клетку любой
материи.
Мы никому не отдадим поломанные жалюзи на наших окнах, нам запретили
жить везде, кроме пустыни Сахары, и мы там живем, без проверок паспортного
режима, ввоза/вывоза наркотиков, оружия, антиквариата, наиболее смелых и
глубокомысленных идей и чувств, вызывающих слезы. Мы закончились как
граждане, мы воскресли как личности, как никто другой, воскресли и презрели
издевательства над нами, двумя последними людьми в мире, или одним
человеком, которым мы бесконечно стремились стать и, возможно, стали, но
оставались множественным числом, изгнанными из численного множества. И от
отчаяния мы начинали петь песни о том, что нет друзей, что все вокруг -
роботы, порой учтивые, но беспрекословно следующие встроенным программам и
предписаниям. Мы пели на разных языках, и о потерявших спасательные жилеты
летчиках пели мы песни, и о не нашедших запасной выход матросах. Мы пели и
сами смеялись над своей глупостью и истеричностью. В итоге падали на
раскаленный песок и умоляли солнце сжечь нас дотла, каждое наше тело. И мы
умирали многократно, но что случилось с природой!? Мы воскресали,
становились все красивее и сильнее, но умирали заново все более
безудержно...
Маленькие оркестры, малочисленные оркестры костра, сжигания, зажигания
и разжигания, и выжигания, прожигания жизни, и выживания, дожевывания
жвачки, чванность звучания молчания. Я смотрел на руины Берлина.
Я должен был встать раньше нее. Она знала, что проснувшись, она не
найдет на постели моего лица... Она пыталась запомнить его запах и черты с
вечера, чтобы я остался у нее на губах. Мне давно необходимо было сделать
то, на что я решился только в этом городе.
Размышления о новой литературе не давали покоя. Хотя было совершенно
ясно, что основой любого произведения является четкий принцип вариативности:
переход от минора к мажору и наоборот, нагромождение красок и оттенков,
чрезвычайное усиление и обострение мотива. Я тщетно пытался приблизиться к
чему-то кардинально невообразимо новому... Литература лишилась слов,
превратилась в хаос, в осязаемость, в физическое тело, в убогую пародию на
литературу, в живую природу, в уродство, в родство с любым единожды не
родившимся телом. Ты! Моя невидимая любовь. Была той самой литературой в
неизвестной мне жизни, которую я ищу беспрестанно. Потеряв все в этой.
Потеряв тебя. И себя в тебе.
And sounds of pain are muffling the words I scream out... out of
breath.... Я здесь, есть.. Это я, твой, здесь, с тобой............ Я сменил
сотни поездов и самолетов, трясся в собачьих упряжках, любовался закатами и
рассветами на судах дальних плаваний. Сквозь грозовое небо летел, сквозь
испачканные мыслями о тебе тучи. Невыносимая выносливость моя способствовала
моему приезду, позволила мне гордо и честно сказать: Я здесь, рядом с тобой,
несомненно, твой герой. The brightest one! And never, never excuse me for
letting you staying alone so long. I was the murderer of your nerves, the
serial killer of your hopes, your mental death, I was your death. I am your
death. I am You. Die in me... and never pray for better lot. Just we. No one
can separate us.
Слизывать слезы, сливаясь с твоими бездонными морями буду я, я, или не
я. Выброшенный на помойку осколок аскетизма.
И Берту Паппенфуссу написал я письмо, но и он, видимо, не посчитал меня
литературой. И в издательстве Podium были против.
Ребенку подарили шоколадку, а он расплакался.
И этот холод ... мороз! Проникающий всюду, разъедающий саму сущность
твою. С развитием науки и техники человечество становится все более жестоким
по отношению к себе, и, лишаясь любого проявления духовности, теряет разум.
В стране, в которой тебя насиловали условия, я был величайшим творцом, и
хранителем многовековой мудрости, ручьем крови, зараженной твоей любовью...
Воплощением искусства стал я... I made a picture of them and they got so
disturbed and nervous, I could not understand why. Did they get frightened
thinking that someone managed to explore their innards?
Эвтаназия
Я встретил ее на порносайте, она нелегально въехала в страну. Взамен на
ежедневную работу в порноинудстрии ей выдали вид на жительство, а она во
снах иногда видела свою непорочную родину, детство, вид из окошка
бабушкиного дома, когда шел летний дождь, и абрикосовое дерево роняло
абрикосы, а листья блестели каплями дождя, когда гром пугал кошку, а потом
можно было идти по мокрым дорожкам сада, искать желтую малину в малиннике.
Но все менее четкими становились картинки прошлого.... Все более грубыми
становились желания, и сны все чаще становились редкостью, и постоянные боли
тела вскрывали в измученном сознании детали все более гнусных оргий.
Однажды она сбежала от своих мучителей. Ей на днях разрешили
прогуляться с одним из ее партнеров. Она усыпила его внимание выбиранием
мороженного у киоска одного итальянца, который ей строил глазки, и с
неприязнью посматривал на ее сопровождающего.
Я расплатилась за мороженное, это был стаканчик с несколькими шариками
разного вида. Большое и аппетитное, оно было размазано по лицу моего
насильника. И я пустилась прочь. В какой-то из подворотен я забралась в
мусорный контейнер, и мой преследователь не догадался туда заглянуть. Его
руганью были заполнены мои уши, мое лицо горело, я не подавала никаких
признаков жизни. Потом, не дыша, дождалась возможности почувствовать себя в
относительной безопасности. Выбравшись из мусорного бака, я осторожной
походкой направилась по направлению к речке, разделявшей город на две части.
Честно сказать, я плохо ориентировалась в этом городе. Мне стало безумно
страшно и одиноко. Небольшая сумма денег мне не могола помочь выжить. У меня
не было с собой документов. У меня лишь было желание еще недолго пожить и,
может быть, прикоснуться к крупице счастья, к моменту долгожданной
умиротворенности, мимолетному.
Она знала местный язык, но плохо. Она знала местную культуру. Она
разбиралась в нюансах местного менталитета. А в детстве она мечтала жить
здесь. А еще она вживляла в свое тело различные внутренние органы,
подозревая, что в последствии у нее возникнет необходимость продавать не
только свое тело, но и свои внутренности. Ее тело носило две селезенки, две
печени, три почки и одно сердце. Постоянные пятна на памяти. Она шла по
направлению к Ziegelstraße. К той самой гостинице, в которой город
этот завербовал ее, завладел ее телом, и начал потрошить его, ее тело. Она
любила неоновую рекламу и шуршание одежды в дорогих магазинах. И она хотела
теряться в глянце журналов и иллюминации ночных клубов, небрежно попивать
коктейль у барной стойки, овеваемой шикарными благоуханиями первосортных
духов... И падать ей не хотелось, обслуживая десятки мужчин, улыбаясь в
камеру измученным лицом, забрызганным спермой. Ей было двадцать лет. У нее
опухали вены. Ей иногда давали выдержанное вино, чтоб забылась, подержанное
белье, чтоб оделась. А сейчас она отделалась от этого, но, как маленький и
нервозно прячущийся от стай хищников зверек, она еле дышала, переходя из
одной станции метро в другую.
Неопределенное время суток.
В тесно-темной комнате, в предназначенном судьбой пристанище, в потной
постели, устланной нашими телами, снами страстными страдали сомнамбулы наших
тел. Сны, сотканные из грусти наших совокуплений, выедали черепные коробки,
разъединяли улыбки наших мозгов. Очень близко с таинством твоих запахов,
трогая дыханием твои вздохи в постели, я впитываю пар, исходящий от тебя,
покрываю мокрыми поцелуями каждый твой кусочек, заглатывая твои соски,
питаясь твоим клитором и складками всех твоих промежностей. Мы тонем друг в
друге, как слова в литературе, отыскиваем самые потаенные точки наших
субстанций. Легко ли мне, мой ангел, отказаться от искрящихся глаз твоих? В
праве ли я гневиться на тебя за твою неуязвимость. Ведь мы вместе... Не так
ли? Так ли? Или... Но я закомплексован тобой, выплеснут из тебя не мной, но
моими же усилиями. Хотелось плакать. Но никому не было дозволено называть
меня безвольным.
Ты была самой вкусной женщиной в моей жизни. Ночи с тобой были похожи
на вечность. Я осознавал это, застревая в извечно неподвластном мне
ощущении, возникающем в тот момент, когда отсутствовало время. А когда ты
уплывала в день, мое время начиналось заново.
Новое время, исключенное из реального времени.
У нее бронхит, и всегда температура чуть выше, чем нужно. И она поет, и
диссонанс ее мелодий наносит удары по моему мозгу, сильные и непрерывные. У
нее получается петь о глубокой печали и одиночестве, а потом смеяться и
смешить, радоваться мне и моим поступкам. А я с ней искренен. И мне хочется
быть с ней, быть влюбленным и сентиментальным, обижаться и гладить ее лицо
ладонями, облизывать ее тело, успокаивать ее и спасать от приступов
отрешенности. Она не слышит меня, когда в ней зарождается новая песня, она
освобождает ее, выпускает наружу и лелеет, как первого и последнего младенца
в жизни. В нее влюблялись безумцы, отдавались мечтам о ней... о ней, о
слишком не стандартной для этого мира, умалишенного, обрызганного ненавистью
обитающих в нем существ... Я. Я. Я участвую в ее событиях, в ней и в снах о
ней. Обращаюсь к ней, зараженный азартом ухаживания за ней, застывшей
музыкой ее измученный. Мы умрем, вынем жизнь друг из друга. Поймем мертвыми
мозгами, что между нами пропасть, необъятная пропасть, бесконечная,
бедственная, смертельная, как мы, как мы наедине с собой, без себя, без
всех, одни... Несуществующие, отрицательные, мертвые! Мы лечились, но не
выжили. Мы стремились обнимать наши тела нашими руками, целовать красивые
места наших тел нашими губами, мы хотели, мы плакали, мы стонали, боялись
спастись, свет исчезал, мы продавали последние крупицы чувств, оставались
пустынно пустыми, и уже не надеялись. Нами были все жившие и умершие, и
воскресшие гении! Мы утопили себя в алкоголе, зарезали себя иглами шприцов с
героином, задохнулись от вдыхаемого кокаина, наслаждаясь, с наслаждением
уходя в никуда, констатируя отход в мир иной, которого нет, но мы продолжали
ЛЮБИТЬ... А некий автор решил присвоить себе наши страдания и написал о нас
книгу, ставшую вехой в литературе, мертвым, как мы, искусством. Как... Да!
Как... Постойте, послушайте, вслушайтесь... как... (пауза, бесконечная)!....
После этого умерла "любовь"... А "вы" всегда были мертвыми!
Музыка теряет звук, ускользает мелодия, уплывает сквозь раскрытые
нараспашку окна сознания и уподобляется звучанию чистой природы, легкому
дуновению ветра и неспешному накрапыванию дождя. Она только что целовала мои
пальцы, говорила мне о своих мертвых родственниках и признавалась в любви.
Эту музыку я запомню навсегда, но ее могло и не быть, так как я точно помню,
что я давным-давно затерялся среди реальных тел и их теней, подобно тому,
как в литературе затерялся я с ней.
Реальность.
Ты вышла из очередного вагона очередного поезда безбилетницей. Ты
игнорировала призывы контроллеров, желавших проверить твой билетик, уходила
прочь, они какое-то время преследовали тебя, потом теряли из виду тебя и не
желали более находить тебя, чтоб не расстраиваться из-за невыполненности
долга. Какая это была станция - тебя волновало меньше всего. Тебе всего лишь
нужно было съесть что-то и пуститься дальше. Убегать. Бежать. Исчезать.
Прятаться. Скрываться. Беспризорная, непризнанная властями, растворяющаяся в
моем утреннем кофеине. Беги от меня. Или литература будет истязать тебя и не
оставит в живых твою душу. Не пощадит тебя. Ищи помощника. Улыбайся
потенциальному спасителю тебя от местных органов управления. Затонируй свои
глаза. Пусть они влекут своей глубиной. Пусть отпустят меня в свободное
плавание без плавников, без обуглившихся от солнечного пекла губ. Без
электрошока вместо смерти. Устрой свою жизнь. Утрой. Упорядочи свои мысли.
Сэкономь чувства. Меняй меня на безымянность. Отмени меня. Измени мне.
Отними себя у меня навсегда.
Просыпаясь в берлинской постели, я уже предполагал, что ты, наконец,
окажешься на том самом месте, где мы договорились встретиться тогда... Твои
волосы пахли бы тем же самым чарующим ароматом шампуня из трав. Я был бы
прав, если бы обнял тебя тогда. Я был бы независим от себя и был бы твоим
подданным.
Ты уже была там и мерзла в ожидании меня.
Я мерзла, ожидая тебя, зная, что можешь опоздать. Капучино в бумажном
стаканчике уже остыл.
И ты даже не знала, как я выгляжу, будут ли у меня голубые глаза,
целовать которые ты мечтала в детстве, буду ли я высок и строен, как принцы
из тех сказок, которые ты хранила в своем детском белье. Не говоря уже об
имени, которого и сам я не знал, или не помнил. Но ждала. И была полностью
вовлечена в мистерию всего происходящего. Но ты точно знала меня.... И
неимоверным движением сердца сбила ты меня, проходившего мимо, знающего,
что, опоздав на минуту, я превращаюсь в вечность..... а ты в вечное ожидание
меня, проходящего мимо.... И неведомой мне силой сердца ты врезалась в мое
уже изнывавшее от пойманности тело. Ты становилась самым непознанным видом
насилия, подвергая меня мучительному поиску названия чувству, на которое ты
обрекала мою сущность, еще несущую внутри некое осознанное и выверенное
временем ощущение известности. Ты собирала мое тело по частям руками из
некачественного стекла, залитого дождевой грязью. А ресницы твои, будто
лепестки вечно цветущего цветка, смыкаясь и похищая бездну твоих глаз,
заставляли задыхаться мои разлагающиеся легкие.....
Его нашли с умиротворенным выражением лица в промозглом осеннем
полуденном парке. Бездыханное тело прислонилось к холодной основе скульптуры
женского тела. И после того, как его тело было помещено в клеенчатый пакет,
начался дождь, обычный осенний дождь, не красный, не золотой... а долгий,
кажущийся бесконечным, дождь, с ветром, шевелящим мокрую опавшую листву,
дождь, подчеркивающий суть недоступной познанию тишины.
________
* ссылка на художественные приемы Поля Жако
Январь, 2003 - апрель, 2004
идем, а сегодня так и есть, по бульвару несостоявшихся свадеб, мы смеемся
над неуклюжестью своих попыток заботиться друг о друге, проявлять друг другу
знаки внимания. Твой голос журчит в пространстве, втекая в мою полоумную
материю мозга. Из твоих воздушных рукоплесканий я творю аппликации нашего с
тобой детства, которое прошло под знаком ожидания друг друга. Мы приходим в
парк, мы садимся на скамью под тенями приветствующих нас крон деревьев, с
которыми мы тоже будто вступили в союз, и они охраняют нас от слухов и
грязных помыслов сытых и довольных садистов в бюрократических заведениях.
Я люблю смотреть на огонь. И как эхо: я приехал, я добрался сюда. В
твоей комнате камин. Не могу больше терпеть! Разорви мои кровеносные сосуды!
Я и так мертв... Я на распутье... У меня нет пути... Чтобы идти за тобой.
Тебя нет, чтобы идти за тобой. Чтобы стрелять тебе вслед боевыми патронами.
Чтобы заряжать тебя энергией навсегда и не покидать никогда. Но тебя нет, а
то, что я увидел вместо тебя, напомнило мне твою нежную и ненужную мне
смерть.......то есть меня...... лежащего на полу подле раскаленного камина.
Как камень.
- Как прошла твоя встреча?
- Она оказалась несколько неожиданной для всех, кого я там посетил. Им
достаточно странными показались мои предложения. Им совсем не хотелось
чувствовать себя ремесленниками, бессмысленно тратящими время и деньги на
издание бездарных писателей, то есть пишущих не во имя личного
совершенствования, а лишь ради резонанса вокруг своей персоны, в
определенной степени литературно грамотных граждан.
- Ты был соткан из дождя.
- Им нравилось, что со мной успокаивается душа. Они вовсе не были
психически неуравновешенными людьми, но говорить со мной им хотелось просто
так, не из-за чего, по пустякам. И питаясь моей постоянно накапливающейся
энергией, они забывали о моих просьбах и пожеланиях.
Она после непродолжительной, возможно, минутной паузы, предложила мне
сесть рядом с ней возле небольшого столика, уставленного спиртными
напитками, и, налив мне джина и разбавив его лимонным соком, попросила
рассказать, нашел ли я там хоть кого-нибудь, кто бы смог также ласково
обходиться со мной, как она.
- Зачем тебе знать это? Если и есть кто-то, кто может мне заменить
тебя, так это моя мечта, образ, являющийся мне во снах, в летаргических.
Нашел ли я?... - Я переспрашивал себя, осознавая, что не в состоянии
ответить ей.
И она улыбнулась: "Мы однажды приедем туда вдвоем, мы пройдемся по
улицам, зайдем в парки, посетим музеи и театры. И ты меня познакомишь с
ней."
Между днем и ночью.
Мы встретились с ней, как и было запланировано, в том самом месте,
недалеко от ее дома, где я впервые ее увидел и остановил. Мне было приятно
смотреть на ее телодвижения, наблюдать за тем, как она идет. Я наслаждался
мыслью о том, что с этой красавицей меня сегодня смогут лицезреть многие
тайные враги и соперники, завидуя мне и моим привилегиям, представляя меня в
постели с этой недоступной им девушкой. Она небрежно улыбалась и с издевкой
колола меня своими взглядами, знающей свою роль девушки. Артистично взяв
меня под руку, она повела меня к парковке, где стоял ее новенький кабриолет.
Она прекрасно смотрелась в нем. Девушка в гончей машине. И я, мало приметный
словоблуд, рядом с ней.
- Что на этот раз? - спросила она меня.
- Бьеннале. Это для поэтов. Но какой же я поэт среди них... но мне
необходимо быть там. Им будет не хватать веселья, моего задора. Ты бы их
тоже могла развеселить. Станцевать, как ты умеешь.
- Ха... это уж слишком много для них, - помолчала, положила руку мне на
ногу, иронично произнесла, - хочешь меня...
Я помолчал, и, не убирая ее руку, начал поглаживать ее. Потом ее рука
вновь обняла руль. Машина ехала в гору. Она сосредоточилась. Затем, выехав
из парка, где я мечтал гулять с ней, держа за руку, и целуя ее, периодически
присаживаясь на скамейки, укутывать ее в свои просторные кофты, мы оказались
на Аллее Понтификата.
- Тебе интересна эта игра? - а она сказала:
- Да, она забавна. Но не можешь ли ты предположить, что я делаю это
ради тебя? Сегодня ты будешь самым блистательным гостем...
- Мне еще 25 лет, а я уже ненавижу современную молодежь! Я уже не могу
безболезненно наблюдать за их поведением. Мне уже сложно и больно слышать их
разговоры. Ведь у них так мало времени на саморазвитие. Им так немного его
отведено на постижение своей души.
- Что ж, я вполне справедливо могу принадлежать к ненавидимой тобой
группе молодежи.
- Нет. Нет. Ты согласилась. Ты...
- Я - такая же, как они, только поразившая тебя своей внешностью. Тебе
просто хочется со мной переспать.
- А если я люблю тебя?..
- Такие, как ты, никогда не в состоянии любить реального человека. Тебе
всегда необходимо обновлять своих героев. И ты всегда влюбляешься заново. Ты
не постоянен в своих идеалах, хоть и постоянен в том, что постоянно
проявляешь любовь, но направляется она не на существующую реально личность,
не на человеческое существо из плоти. Она отдается твоему миру, который
потом может заставить любить, любить по-разному, заставить многих, любить
многих, многое, любить сам мир этот. Тебе всегда будет тесно. И твой мир
постоянно расширяется. И ты вовлекаешь в него свои влюбленности, случайно
теряющихся в твоих фантазиях девушек. Я ведь тоже захотела оказаться одной
из них, уверовать в возможность увлечься тобой и твоей беспорядочно
преображающейся и совершенствующейся системой образов и картин.
- Тогда я, как реальный человек из плоти, отсутствую в этом, этом,
реальном мире. Тогда остается только этот образ, который живет в
ирреальности с ирреальным образом, который никогда не станет реальностью...
И потом мы молчали. Показав друг другу свои глаза, почти открыв тайну
наших взглядов, мы, казалось, затихли навсегда.
Я по-прежнему оставался юридически бесправным представителем
человеческой расы. У меня по-прежнему замирало сердце при виде блюстителей
порядка. И мне было спокойнее с ней. Она была безупречной гражданкой, с
чистым прошлым, с нужными штампами в паспорте, с безукоризненными
перспективами, идеально зарегистрированной хранительницей меня, едва
дышащего надеждой изгоя, до отказа заполненного желанием быть законодательно
защищенным человеком.......... По законам людей, какими они есть, такими
людьми и такими их людскими законами, которыми обозначен стандарт
человечности, как он видится большинству, как представляется всем эта самая
человечность и ее устройство.
The saddest conversations were seen then...
Мне нужна была история, не пьянки среди в меру удавшихся знаменитостей,
не наслаждение от того, что меня сопровождает девушка несравненной красоты.
История, которая останется в веках, отнимет мои лучшие годы и превратит их в
красочность перипетий и событий, превращая меня в неотъемлемую часть своей
историчности, ценности своей для потомков, на сотни лет. (Потом истории
завершатся, лишь схемы останутся). Я желал, чтоб это была вспышка, чудо
невероятное.
А на вечере, куда мы направлялись, меня ждали безвкусица и тленность
высокомерия. Я мог танцевать там на столах, прыгать на незнакомых мне
девушек, мог напиваться, потом брать под руку свою красавицу, которая тут же
принимала мое тело в свои руки, оттаскивала меня к машине, а я еще смеялся,
и над безглазостью нашей смеялся, пока не засыпал на заднем сиденье. А потом
просыпался одетый в постели, с жаром во рту, амнезией в голове. В пустой
своей-чужой постели. Вставал бы, спотыкаясь, брел к чаю и магнитофону,
находил бы записку от нее, и это уже являлось бы моей историей, и ее. И моя
еще не утратившая желания искать нашу историю душа заполнялась бы словами,
написанными ее красивым детским почерком. А они: "Ты был очень пьян, больше
я не буду видеться с тобой" лишь просили бы меня быть учтивее с ней и с ее
вниманием. Я естественно начинал бы переживать, но потом бы опять звонил ей,
и она бы меня хотела пожалеть в очередной раз.
И однажды на бумаге я вижу размытые чернила, высохшие пятна (ее слезы).
Это ее слезы, не упавшие мне в ладони, когда я пытался ее обнять. Она
вырвалась и убежала. Потом, зная, где искать меня, она опять оказалась рядом
со мной и сопровождала меня. Будто выполняя долг. До конца. И отпустила
меня, расплакавшись на бумаге.
А, не общаясь со мной, она выступала в спектаклях. Ее использовали в
кордебалете, массовках, но для меня она была лишь первой и непревзойденной.
Готов был лизать ее подошвы после продолжительного спектакля....... Моя
прима становилась интересной находкой в этом мире для меня.
Потом я вспоминал.....
Мы приехали в город ночью. Нас ждали унылые глаза таксистов, промозглые
мостовые, орошенные вечерним дождем листья, тусклые фонари и поздний ужин в
номере отеля. Нам принесли ветчину и молодое вино, как мы и хотели.
Уставшие, мы уже не могли говорить друг с другом... Мы не могли себя ранить
далее... Нам подражали огни за окном, за нашим уже уснувшим окном, с
замерзшей картиной слияния наших тел... От нас ушли силы. Нас покинули лица.
В нас проникли стоны. Ее землетрясения разделили в ней все чувства на
спящие, погребенные в недрах души порывы и вырвавшиеся наружу безудержные
эмоциональные побуждения....... Я плакал, когда она погружалась в яму ада. Я
плыл в ночном тумане. Я сплетался со сплетнями вокруг нас по поводу нашей
бесподобной любви. Лед давних переживаний холодил нутро.
Nice flowers. Putting you down. Rejecting your being, replacing your
nature. Летом нас здесь не было, там было тихо и непредсказуемо грустно. Да,
мы приезжали в этот город осенью, сочетая свои порывы с его энергией, с его
поспешным оживлением. Перерабатывая моллюсков в тайских ресторанах и
разыскивая пиво подешевле, мы засоряли свои мозги зелено-коричнево-белым
стеклом, бумагой, пластиком и остальным мусором, но хотелось добраться ближе
к пику удачи, и использовать свой шанс. Твой разум разверзнут, твои фильтры
засоряются. Мы приезжаем на пустующие детские площадки, нам не хватает
смелости превращаться в детей и воскрешать в себе беззаботность
времяпрепровождения, нам удается вспомнить давно забытые игры и сопровождать
их смехом и мечтательностью возгласов и взглядов. Нам почему-то хочется
кричать о том, что мы обретаем вдохновение. Но через мгновение город
пастеризует нашу активность, превращает ее в новые страницы, то есть в новую
прозу. Там, где итальянцы пьют текилу, а я - пиво. А когда-то этот город был
полностью разрушен. Тогда люди с гораздо более сильным чувством произносили:
"Vielen Dank". Материк моей матери - самое потаенное место на планете. Город
обливало солнце. Мне ничего не оставалось делать, как идти на встречу с
тобой. Почти два года ты уже живешь здесь. Забыв про все на свете, помня
лишь обо мне и моих причудах, ты остановилась на седьмом этаже гостиницы,
расположенной на одной из самых старых улиц города. Ты влюбилась в
раздражающие тебя воспоминания, в протест, в отсчет секунд, и ты с
неимоверным удовольствием принялась цепляться за все, что напоминает о моей
харизме. Потом страна начала испытывать тебя, на прочность, прочность нервов
и желания быть со мной (а меня там нет), но ты начинала сортировать мусор,
следить за счетчиками, привыкать к отсутствию культуры питания, экономить на
проездных билетах, мыть свое тело и голову в душевой кабине водой,
нагреваемой заранее, водой, которая остается на дне, так как водоводы и
водостоки засоряются, а насосам не хватает мощности откачивать ее, воду
твоего тщедушного утра. И вновь тебе приходится заучивать новые схемы
движения, маршрутные сетки, блуждать в поисках, рыдать от одиночества,
задыхаться от утечки газа в тесной квартире, изнывать от головной боли и
тошноты, и не забывать вовремя сказать: Tcshинать тебе о твоем происхождении, о своей неприязни к
твоей нации. Но ты не раскаивалась, ты не расклеивалась. Ты намеревалась
побеждать. Я же тем временем впервые терялся, меняя лестничные пролеты в
Eros centre. F... oh, no comprendo... Listen...
Hallo. She does "suck and fuck". For how long? Twenty minutes... А иногда
она безотчетно и незабвенно летела к центру неба на красных крыльях, с
блестящими глазами, она беседовала с птицами, ее нельзя было удержать. И
пусть у нее отключили телефон, и разбилось зеркало, без которого она не
может работать; ничего, что ей приходится голодать, плакать и жаловаться, и
терять остаток терпения, но в волосах ее застывает музыка пятнадцати скрипок
и одной виолончели. Ее бесстыжее проявление своего безграничного внутреннего
мира нервирует массу безукоризненно усыпивших свои чувства особей. Они,
испугавшись пробуждения, хватают детей своих и стремятся поскорее уединиться
со своими нескончаемыми страхами и предрассудками в норках, где их детям
необходимо смотреть на ощупь. Если бы я помнил, какую боль можно испытать,
столкнувшись с тобой, я бы стал твоим инквизитором. Большего удовольствия я
бы тогда не испытал больше никогда. Но я лишь вонзаюсь в твою тень на моем
ложе, рву одежды, сшитые тобой для меня. Но я лишь вонзаюсь зубами в твою
тень на моем ложе, рву одежды, сшитые тобой для меня. Утро. Я выбегаю на
улицу, не узнаю все вокруг. Не тот адрес, не те дома, а в комнате у меня
шелк и лен, швейная машинка, линейки и нитки, иглы и гладильная доска,
неотложные дела, тоска. Утро. Я вылетаю на волю, ты всего лишь переселилась
в меня, или переселила меня в себя.
Я же не подозревал даже о том, что в тебе так много неоткрытых
талантов. Умение уходить и оставлять пустоту, разрушающую собственное
спокойствие. Дар, позволяющий пренебрегать чьими-то советами, уничтожающими
твою свободу и возможность становиться классикой, как будто ты - литература,
не прочтенная и собой же опровергающаяся. Но у тебя есть гениальность,
таинственно приближающая тебя к способности проникать в каждую клетку любой
материи.
Мы никому не отдадим поломанные жалюзи на наших окнах, нам запретили
жить везде, кроме пустыни Сахары, и мы там живем, без проверок паспортного
режима, ввоза/вывоза наркотиков, оружия, антиквариата, наиболее смелых и
глубокомысленных идей и чувств, вызывающих слезы. Мы закончились как
граждане, мы воскресли как личности, как никто другой, воскресли и презрели
издевательства над нами, двумя последними людьми в мире, или одним
человеком, которым мы бесконечно стремились стать и, возможно, стали, но
оставались множественным числом, изгнанными из численного множества. И от
отчаяния мы начинали петь песни о том, что нет друзей, что все вокруг -
роботы, порой учтивые, но беспрекословно следующие встроенным программам и
предписаниям. Мы пели на разных языках, и о потерявших спасательные жилеты
летчиках пели мы песни, и о не нашедших запасной выход матросах. Мы пели и
сами смеялись над своей глупостью и истеричностью. В итоге падали на
раскаленный песок и умоляли солнце сжечь нас дотла, каждое наше тело. И мы
умирали многократно, но что случилось с природой!? Мы воскресали,
становились все красивее и сильнее, но умирали заново все более
безудержно...
Маленькие оркестры, малочисленные оркестры костра, сжигания, зажигания
и разжигания, и выжигания, прожигания жизни, и выживания, дожевывания
жвачки, чванность звучания молчания. Я смотрел на руины Берлина.
Я должен был встать раньше нее. Она знала, что проснувшись, она не
найдет на постели моего лица... Она пыталась запомнить его запах и черты с
вечера, чтобы я остался у нее на губах. Мне давно необходимо было сделать
то, на что я решился только в этом городе.
Размышления о новой литературе не давали покоя. Хотя было совершенно
ясно, что основой любого произведения является четкий принцип вариативности:
переход от минора к мажору и наоборот, нагромождение красок и оттенков,
чрезвычайное усиление и обострение мотива. Я тщетно пытался приблизиться к
чему-то кардинально невообразимо новому... Литература лишилась слов,
превратилась в хаос, в осязаемость, в физическое тело, в убогую пародию на
литературу, в живую природу, в уродство, в родство с любым единожды не
родившимся телом. Ты! Моя невидимая любовь. Была той самой литературой в
неизвестной мне жизни, которую я ищу беспрестанно. Потеряв все в этой.
Потеряв тебя. И себя в тебе.
And sounds of pain are muffling the words I scream out... out of
breath.... Я здесь, есть.. Это я, твой, здесь, с тобой............ Я сменил
сотни поездов и самолетов, трясся в собачьих упряжках, любовался закатами и
рассветами на судах дальних плаваний. Сквозь грозовое небо летел, сквозь
испачканные мыслями о тебе тучи. Невыносимая выносливость моя способствовала
моему приезду, позволила мне гордо и честно сказать: Я здесь, рядом с тобой,
несомненно, твой герой. The brightest one! And never, never excuse me for
letting you staying alone so long. I was the murderer of your nerves, the
serial killer of your hopes, your mental death, I was your death. I am your
death. I am You. Die in me... and never pray for better lot. Just we. No one
can separate us.
Слизывать слезы, сливаясь с твоими бездонными морями буду я, я, или не
я. Выброшенный на помойку осколок аскетизма.
И Берту Паппенфуссу написал я письмо, но и он, видимо, не посчитал меня
литературой. И в издательстве Podium были против.
Ребенку подарили шоколадку, а он расплакался.
И этот холод ... мороз! Проникающий всюду, разъедающий саму сущность
твою. С развитием науки и техники человечество становится все более жестоким
по отношению к себе, и, лишаясь любого проявления духовности, теряет разум.
В стране, в которой тебя насиловали условия, я был величайшим творцом, и
хранителем многовековой мудрости, ручьем крови, зараженной твоей любовью...
Воплощением искусства стал я... I made a picture of them and they got so
disturbed and nervous, I could not understand why. Did they get frightened
thinking that someone managed to explore their innards?
Эвтаназия
Я встретил ее на порносайте, она нелегально въехала в страну. Взамен на
ежедневную работу в порноинудстрии ей выдали вид на жительство, а она во
снах иногда видела свою непорочную родину, детство, вид из окошка
бабушкиного дома, когда шел летний дождь, и абрикосовое дерево роняло
абрикосы, а листья блестели каплями дождя, когда гром пугал кошку, а потом
можно было идти по мокрым дорожкам сада, искать желтую малину в малиннике.
Но все менее четкими становились картинки прошлого.... Все более грубыми
становились желания, и сны все чаще становились редкостью, и постоянные боли
тела вскрывали в измученном сознании детали все более гнусных оргий.
Однажды она сбежала от своих мучителей. Ей на днях разрешили
прогуляться с одним из ее партнеров. Она усыпила его внимание выбиранием
мороженного у киоска одного итальянца, который ей строил глазки, и с
неприязнью посматривал на ее сопровождающего.
Я расплатилась за мороженное, это был стаканчик с несколькими шариками
разного вида. Большое и аппетитное, оно было размазано по лицу моего
насильника. И я пустилась прочь. В какой-то из подворотен я забралась в
мусорный контейнер, и мой преследователь не догадался туда заглянуть. Его
руганью были заполнены мои уши, мое лицо горело, я не подавала никаких
признаков жизни. Потом, не дыша, дождалась возможности почувствовать себя в
относительной безопасности. Выбравшись из мусорного бака, я осторожной
походкой направилась по направлению к речке, разделявшей город на две части.
Честно сказать, я плохо ориентировалась в этом городе. Мне стало безумно
страшно и одиноко. Небольшая сумма денег мне не могола помочь выжить. У меня
не было с собой документов. У меня лишь было желание еще недолго пожить и,
может быть, прикоснуться к крупице счастья, к моменту долгожданной
умиротворенности, мимолетному.
Она знала местный язык, но плохо. Она знала местную культуру. Она
разбиралась в нюансах местного менталитета. А в детстве она мечтала жить
здесь. А еще она вживляла в свое тело различные внутренние органы,
подозревая, что в последствии у нее возникнет необходимость продавать не
только свое тело, но и свои внутренности. Ее тело носило две селезенки, две
печени, три почки и одно сердце. Постоянные пятна на памяти. Она шла по
направлению к Ziegelstraße. К той самой гостинице, в которой город
этот завербовал ее, завладел ее телом, и начал потрошить его, ее тело. Она
любила неоновую рекламу и шуршание одежды в дорогих магазинах. И она хотела
теряться в глянце журналов и иллюминации ночных клубов, небрежно попивать
коктейль у барной стойки, овеваемой шикарными благоуханиями первосортных
духов... И падать ей не хотелось, обслуживая десятки мужчин, улыбаясь в
камеру измученным лицом, забрызганным спермой. Ей было двадцать лет. У нее
опухали вены. Ей иногда давали выдержанное вино, чтоб забылась, подержанное
белье, чтоб оделась. А сейчас она отделалась от этого, но, как маленький и
нервозно прячущийся от стай хищников зверек, она еле дышала, переходя из
одной станции метро в другую.
Неопределенное время суток.
В тесно-темной комнате, в предназначенном судьбой пристанище, в потной
постели, устланной нашими телами, снами страстными страдали сомнамбулы наших
тел. Сны, сотканные из грусти наших совокуплений, выедали черепные коробки,
разъединяли улыбки наших мозгов. Очень близко с таинством твоих запахов,
трогая дыханием твои вздохи в постели, я впитываю пар, исходящий от тебя,
покрываю мокрыми поцелуями каждый твой кусочек, заглатывая твои соски,
питаясь твоим клитором и складками всех твоих промежностей. Мы тонем друг в
друге, как слова в литературе, отыскиваем самые потаенные точки наших
субстанций. Легко ли мне, мой ангел, отказаться от искрящихся глаз твоих? В
праве ли я гневиться на тебя за твою неуязвимость. Ведь мы вместе... Не так
ли? Так ли? Или... Но я закомплексован тобой, выплеснут из тебя не мной, но
моими же усилиями. Хотелось плакать. Но никому не было дозволено называть
меня безвольным.
Ты была самой вкусной женщиной в моей жизни. Ночи с тобой были похожи
на вечность. Я осознавал это, застревая в извечно неподвластном мне
ощущении, возникающем в тот момент, когда отсутствовало время. А когда ты
уплывала в день, мое время начиналось заново.
Новое время, исключенное из реального времени.
У нее бронхит, и всегда температура чуть выше, чем нужно. И она поет, и
диссонанс ее мелодий наносит удары по моему мозгу, сильные и непрерывные. У
нее получается петь о глубокой печали и одиночестве, а потом смеяться и
смешить, радоваться мне и моим поступкам. А я с ней искренен. И мне хочется
быть с ней, быть влюбленным и сентиментальным, обижаться и гладить ее лицо
ладонями, облизывать ее тело, успокаивать ее и спасать от приступов
отрешенности. Она не слышит меня, когда в ней зарождается новая песня, она
освобождает ее, выпускает наружу и лелеет, как первого и последнего младенца
в жизни. В нее влюблялись безумцы, отдавались мечтам о ней... о ней, о
слишком не стандартной для этого мира, умалишенного, обрызганного ненавистью
обитающих в нем существ... Я. Я. Я участвую в ее событиях, в ней и в снах о
ней. Обращаюсь к ней, зараженный азартом ухаживания за ней, застывшей
музыкой ее измученный. Мы умрем, вынем жизнь друг из друга. Поймем мертвыми
мозгами, что между нами пропасть, необъятная пропасть, бесконечная,
бедственная, смертельная, как мы, как мы наедине с собой, без себя, без
всех, одни... Несуществующие, отрицательные, мертвые! Мы лечились, но не
выжили. Мы стремились обнимать наши тела нашими руками, целовать красивые
места наших тел нашими губами, мы хотели, мы плакали, мы стонали, боялись
спастись, свет исчезал, мы продавали последние крупицы чувств, оставались
пустынно пустыми, и уже не надеялись. Нами были все жившие и умершие, и
воскресшие гении! Мы утопили себя в алкоголе, зарезали себя иглами шприцов с
героином, задохнулись от вдыхаемого кокаина, наслаждаясь, с наслаждением
уходя в никуда, констатируя отход в мир иной, которого нет, но мы продолжали
ЛЮБИТЬ... А некий автор решил присвоить себе наши страдания и написал о нас
книгу, ставшую вехой в литературе, мертвым, как мы, искусством. Как... Да!
Как... Постойте, послушайте, вслушайтесь... как... (пауза, бесконечная)!....
После этого умерла "любовь"... А "вы" всегда были мертвыми!
Музыка теряет звук, ускользает мелодия, уплывает сквозь раскрытые
нараспашку окна сознания и уподобляется звучанию чистой природы, легкому
дуновению ветра и неспешному накрапыванию дождя. Она только что целовала мои
пальцы, говорила мне о своих мертвых родственниках и признавалась в любви.
Эту музыку я запомню навсегда, но ее могло и не быть, так как я точно помню,
что я давным-давно затерялся среди реальных тел и их теней, подобно тому,
как в литературе затерялся я с ней.
Реальность.
Ты вышла из очередного вагона очередного поезда безбилетницей. Ты
игнорировала призывы контроллеров, желавших проверить твой билетик, уходила
прочь, они какое-то время преследовали тебя, потом теряли из виду тебя и не
желали более находить тебя, чтоб не расстраиваться из-за невыполненности
долга. Какая это была станция - тебя волновало меньше всего. Тебе всего лишь
нужно было съесть что-то и пуститься дальше. Убегать. Бежать. Исчезать.
Прятаться. Скрываться. Беспризорная, непризнанная властями, растворяющаяся в
моем утреннем кофеине. Беги от меня. Или литература будет истязать тебя и не
оставит в живых твою душу. Не пощадит тебя. Ищи помощника. Улыбайся
потенциальному спасителю тебя от местных органов управления. Затонируй свои
глаза. Пусть они влекут своей глубиной. Пусть отпустят меня в свободное
плавание без плавников, без обуглившихся от солнечного пекла губ. Без
электрошока вместо смерти. Устрой свою жизнь. Утрой. Упорядочи свои мысли.
Сэкономь чувства. Меняй меня на безымянность. Отмени меня. Измени мне.
Отними себя у меня навсегда.
Просыпаясь в берлинской постели, я уже предполагал, что ты, наконец,
окажешься на том самом месте, где мы договорились встретиться тогда... Твои
волосы пахли бы тем же самым чарующим ароматом шампуня из трав. Я был бы
прав, если бы обнял тебя тогда. Я был бы независим от себя и был бы твоим
подданным.
Ты уже была там и мерзла в ожидании меня.
Я мерзла, ожидая тебя, зная, что можешь опоздать. Капучино в бумажном
стаканчике уже остыл.
И ты даже не знала, как я выгляжу, будут ли у меня голубые глаза,
целовать которые ты мечтала в детстве, буду ли я высок и строен, как принцы
из тех сказок, которые ты хранила в своем детском белье. Не говоря уже об
имени, которого и сам я не знал, или не помнил. Но ждала. И была полностью
вовлечена в мистерию всего происходящего. Но ты точно знала меня.... И
неимоверным движением сердца сбила ты меня, проходившего мимо, знающего,
что, опоздав на минуту, я превращаюсь в вечность..... а ты в вечное ожидание
меня, проходящего мимо.... И неведомой мне силой сердца ты врезалась в мое
уже изнывавшее от пойманности тело. Ты становилась самым непознанным видом
насилия, подвергая меня мучительному поиску названия чувству, на которое ты
обрекала мою сущность, еще несущую внутри некое осознанное и выверенное
временем ощущение известности. Ты собирала мое тело по частям руками из
некачественного стекла, залитого дождевой грязью. А ресницы твои, будто
лепестки вечно цветущего цветка, смыкаясь и похищая бездну твоих глаз,
заставляли задыхаться мои разлагающиеся легкие.....
Его нашли с умиротворенным выражением лица в промозглом осеннем
полуденном парке. Бездыханное тело прислонилось к холодной основе скульптуры
женского тела. И после того, как его тело было помещено в клеенчатый пакет,
начался дождь, обычный осенний дождь, не красный, не золотой... а долгий,
кажущийся бесконечным, дождь, с ветром, шевелящим мокрую опавшую листву,
дождь, подчеркивающий суть недоступной познанию тишины.
________
* ссылка на художественные приемы Поля Жако
Январь, 2003 - апрель, 2004