Страница:
В этом труднодоступном месте я все же сумел добиться, чтобы мою визитку передали господину Мэро. Вероятно, ему не слишком понравится мой способ режиссировать его игру. Не слишком долго заставив себя ждать, он присоединился ко мне под люстрой вызолоченного салона, который я окуривал, размышляя о "плимуте", припаркованном перед роскошным игорным домом. "Плимуте" господина Рене Левиберга, Господин Мэро мял в ухоженных пальцах мою визитку и косил все больше и больше. Без вступления он произнес официальным тоном:
– Констатирую, что вы не теряли времени даром и являетесь толковым детективом. На мой вкус, даже слишком толковым. Я вам не поручал раскрывать мое истинное лицо.
– В моем ремесле одно неизбежно следует за другим, – объяснил я.
Я показал ему фото журналиста.
– Тот самый молодой человек. Вы его нашли?
– Еще нет. Я только обнаружил, что он не брезгует шантажом. Но это вы знали.
– Не понимаю.
– Не надо лукавить. Это скверно выглядит. Давайте откроем карты. Вы соперничаете с Левибергом, из текстильной фирмы, за обладание "Меридьеном". Небольшой скандальчик, способный скомпрометировать еврея, пришелся бы весьма кстати. У Виктора Марселлена есть что-то на Левиберга. Вы об этом знаете, и не понаслышке, а потому что юный мошенник предложил вам продать это оружие. По тем или иным причинам вы не смогли договориться, а теперь, передумав, пытаетесь восстановить контакт. Верно?
За толстыми стеклами глаза стали еще крупнее, сверкая перекрестными огнями:
– Решительно не знаю, что вам сказать, сударь.
– Может, крепкое словцо? – с улыбкой предложил я.
Он с улыбкой посмотрел на меня:
– Это в не моем духе, да я и достаточно честный игрок, чтобы признать ваши достоинства, господин Бурма. Если я не знаю, что вам сказать, это просто означает, что мне нечего добавить к сказанному вами. Разве что повторить ваши слова.
– Спасибо. Могу я вас спросить, что за товар предлагал Виктор Марселлен? Но, может, вам все-таки хочется вставить крепкое словцо?
Он рассмеялся.
– Вы настойчивы! Но я не вступлю за вами на эту скользкую дорожку. Я никогда не знал характер предлагаемого молодым человеком товара, как вы его называете, да и существует ли он вообще.
– Ясно. Он хотел сначала получить деньги, и это вам не понравилось.
Господин Мэро вздохнул:
– Вокруг столько жулья!
– Не раскрывая своих карт, не намекнул ли он хотя бы, чем обладает?
– Нет.
Я сделал резкий выпад:
– А о гестапо случайно не упоминал?
– О гестапо? Ни словом, – откровенно удивленный произнес он.
– Хорошо...
Я включил свои полушария на полную катушку.
– Давайте резюмируем, – предложил я, – Когда этот молодой авантюрист установил с вами контакт, его естественная скрытность побудила вас отнестись к нему с недоверием и, в свою очередь проявив осторожность, вы его сплавили. Но недавно вы убедились, что якобы имеющееся в его распоряжении оружие против Левиберга на самом деле существует. Каким образом? Потому что накануне Левибергу, уже после закрытия банков, понадобилась крупная сумма денег наличными, не так ли?
Он ничего не ответил, но в его взгляде читалось изумление.
– Ему пришлось потребовать ее в своем банке, не занимать же в клубе. Услышав об этом, вы сообразили, что Марселлен занят продажей известного вам оружия Левибергу. Вы решаете возобновить прерванные переговоры. Если шантажист, вполне вероятно, сохраняет копии проданных документов (между нами, Левиберг еще ничего не купил), он не откажется их вам переуступить. Весь вопрос в цене. Но Марселлен исчез, и, не имея возможности добраться до него своими собственными средствами, вы обращаетесь к частному детективу под не вызывающим неуместных подозрений заимствованным именем вашего юридического советника.
– Забавно! – воскликнул он. – Потрясающе. Вы схватываете все на лету...
Он сделал отчаянную попытку посмотреть мне прямо в лицо:
– ...И теперь знаете не меньше меня. Так что не понимаю, что вы здесь делаете.
– Я зашел, чтобы убедиться, что я на верном пути.
Я вернулся вздремнуть в агентство.
Из поистине свинцового сна меня вырвал телефонный звонок. Прежде чем снять трубку, я глянул на часы. Два часа двадцать минут. Спокойная и ясная ночь. Зажег свет и, позевывая и спотыкаясь, подошел к аппарату. Не меньше пятнадцати секунд я подносил трубку к уху.
– Алло! – сказал я, вторично зевая.
– Это вы, мой дорогой Нестор Бурма? Наконец-то! Говорит Эстер.
Ее голос трепетал от волнения.
– Ах вы? Добрый день. Как поживаете? Я еще не проснулся.
– Хотела бы вам кое-что показать. Сейчас же. Можете приехать?
– К вам?
Она рассыпалась своим обычным странным смехом:
– На Каирскую площадь. Звоню вам из шоферского кафе, открытого всю ночь. Мне вас подождать?
– Да, – машинально сказал я.
Она застала меня врасплох. Я хотел потребовать объяснений, но лишь зевал, когда же наконец смог издать какой-то иной звук помимо урчания, моя собеседница уже оборвала разговор. Черт ее возьми! И все-таки не могу ее бросить. Проклятье! Кто бы мог мне такое сказать в 1930 году... Вяло и медленно я оделся. Прежде чем надеть шляпу, я подумал, что станет легче, если ополоснуть лицо. После водной процедуры я решился походкой лунатика выйти на пустынные улицы.
И улицы и я стали понемногу оживать, начиная с перекрестка Монмартр-Лувр. Грузовые мастодонты с горящими фарами и забитые до предела мчались к Центральному рынку, пересекаясь с машинами, на которых развозились газеты. На относительно чистом ночном воздухе я постепенно приходил в себя.
На Каирской площади одинокий пьяница осыпал бранью сияющий шар над расположенной в ее центре общественной уборной. Я вошел в бистро, где Эстер обещала меня ждать. У стойки, облокотившись, сидели двое водителей, двое крепышей с опухшими от сна глазами, с серьезными лицами. Эстер не было. Ничего не заказав официанту, я попросил в баре кофе. Справляться о женщине, которая вас обманула? С мерзким вкусом цикория во рту я снова оказался на площади. Совершенно один. Сонные грузовики запрудили улицу Нила. Где-то тихо шелестела типография. Вдали хриплый голос затянул патриотическую песню: пьяница возвращался домой проспаться. Украшавшие фасад здания, в котором находится Каирский пассаж, лепные головы египтян или сфинксы, будто узнав меня, выглядели так, словно собирались загадать мне загадку.
Не знаю, почему я свернул в пассаж. Может быть, потому, что решетка была распахнута, хотя ей следовало быть закрытой. На своих абсолютно бесшумных каучуковых подошвах я прошел перед враждебными лавками, в затемненных витринах которых, демонстрировавших полную гамму дамского белья и других менее поэтических аксессуаров, отражался мой силуэт. Внезапно у меня возникло впечатление, что из чрева одного магазина за мной наблюдают какие-то человеческие фигуры. В течение трех секунд я направлял луч своего фонарика на восковых манекенов с восхитительными лицами, с хорошенькими крепкими розовыми грудками. И тут же споткнулся о предмет, напоминающий сваленную в углу галереи груду тряпья. Но это не были тряпки. Нечто вроде манекена. Не розовое. И столь же неживое.
Из телефонной будки бистро на улице Поля Лелона, где шумела крикливая толпа грузчиков из Национальной службы перевозок парижской печати, я позвонил по определенному номеру.
– Комиссариат, – ответил мне заспанный и хриплый голос.
– Каирский пассаж, – сказал я.
– Ну и что?
– Задушенная женщина.
– Почему не изрубленная на куски? Подожди-ка, кореш, на проводе. Раз ты так любишь шутки, сейчас приедем с тобой поразвлечься.
– А на улице Монторгей тоже была шутка?
– О! Дерьмо!
Фараон отодвинул трубку от лица, чтобы крикнуть своим сидящим за картами товарищам:
– ...Садист вернулся.
Не знаю, попытался ли он затем узнать у меня дополнительные подробности. Меня там больше не было.
Вероятно, в тот вечер господин Эжен Мэро выиграл приличную сумму в своем клубе. Скорее удачлив, этот малый. Репутация Левиберга будет весьма подмочена скандалом, который вскоре разразится.
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
– Констатирую, что вы не теряли времени даром и являетесь толковым детективом. На мой вкус, даже слишком толковым. Я вам не поручал раскрывать мое истинное лицо.
– В моем ремесле одно неизбежно следует за другим, – объяснил я.
Я показал ему фото журналиста.
– Тот самый молодой человек. Вы его нашли?
– Еще нет. Я только обнаружил, что он не брезгует шантажом. Но это вы знали.
– Не понимаю.
– Не надо лукавить. Это скверно выглядит. Давайте откроем карты. Вы соперничаете с Левибергом, из текстильной фирмы, за обладание "Меридьеном". Небольшой скандальчик, способный скомпрометировать еврея, пришелся бы весьма кстати. У Виктора Марселлена есть что-то на Левиберга. Вы об этом знаете, и не понаслышке, а потому что юный мошенник предложил вам продать это оружие. По тем или иным причинам вы не смогли договориться, а теперь, передумав, пытаетесь восстановить контакт. Верно?
За толстыми стеклами глаза стали еще крупнее, сверкая перекрестными огнями:
– Решительно не знаю, что вам сказать, сударь.
– Может, крепкое словцо? – с улыбкой предложил я.
Он с улыбкой посмотрел на меня:
– Это в не моем духе, да я и достаточно честный игрок, чтобы признать ваши достоинства, господин Бурма. Если я не знаю, что вам сказать, это просто означает, что мне нечего добавить к сказанному вами. Разве что повторить ваши слова.
– Спасибо. Могу я вас спросить, что за товар предлагал Виктор Марселлен? Но, может, вам все-таки хочется вставить крепкое словцо?
Он рассмеялся.
– Вы настойчивы! Но я не вступлю за вами на эту скользкую дорожку. Я никогда не знал характер предлагаемого молодым человеком товара, как вы его называете, да и существует ли он вообще.
– Ясно. Он хотел сначала получить деньги, и это вам не понравилось.
Господин Мэро вздохнул:
– Вокруг столько жулья!
– Не раскрывая своих карт, не намекнул ли он хотя бы, чем обладает?
– Нет.
Я сделал резкий выпад:
– А о гестапо случайно не упоминал?
– О гестапо? Ни словом, – откровенно удивленный произнес он.
– Хорошо...
Я включил свои полушария на полную катушку.
– Давайте резюмируем, – предложил я, – Когда этот молодой авантюрист установил с вами контакт, его естественная скрытность побудила вас отнестись к нему с недоверием и, в свою очередь проявив осторожность, вы его сплавили. Но недавно вы убедились, что якобы имеющееся в его распоряжении оружие против Левиберга на самом деле существует. Каким образом? Потому что накануне Левибергу, уже после закрытия банков, понадобилась крупная сумма денег наличными, не так ли?
Он ничего не ответил, но в его взгляде читалось изумление.
– Ему пришлось потребовать ее в своем банке, не занимать же в клубе. Услышав об этом, вы сообразили, что Марселлен занят продажей известного вам оружия Левибергу. Вы решаете возобновить прерванные переговоры. Если шантажист, вполне вероятно, сохраняет копии проданных документов (между нами, Левиберг еще ничего не купил), он не откажется их вам переуступить. Весь вопрос в цене. Но Марселлен исчез, и, не имея возможности добраться до него своими собственными средствами, вы обращаетесь к частному детективу под не вызывающим неуместных подозрений заимствованным именем вашего юридического советника.
– Забавно! – воскликнул он. – Потрясающе. Вы схватываете все на лету...
Он сделал отчаянную попытку посмотреть мне прямо в лицо:
– ...И теперь знаете не меньше меня. Так что не понимаю, что вы здесь делаете.
– Я зашел, чтобы убедиться, что я на верном пути.
Я вернулся вздремнуть в агентство.
Из поистине свинцового сна меня вырвал телефонный звонок. Прежде чем снять трубку, я глянул на часы. Два часа двадцать минут. Спокойная и ясная ночь. Зажег свет и, позевывая и спотыкаясь, подошел к аппарату. Не меньше пятнадцати секунд я подносил трубку к уху.
– Алло! – сказал я, вторично зевая.
– Это вы, мой дорогой Нестор Бурма? Наконец-то! Говорит Эстер.
Ее голос трепетал от волнения.
– Ах вы? Добрый день. Как поживаете? Я еще не проснулся.
– Хотела бы вам кое-что показать. Сейчас же. Можете приехать?
– К вам?
Она рассыпалась своим обычным странным смехом:
– На Каирскую площадь. Звоню вам из шоферского кафе, открытого всю ночь. Мне вас подождать?
– Да, – машинально сказал я.
Она застала меня врасплох. Я хотел потребовать объяснений, но лишь зевал, когда же наконец смог издать какой-то иной звук помимо урчания, моя собеседница уже оборвала разговор. Черт ее возьми! И все-таки не могу ее бросить. Проклятье! Кто бы мог мне такое сказать в 1930 году... Вяло и медленно я оделся. Прежде чем надеть шляпу, я подумал, что станет легче, если ополоснуть лицо. После водной процедуры я решился походкой лунатика выйти на пустынные улицы.
И улицы и я стали понемногу оживать, начиная с перекрестка Монмартр-Лувр. Грузовые мастодонты с горящими фарами и забитые до предела мчались к Центральному рынку, пересекаясь с машинами, на которых развозились газеты. На относительно чистом ночном воздухе я постепенно приходил в себя.
На Каирской площади одинокий пьяница осыпал бранью сияющий шар над расположенной в ее центре общественной уборной. Я вошел в бистро, где Эстер обещала меня ждать. У стойки, облокотившись, сидели двое водителей, двое крепышей с опухшими от сна глазами, с серьезными лицами. Эстер не было. Ничего не заказав официанту, я попросил в баре кофе. Справляться о женщине, которая вас обманула? С мерзким вкусом цикория во рту я снова оказался на площади. Совершенно один. Сонные грузовики запрудили улицу Нила. Где-то тихо шелестела типография. Вдали хриплый голос затянул патриотическую песню: пьяница возвращался домой проспаться. Украшавшие фасад здания, в котором находится Каирский пассаж, лепные головы египтян или сфинксы, будто узнав меня, выглядели так, словно собирались загадать мне загадку.
Не знаю, почему я свернул в пассаж. Может быть, потому, что решетка была распахнута, хотя ей следовало быть закрытой. На своих абсолютно бесшумных каучуковых подошвах я прошел перед враждебными лавками, в затемненных витринах которых, демонстрировавших полную гамму дамского белья и других менее поэтических аксессуаров, отражался мой силуэт. Внезапно у меня возникло впечатление, что из чрева одного магазина за мной наблюдают какие-то человеческие фигуры. В течение трех секунд я направлял луч своего фонарика на восковых манекенов с восхитительными лицами, с хорошенькими крепкими розовыми грудками. И тут же споткнулся о предмет, напоминающий сваленную в углу галереи груду тряпья. Но это не были тряпки. Нечто вроде манекена. Не розовое. И столь же неживое.
Из телефонной будки бистро на улице Поля Лелона, где шумела крикливая толпа грузчиков из Национальной службы перевозок парижской печати, я позвонил по определенному номеру.
– Комиссариат, – ответил мне заспанный и хриплый голос.
– Каирский пассаж, – сказал я.
– Ну и что?
– Задушенная женщина.
– Почему не изрубленная на куски? Подожди-ка, кореш, на проводе. Раз ты так любишь шутки, сейчас приедем с тобой поразвлечься.
– А на улице Монторгей тоже была шутка?
– О! Дерьмо!
Фараон отодвинул трубку от лица, чтобы крикнуть своим сидящим за картами товарищам:
– ...Садист вернулся.
Не знаю, попытался ли он затем узнать у меня дополнительные подробности. Меня там больше не было.
Вероятно, в тот вечер господин Эжен Мэро выиграл приличную сумму в своем клубе. Скорее удачлив, этот малый. Репутация Левиберга будет весьма подмочена скандалом, который вскоре разразится.
Глава одиннадцатая
Фабричная марка
Мне удалось заснуть лишь незадолго перед тем, как пришедшая на работу Элен меня разбудила. Я рассказал ей о своей встрече с Мэро, но скрыл от нее звонок Эстер и все остальное. А затем принялся ждать в скорее мрачном настроении. К десяти часам пришли два типа. Мягкие шляпы, незаметный костюм, неприступный вид.
– С вами хотел бы побеседовать комиссар Фару, – сказал один из шпиков, продемонстрировав, что было совершенно излишним, свою медаль.
– А!
– Да.
– Фару – мой настоящий друг, но не думает же он, что я у него на привязи?
– Он хотел бы вас видеть, – повторил другой.
– У них что, нет телефона в тридцать шестом участке?
– Много работы. Ну так как? Вы идете или нет?
– Кто мне докажет, что вы настоящие полицейские?
– Ох! Жюль, ты слышишь?..
Он повернулся к своему немому товарищу:
– ...Не настоящие полицейские? У него есть нюх, у этого детектива!
– Ладно, – сказал я. – Иду за вами. Но что за нравы! Фару мне за это заплатит!
– Ну, на это нам наплевать. У нас приказ.
– Должен ли я взять чемодан? С вами никогда ничего не известно.
– О чемодане никаких инструкций не имеем, но ваша бабушка всегда успеет его собрать. Как вы сказали, никогда ничего не известно.
– Послушайте, вы! – возмутилась Элен.
– Заткнись, – сказал полицейский. Ошибки быть не могло. Настоящие фараоны!
На улице Святой Анны нас ждала полицейская машина. Мы забрались в нее. Она поехала, но не в сторону Набережной ювелиров, а остановилась чуть дальше улицы Постящихся. Я ничего не сказал. Служащие фирмы "Ткани Берглеви", с которыми мы сталкивались в помещении, сохраняли соответствующее обстоятельствам выражение лиц. Лицемерно грустное и искренне любопытствующее. В хорошо известной гостиной со стильной мебелью Фару совещался с парой коллег.
– А! Вот и вы! – произнес он. – Вам знаком этот дом, не так ли?
– Более или менее.
– А господин Рене Левиберг?
– Тоже более или менее.
– Мадемуазель Эстер Левиберг?
– Чуть лучше.
– Хорошо. Не мне поручено вести следствие, но узнав, что вы замешаны в этом деле, я решил в нем поучаствовать.
– В каком деле?
– Сегодня ночью Эстер Левиберг была убита.
Я разыграл удивление. С изрядным талантом. Я уже репетировал реакцию ошеломленности. Флоримон Фару сообщил:
– Около трех часов ночи ее нашли в Каирском пассаже полицейские из местного участка, которых оповестил тип, жаждавший сойти за садиста с улицы Монторгей. Сначала она была оглушена тупым предметом, а потом удушена руками...
– Ив чем...
– Потерпите. Она вела дневник. Записи на французском и на идиш, половина на половину. И там среди прочих имен и довольно пустого вздора – говорю только о французском тексте, другой еще надлежит перевести – упоминаетесь и вы.
– Спасибо за внимание.
– Это список ее любовников. Похоже, она была охоча до мужиков и не слишком разборчива. На грани болезни! Ее устраивал любой кобель. Случалось, что она на улице приставала к незнакомцам. Не исключено, что – случайный встречный.
– Я не был ее любовником. Серьезно увлекся ею в 1930 году, но ведь это было в 1930.
– Потом мне расскажете.
– Надеюсь. Что она писала обо мне в своем дневнике?
– Вот что...
Он полистал плотную тетрадь в черном кожаном переплете.
– ...Нестор Бурма... Ваше имя повторено четыре раза подряд. Вы, наверное, произвели неизгладимое впечатление... Если бы Морено вернулся. Нестор Бурма подошел бы великолепно. Прекрасная мысль. Нестор Бурма не откажется мне помочь... Затем еще две страницы, ни складу, ни ладу.
– Никаких выпадов против брата?
– Ничего такого. А что за выпады?
Значит, Эстер полностью не доверялась бумаге. А следовательно, и всему остальному можно было верить лишь с большими оговорками... Разве что в тексте на идиш... Этот язык более подходящ для брани. Я сказал:
– Если вы хотите знать, она не любила своего брата. Он разлучил ее с первым любовником.
– Я в курсе. Господин Рене Левиберг рассказал нам об этом Морено. Он также обратил наше внимание на то обстоятельство, что Морено принадлежал к числу ваших друзей. Если послушать его, забавный персонаж.
– Он не лжет.
– И этот Морено якобы вернулся?
– Эстер себе это вообразила. Вот почему она возобновила отношения со мной.
– Чтобы ограничить возможный ущерб?
– Да.
– Что же вы предприняли?
– Ничего. Что я мог предпринять? Все это – чистый бред. Морено умер.
– И он тоже... Прямо чума какая-то! В вашем окружении повышенная смертность.
– Он умер не в моем окружении. И не сейчас. Он умер в 37. В Испании. Расстрелян фалангистами.
Фару нахмурил брови:
– Знаете, не верю парням, которые отправляются умирать, черт знает где. На прошлой неделе задержал один такой призрак. Он вроде погиб в России, в мундире эсэсовца. Я его подобрал на площади Шапель, в форме Иностранного легиона...
Я ничего не ответил.
– Ладно. Сейчас нас занимают другие вопросы...
И он принялся задавать их мне, коварные и скучные, всегда одинаковые, но по-разному звучащие. Затем они вызвали Рене Левиберга. Он явился, явно не подавленный горем, но с чаще мигающими глазами. Скорее озабоченный. Мы провели нечто вроде совещания, на котором говорили прежде всего полицейские. После чего эти господа, понявшие, что бесцельно тратят деньги налогоплательщиков, вернули нас к нашим делам. Я вышел из гостиной одновременно с Левибергом.
– Хотел бы с вами поговорить; – сказал я.
– Не могу понять, зачем? – хмуро пробормотал он.
– Смерть Эстер причинила мне явно больше боли, чем вам.
– Ну и что? Разве это повод надоедать мне?
– Вы ее убили? Он взорвался:
– Какой же вы болван! Вы скверный сыщик...
На идиш он выговорил явно не слишком любезную фразу, а затем сказал:
– ...Не значит, что иной раз у меня не возникало такого желания... Она была настоящей шлюхой, вполне достойной Морено. Но я занимаю положение, которое вынуждает меня сдерживать свои порывы... не всегда, но часто.
– Именно. Не всегда. Иной раз тормоза отказывают.
– Что вы хотите сказать?
– Я вспомнил об оккупации. Он удивленно взглянул на меня:
– Какое отношение имеет оккупация ко всему этому?
– Никакого. Увидев вас, я вспомнил об оккупации, просто так.
– Ах вот как? Может, раскаяния антисемита?
Это звучало искренно. Оккупация не напоминала ему ни о чем другом, кроме остервенелого антисемитизма. Я не верил, что он был бы способен убить Эстер, но никогда ничего не известно. Если бы он узнал... Он ничего не узнал.
Он пока не подозревал о роли, сыгранной сестрой в аресте всей его семьи.
– Во мне и на грош нет антисемитизма, – сказал я.
– На грош! Еще хорошо, что вы не упомянули о пресловутых тридцати серебряниках!
– Для этого я слишком вежлив. До свидания, сударь.
Машинально я протянул ему руку. Он ее оттолкнул:
– Ну а вежливостью не отличаюсь! Убирайтесь! Его тон мне не понравился. Раз так, его следовало подразнить.
– Мне бы доставило удовольствие пожать вашу руку, – сказал я. – Это надежная, крепкая и короткопалая рука. Почти что рука рабочего.
– Или душителя, может быть?
– Почему бы нет?
Он пожал плечами. Сжимая и разжимая пальцы, он глядел на свою ладонь. Тик.
– У меня все пальцы на месте, – произнес он.
– Это почти необходимо, чтобы задушить.
– Ах вот как? Полицейские...
Дверь гостиной распахнулась, и Фару, который слышал наш разговор полностью либо частично, появился на пороге.
– Не сходите с ума, Бурма! – рявкнул он. – Лучше займитесь своими делами. У вас своих забот должно хватать. Если верить обнаруженным на шее Эстер Левиберг следам пальцев, на правой руке убийцы не достает мизинца. Вы так любите поэзию, что должны бы чуть больше верить в призраки.
– И верно! – воскликнула Элен, когда я рассказал ей о новом эпизоде.
– В конце концов нас убедят, что эти войны совсем не так кровопролитны, как говорят, – вздохнул я.
Я мобилизовал телефон, чтобы созвониться с ребятами, потерянными из виду много лет назад. В одном профсоюзном центре я напал на некоего Эрве, который, хотя лично и не очень помог, все же вспомнил о существовании типографского корректора из числа моих знакомых, по имени Пийе. Еще несколько звонков, чтобы разобраться, в какой газетенке этот Пийе работает, где и когда его можно застать – в три утра, в кафе "Круассан. Табачок Носильщиков" – и собрав все эти сведения, я наконец мог позволить себе раскурить заслуженную трубку.
За весь день ни разу не вышел из агентства. Там я и слегка вздремнул. В шесть вечера Элен вышла купить свежие выпуски вечерних газет.
Об убийстве Эстер Левиберг сообщалось очень сдержанно. У ее брата были длинные руки. Он энергично защищался и пытался ограничить причиненный ему ущерб. Писалось, что, "отправившись посетить одну из своих приятельниц и возвращаясь пешком в расположенный неподалеку свой дом, она подверглась нападению садиста с улицы Монторгей". И все. У этого изверга оказалась широкая спина, на которую можно было многое взвалить. У него были и крепкие ноги, потому что он продолжал убегать от полиции, что меня не удивило.
Расследование убийства Марион, таким образом, топталось на месте. Не повезло и с важным свидетелем, на которого очень рассчитывали, с сутенером проститутки. Он ушел от фараонов. Вероятно, став жертвой разборки, был обнаружен убитым на пустыре, на месте давних укреплений у Шатийонских ворот.
Меня все это не удивило. Я был слишком толстокож.
Как и намечалось, в три часа ночи с минутами я встретился в Пийе в "Табачке Носильщиков". В компании других корректоров он поглощал луковый суп. Лет около шестидесяти, крепкий, он казалось, был создан для более изысканного общества. Я напомнил ему о себе, и, отпустив несколько невинных шуточек о моем нынешнем ремесле, он пригласил меня к своему столу.
– Жорж Морено! – ответил он на один из моих вопросов. – Или, если угодно Дени Северен, ибо под этим именем он жил в Барселоне.
В Испании, в гражданскую войну, я часто бывал у него во Французском доме. Хороший парень. Некоторые считали, что он слишком интеллигентен. Это не помешало ему пожертвовать жизнью. Как Эмиль Коттен, как многие другие, он сложил там голову.
– В том-то и дело, – сказал я, – вроде бы нет.
– Кто тебе это рассказал?
– Так говорят.
– Пусть. Пусть болтают. Я сам слышал в 1937 году, что франкисты его расстреляли. Даже вроде читал об этом в дружеской прессе.
– Разумеется, тела вы не видели?
– Знаешь, – мягко улыбнулся он, – тела не передавались через линию фронта, чтобы мы могли им устроить международные похороны...
– Конечно... И все же, если бы я мог увериться...
– Гонзалес, – подумав, произнес он, – вот кто способен просветить тебя лучше, чем я. Этот испашка сражался едва ли не в том же подразделении, что и Северен, Он тоже работает в типографии. Дам тебе его адрес, но без гарантии, что ты его там найдешь. Он выписывал небольшую газетку, которую я время от времени издаю, но потом перестал. Что поделаешь...
Он полистал записную книжку:
– Вот адрес, Я его записал.
Некогда Морено с блеском ускользал у всех между пальцев. И продолжал в том же духе, мертвый или живой. Как фант во время игры, он тайно переходил от одного к другому. Так могло продолжаться долго. В подавленном состоянии вернулся я в агентство переночевать.
– С вами хотел бы побеседовать комиссар Фару, – сказал один из шпиков, продемонстрировав, что было совершенно излишним, свою медаль.
– А!
– Да.
– Фару – мой настоящий друг, но не думает же он, что я у него на привязи?
– Он хотел бы вас видеть, – повторил другой.
– У них что, нет телефона в тридцать шестом участке?
– Много работы. Ну так как? Вы идете или нет?
– Кто мне докажет, что вы настоящие полицейские?
– Ох! Жюль, ты слышишь?..
Он повернулся к своему немому товарищу:
– ...Не настоящие полицейские? У него есть нюх, у этого детектива!
– Ладно, – сказал я. – Иду за вами. Но что за нравы! Фару мне за это заплатит!
– Ну, на это нам наплевать. У нас приказ.
– Должен ли я взять чемодан? С вами никогда ничего не известно.
– О чемодане никаких инструкций не имеем, но ваша бабушка всегда успеет его собрать. Как вы сказали, никогда ничего не известно.
– Послушайте, вы! – возмутилась Элен.
– Заткнись, – сказал полицейский. Ошибки быть не могло. Настоящие фараоны!
На улице Святой Анны нас ждала полицейская машина. Мы забрались в нее. Она поехала, но не в сторону Набережной ювелиров, а остановилась чуть дальше улицы Постящихся. Я ничего не сказал. Служащие фирмы "Ткани Берглеви", с которыми мы сталкивались в помещении, сохраняли соответствующее обстоятельствам выражение лиц. Лицемерно грустное и искренне любопытствующее. В хорошо известной гостиной со стильной мебелью Фару совещался с парой коллег.
– А! Вот и вы! – произнес он. – Вам знаком этот дом, не так ли?
– Более или менее.
– А господин Рене Левиберг?
– Тоже более или менее.
– Мадемуазель Эстер Левиберг?
– Чуть лучше.
– Хорошо. Не мне поручено вести следствие, но узнав, что вы замешаны в этом деле, я решил в нем поучаствовать.
– В каком деле?
– Сегодня ночью Эстер Левиберг была убита.
Я разыграл удивление. С изрядным талантом. Я уже репетировал реакцию ошеломленности. Флоримон Фару сообщил:
– Около трех часов ночи ее нашли в Каирском пассаже полицейские из местного участка, которых оповестил тип, жаждавший сойти за садиста с улицы Монторгей. Сначала она была оглушена тупым предметом, а потом удушена руками...
– Ив чем...
– Потерпите. Она вела дневник. Записи на французском и на идиш, половина на половину. И там среди прочих имен и довольно пустого вздора – говорю только о французском тексте, другой еще надлежит перевести – упоминаетесь и вы.
– Спасибо за внимание.
– Это список ее любовников. Похоже, она была охоча до мужиков и не слишком разборчива. На грани болезни! Ее устраивал любой кобель. Случалось, что она на улице приставала к незнакомцам. Не исключено, что – случайный встречный.
– Я не был ее любовником. Серьезно увлекся ею в 1930 году, но ведь это было в 1930.
– Потом мне расскажете.
– Надеюсь. Что она писала обо мне в своем дневнике?
– Вот что...
Он полистал плотную тетрадь в черном кожаном переплете.
– ...Нестор Бурма... Ваше имя повторено четыре раза подряд. Вы, наверное, произвели неизгладимое впечатление... Если бы Морено вернулся. Нестор Бурма подошел бы великолепно. Прекрасная мысль. Нестор Бурма не откажется мне помочь... Затем еще две страницы, ни складу, ни ладу.
– Никаких выпадов против брата?
– Ничего такого. А что за выпады?
Значит, Эстер полностью не доверялась бумаге. А следовательно, и всему остальному можно было верить лишь с большими оговорками... Разве что в тексте на идиш... Этот язык более подходящ для брани. Я сказал:
– Если вы хотите знать, она не любила своего брата. Он разлучил ее с первым любовником.
– Я в курсе. Господин Рене Левиберг рассказал нам об этом Морено. Он также обратил наше внимание на то обстоятельство, что Морено принадлежал к числу ваших друзей. Если послушать его, забавный персонаж.
– Он не лжет.
– И этот Морено якобы вернулся?
– Эстер себе это вообразила. Вот почему она возобновила отношения со мной.
– Чтобы ограничить возможный ущерб?
– Да.
– Что же вы предприняли?
– Ничего. Что я мог предпринять? Все это – чистый бред. Морено умер.
– И он тоже... Прямо чума какая-то! В вашем окружении повышенная смертность.
– Он умер не в моем окружении. И не сейчас. Он умер в 37. В Испании. Расстрелян фалангистами.
Фару нахмурил брови:
– Знаете, не верю парням, которые отправляются умирать, черт знает где. На прошлой неделе задержал один такой призрак. Он вроде погиб в России, в мундире эсэсовца. Я его подобрал на площади Шапель, в форме Иностранного легиона...
Я ничего не ответил.
– Ладно. Сейчас нас занимают другие вопросы...
И он принялся задавать их мне, коварные и скучные, всегда одинаковые, но по-разному звучащие. Затем они вызвали Рене Левиберга. Он явился, явно не подавленный горем, но с чаще мигающими глазами. Скорее озабоченный. Мы провели нечто вроде совещания, на котором говорили прежде всего полицейские. После чего эти господа, понявшие, что бесцельно тратят деньги налогоплательщиков, вернули нас к нашим делам. Я вышел из гостиной одновременно с Левибергом.
– Хотел бы с вами поговорить; – сказал я.
– Не могу понять, зачем? – хмуро пробормотал он.
– Смерть Эстер причинила мне явно больше боли, чем вам.
– Ну и что? Разве это повод надоедать мне?
– Вы ее убили? Он взорвался:
– Какой же вы болван! Вы скверный сыщик...
На идиш он выговорил явно не слишком любезную фразу, а затем сказал:
– ...Не значит, что иной раз у меня не возникало такого желания... Она была настоящей шлюхой, вполне достойной Морено. Но я занимаю положение, которое вынуждает меня сдерживать свои порывы... не всегда, но часто.
– Именно. Не всегда. Иной раз тормоза отказывают.
– Что вы хотите сказать?
– Я вспомнил об оккупации. Он удивленно взглянул на меня:
– Какое отношение имеет оккупация ко всему этому?
– Никакого. Увидев вас, я вспомнил об оккупации, просто так.
– Ах вот как? Может, раскаяния антисемита?
Это звучало искренно. Оккупация не напоминала ему ни о чем другом, кроме остервенелого антисемитизма. Я не верил, что он был бы способен убить Эстер, но никогда ничего не известно. Если бы он узнал... Он ничего не узнал.
Он пока не подозревал о роли, сыгранной сестрой в аресте всей его семьи.
– Во мне и на грош нет антисемитизма, – сказал я.
– На грош! Еще хорошо, что вы не упомянули о пресловутых тридцати серебряниках!
– Для этого я слишком вежлив. До свидания, сударь.
Машинально я протянул ему руку. Он ее оттолкнул:
– Ну а вежливостью не отличаюсь! Убирайтесь! Его тон мне не понравился. Раз так, его следовало подразнить.
– Мне бы доставило удовольствие пожать вашу руку, – сказал я. – Это надежная, крепкая и короткопалая рука. Почти что рука рабочего.
– Или душителя, может быть?
– Почему бы нет?
Он пожал плечами. Сжимая и разжимая пальцы, он глядел на свою ладонь. Тик.
– У меня все пальцы на месте, – произнес он.
– Это почти необходимо, чтобы задушить.
– Ах вот как? Полицейские...
Дверь гостиной распахнулась, и Фару, который слышал наш разговор полностью либо частично, появился на пороге.
– Не сходите с ума, Бурма! – рявкнул он. – Лучше займитесь своими делами. У вас своих забот должно хватать. Если верить обнаруженным на шее Эстер Левиберг следам пальцев, на правой руке убийцы не достает мизинца. Вы так любите поэзию, что должны бы чуть больше верить в призраки.
– И верно! – воскликнула Элен, когда я рассказал ей о новом эпизоде.
– В конце концов нас убедят, что эти войны совсем не так кровопролитны, как говорят, – вздохнул я.
Я мобилизовал телефон, чтобы созвониться с ребятами, потерянными из виду много лет назад. В одном профсоюзном центре я напал на некоего Эрве, который, хотя лично и не очень помог, все же вспомнил о существовании типографского корректора из числа моих знакомых, по имени Пийе. Еще несколько звонков, чтобы разобраться, в какой газетенке этот Пийе работает, где и когда его можно застать – в три утра, в кафе "Круассан. Табачок Носильщиков" – и собрав все эти сведения, я наконец мог позволить себе раскурить заслуженную трубку.
За весь день ни разу не вышел из агентства. Там я и слегка вздремнул. В шесть вечера Элен вышла купить свежие выпуски вечерних газет.
Об убийстве Эстер Левиберг сообщалось очень сдержанно. У ее брата были длинные руки. Он энергично защищался и пытался ограничить причиненный ему ущерб. Писалось, что, "отправившись посетить одну из своих приятельниц и возвращаясь пешком в расположенный неподалеку свой дом, она подверглась нападению садиста с улицы Монторгей". И все. У этого изверга оказалась широкая спина, на которую можно было многое взвалить. У него были и крепкие ноги, потому что он продолжал убегать от полиции, что меня не удивило.
Расследование убийства Марион, таким образом, топталось на месте. Не повезло и с важным свидетелем, на которого очень рассчитывали, с сутенером проститутки. Он ушел от фараонов. Вероятно, став жертвой разборки, был обнаружен убитым на пустыре, на месте давних укреплений у Шатийонских ворот.
Меня все это не удивило. Я был слишком толстокож.
Как и намечалось, в три часа ночи с минутами я встретился в Пийе в "Табачке Носильщиков". В компании других корректоров он поглощал луковый суп. Лет около шестидесяти, крепкий, он казалось, был создан для более изысканного общества. Я напомнил ему о себе, и, отпустив несколько невинных шуточек о моем нынешнем ремесле, он пригласил меня к своему столу.
– Жорж Морено! – ответил он на один из моих вопросов. – Или, если угодно Дени Северен, ибо под этим именем он жил в Барселоне.
В Испании, в гражданскую войну, я часто бывал у него во Французском доме. Хороший парень. Некоторые считали, что он слишком интеллигентен. Это не помешало ему пожертвовать жизнью. Как Эмиль Коттен, как многие другие, он сложил там голову.
– В том-то и дело, – сказал я, – вроде бы нет.
– Кто тебе это рассказал?
– Так говорят.
– Пусть. Пусть болтают. Я сам слышал в 1937 году, что франкисты его расстреляли. Даже вроде читал об этом в дружеской прессе.
– Разумеется, тела вы не видели?
– Знаешь, – мягко улыбнулся он, – тела не передавались через линию фронта, чтобы мы могли им устроить международные похороны...
– Конечно... И все же, если бы я мог увериться...
– Гонзалес, – подумав, произнес он, – вот кто способен просветить тебя лучше, чем я. Этот испашка сражался едва ли не в том же подразделении, что и Северен, Он тоже работает в типографии. Дам тебе его адрес, но без гарантии, что ты его там найдешь. Он выписывал небольшую газетку, которую я время от времени издаю, но потом перестал. Что поделаешь...
Он полистал записную книжку:
– Вот адрес, Я его записал.
Некогда Морено с блеском ускользал у всех между пальцев. И продолжал в том же духе, мертвый или живой. Как фант во время игры, он тайно переходил от одного к другому. Так могло продолжаться долго. В подавленном состоянии вернулся я в агентство переночевать.
Глава двенадцатая
Над Марселленом опускается занавес
На следующий день я посвятил большую часть утра поискам Гонсалеса. Адрес, полученный мною от Пийе, не стоил и ломаного гроша. Бродя из гостиницы в бистро, из бистро в ресторан, я наконец добрался до улицы Святого Духа, к дому, где, по последним сведениям, и обитал мой гидальго. Меня вдруг осенило. Отсюда рукой подать до Каирского пассажа. Если Морено еще жив и вернулся, чтобы отомстить Эстер, то мог получать приют у Гонсалеса... К этому следовало присмотреться. Испанца я застал дома. Или у него был выходной, или он работал по ночам. На мой звонок он приоткрыл дверь, ведущую прямо в комнату, довольно захламленную. У него был смуглый цвет лица, проницательные глаза за великолепными закрученными ресницами и посиневший от бритвы подбородок.
– Salud, товарищ Гонсалес, – сказал я.
– Просто Гонсалес, – поправил малый. – Что до товарищей, то я их...
– Хорошо. Мне безразлично. Я здесь не для теоретических споров. Меня прислал корректор Пийе. Мое имя Нестор Бурма.
– Что-то слышал о вас, – сдержанно и невозмутимо произнес он.
Ему не потребовалось много времени, чтобы вспомнить, что он слышал. Что значит известность! Он широко взмахнул рукой:
– Катитесь! Не переношу фараонов.
– Я тоже.
– Все равно убирайтесь...
– Ерунда!
Ногой я блокировал дверь:
– Послушай, Гонсалес, не валяй дурака. Дай мне войти и задать тебе один-два вопроса. Если я липовый полицейский, тебе бояться нечего, а если настоящий, то смогу причинить тебе кучу неприятностей, если ты меня не впустишь.
– Ладно. Входи, И задавай свои вопросы. За спрос денег не берут.
Вслед за ним я прошел в захламленную комнату. Стоя у небольшого, заваленного тетрадями, газетами, пепельницами и пресс-папье столика мы несколько секунд смотрели друг на друга, как две фаянсовые собаки на каминной доске. Гонсалес со смехом показал на мою трубку с бычьей головой:
– Ты не боишься казни?
Я пропустил его слова мимо ушей, убрал трубку и сказал:
– Жорж Морено. Звался также Дени Северен и Годи. В те времена мой кореш. Вступил в Колонну Дурути...
Я изложил все, что знал, о Морено.
– Он был и моим другом, – поддакнул испанец.
– Похоже, он умер.
– Возможно.
– По последним сведениям, это вроде бы и не так.
– Возможно.
– Ты смеешься надо мной?
– Я? Нисколько, Ты хотел задавать вопросы. И ты задаешь вопросы.
С самого начала он крутил в руках пресс-папье, здоровенный прямоугольный кусок свинца. Это стало меня раздражать. Все начинало меня раздражать. Все шло не так, как мне хотелось, и с меня было довольно.
– Оставь его, – сказал я.
– Что такое?
– Эту штуку.
– Еще что! – прошипел он.
Я протянул руку, чтобы схватить свинец. Слишком поздно. Он приподнял его так, что мне было не дотянуться. Я дал ему затрещину. Он ответил мне тем же. Я повторил. Он перевернул стол со всем его хламом мне на ноги. Отступив, я наклонил голову. Очень кстати. Тяжеленный кусок свинца просвистел в трех сантиметрах от моего уха и глухо ударился о стену. Я рванул вперед, одновременно извлекая пистолет, и его рукоятью ударил перевозбужденного противника по черепу. Он впал в полуобморочное состояние. Я воспользовался этим, чтобы бросить взгляд на его обстановку. Ничего. Во всяком случае, для меня. Среди раскиданных газет Морено не было. Не было Морено и в ящике стола. Я подобрал пресс-папье. Это было клише из массивного свинца, с острыми краями. Притупился лишь тот, что ударился о стену. Свистнутый по месту работы. Я не выпустил его из своей свободной руки.
Гонсалес приходил в себя. Он чихнул.
– Что ж, неплохая партия, – сказал он.
– Ты мог бы меня этим ухлопать, – заметил я, взвешивая на ладони тяжелый кусок свинца.
– Наверное, это не было бы большой потерей, но у меня была бы куча неприятностей. Не перестаю делать глупости. Извини меня, но от фараонов у меня темнеет в глазах. Ну и дурак я!
– Да ладно. Просто кровь анархиста кипит. Ладно. Что, если мы вернемся к Морено?
– Если хочешь. Отделаемся от него и больше не будем об этом говорить.
Снова мы говорили только о Морено. Если он жив, у него должны бы покраснеть уши. Но он был мертв. Чуточку придя в себя, Гонсалес категорически это утверждал. Я ему поверил. Если бы Морено, будучи жив, вернулся и нашел приют у Гонсалеса, как мне на мгновение показалось, тот не стал бы предаваться по отношению ко мне всем этим вольностям.
Я вернулся в агентство.
Погрузившись в свое кресло, я спрашивал себя, чего ради я ломаю голову. Эстер мне уже заплатила якобы для того, чтобы оберегать ее от Морено, и теперь Эстер была мертва. Затем я пообещал самому себе, что помешаю шантажистам открыть Рене Левибергу предательство Эстер, но теперь она была мертва. Разоблачение больше не причинило бы ей боли. Она все равно осталась бы мертва.
В память об Алисе я, может быть, и попробовал бы обнаружить ее убийцу или убийц. Скорее всего его одного. Душителя, у которого не доставало правого мизинца. Как у Морено. Или, может быть, душителя, у которого были целы все пальцы, но который хотел изобразить дело так, чтобы поверили...
Боже мой! Я же никогда не говорил Рене Левибергу, что Морено умер!
– Salud, товарищ Гонсалес, – сказал я.
– Просто Гонсалес, – поправил малый. – Что до товарищей, то я их...
– Хорошо. Мне безразлично. Я здесь не для теоретических споров. Меня прислал корректор Пийе. Мое имя Нестор Бурма.
– Что-то слышал о вас, – сдержанно и невозмутимо произнес он.
Ему не потребовалось много времени, чтобы вспомнить, что он слышал. Что значит известность! Он широко взмахнул рукой:
– Катитесь! Не переношу фараонов.
– Я тоже.
– Все равно убирайтесь...
– Ерунда!
Ногой я блокировал дверь:
– Послушай, Гонсалес, не валяй дурака. Дай мне войти и задать тебе один-два вопроса. Если я липовый полицейский, тебе бояться нечего, а если настоящий, то смогу причинить тебе кучу неприятностей, если ты меня не впустишь.
– Ладно. Входи, И задавай свои вопросы. За спрос денег не берут.
Вслед за ним я прошел в захламленную комнату. Стоя у небольшого, заваленного тетрадями, газетами, пепельницами и пресс-папье столика мы несколько секунд смотрели друг на друга, как две фаянсовые собаки на каминной доске. Гонсалес со смехом показал на мою трубку с бычьей головой:
– Ты не боишься казни?
Я пропустил его слова мимо ушей, убрал трубку и сказал:
– Жорж Морено. Звался также Дени Северен и Годи. В те времена мой кореш. Вступил в Колонну Дурути...
Я изложил все, что знал, о Морено.
– Он был и моим другом, – поддакнул испанец.
– Похоже, он умер.
– Возможно.
– По последним сведениям, это вроде бы и не так.
– Возможно.
– Ты смеешься надо мной?
– Я? Нисколько, Ты хотел задавать вопросы. И ты задаешь вопросы.
С самого начала он крутил в руках пресс-папье, здоровенный прямоугольный кусок свинца. Это стало меня раздражать. Все начинало меня раздражать. Все шло не так, как мне хотелось, и с меня было довольно.
– Оставь его, – сказал я.
– Что такое?
– Эту штуку.
– Еще что! – прошипел он.
Я протянул руку, чтобы схватить свинец. Слишком поздно. Он приподнял его так, что мне было не дотянуться. Я дал ему затрещину. Он ответил мне тем же. Я повторил. Он перевернул стол со всем его хламом мне на ноги. Отступив, я наклонил голову. Очень кстати. Тяжеленный кусок свинца просвистел в трех сантиметрах от моего уха и глухо ударился о стену. Я рванул вперед, одновременно извлекая пистолет, и его рукоятью ударил перевозбужденного противника по черепу. Он впал в полуобморочное состояние. Я воспользовался этим, чтобы бросить взгляд на его обстановку. Ничего. Во всяком случае, для меня. Среди раскиданных газет Морено не было. Не было Морено и в ящике стола. Я подобрал пресс-папье. Это было клише из массивного свинца, с острыми краями. Притупился лишь тот, что ударился о стену. Свистнутый по месту работы. Я не выпустил его из своей свободной руки.
Гонсалес приходил в себя. Он чихнул.
– Что ж, неплохая партия, – сказал он.
– Ты мог бы меня этим ухлопать, – заметил я, взвешивая на ладони тяжелый кусок свинца.
– Наверное, это не было бы большой потерей, но у меня была бы куча неприятностей. Не перестаю делать глупости. Извини меня, но от фараонов у меня темнеет в глазах. Ну и дурак я!
– Да ладно. Просто кровь анархиста кипит. Ладно. Что, если мы вернемся к Морено?
– Если хочешь. Отделаемся от него и больше не будем об этом говорить.
Снова мы говорили только о Морено. Если он жив, у него должны бы покраснеть уши. Но он был мертв. Чуточку придя в себя, Гонсалес категорически это утверждал. Я ему поверил. Если бы Морено, будучи жив, вернулся и нашел приют у Гонсалеса, как мне на мгновение показалось, тот не стал бы предаваться по отношению ко мне всем этим вольностям.
Я вернулся в агентство.
Погрузившись в свое кресло, я спрашивал себя, чего ради я ломаю голову. Эстер мне уже заплатила якобы для того, чтобы оберегать ее от Морено, и теперь Эстер была мертва. Затем я пообещал самому себе, что помешаю шантажистам открыть Рене Левибергу предательство Эстер, но теперь она была мертва. Разоблачение больше не причинило бы ей боли. Она все равно осталась бы мертва.
В память об Алисе я, может быть, и попробовал бы обнаружить ее убийцу или убийц. Скорее всего его одного. Душителя, у которого не доставало правого мизинца. Как у Морено. Или, может быть, душителя, у которого были целы все пальцы, но который хотел изобразить дело так, чтобы поверили...
Боже мой! Я же никогда не говорил Рене Левибергу, что Морено умер!