Малинин Евгений. Драконья любовь, или Дело полумертвой царевны

Евгений Малинин
Драконья любовь, или Дело полумертвой царевны

ПРОЛОГ

   «Я это сделал! Я сделал!!! У меня получилось! Получилось!… Сколько же лет прошло с тех пор, как у меня появилась эта идея, семь… восемь?… Не помню. Но теперь это уже и не важно. Вот оно – заклинание, способное преодолеть Барьер, Бездну, Ничто! Полстранички текста, двенадцать составляющих, восемь лет работы, и она в моих руках! Она, в моих руках! Живая! Светлые волосы, васильковые глаза, тонкие запястья, длинные худые ноги… Она придет ко мне, придет сама! Сама!»
   Несуразно огромный кабинет до краев заполняла темнота, лишь на краю совершенно пустого письменного стола, своими размерами напоминающего вертолетную площадку, горела высокая толстая витая свеча в вычурном желтого металла подсвечнике. В рабочем кресле, габаритами соответствующем столу, сгорбившись, поглаживая ладонями отполированные подлокотники, сидел еще молодой невзрачный человек с огненно-рыжей шевелюрой и странно неподвижным лицом. Его глаза были прикованы к небольшому листу бумаги, лежавшему на краю столешницы. Листок наполовину был исписан удивительно четким, без помарок и исправлений почерком, а в конце текста красовался странный, причудливый до уродства росчерк.
   Огонек свечи чуть дрогнул, раздался короткий жалобный треск сворачивающегося в агонии фитиля. Одновременно с этим рука человека, оставив на мгновение подлокотник, дернулась к листу, но тут же вернулась на место, словно ее хозяин чего-то испугался.
   И снова воцарилась тишина. И снова в голове человека потекли спутанные, прерывистые мысли:
   «Осталось совсем немного… выбрать место и запустить заклинание. Запустить заклинание? А если снова что-то не так, если последняя проба – всего лишь невероятная, неповторимая удача?»
   Человек в кресле вздрогнул всем телом и вдруг застыл в странной, неестественной позе, словно его мгновенно настиг пароксизм отчаяния.
   «Нет! Этого не может быть! Последняя проба – логический результат восьмилетней работы, он не может быть случайностью! Надо успокоиться… надо успокоиться. И довести начатое до конца! Первое – это место приложения заклинания, и я знаю это место! О-о-о, как хорошо я знаю это место! Оно снится мне почти каждую ночь, это проклятое место! Именно там, в этом месте, я раскину свое заклинание, свою… лебединую песню! Свою… последнюю надежду! Свою… ловушку! Ха-ха… ловушку! Нет, не ловушку! Нет! Свой зов! Зов одной души другой душе! Зов душе!!! Ловушку телу!!!»
   Человек снова вздрогнул, на этот раз словно бы от озноба, и перевел взгляд с листа бумаги в беспросветную темноту кабинета.
   «Что ж не идет Пров? Снова занят каким-нибудь допросом? Или в очередной раз пытается составить свое пресловутое универсальное заклинание? Глупец, бездарь, думает, что он маг. Маг! А сам не знает, что скоро его заменят! Скоро… скоро… Он совсем разболтался – позволяет себе заставлять меня ждать! Впрочем, сегодня я могу и подождать…»
   В этот момент в кромешной тьме кабинета прорезалась высокая узкая полоска света. На противоположной от стола стене медленно открывалась высокая, в два человеческих роста, дверь, пропуская в кабинет высокую, чуть сутулую фигуру, закутанную в длинный черный плащ с поднятым капюшоном. Едва посетитель перешагнул порог кабинета, дверь за ним прикрылась, отрезав свет, и снова в кабинете воцарились темнота и тишина. Только спустя бесконечно долгую минуту в этой темноте раздался неожиданно мягкий, бархатный баритон хозяина кабинета:
   – Ты заставляешь себя ждать, Пров. Снова занимался своими поисками? Снова пытался найти универсальное заклинание?
   Ответа не последовало, и тогда хозяин кабинета приказал:
   – Подойди ближе, я смотрю, ты стал плохо слышать. Ближе!
   Он не кричал, но его голос стал вдруг вездесущим, как будто сама темнота превратилась в его проводник.
   Пометавшись по самым дальним, самым темным углам, приказ наконец затих, и вслед за этим по кабинету прошуршало едва заметное движение. Из мрака выступила закутанная в черное фигура. Из-под низко надвинутого капюшона на хозяина кабинета глянули багрово мерцающие глаза.
   – Слушай меня внимательно, – проговорил хозяин кабинета, впившись взглядом в эти багровые угольки. – Подготовишь группу из трех-четырех опытных человек, обязательно включишь в нее одного очень хорошего мага-летуна. Я буду ждать эту группу в Черном бору через две недели и сам поставлю им задачу. Поручишь дьяку Дворцового приказа привести в порядок малые гостевые апартаменты, там скоро будет размещена очень важная персона… женского рода. Подготовить все как следует! Я после возвращения из Черного бора сам все проверю и поставлю личную охрану.
   Хозяин кабинета выпрямился в кресле и странно напряженным голосом спросил:
   – Ты все понял?
   – В-ф-с-ш-ш-се, гос-ш-ш-сподин, – донеслось из-под капюшона.
   – Можешь идти, – проговорил хозяин кабинета и тут же приказал: – Стой Сними капюшон!
   Фигура в черном беспрекословно повиновалась. Капюшон опустился на покатые плечи, и в трепетном свете свечи показалась уродливая, нисколько не похожая на человеческую голова. Совершенно голая, лишенная ушей, она была сплюснута сверху так, что челюсти вытянулись далеко вперед наподобие крокодильих, губы вывернулись, обнажая редкие кривые резцы и торчащие наружу клыки. И только горящие багровым отсветом глаза давили возникающий при виде этой безобразной головы смех.
   Хозяин кабинета несколько секунд рассматривал своего посетителя, а потом с легкой насмешкой проговорил:
   – Если ты не прекратишь свои… поиски, весьма скоро превратишься в самое обычное пресмыкающееся. Пойми наконец, Пров, у тебя нет способностей, чтобы освоить заклинания Великого Змея. Ты никогда не сможешь превращаться Змеем Горынычем! Не дано этого тебе!!!
   Чуть помолчав, он отвел глаза от чудовищно уродливой головы своего посетителя и устало проговорил:
   – Ступай!
   Существо, названное Провом, медленно натянуло капюшон на голову, медленно повернулось и молча покинуло кабинет. Когда дверь за ним затворилась, хозяин кабинета встал с кресла и усталым, волочащимся шагом двинулся в угол кабинета, туда, где располагался выход, ведущий во внутренние покои.

ГЛАВА 1

   К сожаленью, день рожденья
   Только раз в году…

(Песенка из мультфильма)

   День рожденья —
   Грустный праздник…

(Эстрадная песенка)

   В день рожденья мне хочется выть
   От желанья подольше пожить!

(Застольная песенка)

 
   Ну вот мне уже и тридцать стукнуло! Кто-то, возможно, скажет, что это прекрасный возраст – возраст грандиозных планов и великих свершений, а мне тоскливо. Хотя мне в течение вот уже лет десяти бывает тоскливо в день собственного рождения. Но на этот раз моя тоска достигла просто небывалых размеров – тридцать ведь!
   Ребята в редакции, зная мое отношение к этому «празднику», не надоедали со своими поздравлениями, за что я был им очень признателен. Более того, едва я появился, как ко мне пошли люди со всевозможными вопросами, требовавшими серьезных обсуждений и споров, так что утренняя депрессия, возникшая во время изучения собственной тридцатилетней физиономии в туалетном зеркале, сгладилась и отступила.
   А сразу же после обеда я оказался, не помню уже в связи с чем, в приемной нашего главного редактора. Вот тут меня и шибануло.
   Я переступил порог приемной во вполне приличном, рабочем настроении, почти уже забыв о своем тридцатилетнем «юбилее». Галочка, секретарша Савелия Петровича, нашего главного редактора, мой старый и вредный друг, сидела на своем рабочем месте и привычно ничего не делала. Вернее, привычно болтала. Только на этот раз ее собеседницей была не одна из наших корректорш, а совершенно незнакомая мне девушка, видимо, подруга Галочки. Девчонка эта сидела рядом с Галочкиным столом, спиной к входу и даже не обернулась на звук открываемой двери.
   Галочка же, увидев меня, восторженно взвизгнула и заверещала своим высоким, пронзительным голоском:
   – Люсенька, посмотри, кто к нам заглянул!!! Это, позволь тебе представить, Володя Сорокин, наш специальный корреспондент по криминальным делам! Ты не смотри на то, что он такой… э-э-э… несимпатичный, на самом деле он очень добрый и отзывчивый! А какие он фокусы показывает – закачаешься! Просто ниоткуда достает разные штуки, вертит столами и стульями, не притрагиваясь к ним! И вообще!!!
   Что «вообще», Галочка даже не подумала объяснить. Вместо этого она приподнялась со своего продавленного креслица и умоляющим, чуть подвизгивающим голоском попросила:
   – Володенька, ну покажи что-нибудь прикольненькое!
   Я, слегка ошалев от столь бурного представления своей особы незнакомому человеку, чисто машинально щелкнул пальцами правой руки и прошептал коротенькое словцо. В то же мгновение стул, на котором восседала нелюбопытная незнакомка, плавно оторвался от пола и, развернувшись, столь же плавно опустился на свое место. Девчонка с удивительным спокойствием отнеслась к своему необычному полету; но уже с некоторым интересом взглянула мне в лицо. Мне, естественно, тоже стало интересно, что это за столь невозмутимая особа?
   На меня смотрела высокая белокурая девушка лет двадцати трех-двадцати четырех, с чуть удлиненным матово-бледным лицом и яркими синими глазами в обрамлении густых темных ресниц. На ней было надето простое белое платье с удлиненной юбкой, кружевными воротником и манжетами.
   И тут я вдруг понял, что вижу перед собой… Кроху… фею Годену. Ту самую фею Годену – мою единственную любовь, встреченную мной во время первого иномирного путешествия и тогда же потерянную. Мои ноги буквально приросли к полу.
   Вообще-то я человек довольно развязный и с девушками веду себя совершенно свободно, но тут не то что слова, само дыхание замерло в моем горле. А девушка, рассматривавшая меня чуть встревоженным, удивленным взглядом, неожиданно подняла руку и тонкими длинными пальцами коснулась своего высокого лба, словно вспоминая нечто когда-то увиденное и… давно позабытое.
   А Галочка тем временем снова завизжала:
   – Ну, Люська, ты видела, что он вытворяет?! А когда с ним поближе познакомишься, то вообще не обращаешь внимания на его страшную рож… э-э-э… лицо. Поверь, он просто душка.
   «Чего у Галочки не отнять, – раздраженно подумал я, – так это непосредственности. Как естественно у нее получилось – «…вообще не обращаешь внимания на его страшную… лицо», прямо как будто комплемент мимоходом отвесила».
   И тут же словно в ответ на мои мысли раздался глубокий мелодичный голос незнакомой мне Людмилы:
   – Галинка, ты говоришь ерунду! Никакое у него лицо не страшное. Просто ты не видишь… главного. По-моему, – она бросила в мою сторону еще один короткий, оценивающий взгляд, – Владимир очень даже симпатичен. Посмотри, какие у него… замечательные глаза – утонуть можно.
   По всем правилам поведения мне положено было смутиться и, пошаркав ножкой, поблагодарить за комплимент, но вместо этого я почему-то разозлился.
   – А вы, девочки, каждого приходящего вот таким образом по косточкам разбираете или я один удостоился столь высокой чести?
   Галочка смущенно захлопнула рот, а в глазах Людмилы снова промелькнуло удивление. Я же тем временем продолжил:
   – Впрочем, не буду вам мешать. Мое дело не настолько серьезное и срочное, чтобы отвлекать вас от вашей высокоинтеллектуальной, глубокомысленной беседы.
   И я вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
   Вернувшись на свое рабочее место, я постарался успокоиться и уже с некоторым даже юмором подумал о двух девчонках-бездельницах, треплющих своими длинными, шустрыми, острыми язычками в приемной. Здорово я их отбрил!
   И работа снова завертела меня. Принесли гранки моей статьи, шедшей в завтрашний номер, дважды звонили из студии нашего местного телевидения, мне самому пришлось сделать четыре звонка, два из которых были весьма скандальными, короче – шла обычная будничная суета. Однако спустя часа три-четыре, когда номер был сдан и рабочая горячка схлынула, я вдруг понял, что у меня из головы не выходит эта Людмила.
   А ближе к вечеру мне стало совсем плохо. Моя изуверская память слила облик феи Годены и облик Людмилы в некое непередаваемое, недостижимое совершенство. Синие глаза, опушенные темными ресницами, встали перед моим внутренним взором, мешая сосредоточиться на чем-либо, не имевшем отношения к ним и их владелице, наполняя мое сердце темной, глухой тоской.
   Я решил пропустить запланированную встречу со своими подшефными «внуками Ильи Муромца» и остаться дома – настроение мое никак не подходило для разговоров с ребятами, а собственный день рождения давал повод эти разговоры перенести на другое время.
   Притащив с кухни бутылку коньяка, нарезанный лимон и большой круглый бокал, я уселся за свой письменный стол, включил настольную лампу и выгреб из нижнего запирающегося ящика свои богатства. Раскрыв оба мешочка, подаренные мне Мауликом – Тенью, охранявшей заповедник демиурга в странном, чудном мире феи Годены, я высыпал на столешницу посверкивающие камешки и, машинально перебирая их пальцами правой руки, вспоминал, как дракончик «карликовой породы» по имени Кушамандыкбараштатун вышвырнул сначала старшего лейтенанта Макаронина, а затем и меня самого в свой странный, чудной мир. В мир, лишенный людей, населенный фейри и сквотами. В мир, где остались мои друзья – маленькие каргуши Топс и Фока. В мир моей единственной любви – феи Годены, Крохи, которая пожертвовала собой, спасая меня от черного колдовства карлика Оберона.
   Я снова видел ее прекрасное лицо, ее улыбку. И это лицо как-то странно, неуловимо превращалось в лицо незнакомой мне девушки по имени Людмила. И в ушах моих снова звучали слова: «Посмотри, какие у него… замечательные глаза – утонуть можно…» И голос, произносивший эти слова, был голосом феи Годены… Крохи… Людмилы…
   Тряхнув головой, я быстро ссыпал камушки в мешочки и, отодвинув их в сторону, потянулся к небольшой книжке в переплете из светло-зеленых нефритовых пластинок. Открыв ее посередине, я уставился на чуть желтоватые, абсолютно чистые страницы и вдруг услышал ясный назидательный голос: «Поднебесная есть центр населенного мира, и стыдно тебе, Сор-Кинир, не знать этого!».
   Невольная улыбка выползла на мои губы, настолько живо я представил себе своего учителя Фун-Ку-цзы, наряженного в темно-коричневую хламиду и шагающего неспешным шагом по пыльной пустой дороге. Но улыбка моя тут же увяла – сквозь желтизну страницы проступило побелевшее, обескровленное лицо маленького Поганца Сю, а в моих ушах зазвучал его слабый прерывистый голос:
   – Вот я и попробовал поступить так, как велело мне сердце. Видишь, что из этого получилось?
   Я медленно закрыл книгу – память о путешествии в Поднебесную, о преследовании тамошнего мага, ограбившего Алмазный фонд России. Затем, хлебнув из бокала, я встал и прошел в спальню. Открыв дверцу платяного шкафа, я сдвинул висевшее там барахло и осторожно погладил черную замшу парадных доспехов черного изверга. Доспехов, доставшихся мне от дана Тона, сияющего дана Высокого данства, ставшего призраком и едва не отнявшего у меня мое собственное тело! Я вздохнул и тихо пробормотал:

 
Жестокий дан на свете жил,
Доспехи не снимал,
Железом нечисть он крушил,
Мужчин сжигал, детей душил,
А женщин распинал!
 
 
Но срок пришел, и час пробил,
Жестокий дан подох и сгнил…
 

   Да, мой маленький, безумный приятель Фрик, вольный дан Кай, сочинивший эту песенку, действительно был способен стать классиком литературы. Хотя… Любое отечество не терпит своих пророков, а Фрик был пророком.
   Я закрыл шкаф и вернулся к столу.
   «Так что же мне делать, – как-то уж чересчур грустно подумал я. – Что же мне делать со своей памятью и со своей тоской?»
   И тут же мне стало ясно, что я лукавлю… Лукавлю сам с собой. Был человек, способный успокоить мою память и стереть мою тоску. Да и выросли моя память и моя тоска до совершенно непомерных размеров только потому, что я встретил человека, способного их укротить. Человеком этим была Людмила, девушка, которую я видел всего несколько минут и с которой скорее всего больше никогда не встречусь. Разве что Галочка поможет. Вот только обращаться к Галочке за помощью в этом деле мне очень не хотелось. Очень!!!
   И тут в нижнем, чуть приоткрытом ящике моего стола послышалось странное короткое шуршание. Я невольно опустил глаза и увидел, как ящик сам собой выдвинулся не меньше чем на ладонь и в образовавшейся щели виднеется небольшой цилиндрический футляр, сияющий чистым золотисто-желтым цветом.
   Сначала я даже не понял, что это такое, и только взяв в руки этот крохотный и неожиданно тяжелый тубус, вспомнил, что это тот самый футляр, который я тайком вынес из резиденции Маулика и в котором должен лежать перевязанный желтой лентой пергаментный свиток. Но я сразу же вспомнил и другое – месяцев пять назад, во время ежегодной генеральной уборки своего логова, я перебирал содержимое всех ящиков.
   Никакого футляра в ящике не было!
   Однако теперь вот он, как ни в чем не бывало лежит в моей руке, демонстрируя свою непонятную тяжесть.
   С минуту я рассматривал чистую золотисто-желтую кожу, обтягивающую маленький тубус, а затем осторожно потянул плотно пригнанную крышку вверх. Она не поддалась, и я попробовал повернуть ее. Крышка легко пошла против часовой стрелки, одновременно сдвигаясь вверх, словно скользила по резьбе. Вот только никакой резьбы на открывающейся нижней части футляра не было. Наконец крышка отделилась от тубуса, и я вытряхнул свиток пергамента, перевязанный неширокой желтой ленточкой, на стол.
   Снова закрыв зачем-то футляр, я аккуратно поставил его на край столешницы и принялся рассматривать свиток, не прикасаясь к нему руками. Моя осторожность была не совсем понятна мне самому, насколько мне помнилось, в пещере Маулика я уже вынимал этот свиток из футляра – надо сказать, без всякой опаски, и ничего со мной не случилось. Правда, в то время я еще не обладал знаниями, заключенными в Нефритовой книге.
   Теперь же я отчетливо ощущал некий запах, что ли, опасности, исходивший от этого небольшого кусочка выделанной кожи ягненка. Желтая ленточка, перетягивавшая свиток, имела по всей своей длине едва заметную надпись, сделанную вплетенной в нее золотистой нитью. Напоминала эта надпись изящную арабскую вязь, и в тот момент, когда я увидел это свиток впервые, я не смог ее разобрать. Однако теперь, владея магическими знаниями Нефритовой книги, я довольно быстро понял смысл этой надписи. По всей длине ленты, повторяясь, бежала коротенькая фраза: «Сорвать эту печать дано только ищущему Любви».
   Эта лента и вправду служила некоей печатью, поскольку ее узелок был залит чем-то красным, похожим на сургуч, и на этом сургуче был оттиснут овал, заключавший три одинаковые драконьи головы. Из пасти средней головы вырывалось длинное пламя.
   Я задумчиво почесал лоб – если мне не изменяла память, в первый раз, когда я рассматривал этот свиток, печать на нем была синей.
   Если бы этот свиток попал мне в руки хотя бы на день раньше, я скорей всего и не подумал бы его вскрывать – и исходящий от него аромат опасности, и предупредительная надпись, безусловно, остановили бы меня. Но в тот вечер…
   В тот вечер я вполне мог отнести себя к «ищущим Любви». А потому, взяв свиток в левую ладонь и не сводя глаз с красной печати, я осторожно потянул за один из концов ленточки.
   В следующий момент по комнате прокатился грозный раскатистый рык, а из пасти драконьей головы, располагавшейся в центре печати, вырвался крошечный, но вполне натуральный огненный факел. Печать мгновенно расплавилась и стекла на столешницу неряшливой красной лужицей, а по ленточке в разные стороны побежало быстрое, чуть слышно шипящее пламя, превращая этот кусочек ткани в невесомый серый пепел.
   Едва только ленточка догорела, свиток, преодолевая сопротивление моих онемевших пальцев, развернулся и передо мной легла небольшая желтоватая страничка, заполненная все той же изящной вязью. Я склонился над появившимся текстом и спустя пару минут начал понимать написанное:
   «Два спящих желтка смешай в синей глине с шестнадцатью каплями горючей крови земли, добавь щепотку пепла из следа молнии, три глаза беременной гадюки, сушеный цветок арардуса и свежий, трехлетний корень-вопль. Перемешай, залей смесь двумя плошками мертвой воды и дай настояться три часа. Взбей состав до образования кровавой пены, опусти в него голову черного петуха с открытыми глазами и вари на быстром живом пламени до писка…»
   Тут я немного отвлекся от изучения листочка, подумав невольно: «Ну если все это придется еще и пить…»
   Надпись тут же снова стала непонятной, а края листочка и особенно его уголки обуглились, словно облизанные невидимым пламенем. Быстрым усилием воли вернув себе сосредоточенность, я приостановил это странное обугливание и принялся читать дальше:
   «…После первого писка убей огонь, но оставь угли. После третьего писка сними глину с углей и поставь в холодок. Как только на вареве образуется корка, снеси глину в погреб и жди, пока корка не станет цвета увядающего папоротника. После этого пробей корку и слей варево в темное стекло».
   Пока что все было понятно, за исключением некоторых деталей, но я старался не отвлекаться на их обдумывание – надо было скорее дочитать до конца, поскольку края «документа» все-таки продолжали темнеть, скручиваться и осыпаться на стол черным рыхлым пеплом.
   «Смажь подушечки пальцев левой ноги пятью каплями отстоявшегося варева и твоя нога приведет тебя к тому, что ты ищешь. Капни пять капель отстоявшегося варева на след того, что ты ищешь, и оно само придет к тебе. Выпей пять капель отстоявшегося варева, и ты уничтожишь то, что…»
   Ниже, по всей видимости, располагалась по крайней мере еще одна строка, но она уже обратилась в пепел.
   Я перевел взгляд в начало текста и увидел, что этого начала уже нет. Да и вообще вся надпись сделалась совершенно нечитаемой – прежде изысканная, филигранная вязь текста стала вдруг какой-то съеженной, стиснутой, словно широко выписанные знаки вдруг столпились, сгрудились в центре оплавляющегося листа, спасаясь от подступающего невидимого пламени. Но места для всех них все равно не хватало, часть надписи уже исчезла вместе с осыпавшимся пеплом, а сохранившаяся часть выглядела так, словно некий сумасшедший писец покрывал невероятно тесной вязью уже неоднократно исписанную страницу.
   Мне вдруг стало очень жаль эту странную, похожую на живую надпись, но чем ей помочь, я не знал. Так что спустя каких-то пять минут она исчезла вместе с истлевшим листочком и только неопрятная красная сургучная клякса, лежавшая на столешнице, да щепотка черного, чуть жирноватого пепла напоминали об уничтоженном документе.
   Впрочем, я отлично запомнил все то, что успел прочитать. Правда, вот детали! Что такое, например, «три глаза беременной гадюки» или «вари на быстром живом пламени до писка» мне, было пока что непонятно.
   В тот вечер я еще долго сидел за своим столом, прихлебывая коньяк, перебирая сокровища, принесенные из других миров, обдумывая текст сгоревшего пергамента и прикидывая, каким образом его можно использовать, но ничего путного так и не придумал.
   Рано утром, буквально на рассвете, меня разбудил звонок телефона. Не выспавшийся и потому злой как черт, я хватил трубку и буквально рявкнул в ухо невидимому собеседнику:
   – Ну?! Какого дьявола вы будите меня ни свет ни заря?
   А в ответ услышал глубокий мелодичный голос:
   – Володя, вы меня извините, пожалуйста, я не подумала, что для вас этот час ранний. Мне просто хотелось попросить у вас прощения за нашу с Галочкой бесцеремонность, с которой мы вчера обсуждали вашу внешность…
   Это была Людмила!
   Голос выжидающе умолк, а моя хваленая развязность снова дала сбой. Вместо того чтобы подхватить предложенную девушкой тему, развить ее и добиться свидания с предметом моей… э-э-э… если хотите, страсти, я стоял, переминаясь босыми ногами на холодном полу, и молчал. Нет, я старался что-то сказать и даже пару раз открыл рот, но ни одной сколько-нибудь интересной мысли в мою голову не пришло.
   – Володя, вы меня слышите? – с некоторой тревогой поинтересовалась Людмила, и на этот прямо поставленный вопрос я наконец-то смог ответить:
   – Слышу.
   Если первые мои слова напоминали рев разъяренного зверя, то это коротенькое словечко могло сойти за какой-то невразумительный «бульк». Однако Людмила прекрасно его расслышала и ответила весьма оживленно:
   – Ну слава богу, а то я испугалась, что своим несвоевременным звонком совсем вывела вас из себя!
   Легкая смешинка, которую я расслышал меж сказанных ею слов, помогла мне немного прийти в себя, так что следующая моя фраза звучала почти нормально:
   – Вы, Людочка, не обращайте на меня внимания и, главное, не обижайтесь. Просто я вчера очень поздно лег спать, ну и… – не договорив, я перескочил на другое: – А вообще-то я очень рад, что вы мне позвонили.
   – Ну то, что вы вчера поздно легли, вполне понятно, – смешинка в голосе стала еще явственней, – тридцать не каждый день исполняется! Надеюсь, вы весело отметили свой день рождения?