Мальмузи Лучано. Неандертальский мальчик в школе и дома

Лучано Мальмузи
(художник Николай Воронцов)
Неандертальский мальчик в школе и дома

 

МОЯ СЕМЬЯ

   Холод – вот что вспоминается живее всего, когда я думаю о своем детстве. Собачий холод.
   А собак я вообще не помню. Волки были, это да. Ко­гда холод пробирал до костей, а от голода подводило живот, они, на свою беду, подходили слишком близко к хижинам. И дедушка Пузан ловил самого неосторож­ного из них и съедал со всеми потрохами.
   Хотя, к слову сказать, случись в доме какая-то еда, никого из нашей семьи не надо было упрашивать…
   Ах да, моя семья!
   Пора вам ее представить. Правда, когда я пытаюсь припомнить всех родственников, у меня ум за разум заходит.
   Ну-ка, поглядим… одиннадцать пап…
   Нет, нет, я, как всегда, все путаю: это бабушек один­надцать! А пап – девять…
   Мой настоящий папа, Большая Рука, и еще восемь, которых я звал «дядями»…
   Правда, в стойбище Грустных Медведей мы, дети, называли дядями всех взрослых мужчин: куда бы ты ни пошел, всюду встречался какой-нибудь дядя, кото­рый незаметно за тобой приглядывал и в случае чего выручал.
   Проголодался? Зайди в первую попавшуюся хижину, и там дядя или тетя дадут тебе чего-нибудь пожевать. Соскучился?
   Великий одинокий охотник, дяденька Бобер, с тор­чащими наружу зубами, всегда готов рассказать тебе какое-нибудь из своих захватывающих приключений.
   Замерз?
   Тетушка Бурундучиха поднимет тебя, как перышко, волосатыми ручищами, и ты, счастливый, прикорнешь в ее горячих объятиях.
   Не спится? Чем-то огорчен? Плачешь?
   Почему бы тогда не пойти в пещеру к дяденьке Пеньку, который поперек себя шире: пара прыжков, две-три уморительные гримасы – и вот ты уже хохо­чешь, позабыв обо всем. А когда успокоишься, он до зари будет рассказывать сказки, придуманные тут же, на месте, специально для тебя.
   Чудесно жилось в нашем стойбище!

   Все тебя любили, и ты никогда не чувствовал себя одиноким. Можно даже сказать, что Грустные Медведи были одной большой дружной семьей.
   А теперь я опишу вам моего дорогого папочку – все звали его Большая Рука, потому что была она у него толстая и крепкая, как дубина. Ударом кулака он мог повалить бизона, а человек от одного его тычка отлетал к соседней хижине.
   Такая сила помогла ему добиться в стойбище высо­кого положения: он стал вождем Грустных Медведей, и никто не оспаривал у него этого звания.
   Правда, время от времени находился какой-нибудь нахал, который ставил под сомнение папино право рас­поряжаться, но папа не принимал это близко к сердцу, а просто выходил, улыбаясь, в круг и опрокидывал на­глеца одним ударом.
   Да, да, папа Большая Рука в самом деле никого не боялся…
   Ну, почти никого.
   Когда, например, мама Тигра была дома, он стано­вился тихим, как ягненок.
   Мама Тигра – это моя мама. Обычно она нежная и ласковая, но если рассердится – берегись. Тигрой ее прозвали за вспыльчивый нрав, а еще за голос, похо­жий на рев саблезубых.
   Папа Большая Рука очень красивый. Настоящий не­андерталец – когда он приходил в другие стойбища, все с него не сводили глаз.
   Жирный, как мускусный бык, горбатый, как бизон; спина круглая, а руки такие длинные, что загребали по земле.
   А лицо до чего выразительное! Лба почти не было, а надбровные дуги так выступали вперед, что, когда шел дождь, даже не зажмуривался. Рот до ушей, огромный, с толстыми губищами; а нос – о, нос у него был самый красивый на свете: широкий, сплюснутый, волосатый.
   Волосами вообще-то вся наша семья не была оби­жена.
   Особенно дедушка Пузан.
   Летом в страшную жару, когда в луже посреди де­ревни оставалось на палец льда, он мог ходить, ничем не прикрываясь. Разгуливал себе нагишом, и никто и не замечал этого, – наоборот, все нахваливали его но­вую летнюю шубу.

   Теперь полагалось бы описать всех дядюшек и тету­шек, дедушек и бабушек, кузенов и кузин, но я боюсь запутаться, а к тому же…
   Во имя всех Горбатых Медведей! О стольком я уже поведал вам, а о себе не сказал ни слова.
   Правда, и говорить-то особо нечего.
   Я – мальчик Ледникового периода. Когда я родился, великое странствие моего народа подходило к концу и уже появились по соседству с нашими землями люди совсем, совсем на нас не похожие.
   «Бууу» – вот как меня звали. Но вы меня можете называть попросту Неандертальский мальчик.
   А теперь начинаем рассказ.

ПЛЕМЯ ГРУСТНЫХ МЕДВЕДЕЙ

   Вот оно, мое стойбище, видите: на холмике, непода­леку от бурной реки.
   Десятка три хижин, покрытых разноцветными шку­рами.
   У Грустных Медведей довольно большое стойбище: так, по крайней мере, утверждает дяденька Бобер, кото­рый обошел весь свет. Другие племена живут неблизко. До ближайшего к нам стойбища Северных Буйволов три месяца пути, а путешествовать в наши времена, по­верьте, нелегко.

 

   Гляньте на долину – сплошное болото: зимой замер­зает, а весной растекается вязкой жижей, над которой кишат комары. А теперь обернитесь и посмотрите на горы: ели и березы простираются покуда хватает взгля­да; с вершин спускаются ледники, чуть ли не достигая холмов…
   Бр-р… лучше сидеть в хижине, в тепле, завернув­шись в шкуры, и наблюдать, как на заре мама Тигра раздувает угли в очаге.
   Осень едва наступила, а листья уже меняют цвет.
   Небо светлеет; над верхними отверстиями хижин клубятся облака дыма. Странный тип отодвигает полог из шкур и выходит наружу, зевает, потягивается, гля­дит на небо, издает довольное ворчание. Подходит к луже в самом центре деревни, исследует лед у самого берега.
   Потом встает на колени перед Тотемом-Луной, круг­лым белым валуном в форме мяча, целует его и прини­мается петь.
   Тип этот – Полная Луна, деревенский шаман, он же знахарь: он весь увешан амулетами, сухие волосы его стоят дыбом, глаза блуждают.
   Давайте-ка послушаем, какой он нам даст прогноз погоды:

 
Сегодня чудная погода,
И скоро солнышко взойдет;
Глаза протрите, лежебоки:
Кто ленится – тот не жует!
 

   Каждый день все те же завывания, даже если идет дождь или снег. Правда, слова немного меняются:

 
Сегодня мерзкая погода,
Нас скоро снегом занесет;
Глаза протрите, лежебоки:
Кто ленится – тот не жует!
 

   Люди в хижинах поворачиваются с боку на бок под теплыми шкурами и честят на все корки певца с его скрипучим голосом. Но потом раскаиваются, потому что у знахаря всюду уши и власть его безгранична.
   Ну, Неандертальчик, вставай. Пора в школу, ры­чит мама Тигра, сдергивая с меня шкуры, – а я-то так под ними пригрелся.
   Огонь в очаге едва теплится, я весь дрожу.
   Школа!
   Я про нее и думать забыл.
   Вскакиваю, напяливаю шкуру мускусного быка.
   И не подумайте, будто я рассказываю вам сказки.
   «Школа в доисторическую эпоху? Невозможно: лю­ди тогда не умели писать», – возразите вы.
   И будете правы! Письменности у нас еще нет, это так, но рисовать мы умеем и вообще, что называется, не лыком шиты.
   К тому же и предметы у нас от ваших отличаются: охота, рыбалка и собирательство – ведущие, но я бы не стал пренебрегать обработкой кремня, постройкой хижины, магическим рисунком, заклинанием…
   Видите – и нам, детям Ледникового периода, есть над чем корпеть!
   Насколько эти предметы трудные, я вам пока ска­зать не могу, сам сегодня иду в школу в первый раз.
   Я так волнуюсь!
   Выхожу из хижины и прямо перед собой вижу Ум­ника: это мой лучший друг. Сидит у своей хибары, на­сыпал горку из снега и скатывает вниз какую-то дере­вяшку.

   – Привет, Умничек, что это ты делаешь?
   – Провожу эксперимент, – отвечает Умник и ост­рым кремнем помечает что-то на дубинке для записей.
   Умник выделяется среди ледниковых детей: на дере­во ему нипочем не залезть, при ходьбе он быстро уста­ет; бегает, как хромой тюлень; хижины, которые он строит, заваливаются от малейшего ветерка, зато…
   Зато соображает он здорово и целыми днями задает вопросы:
   – Почему птицы летают, а люди – нет?
   – Как рыбы дышат под водой?
   – Куда уходит солнце, когда наступает ночь?
   – Почему вода не течет в гору?
   – Как далеко от нас звезды?
   – Почему Луна никогда с ними не сталкивается?
   – Почему радуга отодвигается, когда я хочу потро­гать ее?
   – Почему гром гремит так громко?
   – Почему огонь жжется?
   – Почему вода гасит огонь, а не огонь сжигает воду?
   – Почему мне приходят в голову все эти «почему»? Ночью, пока все спят, он ворочается под шкурами и придумывает уйму всяких хитроумных фокусов; потом, проснувшись, пробует, что из этого получится, и так поглощен своими экспериментами, что не замечает ни­чего вокруг. Из-за всего этого мы его и называем Ум­ником.
   – А для чего он, этот твой эксперимент? – спраши­ваю я.
   – Чтобы перевозить тяжести. Видишь, как эта дере­вяшка скользит по льду? А теперь представь себе боль­шой кусок коры, куда мы положим шкуры и другие предметы. И не нужно будет так надрываться…
   – Деревяшка катится вниз под горку, – замечаю я. – А наверх как ты се потащишь? В жизни, увы, не толь­ко вниз катишься, а и наверх саночки везешь!
   Умник щиплет светлую бороденку и стирает зарубки с дубинки для записей.
   Я дружески хлопаю его по плечу:
   – Не горюй, что-нибудь придумаешь… Тем временем, сгибаясь под тяжестью дубленых кож, к нам подходит, отдуваясь и пыхтя, еще один мальчик.
   – Неужели, Уголек, ты несешь в шко­лу все твои рисунки? – участливо спра­шиваю я.
   – Хочу показать их учителю…
   – Мог бы выбрать несколько штук. Не успел я договорить, как происходит катастрофа.
   Споткнувшись о корень, Уголек кубарем летит на землю.
   Мы бросаемся на помощь: бедняжки со­всем не видно из-под тяжелых кож.
   С трудом мы вытаскиваем его, исцара­панного, грязного, в синяках, – но, едва об­ретя дар речи, он спрашивает прерываю­щимся голоском:
   – Рисунки… мои рисунки… пропали? Нет, утешаем мы друга, его шедевры не пострадали. Только голова.
   – Вот он, груз культуры! – вздыхает Ум­ник.
   Чуть дальше нас догоняет Кротик.

   Скорее, пытается догнать.
   Кротик – самый близорукий из всех обитателей Вурмского ледника.
   Двигаясь на наши голоса, он натыкается на деревян­ный шест Тотема-Солнца, потом падает на Тотем-Луну, отскакивает к хижине дяденьки Бобра и заваливает ее. Наконец спотыкается о камни очага и летит прямо в пепел.
   Хорошо еще, что огонь погас!
   Молния, мой приятель, подбегает к нему, помогает встать. Бедный Кротик похож на живого мертвеца: пепел пристал к слою бизоньего жира, которым мы ма­жемся каждое утро, чтобы уберечь лицо от холода.

   В нашей компании Молния – самый хитроумный, самый смелый, самый неутомимый, самый великодуш­ный. Девочки нашей деревни с ума по нему сходят, но он на них и не глядит, потому что глаз не сводит с Бе­резки.
   Вот только жаль, что Березка не глядит на него, по­тому что глаз не сводит с Умника, а тот на нее не гля­дит, потому что вечно питает в облаках: возникни пе­ред ним сам мамонт, он и ухом не поведет.
   Тем временем мы подошли к хижине Березки.
   Березка – красивая ледниковая девочка, у нее длин­ные светлые волосы и бородка того же цвета (в нашем племени и у девочек растет борода, правда, не такая длинная, как у мальчишек). Она дочка шамана, Пол­ной Луны, и его прекрасной половины, Луны-на-ущербе.
   – Привет, Умничек, – щебечет Березка. – Хочешь сладкой смолки?
   – Почем? – спрашивает Умник.
   – Для тебя – даром! – улыбается девочка, хлопая густыми ресницами.
   – Ну так и я возьму, – встревает Морж.
   – А ты плати десять кремней, – ворчит Березка, протягивая ему смолки.
   – Раз так, они мне не нужны, – бесится Морж, на­хохленный, высокий, плотный, как медведь. Бьет де­вочку по руке – смолки падают на землю.
   Молния бросается на защиту своей дамы: удар – и Морж валится в пыль. Свисток и Мячик приходят Моржу на подмогу…
   Начинается куча-мала, но вот откуда ни возьмись появляется Рука-на-расправу-легка, один из старейшин, тот, кому вменено в обязанность наказывать непослуш­ных ребят.
   С ним еще двое, Испепеляющий Взглядом и Насуп­ленный Лоб.
   Рука-на-расправу-легка потирает свой кулачище, разминается перед работой.
   – Что здесь творится? – гремит Испепеляющий Взглядом.
   – Ничего… ничего, – бормочет Морж, торопясь встать. – Я поскользнулся…
   Рука-на-расправу-легка несколько разочарован: кре­пенького, плотного Моржа лупить одно удовольствие. Не то что Мячика, в котором одни кости.
   Испепеляющий Взглядом пронзительно смотрит на всю компанию и делает своим спутникам знак удалить­ся. Эти сопляки вечно хитрят, но рано или поздно он их застигнет с поличным…
   Едва избежав опасности, все на время забывают оби­ды и раздоры.
   Морж, Свисток и Мячик, ворча, вырываются вперед, а тем временем с другой стороны подходит Блошка, маленькая-маленькая ледниковая девочка, худенькая как щепка. Ей всегда холодно, она и сейчас дрожит, хо­тя солнце уже растопило иней.
   Она покупает у Березки три сладких корешка и с улыбкой протягивает мне. Друзья, видя, как Блошка мне улыбается, ухмыляются тоже, весьма ехидно.
   И правда, среди пашей компании прошел слушок, будто у меня с Блошкой любовь.
   Глупые россказни.
   Не то чтобы Блошка мне совсем не нравилась, пой­мите правильно. Она милая, ласковая, заботливая… но я… да, вот: мое сердце занято!
   Хочу открыть вам один секрет.
   Вы спросите, зачем я повернул в эту сторону и по­вел товарищей в школу более длинным путем.
   Затем, чтобы пройти мимо хижины той девочки, ко­торую я люблю.
   Ее настоящее имя – Фрчпллттинплпнн (Цветок-что-расцветает-в-ночь-полнолуния), но, поскольку вам этого ни за что не выговорить, предлагаю звать ее просто Неандертальской девочкой.

   Или Неандерталочкой.
   Но… минуточку… Не могу поверить!
   Гляньте-ка, кто это приближается с другой стороны!
   Самый противный, самый мерзкий, самый наглый из ледниковых мальчишек…
   Видите, видите, как он подбирается к хижине пре­красной Неандерталочки?
   Я непременно должен успеть раньше него.
   Сворачиваю направо, спускаюсь между двумя ряда­ми хижин, притулившихся одна к другой, по, придя на место, оказываюсь липом к лицу с соперником.
   Его зовут Фррлффф, что можно перевести как «жел­торотый юнец». Но я в моей истории дал бы ему дру­гое имя, чтобы вы поняли, каков он из себя: я назову его Щеголек, потому что он из кожи вон лезет, лишь бы одеться помоднее.
   И теперь, спускаясь к хижине Неандерталочки, он завернут в драгоценные шкуры и распространяет во­круг себя запах ароматных смол…

   За ним даже плетется какой-то бедный родич, несет кусочки кожи для упражнений!
   Бегу стремглав, потому что полог у входа в хижину моей красавицы приподнимается; бросаюсь наперерез Щегольку, ловко ставлю ему подножку, и он шлепается прямо в грязь.
   А вот и Неандерталочка выходит из хижины, и я, остолбенев, не свожу с нес глаз.
   Неандерталочка – самая пригожая ледниковая де­вочка; никто в наших краях не видывал краше.
   Неандерталочка – цветок, раскрывшийся на вечной мерзлоте.
   Неандерталочка – свет наших холмов. Неандерталочка – моя мечта… В самом деле, я влюблен не на шутку! С другой стороны, когда я ее опишу, вам, без сомне­ния, станет понятна моя неодолимая страсть.
   У Неандерталочки чудесная фигурка: низенькая, как раз как надо, коренастая, массивная.
   У нас это очень ценится: чем женщина ниже ростом, тем легче ей таскать тяжести. Не говоря уже о том, что для такой жены не нужно строить высокую хижину, а это большая экономия.
   Рост идеальной ледниковой женщины должен быть примерно равен ширине бедер. А если у нее к тому же кривые ноги, чего еще остается желать!
   Ведь кривоногая никогда не споткнется, идет себе и идет без устали, день за днем, несет на спине страшен­ную тяжесть…
   Неандерталочка как раз такая.
   Еще она волосатая, как тетушка Бурундучиха, и у нее прелестный носишко, по величине такой же, как у дедушки Пузана…
   Беда в том, что многие добиваются ее расположения. Слишком многие!
   Но среди всех моих соперников самый ненавист­ный Щеголек.
   Вот он, молокосос, вылезает из лужи: с шуб капает, рожа перемазана в грязи.
   Ваш покорный слуга бросается его чистить, но чем больше он старается, тем гуще залепляет вонючая жижа щеки, лоб и волосы Щеголька. Смотреть противно: в самом деле, Неандерталочка брезгливо отворачивается.
   Один – ноль, приятель!
   Предлагаю понести узелок моей красавицы, и она, с улыбкой, которая растопила бы и ледяное сердце, со­глашается.
   До школы уже недалеко.
   Мы выходим из стойбища, узкой тропинкой подни­маемся в горы.
   По пути к нам присоединяются Медвежонок и Улитка, издалека машут руками Сорока, Попрыгунья и Буйволенок.

В ШКОЛЕ ДЕДУШКИ ПУЗАНА

   Школа совсем недалеко от стойбища.
   Надо подняться по тропинке на скалы, между кото­рыми протекает наша река, – и вот вы у входа в пещеру.
   Там дожидается дедушка Пузан. Он заставляет нас обтереть шкурки росомахи, которые привязаны у нас к ногам вместо обуви, а потом, уже в пещере, надевает хорошую шубу из мускусного быка и превращается из дедушки Пузана в учителя.
   Начинается перекличка. Старик вглядывается в знаки, вырезанные на дубинке для записей, потом заводит гул­ким басом (подходящий голос для такой аудитории!):

   – Березка!
   – Здесь.
   – Уголек!
   – Здесь.
   – Сорока!

   – Здесь.
   – Свисток!
   Раздается пронзительный свист.
   – Ах вот оно что! Шутить вздумал? Ступай-ка в угол, негодник!

   Свистку в угол совсем не хочется, он бросается нау­тек. Но с проворством, неожиданным для такой туши, старый учитель загораживает ему дорогу и хватает за шкирку.
   Мячик, большой приятель Свистка, приходит на по­мощь:
   – Он не виноват! Дедушка Пузан, припомни-ка, что ты сказал?
   – Свисток…
   – Вот именно. Он и свистнул. Логично?
   – Логично, логично… – бурчит учитель, хватая Мя­чика свободной рукой. – Раз ты такой любитель порас­суждать, составишь дружку компанию.
   И ставит обоих в угол.
   Хотя у нас в угол не ставят, а подвешивают!
   Высоко-высоко прямо из скалы торчат жерди. Де­душка Пузан берет злополучных нарушителей за кожа­ные пояски и нанизывает их на палки.
   Время от времени мы оборачиваемся, смотрим на них и хихикаем, поскольку подвешенные раскачивают­ся на ветерке и корчат уморительные рожи.
   Дедушка Пузан заканчивает перекличку: сразу вид­но, какой он сердитый.
   – Плохое начало! – гремит он. – Школа – дело серьезное. А лучше моей школы вы нигде не найдете.
   – Еще бы, – срывается у меня с языка, – других-то нет.
   Толстяк звереет: мечется туда-сюда, рычит что-то невнятное, оглядывает детишек, которые сидят на шку­рах в первом ряду.
   – Запомните раз и навсегда, я – учитель, и вы долж­ны меня уважать! – вопит он. – Кто, как не я, раздаст вам в конце последней четверти Годовые Копья?
   По пещере тут же проносится шепоток, ибо если мы что-то и принимаем близко к сердцу, так это преслову­тые Копья. Дело в том, что их длина определяет не только успехи в школе, но и нашу будущую роль в стойбище. Получив длинное Годовое Копье, мальчики станут великими охотниками, девочки – собирательни­цами, важными и полезными для общины. И наоборот, короткое Годовое Копье показывает, что из тебя ничего путного не выйдет.
   Теперь в пещере установилась мертвая тишина, и де­душка Пузан спокойно продолжает читать нотацию.
   И не забывайте об этой штуке, – торжественно возглашает он, указывая на дубинку для записей. – Здесь я буду ставить вам отметки. Учитесь прилежно, иначе я попробую ее на ваших затылках. Этот класс­ный журнал в случае чего может послужить и палкой!
   – Дедушка, – спрашивает Березка, – а чем мы бу­дем заниматься в этом году?
   – Гм-м-м… да, программа. Ну, поглядим: для маль­чиков, естественно, основной предмет – охота. В этом году мы проходим охоту на мелкую дичь. На следую­щий год поищем дичь покрупнее…

   – Зубра? – радуется Буйволенок.
   – Может быть, – отвечает дедушка Пузан. – Хотя я уже придумал нечто более занимательное.
   – Дедушка, а девочки тоже будут ходить на охо­ту? – спрашивает Блошка.
   – Еще бы, маленькая. Охота, конечно, мужское дело, но женщины должны знать, как добить зверя, освеже­вать его, прокоптить шкуру…
   – Учитель, это правда, что с тобой на охоту ходить опасно? – не унимается Буйволенок.
   – Кто тебе сказал? Все говорят…
   – Да нет же, нет: я всегда о вас позабочусь.
   – А Весенние Игры? – осведомляется Молния. – У Северных Буйволов такая команда…
   – Дедушка, кто будет участвовать?
   – Когда начнутся Игры?
   Ну, ну, поспокойнее. Не все сразу. Во-первых, Ве­сенние Игры начнутся весной…
   – Вот так открытие, – бурчу я.
   Но у дедушки Пузана острый слух. Он глядит на меня искоса и мерзко хихикает:
   – Давай, давай, зубоскаль: увидишь, сколько состя­заний придется на твою долю, Неандертальчик!
   Я бы хотел участвовать в Прыжках через Бурный Поток! – звонко выкрикивает Кротик.
   – Ты и потока-то не увидишь! – смеется Морж. Щеголь и Вонючка, противная девчонка, покатыва­ются со смеху, а Кротик заливается слезами.
   За него заступается Молния.
   – Вот выйдем отсюда, я вам покажу! – грозится он.
   – У-у-ух! Сейчас в штаны наложу со страху, – паяс­ничает Морж.
   Безобразно ведет себя этот Морж. Кто его знает, почему он такой злющий. Может, по­тому, что не такой красивый, как мы все. У нас в де­сять лет уже растут борода и усы, а у него лицо безво­лосое, гладкое как яичко. За это мы его, конечно, изво­дим, но он и сам напрашивается: вечно задирается, ле­зет на рожон и распускает руки.
   Только Умник и Березка его защищают.
   Умничек утверждает, будто в его лице есть признаки нового и будущее за такими, как он; Березка же счита­ет, что все дети красивые, даже те, у кого не растет бо­рода…
   Тем временем дедушка Пузан поднял дубинку для записей, и в пещере воцарилась тишина. Урок продол­жается.
   – В этом году, кроме практических занятий по охоте и рыболовству, мы будем присутствовать при настоя­щей облаве, которую устроят взрослые охотники…
   – Дедушка Пузан, а правда, что дяденька Бобер – самый лучший охотник? – перебивает его Медвежонок.
   – Ну, не будем обобщать. Лучше бы мне промолчать из скромности, но в молодости я одолел… гм… тигра…
   Мы, конечно, это прекрасно знаем, потому что дол­гими зимними вечерами, когда все рассаживаются во­круг огня, он раз сто описывал тот случай во всех по­дробностях. И все же, чтобы не огорчать старика, дела­ем вид, будто слышим об этом впервые:
   – Ого!
   – В самом деле?
   – В самом деле, – кивает дедушка Пузан. – И пред­ставьте себе: безо всякой подмоги…
   – Какой удалец!
   – Куда там дяденьке Бобру! – восхищается Лучин­ка, чтобы сделать старику приятное.
   Дедушка Пузан счастлив. Он поглаживает брюхо, выпирающее из-под шкур, и продолжает рассказ. Я за­мечаю, как, не переставая нас поучать, он достает кусок вяленого мяса, берцовую кость бизона, и обгладывает ее дочиста.
   Он слишком стар, чтобы ходить на охоту с другими, поэтому и взял на себя попечение о подрастающих чле­нах общины, которых обучает в своей школе.
   За это ему то и дело перепадает лишний кусочек мя­са, хотя трудно так сразу сказать, что дедушка Пузан понимает под кусочком.
   Он в основном тем и занят, что набивает себе брюхо.
   Ест он все подряд. Челюсти и зубы (случай не то что редкостный, а просто уникальный: в таком-то воз­расте все зубы у него целы!) – самые безотказные час­ти его организма: сам он горбатый, хромой, его одоле­вает артрит, но в том, что касается еды, он любого из молодых за пояс заткнет.
   День за днем жует себе и жует.
   Для наглядности приведу нашу меру веса: один мед­ведь.
   Бабушка Хворостина, например, весит пятую часть медведя; тетушка Жердь – третью; мама Тигра – две трети; папа Большая Рука – медведь с небольшим.
   Дедушка Пузан весит полтора медведя в голодные времена, а в дни изобилия – почти два медведя!
   – Увы, дети, – сетует он, – все вы знаете, что наше стойбище не слишком богатое и на школу отпускается мало средств. Сегодня, например, я должен научить вас, как приготовить зайца, но согласитесь, для того чтобы приготовить зайца, надо его иметь.
   Мы киваем – рассуждение безупречное.
   – Вот что: бегите в деревню и попросите у родите­лей учебное пособие. Первому, кто принесет зайца, по­ставлю высший балл на дубинку для записей.
   С дикими воплями мы выбегаем из пещеры и всей толпою летим к стойбищу.
   Но наши родные, хорошо зная прожорливость учите­ля, ничего не хотят слушать, и вскоре мы возвращаем­ся в школу с пустыми руками.
   – Нет зайца – нет урока, – ворчит дедушка Пузан. И в наказание ведет нас в лес, на физкультуру.