Страница:
– Ты собираешься торговать здесь?
– Нет, ты с ума сошел? Я не для того это место строил, чтобы его палить сразу. Оно нам для другого понадобится.
Знаете, каково это, работать в клубе? Руководить им? Понимаете, сколько времени это сжирает?
В кино хозяев клубов изображают холеными красавцами, обалдевшими от двадцатичетырехчасового гламура, секса и выпивки; с холодным прищуром взирают они на мельтешащие на танцполе тела, словно капитаны с мостика.
Все не так. Нужно крутиться. Нужно контролировать. Поваров, халдеев, барменов, диджеев, охрану, танцовщиц, Крота, пытающегося их трахнуть. Помогает только Пуля – он с видимой охотой взял на себя финансовый вопрос, и с моих плеч спала хотя бы часть забот. Вернер не особо парится отчетностью. Собственно баланс клуба его интересует мало, потому что главная задача «Гетто» (как вам название, кстати? Я придумал) – отмыть часть его подпольных доходов. Чтобы не наглеть, мы выведем клуб в плюс после первых трех месяцев работы, и тогда он превратится в замечательный источник белого дохода для Игоря.
А ведь мне еще заниматься и старой работой. Никто ее с меня не снимал. Поэтому прибавьте к моему графику еще два еженедельных визита к Озику, сопряженных с необходимостью проходить навязшую в зубах игру в конспирацию, когда Озик смотрит на тебя каждый раз как на стукача, приведшего на хвосте две роты ОБНОНа.
Как это задумано: после неизбежно убыточных первых месяцев работы клуба он начнет вдруг давать сумасшедшую прибыль. Каждый его отросток – зал игровых автоматов, бильярдная, бар, ресторан. Естественно, в реальности ничего подобного. Клуб будет ширмой, которая позволит Игорю ввести деньги в легальный оборот, уплатив с них налог и поделившись, таким образом, наркодоходами с государством.
Но Вернер не был бы Вернером, не отыщи он и здесь небольшого бонуса, дополнительной возможности подстегнуть главный бизнес.
Привлечение потребителя, говорит он. Идея осенила его в одном из торговых центров лет пять назад. Он ждал кого-то, тот опаздывал, и от нечего делать Игорь рассматривал все окрест. По этажам дрейфовали семейные группы – папа-хряк, предводительница семьи жена-акула, походящая на статую, прилепленную для устрашения на нос древнего корабля, и следом – пара детишек, измазанных мороженым.
Одна из пар проходила мимо – родители, не обращая внимания на детей, спокойно, в выработанной и согласованной за годы супружеской жизни манере переругивались. Жена настаивала на покупке новой кофты, а муж стремился этой траты избежать, мотивируя решение тем, что через неделю начнется распродажа и они купят эту кофту вдвое дешевле, все равно сюда ехать, они каждые выходные и так здесь.
Рядом за столик присела другая семья, собравшаяся в кино. До начала сеанса оставалось, как понял Игорь из их разговора, еще полчаса, и они решили скоротать их за едой и руганью. Муж обещал надувшейся жене, что в следующий раз они точно пойдут на мелодраму, а сейчас ему хочется посмотреть боевик. В следующий раз, парировала супруга, нам никуда не удастся пристроить дочку. Прекрасно, не сдавался муж, значит, посмотрим мультик.
Их дети вырастут, подумалось Игорю, и повторят их путь. Из магазинов игрушек они переместятся в музыкальные, сменив трансформеров на рэперов, потом, перешагнув очередной возрастной рубеж, обнаружат себя зевающими в ожидании жены, роющейся в куче распродажных тряпок, – главное, что они никогда не покинут границ торгового центра. Они будут ходить сюда каждые выходные, как сто лет назад люди ходили в церковь.
И тогда, говорит Игорь, я подумал, что нечто подобное можно осуществить и в нашем бизнесе. Создать клиентскую базу с младых ногтей. Зацепить малолеток игральными автоматами, перетянуть их на дэнсфлор, затем – в стрип-клуб, а дальше – в ресторан. Параллельно – провести их от марихуаны, через таблетки – к героину. И даже если потом они слезут – они всегда будут знать, где взять снова. Нет, мы ни в коем случае не будем своими руками торговать в собственном клубе. За нас это будут делать другие. Шныри. Никаких крупных партий. Несколько дозняков. Главное – прикормить клиента, чтобы он всегда знал, куда идти. Не надо беспредельничать и жадничать. Один постоянный клиент стоит десяти эпизодических. Заглотивших крючок мы будем переводить на городское снабжение – незачем лишний раз светить клуб. Здесь, в «Гетто», у нас будет Церковь Первой Дозы.
За месяц на нас наезжают дважды – оба раза с подачи Дудайтиса. Всякий раз майору приходится довольствоваться поимкой нескольких шнырей. Если во время первого налета я испугался, то второй воспринял почти буднично. Чтобы уколоть майора, я опустился лицом вниз и завел руки за голову – точь-в-точь как в день нашего знакомства в автомастерской Вернера, а потом крикнул с пола повару, чтобы он приготовил мне ристретто.
Я чертовски устаю. Так, что иногда нет сил добраться домой. Тогда приходится спать в кабинете, на узком диване сбоку от стола. В качестве элемента дизайна этот диван практически незаменим, но спать на нем почти невозможно – я отрубаюсь не благодаря ему, а скорее вопреки. Когда просыпаюсь в середине дня, тело ломит, и я кажусь самому себе только что выпиленным из полена деревянным человечком, а от одежды пахнет потом. Так происходит и сегодня.
Я иду в душ на первом этаже. До открытия клуба еще три часа, и выгляжу я дико – на мне яркие, ниже колена купальные шорты гавайской расцветки, топ с оборванными рукавами, случившийся из винтажной футболки Led Zeppelin US Tour 77 с изогнувшимся Сван Сонгом в центре, и тапки со стоптанными задниками. Через плечо переброшен кофр с костюмом. Таким туристом я прохожу через кухню.
Чтобы прийти в норму, мне приходится полчаса стоять под душем, подставив лицо струям и меняя температуру воды, а после выдуть две чашки эспрессо кряду. За ночь таких чашек будет еще не меньше десятка. После пятой появится ощущение, что ты ходишь, не касаясь ногами земли. Птица рекомендует перейти на кокаин, но мне пока рано во второй мир. Я вдоволь насмотрелся на метисов. Сначала ты жрешь кокс, потом кокс жрет тебя. Наркота – как набирающий скорость поезд, на подножку которого ты пытаешься запрыгнуть, – тебе приходится бежать все быстрее и быстрее, и рано или поздно ты или спотыкаешься и падаешь под колеса, или запрыгиваешь-таки на подножку, и локомотив уносит тебя к вершинам сияющего Ничто. Примерно такими банальностями я отделался от Птицы.
Птица появился в клубе около месяца назад. Он из тех людей, которые, появившись в любом месте, приходятся ко двору и активно вписываются в любую ситуацию. Он зацикливает пространство на себе. Если вы впустили Птицу в свой дом – через три минуты он сидит в вашем кресле, смотрит ваш телевизор, пьет чай из вашей любимой кружки, которую никогда и никто, кроме вас, даже в руки брать не смеет, – и ему все прощается. Более того, вы начинаете чувствовать себя гостем в собственном доме и только что не спрашиваете у Птицы разрешения сходить в туалет.
Это не нахальство. Нельзя же назвать нахальным лупящий в окно дождь или каркающую на ветке ворону. Птица – природное обстоятельство, безобидный катаклизм.
Сам он из центровых. Мне его в свое время порекомендовал Крот, а ему – еще кто-то. Он среднего роста, худой и косоглазый. Когда он разговаривает, меня не покидает ощущение, что Птица обращается к невидимому мне третьему, устроившемуся по правую руку от нас. Чтобы скрыть или хотя бы сгладить косоглазие, Птица носит круглые ленноновские очки, в которых он до боли напоминает обожравшегося спидов Гарри Поттера.
Птица не умеет молчать. По крайней мере, я его молчащим не видел. Когда ему приходится выслушивать кого-то другого, он торопливо кивает, словно подгоняя собеседника, и начинает мелко трястись от зудящего желания снова заговорить самому.
Мы давно не торгуем в клубе сами. Этим занимаются шныри. Единственный, кто продолжает брать у нас напрямую – Птица. Непонятно, как так получилось, но меня это не парит. Он прикольный.
Птица банчит в центре. Сами мы туда не особо суемся, не наша территория, но Птица никому не мешает. Когда-то он работал в автосервисе, где свел знакомство со всей золотой молодежью. Теперь он их дилер.
– Дэн, им палиться совершенно неохота. Да, они берут у меня дороже вдвое. Да, они знают, что на улицах стафф купить дешевле. Но ссут. Они идут покупать, изначально программируя себя на палево. И их таки запаливают. Они жертвы. А меня они знают. И готовы покупать по любой цене, и максимум, который они могут себе позволить, – это обосрать меня за спиной. Я тут подумываю им цену втрое поднять, – смеется Птица.
Птица потихоньку набирает объем. Если сначала он брал по пять, семь, редко – десять грамм, теперь он готов взять сразу двадцатку. Вернер учил меня – как только ты переходишь с мелких партий на средние – возрастает риск подставы. Поэтому никогда не забивайся на стрелу заранее. Лучше делать все в самый последний момент – меньше шанс проколоться.
Птица предлагает пойти на какую-то чумовую закрытую вечеринку в центре. Он отчаянно хочет дружить со мной, оказаться в моей орбите. Я предполагаю, что это бизнес-ход. Не обещая Птице ничего конкретного, я расплывчато даю понять, что с ним свяжутся в ближайшие дни. Надо будет поручить это Кроту.
Уладив дела с Птицей и заглянув для порядка на кухню, я спускаюсь в клуб.
Я чувствую ее присутствие, спускаясь по лестнице к бару. Бывают люди, появление которых вы чувствуете спиной. Они могут не говорить ни слова, но в тот момент, когда они появляются, воздух вокруг густеет и хочется выйти на улицу. Их тяжелая карма приплющивает к земле и вас, за компанию.
Тая сидит за барной стойкой, а за ее плечом маячит охранник.
– Слушай, иди куда-нибудь, потанцуй, выпей, – бросаю я тощему парню, чей костюм и рубашка словно вынырнули из конца девяностых, – фирма платит. Как дела?
Тая пожимает плечами. Ба, да мы накрасились! Охранник отходит от нас ровно на полметра и садится на стул за моим плечом. Меня бесит его присутствие. Если когда-нибудь, не дай бог, мне, чтобы выжить или спасти человечество (другие мотивации оправдать этот шаг не могут), придется переспать с Таей – он будет держать свечку. Я поворачиваюсь на стуле и ору ему в морду:
– Слушай, иди отсюда! Вот сейчас, взял и потерялся, чтобы я не видел тебя больше!
Охранник залипает. Я почти слышу, как он мысленным напряжением пытается разрешить дилемму. Он знает, кто я, но он, вероятно, поставлен Вернером в жесткие рамки касаемо близости к Тае.
Он уходит за соседний столик. При этом расстегивает пиджак. Видимо, чтобы сэкономить время и достать пистолет быстрее, как только я брошусь на Таю с целью перегрызть ей горло.
– Странное ощущение, как в тюрьме свидание, – смеюсь я Тае, тем самым извиняясь за вспышку гнева.
– А у нас свидание? – ловит на слове Тая.
– Прости, я не в том смысле. Не то хотел сказать.
– Я не против, – говорит она и, поразившись собственной смелости, снова прячет глаза в коктейль.
– Тая, что ты там рассматриваешь? – Я отбираю стакан у девушки. Становится жалко ее – нескладную, некрасивую, запуганную. Я понимаю, что моя ирония и сарказм – попытка отыграться на ней за постоянные проигрыши перед Вернером. Мне становится стыдно.
И я решаю подарить Тае этот вечер. Время от времени отвлекаясь, чтобы решить текущие проблемы клуба, я возвращаюсь к ней – мы ужинаем, танцуем, я без конца о чем-то говорю, пытаясь раздвинуть раковинки ее смущения и зажатости. Вскоре Тая расслабляется, и вот она уже рассказывает мне истории из детства. Она больше привыкла слушать, чем говорить, поэтому сначала часто сбивается – начав фразу, она не знает, как ее закончить, и бросает на середине умирать – и начинает другую, чтобы через битых полторы минуты, запутавшись в оборотах, бросить и ее. Она краснеет, и я чувствую легкий запах пота от девушки, она вспотела от волнения. Я накрываю ее руку своей и склоняюсь ближе, говоря ей что-то на ухо.
О чудо! – она начинает смеяться! Да, прикрывая руками рот, чтобы не блестели брэкеты, да, словно через силу – но она смеется. И это моя заслуга.
Мы танцуем. В этот раз она двигается куда увереннее. Но я замечаю в ней зажатость ученика, который танцует, не слушаясь тела, а повторяя выученные и отработанные фигуры. Во время нашего предыдущего танца этого не было. Видимо, она училась дома, перед зеркалом. Училась, чтобы танцевать со мной.
Она не так много выпила – скорее, ей просто не с кем было поговорить в последнее время. Тая скачет по темам – то она рассказывает мне про детство, то про знакомых Игоря – мне все равно, я не слежу за темой. Ее простота и наивность граничат с отсталостью. И я делаю то, чего не делал, наверное, уже полгода. Расслабляюсь.
Машу я замечаю слишком поздно. Она внезапно садится к нам за стол и первым делом жарко целует меня в губы, а потом преувеличенно вежливо здоровается с Таей. Пахнет скандалом. Мне кажется, я даже слышу электрическое потрескивание.
– Скажите, – с преувеличенным интересом спрашивает у Таи Маша, и на лице ее цветет фирменная холодная улыбка, главная задача которой – раздавить оппонента Машиным превосходством, – скажите, вам мой парень нравится?
– Маш, послушай себя, что ты несешь? – Я отмазываюсь скорее по привычке, играя свою роль. – Это сестра владельца клуба. Я ее что, по-твоему, послать должен был?
– Сестра владельца клуба, надо же! Вот как ты это место получил, да? А ты отработал уже? Нет? Ничего, скоро придется…
– Тебе потом стыдно будет.
– Да никогда. Слушай, Денис, вот так, на секунду, представим – а если она захочет с тобой переспать, тогда что? Ты же отказать не сможешь, ты же добренький у нас!
– Я с тобой в таком тоне не буду разговаривать.
– Да ты со мной вообще уже не разговариваешь! – Маша завелась уже по-настоящему и сорвалась на крик. – «Маша, это не твое дело», «Маша, об этом говорить нельзя», «Это мы не обсуждаем»! Меня как будто нет!
– Маша, я сейчас уйду. Потому что ты не в том настроении, чтобы что-то обсуждать. Тебе сейчас хочется только проораться. Я уйду и вернусь завтра вечером, хорошо?
– Ну и проваливай! – орет Маша, и у нее начинается истерика – подскочив ко мне, Маша бьет меня кулаками в грудь, толкает, размахивает руками, стараясь влепить пощечину. – Сволочь, скотина… Сволочь…
Я впервые вижу ее в таком состоянии и раздваиваюсь – одна половина меня хочет сграбастать Машу в охапку, сжать ее в объятиях, не давая шанса двинуться, успокоить, попросить прощения и объяснить, что сейчас мы разрушаем самое лучшее, что может случиться с двумя людьми в жизни, – любовь, и разрушаем непонятно даже ради чего – сиюминутного упрямства, скрытой обиды, неуверенности в себе и друг в друге. Мне хочется сказать ей: Маша, давай остановимся, пока не поздно, потому что каждая ссора, каждый момент несогласия оставляет крохотный шрамик на нашем чувстве. Это не проходит впустую, Маша.
А вторая моя половина хочет в голос не засмеяться даже, а заржать, влепить Маше мощную оплеуху и заорать, чтобы она убиралась уже на хрен к своему папочке и ныла там, уткнувшись ему в грудь, а если ей хочется остаться здесь, то пусть заткнется и живет по моим правилам!
Я выбираю компромисс. Молча стою, пока Маша не выдыхается и не уходит с плачем в ванную. Бросаю ей в спину, что уезжаю, и надеюсь, вернувшись, застать ее в другом состоянии. Она придет в себя, и мы сможем поговорить спокойно. Маша молчит. Я слышу, как она всхлипывает. Мне уже плевать.
Я еду к гаражам, открываю гараж Крота, нашу штаб-квартиру, и, вытащив кирпич из стены, запускаю руку в дыру и выуживаю пэкидж с двадцатью граммами белого. Дверной лязг становится первым аккордом моего ночного уличного трека.
Выйдя на улицу, я глубоко вдыхаю воздух. Закуриваю. Достаю телефон и набираю Птицу – ты как? Я могу сейчас подвезти. Встреча с Птицей – то, что мне сейчас нужно. Возможно, я приму его приглашение и зависну до утра на одной из закрытых пати.
Обычно эти мысли вызывают смех – но не в три часа утра, когда твоя машина на аварийке стоит посреди пустого, словно вымершего города.
Птица, обряженный в ярко-голубую кожаную куртку и белые штаны, ждет меня у ворот старой автостоянки. Когда я ловлю его фигуру фарами, Птица щурится, стреляет пальцами-«пистолетами» с двух рук, а затем, картинно присев, указывает направление парковки, походя на сошедшего с ума регулировщика-трансвестита.
Птица – человек-отгруз. Мне нравится его позитивная энергетика. Я прекрасно понимаю, что он скользкий, ушлый и в отношениях со мной его заботит только прибыль, которую он может поиметь от нашего сотрудничества, – но, несмотря на все это, с ним приятно общаться. Он трет какую-то залипуху, рассказывает истории, как он раньше здесь работал, анекдоты.
Мы меняемся – деньги на пакет, и Птица вдруг замолкает. Это происходит внезапно, и я только теперь понимаю значение выражения «оглушающая тишина». Подсознательно я уже понял, что произошло, но сопротивляюсь догадке, будто мое желание или нежелание способно изменить реальность.
– Прости, Дэн, – вполголоса говорит Птица, и я в первый раз вижу его таким серьезным, – ничего личного. Удачи тебе.
И Птица уходит за машины, а я слышу сзади шелест шагов и не могу заставить себя обернуться. А когда оборачиваюсь, моя жизнь идет под откос.
– Привет, Денис, – улыбается майор Дудайтис, доставая из кармана наручники, – руки, будь добр, перед собой…
ДУДАЙТИС
– Нет, ты с ума сошел? Я не для того это место строил, чтобы его палить сразу. Оно нам для другого понадобится.
* * *
Первые четыре недели работы в клубе я проклинаю себя, Вернера, публику, Крота и Таю.Знаете, каково это, работать в клубе? Руководить им? Понимаете, сколько времени это сжирает?
В кино хозяев клубов изображают холеными красавцами, обалдевшими от двадцатичетырехчасового гламура, секса и выпивки; с холодным прищуром взирают они на мельтешащие на танцполе тела, словно капитаны с мостика.
Все не так. Нужно крутиться. Нужно контролировать. Поваров, халдеев, барменов, диджеев, охрану, танцовщиц, Крота, пытающегося их трахнуть. Помогает только Пуля – он с видимой охотой взял на себя финансовый вопрос, и с моих плеч спала хотя бы часть забот. Вернер не особо парится отчетностью. Собственно баланс клуба его интересует мало, потому что главная задача «Гетто» (как вам название, кстати? Я придумал) – отмыть часть его подпольных доходов. Чтобы не наглеть, мы выведем клуб в плюс после первых трех месяцев работы, и тогда он превратится в замечательный источник белого дохода для Игоря.
А ведь мне еще заниматься и старой работой. Никто ее с меня не снимал. Поэтому прибавьте к моему графику еще два еженедельных визита к Озику, сопряженных с необходимостью проходить навязшую в зубах игру в конспирацию, когда Озик смотрит на тебя каждый раз как на стукача, приведшего на хвосте две роты ОБНОНа.
Как это задумано: после неизбежно убыточных первых месяцев работы клуба он начнет вдруг давать сумасшедшую прибыль. Каждый его отросток – зал игровых автоматов, бильярдная, бар, ресторан. Естественно, в реальности ничего подобного. Клуб будет ширмой, которая позволит Игорю ввести деньги в легальный оборот, уплатив с них налог и поделившись, таким образом, наркодоходами с государством.
Но Вернер не был бы Вернером, не отыщи он и здесь небольшого бонуса, дополнительной возможности подстегнуть главный бизнес.
Привлечение потребителя, говорит он. Идея осенила его в одном из торговых центров лет пять назад. Он ждал кого-то, тот опаздывал, и от нечего делать Игорь рассматривал все окрест. По этажам дрейфовали семейные группы – папа-хряк, предводительница семьи жена-акула, походящая на статую, прилепленную для устрашения на нос древнего корабля, и следом – пара детишек, измазанных мороженым.
Одна из пар проходила мимо – родители, не обращая внимания на детей, спокойно, в выработанной и согласованной за годы супружеской жизни манере переругивались. Жена настаивала на покупке новой кофты, а муж стремился этой траты избежать, мотивируя решение тем, что через неделю начнется распродажа и они купят эту кофту вдвое дешевле, все равно сюда ехать, они каждые выходные и так здесь.
Рядом за столик присела другая семья, собравшаяся в кино. До начала сеанса оставалось, как понял Игорь из их разговора, еще полчаса, и они решили скоротать их за едой и руганью. Муж обещал надувшейся жене, что в следующий раз они точно пойдут на мелодраму, а сейчас ему хочется посмотреть боевик. В следующий раз, парировала супруга, нам никуда не удастся пристроить дочку. Прекрасно, не сдавался муж, значит, посмотрим мультик.
Их дети вырастут, подумалось Игорю, и повторят их путь. Из магазинов игрушек они переместятся в музыкальные, сменив трансформеров на рэперов, потом, перешагнув очередной возрастной рубеж, обнаружат себя зевающими в ожидании жены, роющейся в куче распродажных тряпок, – главное, что они никогда не покинут границ торгового центра. Они будут ходить сюда каждые выходные, как сто лет назад люди ходили в церковь.
И тогда, говорит Игорь, я подумал, что нечто подобное можно осуществить и в нашем бизнесе. Создать клиентскую базу с младых ногтей. Зацепить малолеток игральными автоматами, перетянуть их на дэнсфлор, затем – в стрип-клуб, а дальше – в ресторан. Параллельно – провести их от марихуаны, через таблетки – к героину. И даже если потом они слезут – они всегда будут знать, где взять снова. Нет, мы ни в коем случае не будем своими руками торговать в собственном клубе. За нас это будут делать другие. Шныри. Никаких крупных партий. Несколько дозняков. Главное – прикормить клиента, чтобы он всегда знал, куда идти. Не надо беспредельничать и жадничать. Один постоянный клиент стоит десяти эпизодических. Заглотивших крючок мы будем переводить на городское снабжение – незачем лишний раз светить клуб. Здесь, в «Гетто», у нас будет Церковь Первой Дозы.
За месяц на нас наезжают дважды – оба раза с подачи Дудайтиса. Всякий раз майору приходится довольствоваться поимкой нескольких шнырей. Если во время первого налета я испугался, то второй воспринял почти буднично. Чтобы уколоть майора, я опустился лицом вниз и завел руки за голову – точь-в-точь как в день нашего знакомства в автомастерской Вернера, а потом крикнул с пола повару, чтобы он приготовил мне ристретто.
Я чертовски устаю. Так, что иногда нет сил добраться домой. Тогда приходится спать в кабинете, на узком диване сбоку от стола. В качестве элемента дизайна этот диван практически незаменим, но спать на нем почти невозможно – я отрубаюсь не благодаря ему, а скорее вопреки. Когда просыпаюсь в середине дня, тело ломит, и я кажусь самому себе только что выпиленным из полена деревянным человечком, а от одежды пахнет потом. Так происходит и сегодня.
Я иду в душ на первом этаже. До открытия клуба еще три часа, и выгляжу я дико – на мне яркие, ниже колена купальные шорты гавайской расцветки, топ с оборванными рукавами, случившийся из винтажной футболки Led Zeppelin US Tour 77 с изогнувшимся Сван Сонгом в центре, и тапки со стоптанными задниками. Через плечо переброшен кофр с костюмом. Таким туристом я прохожу через кухню.
Чтобы прийти в норму, мне приходится полчаса стоять под душем, подставив лицо струям и меняя температуру воды, а после выдуть две чашки эспрессо кряду. За ночь таких чашек будет еще не меньше десятка. После пятой появится ощущение, что ты ходишь, не касаясь ногами земли. Птица рекомендует перейти на кокаин, но мне пока рано во второй мир. Я вдоволь насмотрелся на метисов. Сначала ты жрешь кокс, потом кокс жрет тебя. Наркота – как набирающий скорость поезд, на подножку которого ты пытаешься запрыгнуть, – тебе приходится бежать все быстрее и быстрее, и рано или поздно ты или спотыкаешься и падаешь под колеса, или запрыгиваешь-таки на подножку, и локомотив уносит тебя к вершинам сияющего Ничто. Примерно такими банальностями я отделался от Птицы.
Птица появился в клубе около месяца назад. Он из тех людей, которые, появившись в любом месте, приходятся ко двору и активно вписываются в любую ситуацию. Он зацикливает пространство на себе. Если вы впустили Птицу в свой дом – через три минуты он сидит в вашем кресле, смотрит ваш телевизор, пьет чай из вашей любимой кружки, которую никогда и никто, кроме вас, даже в руки брать не смеет, – и ему все прощается. Более того, вы начинаете чувствовать себя гостем в собственном доме и только что не спрашиваете у Птицы разрешения сходить в туалет.
Это не нахальство. Нельзя же назвать нахальным лупящий в окно дождь или каркающую на ветке ворону. Птица – природное обстоятельство, безобидный катаклизм.
Сам он из центровых. Мне его в свое время порекомендовал Крот, а ему – еще кто-то. Он среднего роста, худой и косоглазый. Когда он разговаривает, меня не покидает ощущение, что Птица обращается к невидимому мне третьему, устроившемуся по правую руку от нас. Чтобы скрыть или хотя бы сгладить косоглазие, Птица носит круглые ленноновские очки, в которых он до боли напоминает обожравшегося спидов Гарри Поттера.
Птица не умеет молчать. По крайней мере, я его молчащим не видел. Когда ему приходится выслушивать кого-то другого, он торопливо кивает, словно подгоняя собеседника, и начинает мелко трястись от зудящего желания снова заговорить самому.
Мы давно не торгуем в клубе сами. Этим занимаются шныри. Единственный, кто продолжает брать у нас напрямую – Птица. Непонятно, как так получилось, но меня это не парит. Он прикольный.
Птица банчит в центре. Сами мы туда не особо суемся, не наша территория, но Птица никому не мешает. Когда-то он работал в автосервисе, где свел знакомство со всей золотой молодежью. Теперь он их дилер.
– Дэн, им палиться совершенно неохота. Да, они берут у меня дороже вдвое. Да, они знают, что на улицах стафф купить дешевле. Но ссут. Они идут покупать, изначально программируя себя на палево. И их таки запаливают. Они жертвы. А меня они знают. И готовы покупать по любой цене, и максимум, который они могут себе позволить, – это обосрать меня за спиной. Я тут подумываю им цену втрое поднять, – смеется Птица.
Птица потихоньку набирает объем. Если сначала он брал по пять, семь, редко – десять грамм, теперь он готов взять сразу двадцатку. Вернер учил меня – как только ты переходишь с мелких партий на средние – возрастает риск подставы. Поэтому никогда не забивайся на стрелу заранее. Лучше делать все в самый последний момент – меньше шанс проколоться.
Птица предлагает пойти на какую-то чумовую закрытую вечеринку в центре. Он отчаянно хочет дружить со мной, оказаться в моей орбите. Я предполагаю, что это бизнес-ход. Не обещая Птице ничего конкретного, я расплывчато даю понять, что с ним свяжутся в ближайшие дни. Надо будет поручить это Кроту.
Уладив дела с Птицей и заглянув для порядка на кухню, я спускаюсь в клуб.
Я чувствую ее присутствие, спускаясь по лестнице к бару. Бывают люди, появление которых вы чувствуете спиной. Они могут не говорить ни слова, но в тот момент, когда они появляются, воздух вокруг густеет и хочется выйти на улицу. Их тяжелая карма приплющивает к земле и вас, за компанию.
Тая сидит за барной стойкой, а за ее плечом маячит охранник.
– Слушай, иди куда-нибудь, потанцуй, выпей, – бросаю я тощему парню, чей костюм и рубашка словно вынырнули из конца девяностых, – фирма платит. Как дела?
Тая пожимает плечами. Ба, да мы накрасились! Охранник отходит от нас ровно на полметра и садится на стул за моим плечом. Меня бесит его присутствие. Если когда-нибудь, не дай бог, мне, чтобы выжить или спасти человечество (другие мотивации оправдать этот шаг не могут), придется переспать с Таей – он будет держать свечку. Я поворачиваюсь на стуле и ору ему в морду:
– Слушай, иди отсюда! Вот сейчас, взял и потерялся, чтобы я не видел тебя больше!
Охранник залипает. Я почти слышу, как он мысленным напряжением пытается разрешить дилемму. Он знает, кто я, но он, вероятно, поставлен Вернером в жесткие рамки касаемо близости к Тае.
Он уходит за соседний столик. При этом расстегивает пиджак. Видимо, чтобы сэкономить время и достать пистолет быстрее, как только я брошусь на Таю с целью перегрызть ей горло.
– Странное ощущение, как в тюрьме свидание, – смеюсь я Тае, тем самым извиняясь за вспышку гнева.
– А у нас свидание? – ловит на слове Тая.
– Прости, я не в том смысле. Не то хотел сказать.
– Я не против, – говорит она и, поразившись собственной смелости, снова прячет глаза в коктейль.
– Тая, что ты там рассматриваешь? – Я отбираю стакан у девушки. Становится жалко ее – нескладную, некрасивую, запуганную. Я понимаю, что моя ирония и сарказм – попытка отыграться на ней за постоянные проигрыши перед Вернером. Мне становится стыдно.
И я решаю подарить Тае этот вечер. Время от времени отвлекаясь, чтобы решить текущие проблемы клуба, я возвращаюсь к ней – мы ужинаем, танцуем, я без конца о чем-то говорю, пытаясь раздвинуть раковинки ее смущения и зажатости. Вскоре Тая расслабляется, и вот она уже рассказывает мне истории из детства. Она больше привыкла слушать, чем говорить, поэтому сначала часто сбивается – начав фразу, она не знает, как ее закончить, и бросает на середине умирать – и начинает другую, чтобы через битых полторы минуты, запутавшись в оборотах, бросить и ее. Она краснеет, и я чувствую легкий запах пота от девушки, она вспотела от волнения. Я накрываю ее руку своей и склоняюсь ближе, говоря ей что-то на ухо.
О чудо! – она начинает смеяться! Да, прикрывая руками рот, чтобы не блестели брэкеты, да, словно через силу – но она смеется. И это моя заслуга.
Мы танцуем. В этот раз она двигается куда увереннее. Но я замечаю в ней зажатость ученика, который танцует, не слушаясь тела, а повторяя выученные и отработанные фигуры. Во время нашего предыдущего танца этого не было. Видимо, она училась дома, перед зеркалом. Училась, чтобы танцевать со мной.
Она не так много выпила – скорее, ей просто не с кем было поговорить в последнее время. Тая скачет по темам – то она рассказывает мне про детство, то про знакомых Игоря – мне все равно, я не слежу за темой. Ее простота и наивность граничат с отсталостью. И я делаю то, чего не делал, наверное, уже полгода. Расслабляюсь.
Машу я замечаю слишком поздно. Она внезапно садится к нам за стол и первым делом жарко целует меня в губы, а потом преувеличенно вежливо здоровается с Таей. Пахнет скандалом. Мне кажется, я даже слышу электрическое потрескивание.
– Скажите, – с преувеличенным интересом спрашивает у Таи Маша, и на лице ее цветет фирменная холодная улыбка, главная задача которой – раздавить оппонента Машиным превосходством, – скажите, вам мой парень нравится?
* * *
– Ты что, не видел, как она на тебя смотрела? А я видела, как она пялилась! – Маша заводит себя медленно, как сирену противовоздушной обороны. – Да она тебя всего глазами обслюнявила! Она тебя трахнула глазами!– Маш, послушай себя, что ты несешь? – Я отмазываюсь скорее по привычке, играя свою роль. – Это сестра владельца клуба. Я ее что, по-твоему, послать должен был?
– Сестра владельца клуба, надо же! Вот как ты это место получил, да? А ты отработал уже? Нет? Ничего, скоро придется…
– Тебе потом стыдно будет.
– Да никогда. Слушай, Денис, вот так, на секунду, представим – а если она захочет с тобой переспать, тогда что? Ты же отказать не сможешь, ты же добренький у нас!
– Я с тобой в таком тоне не буду разговаривать.
– Да ты со мной вообще уже не разговариваешь! – Маша завелась уже по-настоящему и сорвалась на крик. – «Маша, это не твое дело», «Маша, об этом говорить нельзя», «Это мы не обсуждаем»! Меня как будто нет!
– Маша, я сейчас уйду. Потому что ты не в том настроении, чтобы что-то обсуждать. Тебе сейчас хочется только проораться. Я уйду и вернусь завтра вечером, хорошо?
– Ну и проваливай! – орет Маша, и у нее начинается истерика – подскочив ко мне, Маша бьет меня кулаками в грудь, толкает, размахивает руками, стараясь влепить пощечину. – Сволочь, скотина… Сволочь…
Я впервые вижу ее в таком состоянии и раздваиваюсь – одна половина меня хочет сграбастать Машу в охапку, сжать ее в объятиях, не давая шанса двинуться, успокоить, попросить прощения и объяснить, что сейчас мы разрушаем самое лучшее, что может случиться с двумя людьми в жизни, – любовь, и разрушаем непонятно даже ради чего – сиюминутного упрямства, скрытой обиды, неуверенности в себе и друг в друге. Мне хочется сказать ей: Маша, давай остановимся, пока не поздно, потому что каждая ссора, каждый момент несогласия оставляет крохотный шрамик на нашем чувстве. Это не проходит впустую, Маша.
А вторая моя половина хочет в голос не засмеяться даже, а заржать, влепить Маше мощную оплеуху и заорать, чтобы она убиралась уже на хрен к своему папочке и ныла там, уткнувшись ему в грудь, а если ей хочется остаться здесь, то пусть заткнется и живет по моим правилам!
Я выбираю компромисс. Молча стою, пока Маша не выдыхается и не уходит с плачем в ванную. Бросаю ей в спину, что уезжаю, и надеюсь, вернувшись, застать ее в другом состоянии. Она придет в себя, и мы сможем поговорить спокойно. Маша молчит. Я слышу, как она всхлипывает. Мне уже плевать.
Я еду к гаражам, открываю гараж Крота, нашу штаб-квартиру, и, вытащив кирпич из стены, запускаю руку в дыру и выуживаю пэкидж с двадцатью граммами белого. Дверной лязг становится первым аккордом моего ночного уличного трека.
Выйдя на улицу, я глубоко вдыхаю воздух. Закуриваю. Достаю телефон и набираю Птицу – ты как? Я могу сейчас подвезти. Встреча с Птицей – то, что мне сейчас нужно. Возможно, я приму его приглашение и зависну до утра на одной из закрытых пати.
* * *
Есть такой прикол – в три часа утра выехать на центральную городскую улицу, остановить машину посреди проезжей части, отключить двигатель и включить аварийку. Ощущения – нереальные. Знакомый до последнего кирпичика, изученный до неровного шва кладки центр становится другим среди ночи, когда нет людей. И ты начинаешь думать – а так ли все реально на самом деле? Не является ли твое ежедневное окружение – Крот, Пуля, Маша, Тая, Вернер, «Орбита», Озик, Штефа, менты – лишь сном, плодом твоей фантазии? Вдруг ты сейчас лежишь в криогенной капсуле, пока твой космолет с дикой скоростью летит в черной космической пустоте, а флэш-набор проигрывает в памяти выбранный тобой сон на тему «Россия начала XXI века, будни наркодилера», а следующими снами значатся «Покорение Эвереста» или «Крестовые походы»? Или ты – жертва синтетического меганаркотика, вызывающего длительные галлюцинации с полной потерей собственного я, и лежишь сейчас на грязном полу какого-нибудь голландского сквота, обдолбанный насмерть, с тянущейся изо рта на подбородок нитью вязкой слюны. Твои глаза полузакрыты, зрачки закатились, а рядом в аналогичных позах раскинулись полтора десятка наркош со всей Европы.Обычно эти мысли вызывают смех – но не в три часа утра, когда твоя машина на аварийке стоит посреди пустого, словно вымершего города.
Птица, обряженный в ярко-голубую кожаную куртку и белые штаны, ждет меня у ворот старой автостоянки. Когда я ловлю его фигуру фарами, Птица щурится, стреляет пальцами-«пистолетами» с двух рук, а затем, картинно присев, указывает направление парковки, походя на сошедшего с ума регулировщика-трансвестита.
Птица – человек-отгруз. Мне нравится его позитивная энергетика. Я прекрасно понимаю, что он скользкий, ушлый и в отношениях со мной его заботит только прибыль, которую он может поиметь от нашего сотрудничества, – но, несмотря на все это, с ним приятно общаться. Он трет какую-то залипуху, рассказывает истории, как он раньше здесь работал, анекдоты.
Мы меняемся – деньги на пакет, и Птица вдруг замолкает. Это происходит внезапно, и я только теперь понимаю значение выражения «оглушающая тишина». Подсознательно я уже понял, что произошло, но сопротивляюсь догадке, будто мое желание или нежелание способно изменить реальность.
– Прости, Дэн, – вполголоса говорит Птица, и я в первый раз вижу его таким серьезным, – ничего личного. Удачи тебе.
И Птица уходит за машины, а я слышу сзади шелест шагов и не могу заставить себя обернуться. А когда оборачиваюсь, моя жизнь идет под откос.
– Привет, Денис, – улыбается майор Дудайтис, доставая из кармана наручники, – руки, будь добр, перед собой…
ДУДАЙТИС
Это моя работа – сломать его. Если я чего-то стою, я его сломаю. Мне будет жаль его, ведь он хороший парень. Но у меня нет выхода. Что бы сегодня ни произошло – закончится все так, как нужно мне, других вариантов нет.
Идет мелкий, редкий и противный дождь, из тех, для каких трудно выбрать режим работы дворников. От нашего дыхания стекло машины запотевает изнутри, и мне приходится приоткрыть окно.
– Продажу я записал, Денис, – говорю я. – Сколько там у тебя? Двадцать граммов, тридцать? Лет на семь потянет. Семь лет, Денис. Треть того, что ты прожил.
Он молчит. Сидит, уставившись на дорогу перед собой и сцепив губы.
Я нарочно еду медленно. Мне кажется, это подчеркивает неотвратимость. Я твой Харон, Денис. Я перевожу тебя из одной жизни в другую. И я хочу дать тебе время понять это. Поэтому я коротко хмыкаю и молча закуриваю новую сигарету. Пачку я бросаю на торпедо, так, чтобы высунувшиеся желто-крапчатые фильтры соблазнительно смотрели в сторону Дениса. Он курящий, а в те полчаса, прошедшие после задержания, у него не было шанса взять сигарету. Когда он попросит разрешения закурить, он мой.
– Молчи, Денис, молчи. Все так начинают. Тебе потом надоест, ты знаешь? – Он даже не пожимает плечами, чтобы показать, что до него доходит смысл моих слов. – Когда сидишь, Денис, многие вещи по-другому начинаешь видеть и понимать. У тебя в голове как тумблер срабатывает – щелк! – и ты уже думаешь: а вдруг «это» – не так, а «то» – по-другому? Ты сидишь и потихонечку сходишь с ума, а то, что ты просидел всего месяц, а осталось еще сто раз по столько же, сводит тебя с ума окончательно, и тебе хочется рассказать все – просто чтобы выслушали. Чтобы поговорить с людьми. Чтобы тебя поняли. Чтобы в тебе увидели человека, а не осужденного. Ты все расскажешь, Денис, в твоих силах сей-час решить, какой ценой тебе это обойдется…
Денис давит зевок, не раскрывая рта. Сучонок.
Я торможу, не доезжая до здания милиции ста метров. Дождь успокоился и продолжает идти скорее из упрямства. Капли бьют по стеклу, набухают влагой, чтобы через мгновение прочертить стремительную кривую вниз. Я снова закуриваю и опускаю стекло со своей стороны – ненамного, но редкий дождь залетает и сюда, и моя щека с левой стороны покрывается моросью.
Я сижу и курю, предоставляя Денису время, чтобы рассмотреть здание ментовки, треплющихся о чем-то ментов на выходе.
– Видишь во-о-он ту дверь? Вот в нее ты войдешь, а выйдешь только через семь лет. Если вообще выйдешь. Пошли?
– Пошли, – спокойно отвечает этот сопляк и в первый раз за все время смотрит на меня. В его глазах я не вижу ни паники, ни испуга. На секунду мне даже кажется, что где-то в глубине души он рад такому обороту. – Пойдемте.
– Ты же в тюрьму сядешь, – слабо отбиваю я. – Ты что, сесть хочешь?
– Да! Сяду! Сяду, отсижу свое и выйду! И никто меня больше долбить не будет!
– А, так ты герой у нас?
– Да.
– Сам погибай, товарища выручай, да?
– Пойдемте.
– Пойдемте? Пойдемте? Ты у меня, сучонок, так сейчас пойдешь…
Я чувствую приход. Дрожащая волна гнева проходит по ногам и рукам, и я не замечаю, что по-стариковски трясусь. Мне стоит больших трудов удержаться, чтобы не вытащить этого сопляка из машины в дождь и не вбить ему в горло его уверенность, не втоптать ногами в морду его нахальство и самодовольство. Нога пляшет на педали сцепления. Я начинаю мелко, истерично смеяться и не могу заставить себя прекратить смех – глядя на парня, я понимаю, что легко могу убить его сейчас, насмерть затоптать, вбивая ребра в легкие, заставляя захлебываться собственной кровью, могу забить его прямо здесь, в луже, в ста метрах от милиции, и ничего мне за это не будет. Меня заводит даже не безнаказанность, а сложившаяся между нами интимность в этой машине с запотевшими стеклами.
Он смотрит на меня, но я не вижу, что ему страшно. Он не понимает, что всего через пять минут может стать трупом. Что всего через пять минут его может не быть. Эта мысль подстегивает мое веселье, и я смеюсь еще громче, давясь смехом, захлебываясь им. Мне становится трудно дышать, лицо краснеет, а глаза слезятся.
И тогда ему становится страшно. Потому что со стороны я выгляжу ненормальным. А чему тут удивляться, я и есть ненормальный.
Теперь молчу я. Молчу, пока веду машину по Островского, на проспект Свободы и дальше – к Краснодарскому шоссе. Молчу, когда мы выезжаем за город, и Денис – могу поклясться – с нарастающим страхом смотрит в зеркало заднего вида на уменьшающийся за нами указатель с названием города, перечеркнутый наискось черной стрелой. Молчу, когда миную Штеровку, Залесье, поселок Коммунизма и, наконец, вырываюсь на Краснодарскую трассу.
Мы движемся в ночной темноте, густой настолько, что даже дальний свет помогает нам видеть лишь небольшой участок шоссе впереди, и создается ощущение, что мы – под водой.
Когда впереди мелькает истерзанный всеми ветрами и заляпанный дорожной грязью указатель с надписью «Кафе Приволье», я сбрасываю ход.
Эту забегаловку содержит Нарцисс – сутулый армянин неопределенного возраста, постоянно улыбающийся при разговоре, и его улыбка кажется намертво приклеенной к лицу. Шесть лет назад сын Нарцисса, Гагик, попал в дурную историю с наркотиками, а я продемонстрировал Нарциссу удивительные свойства отечественного законодательства.
Закон подобен стеклянной мозаике, все зависит от того, как вы повернете трубу и в какой новый узор сложатся те же самые стекляшки. Картинка становится совершенно не такой однозначной, как представлялась вначале.
Я сделал это не из-за денег, хоть Нарцисс и предлагал. Я вообще не беру взяток. Не из-за чести мундира, нет. Просто я не совсем представляю, что делать с деньгами. Они не имеют никакого значения в моей системе координат.
Гагик вышел на свободу после двух месяцев предварительного – бледный, небритый, щурящийся на дневной свет, как летучая мышь. С тех пор Нарцисс – мой должник.
Я сигналю с заднего двора, в спальне Нарцисса зажигается свет, и он выбегает наружу, чтобы открыть мне, не выказывая ни малейшего неудовольствия побудкой среди ночи.
Мы здороваемся кивками, не раскрывая рта. Сегодня вообще ночь молчания. А что говорить, когда и так все понятно?
Мы приходим в небольшую, три на четыре, комнату, один угол которой занимает крохотная подсобка с хозяйственным инвентарем, а в другом притулился старый стол с потрескавшейся от времени столешницей и три его ровесника – колченогих стула с гнутыми спинками.
Идет мелкий, редкий и противный дождь, из тех, для каких трудно выбрать режим работы дворников. От нашего дыхания стекло машины запотевает изнутри, и мне приходится приоткрыть окно.
– Продажу я записал, Денис, – говорю я. – Сколько там у тебя? Двадцать граммов, тридцать? Лет на семь потянет. Семь лет, Денис. Треть того, что ты прожил.
Он молчит. Сидит, уставившись на дорогу перед собой и сцепив губы.
Я нарочно еду медленно. Мне кажется, это подчеркивает неотвратимость. Я твой Харон, Денис. Я перевожу тебя из одной жизни в другую. И я хочу дать тебе время понять это. Поэтому я коротко хмыкаю и молча закуриваю новую сигарету. Пачку я бросаю на торпедо, так, чтобы высунувшиеся желто-крапчатые фильтры соблазнительно смотрели в сторону Дениса. Он курящий, а в те полчаса, прошедшие после задержания, у него не было шанса взять сигарету. Когда он попросит разрешения закурить, он мой.
– Молчи, Денис, молчи. Все так начинают. Тебе потом надоест, ты знаешь? – Он даже не пожимает плечами, чтобы показать, что до него доходит смысл моих слов. – Когда сидишь, Денис, многие вещи по-другому начинаешь видеть и понимать. У тебя в голове как тумблер срабатывает – щелк! – и ты уже думаешь: а вдруг «это» – не так, а «то» – по-другому? Ты сидишь и потихонечку сходишь с ума, а то, что ты просидел всего месяц, а осталось еще сто раз по столько же, сводит тебя с ума окончательно, и тебе хочется рассказать все – просто чтобы выслушали. Чтобы поговорить с людьми. Чтобы тебя поняли. Чтобы в тебе увидели человека, а не осужденного. Ты все расскажешь, Денис, в твоих силах сей-час решить, какой ценой тебе это обойдется…
Денис давит зевок, не раскрывая рта. Сучонок.
Я торможу, не доезжая до здания милиции ста метров. Дождь успокоился и продолжает идти скорее из упрямства. Капли бьют по стеклу, набухают влагой, чтобы через мгновение прочертить стремительную кривую вниз. Я снова закуриваю и опускаю стекло со своей стороны – ненамного, но редкий дождь залетает и сюда, и моя щека с левой стороны покрывается моросью.
Я сижу и курю, предоставляя Денису время, чтобы рассмотреть здание ментовки, треплющихся о чем-то ментов на выходе.
– Видишь во-о-он ту дверь? Вот в нее ты войдешь, а выйдешь только через семь лет. Если вообще выйдешь. Пошли?
– Пошли, – спокойно отвечает этот сопляк и в первый раз за все время смотрит на меня. В его глазах я не вижу ни паники, ни испуга. На секунду мне даже кажется, что где-то в глубине души он рад такому обороту. – Пойдемте.
– Ты же в тюрьму сядешь, – слабо отбиваю я. – Ты что, сесть хочешь?
– Да! Сяду! Сяду, отсижу свое и выйду! И никто меня больше долбить не будет!
– А, так ты герой у нас?
– Да.
– Сам погибай, товарища выручай, да?
– Пойдемте.
– Пойдемте? Пойдемте? Ты у меня, сучонок, так сейчас пойдешь…
Я чувствую приход. Дрожащая волна гнева проходит по ногам и рукам, и я не замечаю, что по-стариковски трясусь. Мне стоит больших трудов удержаться, чтобы не вытащить этого сопляка из машины в дождь и не вбить ему в горло его уверенность, не втоптать ногами в морду его нахальство и самодовольство. Нога пляшет на педали сцепления. Я начинаю мелко, истерично смеяться и не могу заставить себя прекратить смех – глядя на парня, я понимаю, что легко могу убить его сейчас, насмерть затоптать, вбивая ребра в легкие, заставляя захлебываться собственной кровью, могу забить его прямо здесь, в луже, в ста метрах от милиции, и ничего мне за это не будет. Меня заводит даже не безнаказанность, а сложившаяся между нами интимность в этой машине с запотевшими стеклами.
Он смотрит на меня, но я не вижу, что ему страшно. Он не понимает, что всего через пять минут может стать трупом. Что всего через пять минут его может не быть. Эта мысль подстегивает мое веселье, и я смеюсь еще громче, давясь смехом, захлебываясь им. Мне становится трудно дышать, лицо краснеет, а глаза слезятся.
И тогда ему становится страшно. Потому что со стороны я выгляжу ненормальным. А чему тут удивляться, я и есть ненормальный.
Теперь молчу я. Молчу, пока веду машину по Островского, на проспект Свободы и дальше – к Краснодарскому шоссе. Молчу, когда мы выезжаем за город, и Денис – могу поклясться – с нарастающим страхом смотрит в зеркало заднего вида на уменьшающийся за нами указатель с названием города, перечеркнутый наискось черной стрелой. Молчу, когда миную Штеровку, Залесье, поселок Коммунизма и, наконец, вырываюсь на Краснодарскую трассу.
Мы движемся в ночной темноте, густой настолько, что даже дальний свет помогает нам видеть лишь небольшой участок шоссе впереди, и создается ощущение, что мы – под водой.
Когда впереди мелькает истерзанный всеми ветрами и заляпанный дорожной грязью указатель с надписью «Кафе Приволье», я сбрасываю ход.
Эту забегаловку содержит Нарцисс – сутулый армянин неопределенного возраста, постоянно улыбающийся при разговоре, и его улыбка кажется намертво приклеенной к лицу. Шесть лет назад сын Нарцисса, Гагик, попал в дурную историю с наркотиками, а я продемонстрировал Нарциссу удивительные свойства отечественного законодательства.
Закон подобен стеклянной мозаике, все зависит от того, как вы повернете трубу и в какой новый узор сложатся те же самые стекляшки. Картинка становится совершенно не такой однозначной, как представлялась вначале.
Я сделал это не из-за денег, хоть Нарцисс и предлагал. Я вообще не беру взяток. Не из-за чести мундира, нет. Просто я не совсем представляю, что делать с деньгами. Они не имеют никакого значения в моей системе координат.
Гагик вышел на свободу после двух месяцев предварительного – бледный, небритый, щурящийся на дневной свет, как летучая мышь. С тех пор Нарцисс – мой должник.
Я сигналю с заднего двора, в спальне Нарцисса зажигается свет, и он выбегает наружу, чтобы открыть мне, не выказывая ни малейшего неудовольствия побудкой среди ночи.
Мы здороваемся кивками, не раскрывая рта. Сегодня вообще ночь молчания. А что говорить, когда и так все понятно?
Мы приходим в небольшую, три на четыре, комнату, один угол которой занимает крохотная подсобка с хозяйственным инвентарем, а в другом притулился старый стол с потрескавшейся от времени столешницей и три его ровесника – колченогих стула с гнутыми спинками.