Страница:
Негритянские дома жили своей жизнью. Несколько раз центровые парни города, вроде Саши Иртыша или Гриши Стеклопакета, пытались поставить район под свой контроль, но всякий раз подобные операции становились финансово нерентабельными – сил и ресурсов уходило много, а обратный выхлоп оказывался пшиком. Обнищавшая негритянская молодежь торчала на маковой соломке, раз в год, на чей-нибудь день рождения, затариваясь в складчину граммом «белого китайца», зато имела обыкновение с завидной регулярностью резать горло дилерам. Общей организованной силы в негритянских не было – но каждая мелкая банда сопротивлялась до последнего, и рано или поздно всякий, кто проявлял интерес к рынку негритянских домов, махал на него рукой. Справедливости ради стоит сказать, что негритянские и сами не лезли в другие районы – им вполне хватало приключений на родине.
Виталик и Чавес – парни с третьего микрорайона негритянских. Именно там жил Фокстрот. Мне пришлось довольно долго выцеплять их. Говорит в основном Виталик, пока Чавес ходит вокруг моей «бэхи», открыто дивясь, как мне в голову могло прийти сунуться в такой одежде и на такой машине в их район.
– Мы с его телкой поговорили, она не знает ничего. Хочешь, сам сходи, она здесь, на третьем живет, в девятом доме. Первый подъезд, второй этаж, шестая квартира. Но это безмазово, они разосрались давно.
– Я все равно схожу, у меня вариантов нет других.
– Мы в блоке предупредили, чтоб тебя не трогали, но держись все равно аккуратней. Мало ли отморозков, сам понимаешь.
– Еще, Крот, – говорит Чавес, – с оружием не надо по району ходить. Ты в гостях все-таки.
– Чавес, Виталик, – говорю я, приподнимая ладони и вызывая на лицо открытую и честную улыбку, – мне только для поговорить в ваш район.
Как же, размечтались.
Улицы негритянских районов напоминают будущее, каким его изображали в дешевых голливудских боевиках восьмидесятых. Присутствует даже непременная скомканная газета, которую ветер гонит по растрескавшемуся асфальту.
Подъезжаю к девятому дому третьего микрорайона. У них, в негритянских домах, нет улиц. Только микрорайоны. Телка Фокстрота. Первый подъезд, второй этаж, шестая квартира.
Я стою у двери шестой квартиры, палец прижат к кнопке звонка. Я слышу, как его дребезжание разносится по квартире. Никто не открывает.
Ничего, подождем. Я сажусь в машину, припаркованную у трансформаторной будки, и жду. Задним умом соображаю, что для слежки мне следовало бы одолжить машину у кого-нибудь из работников низшего ранга «Орбиты», потому что моя «бэха» с задачей не привлекать к себе внимания не справляется совершенно.
Приходит эсэмэска. Симка спрашивает, когда меня ждать, чтобы приготовить ужин. Не раньше семи, отписываюсь я.
Две телки в низко сидящих на бедрах джинсах с бахромой и аппликацией на задних карманах бредут вдоль тротуара. Останавливаются у подъезда, щелкая семечки и сплевывая лузгу. Может одна из них быть телкой Фокса? Запросто. Видимо, близкие подруги – волосы одинаково острижены и выкрашены, в манере одеваться и поведении читается высокомерие как единственная возможность смириться с окружающей действительностью. Раньше я таких драл десятками. Их мозги – размягченная крошащаяся губка, впитывающая шлак от развлекательных ТВ-каналов. Даже половины статей в своих любимых глянцевых журналах они не понимают. Я решаю вспомнить старое и обаять их.
С мягким шипом «бэха» тормозит у соседнего с девчонками подъезда. Я направляюсь к двери, но по пути останавливаюсь, чтобы закурить, и словно бы случайно замечаю подружек, давно пялящихся на меня, словно я Робби Вильямс. Во рту одной из них одиноким пиздецом сверкает страза на зубе. С улыбкой киваю. Девицы не реагируют.
– Привет, девчонки. Скучаете? – Ни в коем случае нельзя баловать их длинными и непонятными фразами. Почувствуют чужака.
– Не, просто стоим.
– Понятно. Курить будете? – Мог бы и не спрашивать. Пять минут дымим, я улыбаюсь, не закрывая рта ни на секунду, забалтывая девиц и изо всех сил демонстрируя дружественность намерений. Да, они из этого дома. Да, из этого подъезда. Она. Как интересно.
Когда я спрашиваю про Фокстрота, та, которая повыше, со стразом на зубе, закатывает глаза и поджимает губы.
– Я его месяц не видела уже. Задолбал он меня.
– А что такое?
– Наркоша конченый. В последний раз встречалась, он у меня кошелек из сумочки вытащил.
– А найти его где?
– Понятия не имею. Зачем тебе?
– Денег должен.
– Тогда не ищи даже.
Эта девка, которую зовут, кто бы сомневался, Анжела, – мой единственный ключик к Фоксу. И я тащу их с подружкой в ресторан.
Рестораном маленькое кафе с обитыми вагонкой стенками называется только по бесстыдству хозяев и за отсутствием конкурентов.
За сдвинутыми в углу четырьмя столиками пьет компания стриженых парней, ощупавших меня взглядами, полными доброжелательности дикого лесного кабана. Я знаю, что рано или поздно они, подгрузившись, попытаются наехать, поэтому, выцепив из их толпы старшего, я отзываю его в сторонку и предлагаю связаться с Чавесом и Виталиком.
Чавес не обманул – парень оказывается предупрежденным. Он жмет мне руку, просит не обижаться и даже зовет к столу, изобильно уставленному водкой.
Я отказываюсь. Через час подруга Анжелы сваливает (успеваю заметить, как Анжелка – она сама попросила ее так называть – шепчет что-то ей на ухо). Значит, я ей понравился, раз она попросила подругу оставить нас вдвоем.
Я не хочу подниматься к Анжелке домой, поэтому приходится драть ее на заднем сиденье «бэхи». От нашего дыхания запотевают стекла. Слава богу, они тонированные. Чтобы избавить себя от счастья лицезреть ее глаза, я беру Анжелку сзади. Мне совершенно ее не хочется, но я трахаю ее туловище не из вожделения, а оплачивая информацию о Фокстроте.
После всего, когда она возится, влезая в лифчик, кофту и куртку, а я выкидываю на улицу гондон, Анжелка бросает:
– У него два кореша здесь. Посмотри их «на столбах», они там постоянно зависают. Они наверняка знают, где его найти.
– А как я их узнаю?
– Я тебе опишу.
На прощание мне приходится поцеловать Анжелку и обещать заехать как-нибудь на днях. Но ни она, ни я не обманываемся по этому поводу. Мы получили каждый, что хотел: я – информацию, она – кусочек ненегритянской жизни.
Отъехав от ее дома, я покупаю в магазине маленькую бутылку коньяка и полощу рот и горло, чтобы избавиться от вкуса Анжелы.
Для детского творчества остались только стены. Вдоль одной из них я и шел, минуя самопальные убогие граффити и изучая попутно спортивные и музыкальные пристрастия подрастающей негритянской смены. Самой популярной надписью оказалась «Слава пидор», красовавшаяся на стенах не менее десятка раз.
А вот и они. Выглядят ровно, как описала их Анжелка, – один худой и высокий, с торчащим из горла шипом кадыка, и все его тело похоже на скрепленные проволокой железки, второй – в красной ковбойке, мелкий и лысоватый, несмотря на свою молодость. Видимо, генетика. Если смотреть издали и не видеть шприцов, бинтов и миску, их можно принять за туристов. Худой курит, зажав бычок между пальцами.
Я не стал тратить время на знакомство и объяснения, сразу выстрелив в миску.
– Сидеть, бля! – крикнул я, как только один из них дернулся к дыре в стене. – Сидеть, бля, суки сраные!
И вот же, сраные наркоманы – им бы за жизнь волноваться, но их глаза, лишь скользнув по мне и нацеленному в них дулу «Астры», с сожалением уперлись в простреленную миску.
– Где Фокстрот? – спросил я, не опуская пистолета.
Они переглянулись.
– Я не буду вас уговаривать, – почти прошептал я и, выждав секунду, пустил пулю в лоб парню в ковбойке. Он дернулся, упал вбок, а стена за его спиной стала красной.
Худой залип. Его тело трясла мелкая дрожь, бычок по-прежнему тлел между пальцев поднятой вверх руки, а сам Худой что-то мелко блеял, не в силах справиться с шоком.
– И…и…и…и… – На спортивных брюках расползалось пятно. Обоссался со страха.
– Где Фокстрот? Скажи мне, и я уйду, – раздельно, почти по слогам сказал я, стараясь успокоить парня.
– Он… он… он…
– Он, – подбадриваю я Худого.
– У… у Ходжи где-то трется.
Наверняка никто не слышал трех выстрелов с территории старой стройки. А если и слышал, не стал бы сюда соваться. Оно ему надо?
Выстрелить в голову человеку – ровно то же, что вбить гвоздь в фанерную стенку. Только легче.
Мне приходится каждый день в течение двух недель упрашивать Дениса съездить к Ходже вместо него. Я объясняю свое желание тем, что иначе никогда не вырасту. Денис, зная мои амбиции, с легкостью проглатывает мое вранье.
Мне везет во время второго визита.
Уже спрятав пакет со стаффом в багажнике в отделении для запаски, я вижу Фокстрота. Он моет машины на заднем дворе. Я подхожу к одному из отдыхающих во дворе таджиков, прошу прикурить и завязываю разговор. После пары фраз перевожу на Фокса – на хрена вы его держите, он же нарк.
Оказывается, Фокстрот устроился шикарно в понимании большинства конченых.
С утра до вечера он моет машины, выносит мусор, скребет ершом унитазы в чайхане, чистит ботинки людям Ходжи, шуршит по малейшему движению ногтя самого последнего человека в таджикской группе – но каждый вечер получает гарантированную вмазку, и она стоит всех предыдущих унижений. Можно сказать, он обрел рай.
Я мог бы убить его прямо сейчас. Ходжа считает, что слишком крут, чтобы кто-нибудь попробовал на него залупнуться. Поэтому одиночных дилеров вроде меня даже не обыскивают. В желтой кожаной кобуре на моем левом боку – пятнадцатизарядный «Магнум Дезерт Игл», сзади, за поясом, шестизарядная никелированная «Астра» с деревянной ручкой, а в кармане плаща – две обоймы для скоростной перезарядки (Вазген плотно знает свое дело). Я даже не буду лезть в тайник «бэхи», где покоится «узи».
Я могу подойти очень близко, резко выхватить оружие и устроить пальбу. Первые пули достанутся обдолбанному дехканину, который сидит на пороге чайханы с «калашниковым» на коленях и щупает полузакрытыми маслянистыми глазками раскинувшуюся кругом степь, тоскуя про себя по кишлаку и своей арбе с ишаком. Он не успеет ничего понять, свалившись кулем в дорожную пыль. На бегу я переведу угол обстрела влево, откуда наперерез мне ломанутся двое, играющие сейчас в нарды. Они выхватят стволы, болтающиеся пока без дела в кобурах под их длинными кожаными куртками, но я сумею остановить их на психологии: выстрелы «Магнума» с шумом и треском продырявят деревянную стену беседки, и они интуитивно спрячутся кто где.
Не останавливаясь ни на секунду, я перемахну через невысокий заборчик и окажусь на заднем дворе. Фокстрот с началом стрельбы упадет на землю и закроет руками голову – он слишком труслив, чтобы попытаться убежать, к тому же он не знает, что весь этот фейерверк затеян исключительно ради него.
Я хочу, чтобы он посмотрел мне в глаза. Я хочу дать ему хотя бы десять секунд, чтобы он понял, что я – неотвратимое возмездие, что я – ответственность за его поступок. Чтобы он испытал ужас и начал обссыкаться, ныть, просить «не надо» – в этот момент я размозжу его череп выстрелом из сорок четвертого «Магнума».
Но мне не уйти. К тому времени, как я закончу с Фокстротом, сюда слетится половина таджикского поселка с «калашниковыми» и гранатометами. Меня даже не убьют. Меня распылят и дезинтегрируют.
А потом начнется война между Ходжой и Вернером. Ходжа не простит нападения, а Вернер не поверит, что Крот настолько глуп, чтобы вломиться в самое логово Ходжи и устроить там ганфайт в лучших традициях Серджио Леоне.
ТАЯ
ДЕНИС
Виталик и Чавес – парни с третьего микрорайона негритянских. Именно там жил Фокстрот. Мне пришлось довольно долго выцеплять их. Говорит в основном Виталик, пока Чавес ходит вокруг моей «бэхи», открыто дивясь, как мне в голову могло прийти сунуться в такой одежде и на такой машине в их район.
– Мы с его телкой поговорили, она не знает ничего. Хочешь, сам сходи, она здесь, на третьем живет, в девятом доме. Первый подъезд, второй этаж, шестая квартира. Но это безмазово, они разосрались давно.
– Я все равно схожу, у меня вариантов нет других.
– Мы в блоке предупредили, чтоб тебя не трогали, но держись все равно аккуратней. Мало ли отморозков, сам понимаешь.
– Еще, Крот, – говорит Чавес, – с оружием не надо по району ходить. Ты в гостях все-таки.
– Чавес, Виталик, – говорю я, приподнимая ладони и вызывая на лицо открытую и честную улыбку, – мне только для поговорить в ваш район.
Как же, размечтались.
Улицы негритянских районов напоминают будущее, каким его изображали в дешевых голливудских боевиках восьмидесятых. Присутствует даже непременная скомканная газета, которую ветер гонит по растрескавшемуся асфальту.
Подъезжаю к девятому дому третьего микрорайона. У них, в негритянских домах, нет улиц. Только микрорайоны. Телка Фокстрота. Первый подъезд, второй этаж, шестая квартира.
Я стою у двери шестой квартиры, палец прижат к кнопке звонка. Я слышу, как его дребезжание разносится по квартире. Никто не открывает.
Ничего, подождем. Я сажусь в машину, припаркованную у трансформаторной будки, и жду. Задним умом соображаю, что для слежки мне следовало бы одолжить машину у кого-нибудь из работников низшего ранга «Орбиты», потому что моя «бэха» с задачей не привлекать к себе внимания не справляется совершенно.
Приходит эсэмэска. Симка спрашивает, когда меня ждать, чтобы приготовить ужин. Не раньше семи, отписываюсь я.
Две телки в низко сидящих на бедрах джинсах с бахромой и аппликацией на задних карманах бредут вдоль тротуара. Останавливаются у подъезда, щелкая семечки и сплевывая лузгу. Может одна из них быть телкой Фокса? Запросто. Видимо, близкие подруги – волосы одинаково острижены и выкрашены, в манере одеваться и поведении читается высокомерие как единственная возможность смириться с окружающей действительностью. Раньше я таких драл десятками. Их мозги – размягченная крошащаяся губка, впитывающая шлак от развлекательных ТВ-каналов. Даже половины статей в своих любимых глянцевых журналах они не понимают. Я решаю вспомнить старое и обаять их.
С мягким шипом «бэха» тормозит у соседнего с девчонками подъезда. Я направляюсь к двери, но по пути останавливаюсь, чтобы закурить, и словно бы случайно замечаю подружек, давно пялящихся на меня, словно я Робби Вильямс. Во рту одной из них одиноким пиздецом сверкает страза на зубе. С улыбкой киваю. Девицы не реагируют.
– Привет, девчонки. Скучаете? – Ни в коем случае нельзя баловать их длинными и непонятными фразами. Почувствуют чужака.
– Не, просто стоим.
– Понятно. Курить будете? – Мог бы и не спрашивать. Пять минут дымим, я улыбаюсь, не закрывая рта ни на секунду, забалтывая девиц и изо всех сил демонстрируя дружественность намерений. Да, они из этого дома. Да, из этого подъезда. Она. Как интересно.
Когда я спрашиваю про Фокстрота, та, которая повыше, со стразом на зубе, закатывает глаза и поджимает губы.
– Я его месяц не видела уже. Задолбал он меня.
– А что такое?
– Наркоша конченый. В последний раз встречалась, он у меня кошелек из сумочки вытащил.
– А найти его где?
– Понятия не имею. Зачем тебе?
– Денег должен.
– Тогда не ищи даже.
Эта девка, которую зовут, кто бы сомневался, Анжела, – мой единственный ключик к Фоксу. И я тащу их с подружкой в ресторан.
Рестораном маленькое кафе с обитыми вагонкой стенками называется только по бесстыдству хозяев и за отсутствием конкурентов.
За сдвинутыми в углу четырьмя столиками пьет компания стриженых парней, ощупавших меня взглядами, полными доброжелательности дикого лесного кабана. Я знаю, что рано или поздно они, подгрузившись, попытаются наехать, поэтому, выцепив из их толпы старшего, я отзываю его в сторонку и предлагаю связаться с Чавесом и Виталиком.
Чавес не обманул – парень оказывается предупрежденным. Он жмет мне руку, просит не обижаться и даже зовет к столу, изобильно уставленному водкой.
Я отказываюсь. Через час подруга Анжелы сваливает (успеваю заметить, как Анжелка – она сама попросила ее так называть – шепчет что-то ей на ухо). Значит, я ей понравился, раз она попросила подругу оставить нас вдвоем.
Я не хочу подниматься к Анжелке домой, поэтому приходится драть ее на заднем сиденье «бэхи». От нашего дыхания запотевают стекла. Слава богу, они тонированные. Чтобы избавить себя от счастья лицезреть ее глаза, я беру Анжелку сзади. Мне совершенно ее не хочется, но я трахаю ее туловище не из вожделения, а оплачивая информацию о Фокстроте.
После всего, когда она возится, влезая в лифчик, кофту и куртку, а я выкидываю на улицу гондон, Анжелка бросает:
– У него два кореша здесь. Посмотри их «на столбах», они там постоянно зависают. Они наверняка знают, где его найти.
– А как я их узнаю?
– Я тебе опишу.
На прощание мне приходится поцеловать Анжелку и обещать заехать как-нибудь на днях. Но ни она, ни я не обманываемся по этому поводу. Мы получили каждый, что хотел: я – информацию, она – кусочек ненегритянской жизни.
Отъехав от ее дома, я покупаю в магазине маленькую бутылку коньяка и полощу рот и горло, чтобы избавиться от вкуса Анжелы.
* * *
Они варят винт «на столбах». Это старая стройка за последними негритянскими домами. В конце восьмидесятых, еще до закрытия завода, здесь начали строить что-то торжественное и пафосное – то ли дворец спорта, то ли дом детского творчества, но изменившаяся экономическая конъюнктура прервала стройку на стадии каркаса. Бомжи, попытавшиеся было облюбовать территорию пару лет назад, проиграли схватку в конкурентной борьбе с беспризорными собаками и правильными негритянскими пацанами. Однако пацаны, отвоевавшие стройку, сами не знали, что с ней делать. Теперь ею властвовали дети, игравшие в войнушку, и местные наркоманы.Для детского творчества остались только стены. Вдоль одной из них я и шел, минуя самопальные убогие граффити и изучая попутно спортивные и музыкальные пристрастия подрастающей негритянской смены. Самой популярной надписью оказалась «Слава пидор», красовавшаяся на стенах не менее десятка раз.
А вот и они. Выглядят ровно, как описала их Анжелка, – один худой и высокий, с торчащим из горла шипом кадыка, и все его тело похоже на скрепленные проволокой железки, второй – в красной ковбойке, мелкий и лысоватый, несмотря на свою молодость. Видимо, генетика. Если смотреть издали и не видеть шприцов, бинтов и миску, их можно принять за туристов. Худой курит, зажав бычок между пальцами.
Я не стал тратить время на знакомство и объяснения, сразу выстрелив в миску.
– Сидеть, бля! – крикнул я, как только один из них дернулся к дыре в стене. – Сидеть, бля, суки сраные!
И вот же, сраные наркоманы – им бы за жизнь волноваться, но их глаза, лишь скользнув по мне и нацеленному в них дулу «Астры», с сожалением уперлись в простреленную миску.
– Где Фокстрот? – спросил я, не опуская пистолета.
Они переглянулись.
– Я не буду вас уговаривать, – почти прошептал я и, выждав секунду, пустил пулю в лоб парню в ковбойке. Он дернулся, упал вбок, а стена за его спиной стала красной.
Худой залип. Его тело трясла мелкая дрожь, бычок по-прежнему тлел между пальцев поднятой вверх руки, а сам Худой что-то мелко блеял, не в силах справиться с шоком.
– И…и…и…и… – На спортивных брюках расползалось пятно. Обоссался со страха.
– Где Фокстрот? Скажи мне, и я уйду, – раздельно, почти по слогам сказал я, стараясь успокоить парня.
– Он… он… он…
– Он, – подбадриваю я Худого.
– У… у Ходжи где-то трется.
Наверняка никто не слышал трех выстрелов с территории старой стройки. А если и слышал, не стал бы сюда соваться. Оно ему надо?
Выстрелить в голову человеку – ровно то же, что вбить гвоздь в фанерную стенку. Только легче.
* * *
Я ничего не говорю Денису. Стоит разузнать все самому. После того как Озик сошел со сцены, Вернер зациклил Дениса напрямую на Ходжу. Теперь Дэн еженедельно ездит туда. В силу неясной паранойи Ходжи, Денис ездит один. Так Ходжа чувствует себя спокойнее. Исключения – для особо крупных партий или когда есть дополнительная тема для обсуждения. В этом случае мы едем делегацией из семи-десяти человек во главе с Вернером.Мне приходится каждый день в течение двух недель упрашивать Дениса съездить к Ходже вместо него. Я объясняю свое желание тем, что иначе никогда не вырасту. Денис, зная мои амбиции, с легкостью проглатывает мое вранье.
Мне везет во время второго визита.
Уже спрятав пакет со стаффом в багажнике в отделении для запаски, я вижу Фокстрота. Он моет машины на заднем дворе. Я подхожу к одному из отдыхающих во дворе таджиков, прошу прикурить и завязываю разговор. После пары фраз перевожу на Фокса – на хрена вы его держите, он же нарк.
Оказывается, Фокстрот устроился шикарно в понимании большинства конченых.
С утра до вечера он моет машины, выносит мусор, скребет ершом унитазы в чайхане, чистит ботинки людям Ходжи, шуршит по малейшему движению ногтя самого последнего человека в таджикской группе – но каждый вечер получает гарантированную вмазку, и она стоит всех предыдущих унижений. Можно сказать, он обрел рай.
Я мог бы убить его прямо сейчас. Ходжа считает, что слишком крут, чтобы кто-нибудь попробовал на него залупнуться. Поэтому одиночных дилеров вроде меня даже не обыскивают. В желтой кожаной кобуре на моем левом боку – пятнадцатизарядный «Магнум Дезерт Игл», сзади, за поясом, шестизарядная никелированная «Астра» с деревянной ручкой, а в кармане плаща – две обоймы для скоростной перезарядки (Вазген плотно знает свое дело). Я даже не буду лезть в тайник «бэхи», где покоится «узи».
Я могу подойти очень близко, резко выхватить оружие и устроить пальбу. Первые пули достанутся обдолбанному дехканину, который сидит на пороге чайханы с «калашниковым» на коленях и щупает полузакрытыми маслянистыми глазками раскинувшуюся кругом степь, тоскуя про себя по кишлаку и своей арбе с ишаком. Он не успеет ничего понять, свалившись кулем в дорожную пыль. На бегу я переведу угол обстрела влево, откуда наперерез мне ломанутся двое, играющие сейчас в нарды. Они выхватят стволы, болтающиеся пока без дела в кобурах под их длинными кожаными куртками, но я сумею остановить их на психологии: выстрелы «Магнума» с шумом и треском продырявят деревянную стену беседки, и они интуитивно спрячутся кто где.
Не останавливаясь ни на секунду, я перемахну через невысокий заборчик и окажусь на заднем дворе. Фокстрот с началом стрельбы упадет на землю и закроет руками голову – он слишком труслив, чтобы попытаться убежать, к тому же он не знает, что весь этот фейерверк затеян исключительно ради него.
Я хочу, чтобы он посмотрел мне в глаза. Я хочу дать ему хотя бы десять секунд, чтобы он понял, что я – неотвратимое возмездие, что я – ответственность за его поступок. Чтобы он испытал ужас и начал обссыкаться, ныть, просить «не надо» – в этот момент я размозжу его череп выстрелом из сорок четвертого «Магнума».
Но мне не уйти. К тому времени, как я закончу с Фокстротом, сюда слетится половина таджикского поселка с «калашниковыми» и гранатометами. Меня даже не убьют. Меня распылят и дезинтегрируют.
А потом начнется война между Ходжой и Вернером. Ходжа не простит нападения, а Вернер не поверит, что Крот настолько глуп, чтобы вломиться в самое логово Ходжи и устроить там ганфайт в лучших традициях Серджио Леоне.
ТАЯ
Я не знала, что так может быть. Когда тебе достаточно просто посмотреть на него, чтобы внутри все сжалось и замерло в сладком страхе, как перед прыжком с трамплина. Его жесты. Его движения. Вот он слушает что-то и вдруг открывает рот и чуть прикусывает нижнюю губу, значит, он не согласен. А если при этом губы дергаются в легкую улыбку, а на правой щеке появляется ложбинка – намек на будущую ямочку, – значит, он хочет возразить, но дает собеседнику время закончить.
Я люблю его. Я не понимаю, как люди могут любить и не кричать об этом. Любовь распирает меня, я чувствую, как от меня исходит ее свет и в нем привычные люди и предметы преображаются, становятся светлее и легче.
У меня были мужчины до него. Дважды. С Денисом все по-другому. Настолько, что нельзя сравнивать. Я не считаю его своим третьим мужчиной. Он – первый.
Он приходит поздно, и я уже сплю. Или делаю вид. Я слышу его медленные шаги. Не открывая глаз, я вместе с ним снимаю обувь, иду на кухню, открываю холодильник, чтобы выпить сока. Со стаканом в руках сажусь к компьютеру, отворачивая монитор, чтобы отсветы «не разбудили Таю» (ха-ха), проверяю почту, читаю новости.
Он уходит в душ. Полоска света, шелест включенной воды, тихое пение – он всегда поет в душе.
Когда наступает тишина, я замираю. От осознания того, что через две минуты он придет сюда, кровать прогнется под его весом, и он будет лежать здесь, рядом со мной, протяни руку, и коснешься – от понимания этого мое тело покрывается мелкой сыпью мурашек, а дыхание становится неровным. Он ложится рядом.
Первый раз я кончаю, когда он закуривает. Я просто представляю, что будет дальше, и мягкий ток оргазма взрывается внутри меня. Я не хочу выдать, что не сплю, и сжимаю зубы, чтобы не застонать. Это делает наслаждение острым.
Он тушит сигарету и кладет руку мне на плечо. Он придвигает лицо к моей шее и целует меня во «врушку» – впадинку от затылка к шее. Я беру его за руку и прижимаю сначала к своей груди, потом опускаю вниз, на живот. Денис поворачивает меня к себе, и наши губы встречаются. Я всегда тороплюсь, он говорит мне об этом. Мне стоит труда сдержаться, чтобы не укусить его.
Иногда мне становится страшно.
Я настояла, чтобы он не пользовался презервативами. Какое-то время он прерывал любовь, выходил из меня и, откатившись в сторону, заканчивал рукой. Теперь нет. Я взяла ответственность на себя, сказав, что слежу за графиком опасных дней и принимаю постинор. Теперь, когда я чувствую, что его тело напрягается, а пальцы впиваются мне в плечи, я открываю глаза и смотрю на него, впитывая каждую его эмоцию, каждый хрип и крик, вбирая в себя его стоны и морщинки. Когда он крепко сжимает меня в объятиях, временами делая мне больно, я кончаю снова.
Я не пью постинор. Я хочу от него ребенка.
Я люблю его. Я не понимаю, как люди могут любить и не кричать об этом. Любовь распирает меня, я чувствую, как от меня исходит ее свет и в нем привычные люди и предметы преображаются, становятся светлее и легче.
У меня были мужчины до него. Дважды. С Денисом все по-другому. Настолько, что нельзя сравнивать. Я не считаю его своим третьим мужчиной. Он – первый.
Он приходит поздно, и я уже сплю. Или делаю вид. Я слышу его медленные шаги. Не открывая глаз, я вместе с ним снимаю обувь, иду на кухню, открываю холодильник, чтобы выпить сока. Со стаканом в руках сажусь к компьютеру, отворачивая монитор, чтобы отсветы «не разбудили Таю» (ха-ха), проверяю почту, читаю новости.
Он уходит в душ. Полоска света, шелест включенной воды, тихое пение – он всегда поет в душе.
Когда наступает тишина, я замираю. От осознания того, что через две минуты он придет сюда, кровать прогнется под его весом, и он будет лежать здесь, рядом со мной, протяни руку, и коснешься – от понимания этого мое тело покрывается мелкой сыпью мурашек, а дыхание становится неровным. Он ложится рядом.
Первый раз я кончаю, когда он закуривает. Я просто представляю, что будет дальше, и мягкий ток оргазма взрывается внутри меня. Я не хочу выдать, что не сплю, и сжимаю зубы, чтобы не застонать. Это делает наслаждение острым.
Он тушит сигарету и кладет руку мне на плечо. Он придвигает лицо к моей шее и целует меня во «врушку» – впадинку от затылка к шее. Я беру его за руку и прижимаю сначала к своей груди, потом опускаю вниз, на живот. Денис поворачивает меня к себе, и наши губы встречаются. Я всегда тороплюсь, он говорит мне об этом. Мне стоит труда сдержаться, чтобы не укусить его.
Иногда мне становится страшно.
Я настояла, чтобы он не пользовался презервативами. Какое-то время он прерывал любовь, выходил из меня и, откатившись в сторону, заканчивал рукой. Теперь нет. Я взяла ответственность на себя, сказав, что слежу за графиком опасных дней и принимаю постинор. Теперь, когда я чувствую, что его тело напрягается, а пальцы впиваются мне в плечи, я открываю глаза и смотрю на него, впитывая каждую его эмоцию, каждый хрип и крик, вбирая в себя его стоны и морщинки. Когда он крепко сжимает меня в объятиях, временами делая мне больно, я кончаю снова.
Я не пью постинор. Я хочу от него ребенка.
ДЕНИС
Дура, что ли?!?
Я пытаюсь обнять ее и успокоить, а она визжит, брыкается и орет так, что можно подумать, ей наживую отрезают голову. Расставив руки, я медленно приближаюсь к Тае, забившейся в угол кровати а она отталкивает меня, лягается ногами и визжит, визжит, визжит, истерично, почти на ультразвуке, так что хочется закрыть уши руками и спрятаться, лишь бы не слышать этого полувоя-полувизга. Лицо Таи раскраснелось и блестит от размазанных по щекам слез. Бросаю взгляд на часы – полтретьего ночи.
– Тая! Тая, что с тобой? Успокойся, Тая, пожалуйста! – Мой голос не пробивается через глухую пелену ее истерики, но интуиция подсказывает другой путь решения проблемы. Вместо того чтобы попытаться успокоить Таю, я встаю и ухожу на кухню. Через какое-то время ее истерика сменяется заунывным бесслезным плачем – она воет, всхлипывая, замолкая, снова включаясь. Еще через несколько минут (ровно две мои сигареты, до фильтра) я слышу из комнаты только короткие осколки всхлипов.
Стоит мне вернуться, как она начинает орать снова.
Игорь приезжает через полчаса. На нем плащ на голое тело, пижамные штаны и кроссовки. В руках – аптечка.
– Денис, на кухню уйди, – говорит он.
Я слышу, как он шушукается с Таей, – его она воспринимает спокойно, как она коротко вскрикивает через минуту, а после все затихает.
Мы сидим на кухне – я курю, он пьет кофе. Молчим.
– Часто такое с ней? – первым решаюсь я.
– Сейчас реже.
– Что это?
– Восемь лет назад, – начинает он рассказ, – была заваруха, если помнишь. В городе нарушился порядок. Всем как-то резко стало тесно на своих местах, и каждый почти подумал – почему это я не рулю в городе один? Началась склока. Каждый сам за себя, все против всех. Нужно было упорядочить движение. Поэтому иногда приходилось идти на жесткие меры. Но в обратку против меня тоже работали. Таю похитили.
– Что?..
– Похитили. Конкуренты мои. Три недели держали в подвале.
– Чего они хотели?
– Чтоб я ушел. Понимаешь, если бы я тогда отступился, я бы потерял все – и Таю, и дело. Я бы стал слабым, и потом я бы даже не смог им отомстить, если бы что-то случилось.
– Я ни в чем тебя не обвиняю.
– Я отказался. Они грозились прислать ее по частям.
– Мизинец?
Игорь кивает.
– Как ты нашел их?
– Не важно. В конце концов, все это вопрос денег и силы. Я оказался сильнее.
– Что с ней случилось?
– Их было трое, тех, кто смотрел за ней. Организовал все Иртыш, я потом разобрался с ним… Он говорил, что не велел им… Что они ослушались, понимаешь?
– Что с ней случилось?
– Они насиловали ее. Втроем. С утра до вечера, после того как я отказался. И теперь она живет на два дома. – Игорь невесело усмехнулся. – Понимаешь, она иногда в том подвале просыпается. Как сейчас.
– А врачи?
– Что врачи? Реланиум, феназепам… Она первые полгода как овощ ходила. Я не могу ее убивать. Знаешь, я все эти годы приходил домой, садился, хватался вот так за башку – думал, все бы на свете отдал, все, чтобы она как раньше была. Они же… Суки, они же душу из нее вытащили. Она такая веселая была раньше. А потом заперлась в доме и выйти боится одна, без охранника.
Я впервые вижу Игоря таким. Верится с трудом, но сейчас он выглядит ранимым, и мне приходится его успокаивать.
Он сидит, утопив голову в руках, и глухо говорит откуда-то снизу:
– Я сейчас на нее смотрю иногда – она такая, как до всего. Как будто в нее жизнь вернулась. Тысячу лет ее такой не видел. Спасибо тебе, Денис.
Абсурдная ночь заканчивается абсурдным утром. Ничего не может быть бессмысленнее, чем почти плачущий Вернер. Слово «спасибо» – не из его лексикона.
Прощаясь, Игорь оставляет мне упаковку реланиума и несколько одноразовых шприцов – если что, два куба сразу.
В окно я вижу, как он садится в свой «Кэдди» и уезжает. Иду в комнату. Тая свернулась калачиком в углу кровати. Укрываю ее одеялом, ложусь сзади и обнимаю. Я думал, что она спит, но она берет меня за руку и подносит мою ладонь к своим губам, чтобы поцеловать. Ее лицо мокро от слез.
Будь я, не знаю, мэром, президентом или кем-то в этом духе, короче, человеком, облеченным властью, – я устраивал бы в такие дни общий выходной. Чтобы люди выходили на улицу и смотрели, какой прекрасной может быть жизнь.
Воздух сух и прозрачен, а слабый ветер лениво гонит по чистому асфальту высохшие желтые листья. Тишина, статика, грусть.
Я съезжаю с главной дороги на проселочную, чтобы попасть в район частных домов, где живет Вернер. Выезжаю на открытое пространство. Ветер здесь сильнее, он гоняет листья сотнями.
Тая открывает дверь и быстро втаскивает меня внутрь. Награждает поцелуем.
– Мы раньше всегда вдвоем отмечали, по-тихому. Без тортов этих, свечек. – Вернер держит в руках бокал с шампанским, и в паузах между его словами слышно, как шипят пузырьки. – Сидели вдвоем, вспоминали… А потом появился Денис и все испортил – всех в себя влюбил, всех очаровал.
Мы тихо смеемся. Очень хорошая атмосфера за столом.
– Но выпить я все равно хочу не за него. Без обид, Денис, я передумал… За тебя, сестренка. За твой чудесный возраст. Я тебя люблю.
Он тянется к Тае и целует ее в щеку. Они смотрят друг на друга – интимным, сокровенным взглядом, свойственным только самым близким людям.
– Теперь – подарки! – и Игорь потирает ладони.
– Игорь… – Тая поворачивается ко мне: – У нас традиция есть.
– А, ну да, традиция, – снова перехватывает инициативу Игорь, и Тае это не нравится, что видно по ее поджатым губам и опустившимся глазам. – В этот день Тая может попросить у меня что угодно, и я не вправе ей отказать. Естественно, если это в моих силах. Обычно она хомяков морских просит. Хорошо не бегемотов. Но сегодня я подобрал подарок сам.
С этими словами, то ли правда не замечая неудовольствия сестры, то ли попросту не обращая на него внимания, Игорь бросает на стол незапечатанный конверт:
– Средиземное море. Круиз. Две недели. Люкс. Поедете вдвоем, отдохнете, мир посмотрите.
– Игорь, спасибо, но я хотела о другом попросить.
– Как?
– У меня есть просьба. Ты не вправе мне отказать.
Улыбка прикрывает недовольство Игоря. Он, прищурившись, смотрит на Таю и закуривает.
– Ну, раз есть желание, озвучь, не тяни интригу. – В голосе Игоря проскальзывает нетерпение.
– Отпусти Дениса.
И мы сидим молча, словно кто-то раскрыл неудобный секрет или вытащил из шкафа и посадил за общий стол старый семейный скелет.
– Тая, не в свое дело лезешь, – коротко бросает Игорь.
– Ты обещал!
– Ничего я тебе не обещал. Едешь в круиз, все.
– Я никуда не поеду. Я не хочу. Отпусти…
– Рот закрыла!!!
От Игорева крика дергаюсь даже я. Глаза Таи набухают слезами, она закусывает нижнюю губу, а Игорь выставляет указательный палец в ее лицо и зло чеканит:
– Сейчас же сотрешь тоску со своего лица и будешь улыбаться. А через неделю вы вместе с Денисом сядете на этот долбаный белый лайнер и поплывете…
– Я никуда не поплыву!
– Будешь здесь сидеть? Запрешься в четырех стенах опять? Будешь жалеть себя, ныть, орать по ночам? Хватит, проснись уже, живи…
– Сволочь, как ты смеешь? – Тая тоже начинает закипать, и в эту секунду я вижу, как они похожи друг на друга, брат и сестра, особенно в гневе. – Это же ты виноват, из-за тебя все…
– Хватит.
– Как у тебя язык поворачивается, скотина…
– Тая, хватит…
– Ненавижу тебя! Сволочь, убийца!..
Это не была пощечина. Он действительно ударил, вложив силу. Голова Таи мотнулась, девушка с криком схватилась за щеку и тихо заплакала.
– Успокой ее, – произнес Вернер, срывая с колен салфетку и вставая из-за стола.
Игорь сидел на веранде, укутавшись в тулуп. Вечера становились холодными. Я без напоминания принес из бара бутылку виски и пару стаканов. Льдом решил пренебречь – не по погоде.
– Я тебя отпущу, Денис. Только не сейчас. Я хочу, чтобы между нами была правда. Ты веришь мне?
– Конечно, верю.
Мы выпиваем.
– А ты сам? – спрашиваю я.
– Я сам – что?
– Не хочешь выйти? У тебя достаточно денег.
Вернер усмехается:
– Деньги здесь ни при чем. Это мой способ контролировать жизнь. А моральные сомнения… Я не парюсь. Наркотики или садовый инвентарь – какая разница. Все что угодно можно запретить. Машины можно. Из-за них воздух грязный, автокатастрофы из-за них. Знаешь, сколько народу в авариях гибнет? Каждый год больше, чем в Афгане за все время. Сигареты можно запретить. Сколько они народа убивают? Больше, чем наркота, в разы больше. Ты понимаешь, все же зависит от того, как посмотреть. – Игорь, крутанув бокал в воздухе, разом вливает в себя едва не половину, но глотать не торопится, держит виски во рту, чтобы насладиться вкусом.
– Героин – он как лакмус, – продолжает Игорь, и его голос чуть садится от только что выпитого виски, – выявляет человека на гниль и слабость. Не бывает так, что жил-был паренек-отличник, вся жизнь впереди, а потом попробовал геру и покатился по наклонной. Нет. Я по-другому смотрю. Жил-был человек, случайный в этом мире. Живущий по ошибке. И сам это понимал. Поэтому и выбирал, чем себя убить – сигаретами, алкоголем, клеем. Просто герыч – самый эффективный. Самый надежный очиститель общества от лишних людей. Мы санитары общества, Денис, а героин – это дуст, выводящий тараканов. Концентрированная человеческая слабость. Инструмент эволюции в борьбе человечества за чистоту рядов.
Я пытаюсь обнять ее и успокоить, а она визжит, брыкается и орет так, что можно подумать, ей наживую отрезают голову. Расставив руки, я медленно приближаюсь к Тае, забившейся в угол кровати а она отталкивает меня, лягается ногами и визжит, визжит, визжит, истерично, почти на ультразвуке, так что хочется закрыть уши руками и спрятаться, лишь бы не слышать этого полувоя-полувизга. Лицо Таи раскраснелось и блестит от размазанных по щекам слез. Бросаю взгляд на часы – полтретьего ночи.
– Тая! Тая, что с тобой? Успокойся, Тая, пожалуйста! – Мой голос не пробивается через глухую пелену ее истерики, но интуиция подсказывает другой путь решения проблемы. Вместо того чтобы попытаться успокоить Таю, я встаю и ухожу на кухню. Через какое-то время ее истерика сменяется заунывным бесслезным плачем – она воет, всхлипывая, замолкая, снова включаясь. Еще через несколько минут (ровно две мои сигареты, до фильтра) я слышу из комнаты только короткие осколки всхлипов.
Стоит мне вернуться, как она начинает орать снова.
Игорь приезжает через полчаса. На нем плащ на голое тело, пижамные штаны и кроссовки. В руках – аптечка.
– Денис, на кухню уйди, – говорит он.
Я слышу, как он шушукается с Таей, – его она воспринимает спокойно, как она коротко вскрикивает через минуту, а после все затихает.
Мы сидим на кухне – я курю, он пьет кофе. Молчим.
– Часто такое с ней? – первым решаюсь я.
– Сейчас реже.
– Что это?
– Восемь лет назад, – начинает он рассказ, – была заваруха, если помнишь. В городе нарушился порядок. Всем как-то резко стало тесно на своих местах, и каждый почти подумал – почему это я не рулю в городе один? Началась склока. Каждый сам за себя, все против всех. Нужно было упорядочить движение. Поэтому иногда приходилось идти на жесткие меры. Но в обратку против меня тоже работали. Таю похитили.
– Что?..
– Похитили. Конкуренты мои. Три недели держали в подвале.
– Чего они хотели?
– Чтоб я ушел. Понимаешь, если бы я тогда отступился, я бы потерял все – и Таю, и дело. Я бы стал слабым, и потом я бы даже не смог им отомстить, если бы что-то случилось.
– Я ни в чем тебя не обвиняю.
– Я отказался. Они грозились прислать ее по частям.
– Мизинец?
Игорь кивает.
– Как ты нашел их?
– Не важно. В конце концов, все это вопрос денег и силы. Я оказался сильнее.
– Что с ней случилось?
– Их было трое, тех, кто смотрел за ней. Организовал все Иртыш, я потом разобрался с ним… Он говорил, что не велел им… Что они ослушались, понимаешь?
– Что с ней случилось?
– Они насиловали ее. Втроем. С утра до вечера, после того как я отказался. И теперь она живет на два дома. – Игорь невесело усмехнулся. – Понимаешь, она иногда в том подвале просыпается. Как сейчас.
– А врачи?
– Что врачи? Реланиум, феназепам… Она первые полгода как овощ ходила. Я не могу ее убивать. Знаешь, я все эти годы приходил домой, садился, хватался вот так за башку – думал, все бы на свете отдал, все, чтобы она как раньше была. Они же… Суки, они же душу из нее вытащили. Она такая веселая была раньше. А потом заперлась в доме и выйти боится одна, без охранника.
Я впервые вижу Игоря таким. Верится с трудом, но сейчас он выглядит ранимым, и мне приходится его успокаивать.
Он сидит, утопив голову в руках, и глухо говорит откуда-то снизу:
– Я сейчас на нее смотрю иногда – она такая, как до всего. Как будто в нее жизнь вернулась. Тысячу лет ее такой не видел. Спасибо тебе, Денис.
Абсурдная ночь заканчивается абсурдным утром. Ничего не может быть бессмысленнее, чем почти плачущий Вернер. Слово «спасибо» – не из его лексикона.
Прощаясь, Игорь оставляет мне упаковку реланиума и несколько одноразовых шприцов – если что, два куба сразу.
В окно я вижу, как он садится в свой «Кэдди» и уезжает. Иду в комнату. Тая свернулась калачиком в углу кровати. Укрываю ее одеялом, ложусь сзади и обнимаю. Я думал, что она спит, но она берет меня за руку и подносит мою ладонь к своим губам, чтобы поцеловать. Ее лицо мокро от слез.
* * *
Сегодня самый теплый день октября за последние тридцать лет. Утром сказали по радио.Будь я, не знаю, мэром, президентом или кем-то в этом духе, короче, человеком, облеченным властью, – я устраивал бы в такие дни общий выходной. Чтобы люди выходили на улицу и смотрели, какой прекрасной может быть жизнь.
Воздух сух и прозрачен, а слабый ветер лениво гонит по чистому асфальту высохшие желтые листья. Тишина, статика, грусть.
Я съезжаю с главной дороги на проселочную, чтобы попасть в район частных домов, где живет Вернер. Выезжаю на открытое пространство. Ветер здесь сильнее, он гоняет листья сотнями.
Тая открывает дверь и быстро втаскивает меня внутрь. Награждает поцелуем.
– Мы раньше всегда вдвоем отмечали, по-тихому. Без тортов этих, свечек. – Вернер держит в руках бокал с шампанским, и в паузах между его словами слышно, как шипят пузырьки. – Сидели вдвоем, вспоминали… А потом появился Денис и все испортил – всех в себя влюбил, всех очаровал.
Мы тихо смеемся. Очень хорошая атмосфера за столом.
– Но выпить я все равно хочу не за него. Без обид, Денис, я передумал… За тебя, сестренка. За твой чудесный возраст. Я тебя люблю.
Он тянется к Тае и целует ее в щеку. Они смотрят друг на друга – интимным, сокровенным взглядом, свойственным только самым близким людям.
– Теперь – подарки! – и Игорь потирает ладони.
– Игорь… – Тая поворачивается ко мне: – У нас традиция есть.
– А, ну да, традиция, – снова перехватывает инициативу Игорь, и Тае это не нравится, что видно по ее поджатым губам и опустившимся глазам. – В этот день Тая может попросить у меня что угодно, и я не вправе ей отказать. Естественно, если это в моих силах. Обычно она хомяков морских просит. Хорошо не бегемотов. Но сегодня я подобрал подарок сам.
С этими словами, то ли правда не замечая неудовольствия сестры, то ли попросту не обращая на него внимания, Игорь бросает на стол незапечатанный конверт:
– Средиземное море. Круиз. Две недели. Люкс. Поедете вдвоем, отдохнете, мир посмотрите.
– Игорь, спасибо, но я хотела о другом попросить.
– Как?
– У меня есть просьба. Ты не вправе мне отказать.
Улыбка прикрывает недовольство Игоря. Он, прищурившись, смотрит на Таю и закуривает.
– Ну, раз есть желание, озвучь, не тяни интригу. – В голосе Игоря проскальзывает нетерпение.
– Отпусти Дениса.
И мы сидим молча, словно кто-то раскрыл неудобный секрет или вытащил из шкафа и посадил за общий стол старый семейный скелет.
– Тая, не в свое дело лезешь, – коротко бросает Игорь.
– Ты обещал!
– Ничего я тебе не обещал. Едешь в круиз, все.
– Я никуда не поеду. Я не хочу. Отпусти…
– Рот закрыла!!!
От Игорева крика дергаюсь даже я. Глаза Таи набухают слезами, она закусывает нижнюю губу, а Игорь выставляет указательный палец в ее лицо и зло чеканит:
– Сейчас же сотрешь тоску со своего лица и будешь улыбаться. А через неделю вы вместе с Денисом сядете на этот долбаный белый лайнер и поплывете…
– Я никуда не поплыву!
– Будешь здесь сидеть? Запрешься в четырех стенах опять? Будешь жалеть себя, ныть, орать по ночам? Хватит, проснись уже, живи…
– Сволочь, как ты смеешь? – Тая тоже начинает закипать, и в эту секунду я вижу, как они похожи друг на друга, брат и сестра, особенно в гневе. – Это же ты виноват, из-за тебя все…
– Хватит.
– Как у тебя язык поворачивается, скотина…
– Тая, хватит…
– Ненавижу тебя! Сволочь, убийца!..
Это не была пощечина. Он действительно ударил, вложив силу. Голова Таи мотнулась, девушка с криком схватилась за щеку и тихо заплакала.
– Успокой ее, – произнес Вернер, срывая с колен салфетку и вставая из-за стола.
* * *
Тая спит у себя наверху. Она даже не легла, а обессиленно упала на кровать, не позаботившись снять ни одежду, ни туфли. Я накрыл ее покрывалом, сел рядом. И стал гладить по плечу. Через несколько минут она заснула. Я спустился вниз.Игорь сидел на веранде, укутавшись в тулуп. Вечера становились холодными. Я без напоминания принес из бара бутылку виски и пару стаканов. Льдом решил пренебречь – не по погоде.
– Я тебя отпущу, Денис. Только не сейчас. Я хочу, чтобы между нами была правда. Ты веришь мне?
– Конечно, верю.
Мы выпиваем.
– А ты сам? – спрашиваю я.
– Я сам – что?
– Не хочешь выйти? У тебя достаточно денег.
Вернер усмехается:
– Деньги здесь ни при чем. Это мой способ контролировать жизнь. А моральные сомнения… Я не парюсь. Наркотики или садовый инвентарь – какая разница. Все что угодно можно запретить. Машины можно. Из-за них воздух грязный, автокатастрофы из-за них. Знаешь, сколько народу в авариях гибнет? Каждый год больше, чем в Афгане за все время. Сигареты можно запретить. Сколько они народа убивают? Больше, чем наркота, в разы больше. Ты понимаешь, все же зависит от того, как посмотреть. – Игорь, крутанув бокал в воздухе, разом вливает в себя едва не половину, но глотать не торопится, держит виски во рту, чтобы насладиться вкусом.
– Героин – он как лакмус, – продолжает Игорь, и его голос чуть садится от только что выпитого виски, – выявляет человека на гниль и слабость. Не бывает так, что жил-был паренек-отличник, вся жизнь впереди, а потом попробовал геру и покатился по наклонной. Нет. Я по-другому смотрю. Жил-был человек, случайный в этом мире. Живущий по ошибке. И сам это понимал. Поэтому и выбирал, чем себя убить – сигаретами, алкоголем, клеем. Просто герыч – самый эффективный. Самый надежный очиститель общества от лишних людей. Мы санитары общества, Денис, а героин – это дуст, выводящий тараканов. Концентрированная человеческая слабость. Инструмент эволюции в борьбе человечества за чистоту рядов.