Манаков Анатолий. На грани фола (Крутые аргументы)

   - Думаешь, я не выросла? Выросла. Но вот полного облегчения пока не испытываю. Вижу в религии попытку отвлечь человека от его сексуальности, чему и старается способствовать церковь своими утешениями, требованиями, даже угрозами. Не успокаиваюсь, говорю себе: "Да мало ли что отвлекает человека от сексуальных влечений!" Доводы Фрейда мне представляются убедительными: духовенство придает религии божественное происхождение, но прав на это церкви никто не давал.
   - О, это уже аргумент посильнее. И знаешь, что ещё мне кажется верным, или черто, как ты говоришь? Чуть ли не инстинктивная потребность во мне наслаждаться приступами своей блажи или сумасбродства. Замечая такие позывы, каждый раз стараюсь одергивать себя. Да, мне не приходилось благодарить Всевышнего за снятие с души моей греха или угрызения совести, но это ещё не свидетельство моей правоты. В морали и этике я просто ищу надежных доказательств. В них должна чувствоваться реальная жизнь и свободный, по-настоящему свободный духовный поиск. Одной лишь верой, какой бы святой ни была, не смогу я жить - мне ещё нужно понять происходящее вокруг и внутри меня. Спорить не буду, Иисус - благороднейшая личность. Однако культ ему задерживает во мне развитие ума и воли, мешает мне успешно управлять самому своей жизнью.
   Джулия откликнулась не сразу. Некоторое время она наблюдала, как две молодые послушницы приводили в порядок цветочные клумбы перед входом в Трапезную палату. Указания им, что и как нужно делать, отдавал бородатый мужчина средних лет, одетый в гражданский костюм. Видимо, дабы придать себе и делу своему солидности, он время от времени вынимал из кармана пиджака сотовый телефон и делал вид, что его могут вызвать по более важному обстоятельству. На сидевшую на скамеечке пару он не обращал никакого внимания, будто их и нет.
   - Чувствую, своим дерзким, но честным умом ты заставляешь себя быть инквизитором собственной совести, - прервала молчание Джулия.
   - Так оно и есть, - согласился Алексей. - Да и можно ли признать благоразумным нечто, допускающее гибель и страдания невинных? Если можно, то мучения становятся средством и целью, а это уже издевательство над здравым смыслом. Допустим, Всевышний заложил во всё свой, неведомый мне смысл. Тогда как раз по этой самой причине мне трудно поверить в его благие мысли. Подобных мне Достоевский называл бунтарями против Владыки Мира. Что ж, я не из пугливых, хоть и уважаю прославленного литературного сыщика.
   - У тебя все складывалось иначе, чем у меня. То есть с младенчества закладывалось безоговорочное подчинение Богу и Папе Римскому. Тем не менее, это не помешало позднее посчитать церковную мораль душеспасения весьма сомнительной.
   - Почему?
   - Почему? Такая мораль просто мешала душе радоваться, заставляла откладывать развлечение на потом, осуждала само мое существование, нагнетала жуткий страх и неуверенность в себе. Сейчас я также откровенно говорю тебе, что, вполне вероятно, Бога нет. Но мне нужны исчерпывающие сведения о Нем и Его намерениях. Наблюдаю за происходящим и продолжаю допытываться, что сделал бы Господь перед лицом неопровержимых фактов. К сожалению или к счастью, сверлит мня лишь один возможный ответ. По всей видимости, возненавидел бы себя за свою беспомощность.
   - Вот я и говорю, нет правды на земле, но нет её и выше, как подметил наш великий Пушкин. Возьмем вторую заповедь Господню о не сотворении себе кумира и зайдем в любой православный или католический храм. Сколько позолоченных изображений святых, выставленных для поклонения и сотворения из них кумиров! Или обратимся к Священному Писанию. "Глаз за глаз" считает Бог-отец. Что же говорит Бог-сын? Прощать обидчика и подставлять левую щеку после удара по правой. Кто из них говорит истину? Ну хорошо, возлюблю я ближнего как самого себя. Но ведь согласно канонам христианского смирения нужно не только воздержаться от любви к себе, надо возненавидеть себя за греховность свою. А вот ещё один казус-плексус.
   - Так, так, братья-иезуиты были бы уже без ума от твоих рассуждений. Без всяких шуток говорю и продолжаю тебя слушать с интересом.
   - Вот я и говорю, как это могло получиться, господа мои иезуиты, что практически все новозаветинские сюжеты не были зафиксированы в исторической хронике тех времен, а если и зафиксированы, то со значительным, в три-четыре десятка лет, запозданием? Почему высшее духовенство приступило к размножению книг Нового Завета дли публики лишь спустя полторы тысячи лет после написания первой из них? Разве это не плутовство? Веками подвергали Библию цензуре, редактуре, исправлениям нестыковок и дополнениям. Папа Римский, не помню кто именно, вообще запретил верующим читать Ветхий Завет, а его окончательная редакция канонизирована только в конце шестнадцатого века. Вот и получается текст Священного Писания новее, чем выставляется. В сущности, церковная иерархия тщательно подправила Библию, дабы исключить разброд в описании событий и божественных откровений. Да и то, не до конца. И все почему?
   - Потому что мы все склонны больше верить в не требующие доказательств выводы. Отсюда и уповаем на загробную жизнь, считаем саму прочность нашей веры её подтверждением. Атеистов же не становится меньше, оттого что церковь никогда не была твердой союзницей свободы. Были исключения в истории, но каждый раз первосвященство предпочитало вставать на сторону правителей. Хотя и нелегко мне это признавать.
   - То-то и оно, Джулия! Я тоже никому не отдам своего права на свободу совести. Слишком много времени в своей жизни я уделил служению делу, исход которого от меня не зависел, Сейчас хочу зависеть только от самого себя и о душе своей заботиться по собственному усмотрению.
   - Звучит пусть несколько высокопарно, но весьма убедительно.
   - А потом, сколько миллионов людей сожжены на костре или в печах концлагерей, замучены в государственных и церковных казематах - все равно к единомыслию в вопросах веры политической или религиозной так и не придвинулись ни на шаг. Никого не заставишь против воли исповедовать религию или быть атеистом. Это мое мнение. А что у вас думают в Западной Европе?
   - У нас, Алексей, жизнь более или менее устоялась, течет размерено. У нас обычно выстраивают силлогизмы, логически обосновывают свои мнения и полагают, будто в Азии, включая Россию, либо не умеют, либо не хотят различать между реальностью и вымыслом, непосредственными наблюдениями и фантазиями. Но я уверена, есть свои преимущества на Востоке, своя система мышления. Там тоже умеют аргументировать и видят, перед кем нужно обязательно скрывать свои порочные наклонности, а перед кем не обязательно. Все тот же обман, все тот же самообман. Где больше, на Востоке или на Западе - это даже не вопрос для дискуссии.
   - Абсолютно с тобой согласен. Но есть у меня ещё одна мыслишка. На мой взгляд, в основе всех религий, восточных и западных, покоится безразличие к истине, хотя главным при этом считается верить в истинность только своего учения. Грешен ли человек от природы или нет - не столь, мол, важно, важнее чувствовать в себе грех и надеяться на помощь свыше в спасении души. А я думаю, верить можно и даже нужно, но без посредников и не на словах. Кого из сильных мира сего устрашают все эти угрозы Страшным Судом? В от только если кто-нибудь из смертных возьми да сделай из себя "спасителя человечества" и устрой свой суд здесь на земле - в такого, когда в его руках ещё и ядерное оружие, в такого сразу поверят!
   - Опять ты читаешь мои мысли.
   - Признаться тебе, Джулия, иногда я искренне завидую баптистам., продолжал Алексей. - Тихие, скромные, работящие, они не любят обращаться к посредническим услугам священников для свершения своих святых таинств. Завидую и нашему другу Джорджу. Протестант в каком уже поколении, он учится полнее наслаждаться жизнью здесь на земле. Занимаясь дзэн, набрасывает на себя небесную тогу и заставляет море течь в его венах. Без ехидства говорю. Мне тоже хочется держать бесконечность на ладони руки, включать не только мозг, но и весь организм для решения какой-то проблемы. Не зря же у японцев, ярых приверженцев дзэн, "думать" - означает также вспоминать, тосковать, любить. В общении с ними я подметил довольно мягкий характер, способный и на решительные действия. Самое ценное для них благожелательность, спокойствие, почтительность к старшим, благопристойность, отсутствие зависти и показухи.
   - Понятие о грехе и пороке у них тоже особенное, - подхватила тему итальянка. Христианин или мусульманин всегда ожидает одобрения со стороны за совершенное им доброе дело. Приверженец Дзэн предпочитает не думать об одобрении, словно хочет стать ветерком, что дует по своему хотению. Ему не понятно, почему люди уделяют так много времени Верховному Творцу, Для него Будда не идол и, если тот встал препятствием на пути, можно отстранить и его. А посмотри, как в оформлении садов, парков, в японской литературе отражается художественный принцип вечного одиночества, стиль одного угла, догадок и намеков. Японцы ищут не блеска мысли и богатства идей, им важнее - благость спокойствия от общения с людьми и природой. Достойную восхищения подлинную красоту усматривают не столько в совершенстве стиля и формы, сколько в незаконченности и непритязательности. Они не испытывают особой тяги к игре интеллекта, потому сходу ничего не отрицают и не принимают на веру.
   - Ну, Джулия, сейчас мы того гляди и себя пробурим до самой сути.
   - Мамма мия! Пусть даже душа и рассудок во мне сольются воедино, все равно любое мое суждение мне кажется либо поверхностным, либо неглубоким.
   - Поверь, уж больно не хочется тратить на какую-нибудь чепуху свою жизнь. Что до меня, то я продолжу упорный розыск белых пятен в своем неуловимом геноме. Там на бескрайних просторах буйствует целая Вселенная, высшее переплетается с низшим, добродетель с пороком, "я" и "ты" неотличимы. Там в глубинах моей генетической памяти живет Старец-проповедник и ведет меня по коридорам к заповеднику истин. Мое стремление избавиться от самообмана делает меня свободным, свободным настолько, что я уже не могу переносить своей униженности ни перед кем, не хочу никого порицать, кроме разве самого себя. Чтобы солнце взошло, не надо молиться или заклинать - оно взойдет и так. Отсюда и мой совершенно искренний тебе ответ, во что я верю и верю по-настоящему.
   - Глубокое погружение в себя требует от ума и воли известного напряжения. У Джулии с Алексеем так и получилось: выговорившись, они снова замолчали, словно ни о чем другом разговаривать не хотели.
   Ее большие карие глаза блестели на солнце мириадами огоньков. Взяв его за руку, она застенчиво улыбнулась и тихо сказала:
   - Чувствую себя сейчас веткой цветущей розы, неведомо как попавший в заснеженный лес. Тело отпало, в голове пустота, и остается, как монахине из ордена святой Урсулы, общаться посредством азбуки пальцев.
   - Тогда пойдем причастимся не придуманной жизни, - предложил Алексей. - Поскольку в святости не всегда можно усматривать смиренное ожидание божественной благодати, то приглашаю тебя в мою скромную, почти монашескую обитель совсем неподалеку отсюда. Там будем пить её из собственного источника и не просить ни у кого разрешения на это.
   - Друг мой, считай, ты меня околдовал Как говорят у нас в Италии, "нон э си тристо канэ че нон мени ла кода". То есть нет такой грустной собаки, которая не виляла бы хвостом.
   Джулия показала Алексею открытые ладони своих рук, легонько потрепала его по плечу. Они поднялись со скамейки и не спеша пошли к монастырским воротам...
   Тут я опять должен объясниться перед вами. Рассказать о происходящем на даче у Алексея, прямо признаюсь, дело для меня непосильное. Пусть даже сонмище чертей, магов и ведуний попытается заставить меня сотворить сие действо, все равно прибегну к благому умалчиванию и сохранению чувства меры. Не говоря уже о том, что частная собственность, не важно сколько соток земли, неприкосновенна и допускает в её пределы либо по приглашению хозяина, либо с санкции прокурора. Ни того, ни другого у меня не было. Вот на что я имею гораздо больше моральных и других оснований, так на извещение вас о том, что через два дня на третий в полночь наши знакомые стояли на перроне Ленинградского вокзала напротив вагона "Красной стрелы".
   - Надеюсь, этим летом ты приедешь ко мне, - сказала Джулия спокойным, уверенным тоном. - Давай поработаем вместе. Мне нужно подготовить несколько материалов для Совета Европы и без твоей помощи будет трудно. Конечно, если есть у тебя желание и время.
   Алексей промолчал, только ещё крепче обнял её, будто передавая ответ через исходившие от него биотоки.
   - Ну мне пора, - попыталась она улыбнуться и посмотрела ему в глаза. До скорой встречи. И пусть само Провидение будет на нашей с тобой стороне.
   Заходя в вагон, Джулия обернулась, помахала рукой и исчезла в темноте. Он стал ждать её у окна напротив купе, но она почему-то не появлялась. Состав плавно тронулся. И лишь когда мимо проплывала открытая дверь тамбура, за плотной фигурой проводницы можно было увидеть, как, прислонившись к стенке Джулия курила и у неё дергались плечи.
   Долго ещё Алексей провожал взглядом красные фонарики последнего вагона, пока те совсем не скрылись из виду. Потом медленно побрел по перрону в сторону автостоянки. По дороге кто-то внутри него неожиданно стал напевать мелодию популярной песенки, где есть такие слова: "Москва Санкт-Петербург, любви прощальный поезд, что нам не дописать, быть может, никогда."
   Под звуки этой не очень веселой мелодии неожиданно пришла к нему шальная мысль: что если в самом деле взять да навестить Джулию, погостить у неё в Вене недельку, другую на последние свои сбережения, Кстати, надо бы выяснить, кто этот загадочный "Хэппи Хзакер". Неужто Фрэнк? Не похоже. Или сам Джордж? Вряд ли. Впрочем, у жизни своя логика и преподносит она ещё не такие сюрпризы...
   На следующий день он поехал на кладбище в Кунцево. Лет сорок назад оно ещё располагалось за чертой города и до сих пор стояло на отшибе, укрытое сосновой рощей. Протекавшая рядом речушка Сетунь бежала уже по зарытой в земле трубе, на её исчезнувших берегах теснились громады жилых зданий.
   Непрестанно моросил дождь. Неподалеку от главной аллеи кладбища, почти у входа проходила в это время церемония захоронения. Стенки и дно могилы были устланы красной тканью, вместо мужчин с канатами в действие приводился специальный механизм, плавно опускавший гроб на дно. В толпе провожавших то и дело трещали сотовые телефоны. Для кого-то суматошное коловращение жизни уже позади, для других в самом разгаре.
   Алексей подошел к массивному надгробью из черного мрамора с выгравированным портретом женщины. Возложил цветы и долго смотрел ей в глаза. Окажись кто-нибудь рядом, мог бы услышать, как он почти прошептал:
   - Благослови меня, мама!
   ЗНАК ДЕСЯТЫЙ
   У С О Б О Р А С В Я Т О Г О С Т Е Ф А Н А
   И вот, снова старая, добрая, веселая Вена. Круг замкнулся, напоминая "чертово колесо". Можно придумать сравнение и позабористей, но сейчас не до этого - есть дела поважнее.
   Летний зной на берегах голубого Дуная заметно спал. Дни стояли уже не жаркие и все ещё теплые. Воцарился бархатный сезон, нечто вроде нашенского где-нибудь на сочинском взморье.
   Выйдя по узенькому переулку Шенлатернгассе на небольшую, вымощенную камнем площадь, Алексей сразу нашел то, что искал. Рядом со старыми зданиями университета и Академии наук перед ним предстала Церковь иезуитов. Он подошел к ней поближе, принялся рассматривать. Вроде ничего особенного, скромная, без всякой вычурности и в то же время внушительная. Его внимание привлек построенный по итальянскому проекту фронтон с огромными волютами по бокам, статуями в нишах, настенным декорумом. В саму Церковь Алексей решил не заходить и, развернувшись на каблуках, неторопливо направился в сторону кафедрального собора святого Стефана.
   Совпадение случайное, но все-таки интересное: собор освящен в год основания Москвы, или десять лет спустя после присвоения Вене статуса города, что в масштабах мировой истории достаточно считать две столицы ровесницами. Сама Вена возникла на месте римского лагеря и в момент закладки первого камня в фундамент дома Божиего являлась центром герцогства, входившего в состав Священной Римской империи.
   Строительство собора затянулось на века, здание постоянно переделывалось, расширялось, восстанавливалось после пожаров, потому назвать имя главного архитектора просто невозможно. Уже и без того ослабленное старостью сооружение серьезно пострадало в ходе бомбардировок весной сорок пятого, и первую послевоенную мессу смогли отслужить лишь спустя семь лет, ещё десять лет продолжали реставрацию. В итоге, собор святого Стефана дожил до наших дней в том виде, какой приобрел окончательно в ХУ1 веке, или одновременно с завершением строительства собора Василия Блаженного в Москве. Причем, итальянских зодчих и мастеров работало тогда в Вене довольно много, как и в столько граде Великого Княжества Московского. А это уже явно не случайное совпадение...
   При входе в храм Алексей почувствовал, как перед ним открылась огромная, веками истертая, покрытая пылью эпох книга. Переворачивая её скрижали каменные, он стал всматриваться и обнаруживать там нечто, не виданное им ни в одном другом уголке Европы. Погружаясь в загадочный, запечатленный искуснейшей работой архитекторов, скульпторов и строителей мир Средневековья, он замечал в хитрющих завитках на капитолиях силуэты пернатых и человеческий лиц, чуть выше - причудливых гномов, неподалеку от них - чудищ с телами животных и головой человека, над фризами - апостолов и поддерживаемого ангелами Иисуса Христа в мандорле. Расставленные хаотично фигурки сливались в единое целое, оберегаемое от распада укрытыми в стенах опорами. Из-за скрытности несущих конструкций соборная каменная летопись с её религиозной символикой не давила своей массой, даже напротив - приносила встревоженной душе успокоение.
   Свет в храм из окон и со стороны алтаря попадал рассеянно-дымчатым, разливался повсюду столь чудодейственно, что не создавал теней или полумрака, придавал магическую невесомость всей постройке, а настенным ликам тварей из сатанинского бестиария - незлобный, довольно мирный характер.
   Всматриваясь в стершиеся надписи на погребальных плитах, Алексей старался уловить немой разговор резного камня. Главный зал собора обладал для этих целей блестящей акустикой и казался просторным, хотя значительное в нем место отводилось скамеечным рядам.
   Под огромной консолью, поддерживаемой пучком причудливо переплетенных нервюр, из окошка выглядывал в зал человек с изможденным лицом. Это Мастер. В руках у него циркуль и угольник, нехитрый инструментарий для того, чтобы заточить Время в камень. Алексей остановился напротив, стал приглядываться к нему и различать едва уловимые движения его губ.
   Человек с циркулем как бы давал понять, что ему приходилось тщательно присматриваться к строителям собора, особенно к новичкам, дабы избежать повода для доноса на него. Упаси Боже сказать ему что-нибудь о своих близких отношениях с осужденными еретиками или о неправомерности наказания их судом Инквизиции, тайно встречаться с вероотступниками, допустить дурной отзыв об их обличителях, прочитать книгу, в которой еретики находили себе опору. Мастер знал, что перед тем как схватят его "папские псы", кто-нибудь обязательно на него донесет, на допросах его будут пытать, измываться, и, наверное, он не выдержит мук, наговорит на себя и других - только бы перестали ломать кости, а конце концов пошлет весь этот опостылевший ему мир ко всем чертям собачьим. Конечно, предотвратить или оттянуть столь печальный исход могла бы его добровольная работа на Инквизицию негласным её помощником. Даже известный драматург Лопе де Вега, как ходили слухи, служил следователем Святейшей, участвовал в допросах и пытках. Да и чего остерегаться, если соблюдалась анонимность свидетельских показаний, двое слухарей-доносчиков приравнивались к одному очевидцу, а обвиняемого вообще лишали прав опровергать показания осведомителей, если те предварительно признали отсутствие вражды между ними и арестованным. Последнему редко когда оставляли шанс выжить: вслед за угрозой пыткой, или "кротким увещеванием" сразу следовала сама пытка, или "умаление членов". Большинство допрашиваемых признавались в содеянном после первого "умаления", остальные же, если не лишались полностью сил и рассудка, после второго подробно описывали свое сознательное или невольное участие в преступлениях против веры.
   Мастер откровенно рассказывал, как ведатели и судьи из монашеского ордена святого Доминика для очистки совести пытались оправдывать свою ярость. Прежде всего тем, что первым якобы взял на себя миссию инквизитора сам Иегова, свершив суд над Адамом и Евой после их согрешения в саду Эдема. Увы, при выполнении ими священного долга всех правоверных католиков они не вспоминали апостола Иоанна Златоуста, запретившего христианам искоренять заблуждения веры силою и призывавшего вести людей к спасению только убеждением, разумом и любовью. Вместо этого монахи говорили, будто умеют беседовать с Богом и приводили цитаты из Библии в пользу своей нетерпимости. Братьев-доминиканцев с пути истинного не собьешь! Совесть не напоминала им золото, чья продажная стоимость возрастает по мере уменьшения примесей, - даже в самых благочестивых гражданах отыскивали они следы Сатаны. Инквизиторы даже знать не хотели о том, что главная причина болезни греха кроется в заблуждении и недуг сей излечивается разумными действиями самих врачевателей духовных. Опасливо присматривались они и к другому предлагаемому пути исцеления - отойти от подстрекателей согрешения. Опасливо, ибо когда без свидетелей пороки утихают сами собой, мало отыщется доносчиков, без которых доминиканцы как без рук.
   По секрету Мастер поведал, что назло обличителям тайных и явных врагов Римской Церкви сам он старался разыгрывать из себя благоверного и при людях всегда подчеркивал, будто неверие в Бога есть величайшее преступление, намерение же нанести удар по Его слугам земным - самое дикое из всех, заслуживающее сурового наказания. Он видел, как люди чаще подчинялись законам природным, нежели Божиим, но приучил себя неустанно твердить о предназначении жизни человеческой для покаяния, об обреченности людей на жалкое существование в силу порочности своей натуры. Похотливые и завистливые создания извратили заповеди Господни и тем самым уже заслужили проклятия! Он же, в душе своей сокрытой, лучше будет странствовать в одиночку. Ибо очень хочется в тайне от инквизиторов узнать, почему ему, создателю соборной церкви самой дерзкой конструкции, не достает воли побороть в себе страх перед Святейшей и карающей...
   Чуть склонив голову, словно в знак благодарности за откровенный рассказ, Алексей пересек главный зал и вышел из собора на улицу. Там он повернулся лицом к "Исполинским Вратам", посмотрел вверх на восьмигранный шпиль, устремленный в небесную даль. Охватить взором весь храм целиком можно было, лишь отойдя на приличной расстояние, но даже у самого основания собора эта каменная глыба не подавляла его и как бы отдавала ему часть своей подъемной силы. По сравнению с только что увиденным, разбросанные вокруг деловые и торговые кварталы, витрины модных магазинов, весь этот "немецкий Париж" казались потерявшими свою значимость.
   Дальше ему предстояло следовать по указанному Джулией маршруту. Он вышел на Ротентурмштрассе и направился в сторону Дунайского канала, затем повернул на Хоэр-Маркт, проследовал мимо Старой ратуши к самому, пожалуй, красивому в городе храму Марии ам-Гештаде и от стрельчатой арки церковного портала спустился по лестнице. Ну а там, в сердцевине венского "яблока", даже слепой найдет старый бюргерский дом за номером десять...
   Поднявшись на второй этаж, Алексей увидел массивную резную дверь с бронзовой табличкой "Отто фон Штюбинг, профессор" и постучал. Никто не откликался. Он хотел было постучать ещё раз, как вдруг послышались шорохи, лязгнули затворы и огромная дверь отворилась.
   Сначала за порогом появились глаза - веселые, искрящиеся, голубые. Потом - бородатый мужчина зрелых лет, широко улыбающийся и всем своим видом говоривший о неистощимых запасах доброжелательства. Он сидел в кресле-каталке, ноги его были укрыты пледом. От него исходило невозмутимое спокойствие и полна уверенность, что все наиболее важные загадки в жизни он уже разгадал.
   - Просим входить, - произнес он на русском голосом приятного тембра. Я Отто Штюбинг, Мать его за нога, сукина сына.