Страница:
Божество этим не было тронуто. Пусть Христос занимается своим собственным делом; министерство торговли стало для Круппа непримиримым врагом. Чтобы досадить ему, фон дер Хайдт пообещал, что заказы на крупповские колеса для использования на железных дорогах Пруссии будут сокращены до минимума. Его министерство обладало юрисдикцией над железными дорогами и спустило инструкции: ориентироваться на пудлинговые колеса. Альфред пришел в ужас. Под угрозу была поставлена честь Пруссии! И прибыли Круппа! «Кто поверит, что только за один месяц этого года мы поставили Франции – а также одной-единственной австрийской компании – товаров на большую сумму, чем прусским государственным железным дорогам за все время их существования?» – вскричал он в пасхальное воскресенье 1857 года. В начале следующего года он заметил барону Александру фон Гумбольдту, что, несмотря на признание в других странах, «прусские государственные железные дороги неизменно упорствуют в том, чтобы быть исключением, и их суммарные заказы за последний год не достигли необходимого минимума одного дня». Инициатор бойкота и пальцем не пошевелил: тогда Альфред направил протест непосредственно фон дер Хайдту, заявив, что покупатели из министерства «до необъяснимой степени игнорируют» предприятие Круппа и все просьбы о предоставлении работы и что «до сих пор прусские государственные королевские железные дороги не выбрали и полпроцента произведенных колес».
Здесь речь не только о деньгах. Сто лет назад капиталист не был председателем совета директоров, который беспокоится о ежеквартальных дивидендах и пропорциях между ценами и доходами. Для него проблема упиралась в само выживание. В безудержной погоне за использованием возможностей времени – фантастическими выигрышами для горстки людей в тот головокружительный момент истории – консервативная поза была невозможна. По британским меркам промышленность Германии все еще была бедной родственницей; тем не менее в Центральной Европе формировалась неумолимая сила, а некоторые цифры указывают на быстроту ее роста. За десятилетие к 1860 году объем годового производства рурских доменных печей увеличился в пятнадцать раз. В 1857 году число крупповцев перевалило за тысячу человек. Число цехов металлургического завода увеличилось в восемь раз и теперь включало в себя прокатный стан, механический пресс, слесарную мастерскую, десяток паровых молотов, печи и литейные цеха.
У Альфреда были агенты в Лондоне, Париже и Вене, один из них – Маттиас фон Фичек – представлял также Ротшильдов. После Парижской выставки крупповская сталь приобрела особый статус, и он начал выпускать болты и коленчатые валы для иностранных судов. Но перед лицом безжалостной необходимости расширения его финансовое положение оставалось шатким. Все завоевания могли очень быстро испариться. До сих пор у Круппа не было особого места в Германии. (Или, собственно говоря, в Эссене. Он был известен специалистам и министрам правительства, но не общественности. В апреле 1854 года полицейский комиссар Эссена, нотариально заверяя рекомендацию Рейнской пароходной компании в Кельне в отношении крупповских коленчатых валов, назвал Альфреда «герром Фридрихом Круппом».) Ему предстояло утвердить себя своими собственными мускулами, и его самым ценным имуществом был тот самый патент на производство колес. С ним он мог добиться решающего лидерства; без него Пруссия будет принадлежать не Круппу с его могучей пушкой, а женоподобным церковным колоколам Якоба Майера.
Альфреду не было нужды так сильно проталкиваться вперед. В погоне за периферийными источниками сырья он уже превосходил самого себя, а его требования, чтобы завод оставался во владении одного человека, неоднократно подвергали концерн опасности. Позднее его потомки были благодарны ему и за то и за другое. Без той силы, которую набрал Крупп, фирма попала бы под антитрестовские меры, последовавшие за Второй мировой войной. Однако в охваченные депрессией 1850-е годы действия Альфреда казались непомерно глупыми – в том числе и его сонному партнеру. По мере того как возрастали заимствования Круппа, Фриц Штоллинг все больше беспокоился. Глупо танцевать на таком канате, утверждал он; почему не образовать корпорацию? Для Альфреда это было подобием просьбы о том, чтобы поделить с ним Берту. Он не мог себе представить более страшной участи, чем «попасть в руки акционерной компании». Штоллинг упорствовал. Он считал, что имеет право на аудит, и был прав, но это не имело значения. Как уже произошло с братьями Альфреда до него, Штоллинг был вытеснен. «Я должен быть тем, кем и собирался быть, – Альфредом Круппом, единственным собственником, – писал Альфред Ашерфельду. – Тот факт, что герр Штоллинг имеет право на какую-то долю… не представляет интереса для общественности».
Аугуст фон дер Хайдт был более жестким оппонентом. Здесь столкнулись в ссоре два прусских тирана: оба коварные, изобретательные, с кровожадными инстинктами. Какое-то время казалось, что Хайдт одержал победу. 3 июня 1859 года Альфред обратился вроде бы с последней просьбой о продлении патента на производство железнодорожных колес. Она была холодно отвергнута. Альфред с горечью писал: «Хайдт никогда не хотел, чтобы мой завод процветал, он не упустил ничего, чтобы заставить меня серьезно сожалеть, что еще годы назад я не использовал мои изобретения за рубежом, а если мне придется встать на такой курс, то в этом некого винить, кроме министра ф. д. Хайдта». Это звучало как угроза, да таковой она и была; письмо адресовано директору Генерального военного департамента в Берлине и горячему поборнику стальной пушки. Генерал был идеальным эмиссаром к Вильгельму. А Вильгельм, который предыдущей осенью назначен регентом вместо своего сумасшедшего брата, теперь был в состоянии оказать помощь единственному собственнику.
Альфред готовился обойти министра торговли. Весной 1860 года он пошел на решительный шаг, обернувшись прусским флагом. Глава военного ведомства устранил трудности на его пути, и он написал самому его высочеству письмо, в котором говорилось: «Несмотря на более высокие прибыли, которые, несомненно, могли бы быть получены, я отказывался поставлять орудия из литой стали иностранным государствам, поскольку считал, что я мог бы служить моей собственной стране». После этого он опять обратился с просьбой о продлении патента. 19 марта Вильгельм призвал министерство удовлетворить эту просьбу. 14 апреля отчаянно сопротивлявшийся Хайдт рекомендовал отклонить ее. Наконец, 25 апреля регент обеспечил будущее династии Круппов, отвергнув все возражения и при этом упомянув «патриотические чувства, которые проявлял торговый советник Альфред Крупп из Эссена, в частности отвергая предлагавшиеся ему иностранные заказы на орудия».
Крупп согласился, хотя он несколько устал от монархов. Прожить без них оружейник не может, однако их высокомерные замашки могли быть весьма обременительными. Например, герцог Брауншвейгский принял орудие в подарок от Круппа и даже не удосужился прислать благодарность; король Ганновера заказал пушку стоимостью в 1500 талеров, предложил за нее 1000 талеров – и ничего не заплатил. Как можно требовать уплаты долга от короля? Альфред решил намекнуть, что в обмен он тоже хотел бы получать подарки: породистых лошадей, «что-нибудь вещественное, от чего можно ежедневно получать удовольствие, и более солидное, чем маленькие крестики со звездочками, титулы и тому подобные жалкие безделушки». Бавария наградила его «Орденом за заслуги» Святого Михаила, Рыцарским крестом; Ганновер – Гвельфским орденом четвертой степени. Такие вещи он считал побрякушками, но это было все, что он получил от обоих монархов. Лошади оставались в королевских конюшнях, и в январе 1859 года он всерьез задумался о том, чтобы отправить на свалку все свои планы по производству вооружений. Он проинформировал Хаасса: «Я еще уделяю кое-какое внимание орудиям, но у меня есть желание отказаться от их производства». Оно не приносило денег; оно было хлопотным; не было перспектив «получить компенсацию в результате бестарных перевозок». Если не считать Египта, у него не было никаких крупных заказов. В конечном счете это казалось пустой работой. Ничего не вышло из «ожиданий, которые давали определенные круги, особенно во Франции». Самого Хаасса надували «пустыми словесными обещаниями, даже не письменными»; армия императора только что получила нарезные бронзовые орудия для восьмидесяти батарей; воодушевленный Шнайдер вложил капиталы в гигантский паровой молот. Альфред был склонен в будущем сосредоточить внимание «исключительно на более выгодной деятельности, производстве из литой стали колес, валов и осей для морских и речных судов, железнодорожных локомотивов и вагонов». Он посвятит свои орудия труда «использованию во имя мира».
Темень; потом пламенеющий рассвет. В тот момент, когда он думал, что придется признать себя побежденным, регент готовился заказать сотню 6-фунтовых пушек. Генерал убедил принца поднять их число до 312 – на сумму в 200 тысяч талеров, – а к 20 мая (когда крупповцы были освобождены от военного призыва) Альфред получил от прусского военного ведомства аванс в сумме 100 тысяч талеров. Первый оружейный цех Круппа уже воскрешался. Волны нового интереса оживляли павильоны королевской Европы. В Эссен теперь начали прибывать чистокровные скакуны, как и лошади для упряжки в экипажи. В октябре в качестве гостя Гартенхауса прибыл принц Баденский, а когда он уехал, тяжело дыша от гари и заказывая новые рубашки, Берлин выступил с торжественным объявлением: Фридрих Вильгельм IV отправился в Валгаллу – царство мертвых; королем Пруссии стал Вильгельм. В качестве одного из первых королевских актов он снова приехал осмотреть металлургический завод, теперь с сыном и в сопровождении королевской свиты. Перед этим он прислал еще один орден Красного орла – на этот раз третьей степени, с планкой – и собирался к этому добавить Рыцарский крест династии Гогенцоллернов. Опять побрякушки, но Альфред отнесся к ним отнюдь не пренебрежительно. Это было прусским, это было настоящим. Дрожа от патриотического рвения, он выразил правительству «радость и волнение», а после этого написал на листах бумаги целый сценарий и обратился ко всему заводу по поводу встречи его величества.
Если бы Вильгельм видел его, он мог бы переменить свои планы, потому что это был поразительный пример того, как тевтонская скрупулезность маскировалась под эффективность. Альфред предписал подготовить: а) зал площадью в сто квадратных футов для демонстрации процесса производства стали, начиная с кокса и рудного сырья и кончая готовой продукцией; б) табло, демонстрирующее разницу между свинским железом (то есть колоколами Якоба Майера) и литой крупповской сталью; в) образцы осей, колес и орудий с показом «всех ступеней процесса»; г) орудия «с усовершенствованиями в конструкции и монтаже» и д) деревянные модели двух будущих крупповских пушек. В завершение торжества его величество должен был стать свидетелем фактических, час за часом процессов отливки и ковки раскаленного орудия.
Это был изнурительный график. Более того, он равносилен дерзости. Только человек, страдающий манией величия, мог полагать, что имеет право на такое количество королевского времени. Тем не менее Вильгельм прошел через это. Великолепный в своих позолоченных галунах, при малиновой орденской ленте, со сверкающими медалями и в отполированном шлеме, монарх восхищался милями шлака, что-то бормотал по поводу глиняных форм, даровал королевское одобрение бесконечным образцам пружин и скучным выставкам цеховых принадлежностей, тогда как позади него пораженная ужасом, но в молчании нервозно шаркала его ярко одетая свита, щелкая жезлами в тщетных попытках стряхнуть сажу с кителей и страусиных перьев. Никому из них это не понравилось, а военный министр Пруссии генерал граф фон Роон, который и раньше ссорился с Альфредом в письмах, был настолько оскорблен, что превратился во второго фон дер Хайдта. Однако шоу продолжалось – до ночи, когда это сверхъестественное представление стало освещаться лишь мерцающим пламенем кузниц. Король оставался до конца, потому что хотел угодить Круппу. Он убедился в том, что тот ему нужен.
Почему?
Потому что речь шла о Пруссии. Король-солдат смотрел за пределы своих границ – на Германию и – с помощью бога войны! – на возрождение рейха.
Сегодня трудно уловить настроение Вильгельма, вспомнить, каким маленьким человеком он казался в глазах мира, осознать, что всего столетие назад немцы были посмешищем Европы. Никто из ныне живущих не может помнить время, когда тень Тевтонского ордена не угрожала, не господствовала, не омрачала и даже не закрывала остальную часть континента. Вильгельм I вступил на трон Пруссии, которая все еще была страной из комической оперы, руководимой хвастунами и профессиональными бюрократами. Долгое время она считалась страной незначительной, и не было серьезных оснований полагать, что будущее многое изменит. Конечно, никто и не подозревал, что Берлин станет столицей крупнейшей агрессивной державы в современной истории, что его войска будут неоднократно устремляться за пределы своих границ, спровоцируют три решающих войны и пропитают европейскую землю кровью нескольких поколений.
Военная мощь была немыслима без политической стабильности, а с политической точки зрения Германия была болотом. Старая Священная Римская империя, Первый рейх, как объясняли учителя, вообще не была ни священной, ни римской, ни империей, а потом и вовсе деградировала до состояния рассыпанной мозаики. Восстановление казалось столь же невероятным, как если бы сейчас представить себе объединенную Африку. Наполеон сократил три сотни германских государств, епархий и свободных городов до сотни, а коалиция против него привела к дальнейшей консолидации, но, тем не менее, даже Бунд 1815 года насчитывал тридцать восемь мелких государств, каждое из которых было независимым и с ревностью относилось к другим. Среди них Пруссия и Австрия были достаточно сильны, чтобы вести спор о гегемонии, а при окончательной пробе сил Пруссия оказалась второй. Фридрих Вильгельм мог бы прибегнуть к последнему аргументу королей, но благодаря офицерам Шпандау, которые оставили паукам первое орудие Альфреда, у него не было убедительной пушки. Кроме того, несмотря на все свои мечты о рыцарских турнирах, в более трезвые моменты он был трусом. Малодушный и бессильный, он подчинился договору о капитуляции, который для горячих германских националистов навсегда остался известен как позор Ольмютца.
Именно против этого выступил его брат. Геройский и решительный, Вильгельм вознамерился отомстить за честь короны и, как только надел ее, начал шаги вверх – или вниз – по дороге к славе. Его визит в Эссен был одним из таких шагов. Другим была военная реформа; преодолев всю оппозицию, он увеличил призыв и обеспечил Пруссии огромную регулярную армию. Самое важное, он нашел превосходного политического помощника в лице Отто Эдуарда Бисмарка-Шенхаузена, бранденбургского юнкера-аристократа и страстного защитника королевских привилегий, который был всего на три года моложе Альфреда. Год спустя после окрашенного в огненные цвета тяжелого испытания в кузницах король назначил Бисмарка главой кабинета, и либералы начали подозревать, что происходит то, чего они и опасались. «Германия рассчитывает не на либерализм Пруссии, а на ее силу, – заявил им премьер, и – что больше всего запомнилось: – Великие проблемы дня будут решаться не резолюциями и не большинством голосов… а железом и кровью». Взвесив это, Вильгельм отправил Бисмарка туда, где было железо. Не в силах более выносить зловоние в Гартенхаусе, Альфред строил новый дом, и Бисмарк был его последним гостем перед переездом. Два неврастеника славно друг с другом поладили. Они сидели и разговаривали, любовались глупыми павлинами и ананасами и обнаружили, что они согласны во всем – от прав помазанника Божьего до красоты старых деревьев. Альфреду было особенно приятно узнать, что его гость любит лошадей. (Хозяин не утратил своего необычайного чутья: «Молодые лошади прыгают по лугу, такое удовольствие это видеть!») За обедом Бисмарк лукаво заметил, что принцесса Евгения слегка грубовата, а когда всплыло имя Наполеона III, он пониженным голосом смешно пробормотал: «Какой глупый человек!» Насколько этот человек был глуп, стало известно только несколько лет спустя, когда оба участника обеда объединили силы, но Альфред, возможно вспомнив о своей парижской неудаче, воспринял замечание гостя как проявление веселья.
Такие государственные визиты стали традицией; в течение каких-то месяцев перспективы Альфреда резко изменились. Когда фон дер Хайдт робко попросил его выступить в роли судьи на Лондонской промышленной выставке 1862 года, Крупп решительно предложил ему найти «другого человека, который больше бы подходил к этой роли», а отношения Альфреда с Вильгельмом продолжали улучшаться, пока он фактически не стал членом двора. У него по-прежнему случались головокружительные взлеты и болезненные падения. Это было в характере как самого человека, так и индустриальной революции, а возможно, характерно для Германии. Но с того времени он стал привилегированной фигурой в четырехугольном Потсдамском дворце; его самого и его торговцев приглашали, чтобы выработать общую линию на частных аудиенциях с королем.
Связь, объединяющая Круппа и Гогенцоллернов, была неразрывной. Альфред хотел производить оружие, Вильгельм – покупать его. Это был брак по расчету, возможно – по необходимости, и даже смерть не могла положить ему конец. Каждый из преемников Вильгельма должен был быть союзником старшего Круппа своего поколения. Понять эту взаимозависимость – значит осознать новое, историческое значение, которым обладала теперь династия. Отныне Крупп будет ассоциироваться с националистическими устремлениями народа. И в результате покровительства, оказанного ему и его наследникам, они станут ведущей в стране индустриальной семьей.
Тот факт, что он продолжал производить мирные инструменты, к делу совершенно не относится. Успехи Круппа в мирном производстве были прямым следствием его военного производства. Если бы он не делал пушки, он не стал бы национальным институтом, и именно превращение Круппов в институт обеспечило им их превосходство. Вильгельм никогда бы не вмешался, чтобы спасти патент на производство колес, если бы Альфред не был готов и способен ковать новый прусский меч. Сам Крупп очень хорошо понимал источник своего могущества. Во времена кризиса он вставал по стойке смирно и приветствовал флаг. Если это не помогало, он грохотал угрозами – он уедет, он найдет монарха, который оценит его.
Почти всегда это срабатывало. Иногда нет – потому что монарх и его оружейник были не одни. Неистовые волны и пересекающиеся потоки бурлили вокруг Потсдама и Эссена, толкая их то в одну, то в другую сторону и напрягая их связь. У Альфреда было мало провалов, но стоявшие за ними причины весьма существенны. Первая – чисто техническая: для первопроходца это естественно – сбиваться с пути. Вторая заключалась в прусской армии: Крупп был не единственным человеком, который был необходим королю для осуществления его грандиозных замыслов, а высшие военные чины все еще оставались верны своей любимой бронзовой артиллерии. Эти две причины – его ошибки и консерватизм офицеров – привели к перебранке с бароном фон Рооном, военным министром. Еще в последние недели регентства Вильгельма Альфред решил создать пушку, заряжающуюся с казенной части – революционная мысль. Его идея нарезных стволов оказалась достаточно скандальной и фактически была отвергнута; после испытательной стрельбы армия выдвинула условие: если в числе 312 его орудий будут и нарезные, их быстро возвратят. Теперь он предлагал заряжать свои стволы с тыла. Хороши шутки – так расценил это офицерский корпус.
Он обращался к Пруссии с упрямыми просьбами закупить пушку. Казенная часть, объяснял он, будет закрываться с помощью клина, и он хотел получить пятнадцатилетний патент на это изобретение. Прошение дошло до письменного стола Роона, о котором следует сказать несколько слов, поскольку ему предстоит сыграть ключевую роль в будущей истории династии Круппов. Усатый, упрямый и придирчивый начальник, на которого смотрели как на напыщенное ничтожество; один полковник записал в своем дневнике: «Господи, избавь нас от наших друзей!»
Как стратег Роон, по-видимому, стоит примерно на том же уровне, что и Бисмарк; однако как комедиант он занимает гораздо более высокое место. В своей книге «Немецкий Генштаб» Вальтер Гёрлиц описывает его как «гору-человека, чьи синие глаза и агрессивно топорщащиеся усы представляют стереотип прусского сержанта». Он и на самом деле любил называть себя «сержантом короля». Окружающие, однако, называли его не такими именами и, стремясь отличить его от других членов его семьи, говорили о нем как о «негодяе Рооне». Конечно, он был груб с владельцем концерна в Эссене. Он использовал прошение Альфреда в качестве туалетной бумаги и рассказал об этом коллегам по офицерскому корпусу.
Один из них передал это Альфреду, а тот потребовал вмешательства короля. К сожалению, Вильгельм не мог этого сделать. Его вульгарный военный министр был необходим ему точно так же, как и его оружейных дел мастер, потому что Роон в своем роде был гением; разрабатывая систему железных дорог, он совершенствовал план быстрой мобилизации, который бы обесценивал численное превосходство потенциальных противников Пруссии. Более того, у Вильгельма был неоплатный долг. Когда он еще был принцем-регентом, парламент отказался утвердить сметные предложения его армии. Без такого бюджета монарх никогда не мог поднять Пруссию до статуса первоклассной европейской державы. На протяжении пяти лет эта проблема будоражила Берлин; устраивались дуэли, против парламента плелись заговоры, поговаривали о государственном перевороте, а в какой-то момент офицерский корпус планировал оккупировать столицу 35 тысячами солдат, привести в состояние готовности подкрепления в Штеттине, Бреслау и Кенигсберге. Если бы военный министр не выполнил данного монарху обещания, с тревогой думал он в какой-то момент, Второй рейх был бы мертворожденным. Поэтому Вильгельм и не пошевелился. Действительно, как писал Гёрлиц, «борьбу против парламента возглавил военный министр генерал фон Роон, который придерживался мнения, что народ должен защитить армию от парламента, открыто проявив солидарность с выступлениями Мольтке и главы военного кабинета генерала фон Мантейффеля».
Все это было отголоском неудавшейся «революции» 1848 года, а о лояльности юнкеров своему классу можно судить по тому факту, что они сами были втянуты в жестокую междоусобную борьбу. И шеф военного кабинета, и военный министр – каждый из них смотрел на самого себя как на начальника штаба монарха. Все офицеры были согласны с Рооном в том, что их армия представляет собой «аристократическую профессиональную школу; естественным главой ее является король». Цель «негодяя Роона» состояла в том, чтобы «оградить конституционную теорию Фридриха Великого от подражательства фиктивной монархии Англии и сохранять целостность положения монарха как верховного военного правителя в разгар разброда конституционных мыслей». Мантейффель шел дальше. Для него Пруссия «была просто армией, а все в Пруссии, что не имело отношения к военной жизни, не только вызывало непонимание с его стороны, но и было сродни реальной угрозе». Можно подумать, что Роон и Мантейффель – братья по крови. На самом же деле они и их последователи были заклятыми врагами, и только угроза со стороны парламента – в конце концов устраненная в результате интриг Бисмарка – предотвратила бунт.
Здесь речь не только о деньгах. Сто лет назад капиталист не был председателем совета директоров, который беспокоится о ежеквартальных дивидендах и пропорциях между ценами и доходами. Для него проблема упиралась в само выживание. В безудержной погоне за использованием возможностей времени – фантастическими выигрышами для горстки людей в тот головокружительный момент истории – консервативная поза была невозможна. По британским меркам промышленность Германии все еще была бедной родственницей; тем не менее в Центральной Европе формировалась неумолимая сила, а некоторые цифры указывают на быстроту ее роста. За десятилетие к 1860 году объем годового производства рурских доменных печей увеличился в пятнадцать раз. В 1857 году число крупповцев перевалило за тысячу человек. Число цехов металлургического завода увеличилось в восемь раз и теперь включало в себя прокатный стан, механический пресс, слесарную мастерскую, десяток паровых молотов, печи и литейные цеха.
У Альфреда были агенты в Лондоне, Париже и Вене, один из них – Маттиас фон Фичек – представлял также Ротшильдов. После Парижской выставки крупповская сталь приобрела особый статус, и он начал выпускать болты и коленчатые валы для иностранных судов. Но перед лицом безжалостной необходимости расширения его финансовое положение оставалось шатким. Все завоевания могли очень быстро испариться. До сих пор у Круппа не было особого места в Германии. (Или, собственно говоря, в Эссене. Он был известен специалистам и министрам правительства, но не общественности. В апреле 1854 года полицейский комиссар Эссена, нотариально заверяя рекомендацию Рейнской пароходной компании в Кельне в отношении крупповских коленчатых валов, назвал Альфреда «герром Фридрихом Круппом».) Ему предстояло утвердить себя своими собственными мускулами, и его самым ценным имуществом был тот самый патент на производство колес. С ним он мог добиться решающего лидерства; без него Пруссия будет принадлежать не Круппу с его могучей пушкой, а женоподобным церковным колоколам Якоба Майера.
Альфреду не было нужды так сильно проталкиваться вперед. В погоне за периферийными источниками сырья он уже превосходил самого себя, а его требования, чтобы завод оставался во владении одного человека, неоднократно подвергали концерн опасности. Позднее его потомки были благодарны ему и за то и за другое. Без той силы, которую набрал Крупп, фирма попала бы под антитрестовские меры, последовавшие за Второй мировой войной. Однако в охваченные депрессией 1850-е годы действия Альфреда казались непомерно глупыми – в том числе и его сонному партнеру. По мере того как возрастали заимствования Круппа, Фриц Штоллинг все больше беспокоился. Глупо танцевать на таком канате, утверждал он; почему не образовать корпорацию? Для Альфреда это было подобием просьбы о том, чтобы поделить с ним Берту. Он не мог себе представить более страшной участи, чем «попасть в руки акционерной компании». Штоллинг упорствовал. Он считал, что имеет право на аудит, и был прав, но это не имело значения. Как уже произошло с братьями Альфреда до него, Штоллинг был вытеснен. «Я должен быть тем, кем и собирался быть, – Альфредом Круппом, единственным собственником, – писал Альфред Ашерфельду. – Тот факт, что герр Штоллинг имеет право на какую-то долю… не представляет интереса для общественности».
Аугуст фон дер Хайдт был более жестким оппонентом. Здесь столкнулись в ссоре два прусских тирана: оба коварные, изобретательные, с кровожадными инстинктами. Какое-то время казалось, что Хайдт одержал победу. 3 июня 1859 года Альфред обратился вроде бы с последней просьбой о продлении патента на производство железнодорожных колес. Она была холодно отвергнута. Альфред с горечью писал: «Хайдт никогда не хотел, чтобы мой завод процветал, он не упустил ничего, чтобы заставить меня серьезно сожалеть, что еще годы назад я не использовал мои изобретения за рубежом, а если мне придется встать на такой курс, то в этом некого винить, кроме министра ф. д. Хайдта». Это звучало как угроза, да таковой она и была; письмо адресовано директору Генерального военного департамента в Берлине и горячему поборнику стальной пушки. Генерал был идеальным эмиссаром к Вильгельму. А Вильгельм, который предыдущей осенью назначен регентом вместо своего сумасшедшего брата, теперь был в состоянии оказать помощь единственному собственнику.
Альфред готовился обойти министра торговли. Весной 1860 года он пошел на решительный шаг, обернувшись прусским флагом. Глава военного ведомства устранил трудности на его пути, и он написал самому его высочеству письмо, в котором говорилось: «Несмотря на более высокие прибыли, которые, несомненно, могли бы быть получены, я отказывался поставлять орудия из литой стали иностранным государствам, поскольку считал, что я мог бы служить моей собственной стране». После этого он опять обратился с просьбой о продлении патента. 19 марта Вильгельм призвал министерство удовлетворить эту просьбу. 14 апреля отчаянно сопротивлявшийся Хайдт рекомендовал отклонить ее. Наконец, 25 апреля регент обеспечил будущее династии Круппов, отвергнув все возражения и при этом упомянув «патриотические чувства, которые проявлял торговый советник Альфред Крупп из Эссена, в частности отвергая предлагавшиеся ему иностранные заказы на орудия».
* * *
Обратите внимание на хитрые формулировки послания Альфреда принцу. Он отказывался продавать пушку, «поскольку считал, что мог бы служить собственной стране». Чем больше это читаешь, тем меньше это о чем-нибудь говорит. Приняв это за обозначение жертвы, Вильгельм был втянут в сущую ложь. Альфред ни от чего не отказывался. На самом деле он обхаживал заказчиков на пушку по всей Европе. Действительно, рынок оставался вялым, но не потому, что Крупп бездействовал. После Парижской выставки он чуть не продал Наполеону III три сотни орудий весом по 12 фунтов. Сделка сорвалась из-за патриотических чувств, но не Альфреда, а императора, который считал себя обязанным поддержать новый оружейный завод семейства Шнайдеров в Ле-Крезо и таким образом дать первый толчок международной гонке вооружений, которая сыграла столь впечатляющую роль в последующие сто лет. Хотя Крупп потерпел там провал, выставка способствовала первой продаже. Хедив из Египта, восхитившись орудием, заказал двадцать шесть пушек. Они уже были отполированы, когда царь запросил одну 60-фунтовую пушку для береговой охраны. Если все пройдет хорошо, он был готов тратить деньги, как воду.Крупп согласился, хотя он несколько устал от монархов. Прожить без них оружейник не может, однако их высокомерные замашки могли быть весьма обременительными. Например, герцог Брауншвейгский принял орудие в подарок от Круппа и даже не удосужился прислать благодарность; король Ганновера заказал пушку стоимостью в 1500 талеров, предложил за нее 1000 талеров – и ничего не заплатил. Как можно требовать уплаты долга от короля? Альфред решил намекнуть, что в обмен он тоже хотел бы получать подарки: породистых лошадей, «что-нибудь вещественное, от чего можно ежедневно получать удовольствие, и более солидное, чем маленькие крестики со звездочками, титулы и тому подобные жалкие безделушки». Бавария наградила его «Орденом за заслуги» Святого Михаила, Рыцарским крестом; Ганновер – Гвельфским орденом четвертой степени. Такие вещи он считал побрякушками, но это было все, что он получил от обоих монархов. Лошади оставались в королевских конюшнях, и в январе 1859 года он всерьез задумался о том, чтобы отправить на свалку все свои планы по производству вооружений. Он проинформировал Хаасса: «Я еще уделяю кое-какое внимание орудиям, но у меня есть желание отказаться от их производства». Оно не приносило денег; оно было хлопотным; не было перспектив «получить компенсацию в результате бестарных перевозок». Если не считать Египта, у него не было никаких крупных заказов. В конечном счете это казалось пустой работой. Ничего не вышло из «ожиданий, которые давали определенные круги, особенно во Франции». Самого Хаасса надували «пустыми словесными обещаниями, даже не письменными»; армия императора только что получила нарезные бронзовые орудия для восьмидесяти батарей; воодушевленный Шнайдер вложил капиталы в гигантский паровой молот. Альфред был склонен в будущем сосредоточить внимание «исключительно на более выгодной деятельности, производстве из литой стали колес, валов и осей для морских и речных судов, железнодорожных локомотивов и вагонов». Он посвятит свои орудия труда «использованию во имя мира».
Темень; потом пламенеющий рассвет. В тот момент, когда он думал, что придется признать себя побежденным, регент готовился заказать сотню 6-фунтовых пушек. Генерал убедил принца поднять их число до 312 – на сумму в 200 тысяч талеров, – а к 20 мая (когда крупповцы были освобождены от военного призыва) Альфред получил от прусского военного ведомства аванс в сумме 100 тысяч талеров. Первый оружейный цех Круппа уже воскрешался. Волны нового интереса оживляли павильоны королевской Европы. В Эссен теперь начали прибывать чистокровные скакуны, как и лошади для упряжки в экипажи. В октябре в качестве гостя Гартенхауса прибыл принц Баденский, а когда он уехал, тяжело дыша от гари и заказывая новые рубашки, Берлин выступил с торжественным объявлением: Фридрих Вильгельм IV отправился в Валгаллу – царство мертвых; королем Пруссии стал Вильгельм. В качестве одного из первых королевских актов он снова приехал осмотреть металлургический завод, теперь с сыном и в сопровождении королевской свиты. Перед этим он прислал еще один орден Красного орла – на этот раз третьей степени, с планкой – и собирался к этому добавить Рыцарский крест династии Гогенцоллернов. Опять побрякушки, но Альфред отнесся к ним отнюдь не пренебрежительно. Это было прусским, это было настоящим. Дрожа от патриотического рвения, он выразил правительству «радость и волнение», а после этого написал на листах бумаги целый сценарий и обратился ко всему заводу по поводу встречи его величества.
Если бы Вильгельм видел его, он мог бы переменить свои планы, потому что это был поразительный пример того, как тевтонская скрупулезность маскировалась под эффективность. Альфред предписал подготовить: а) зал площадью в сто квадратных футов для демонстрации процесса производства стали, начиная с кокса и рудного сырья и кончая готовой продукцией; б) табло, демонстрирующее разницу между свинским железом (то есть колоколами Якоба Майера) и литой крупповской сталью; в) образцы осей, колес и орудий с показом «всех ступеней процесса»; г) орудия «с усовершенствованиями в конструкции и монтаже» и д) деревянные модели двух будущих крупповских пушек. В завершение торжества его величество должен был стать свидетелем фактических, час за часом процессов отливки и ковки раскаленного орудия.
Это был изнурительный график. Более того, он равносилен дерзости. Только человек, страдающий манией величия, мог полагать, что имеет право на такое количество королевского времени. Тем не менее Вильгельм прошел через это. Великолепный в своих позолоченных галунах, при малиновой орденской ленте, со сверкающими медалями и в отполированном шлеме, монарх восхищался милями шлака, что-то бормотал по поводу глиняных форм, даровал королевское одобрение бесконечным образцам пружин и скучным выставкам цеховых принадлежностей, тогда как позади него пораженная ужасом, но в молчании нервозно шаркала его ярко одетая свита, щелкая жезлами в тщетных попытках стряхнуть сажу с кителей и страусиных перьев. Никому из них это не понравилось, а военный министр Пруссии генерал граф фон Роон, который и раньше ссорился с Альфредом в письмах, был настолько оскорблен, что превратился во второго фон дер Хайдта. Однако шоу продолжалось – до ночи, когда это сверхъестественное представление стало освещаться лишь мерцающим пламенем кузниц. Король оставался до конца, потому что хотел угодить Круппу. Он убедился в том, что тот ему нужен.
Почему?
Потому что речь шла о Пруссии. Король-солдат смотрел за пределы своих границ – на Германию и – с помощью бога войны! – на возрождение рейха.
Сегодня трудно уловить настроение Вильгельма, вспомнить, каким маленьким человеком он казался в глазах мира, осознать, что всего столетие назад немцы были посмешищем Европы. Никто из ныне живущих не может помнить время, когда тень Тевтонского ордена не угрожала, не господствовала, не омрачала и даже не закрывала остальную часть континента. Вильгельм I вступил на трон Пруссии, которая все еще была страной из комической оперы, руководимой хвастунами и профессиональными бюрократами. Долгое время она считалась страной незначительной, и не было серьезных оснований полагать, что будущее многое изменит. Конечно, никто и не подозревал, что Берлин станет столицей крупнейшей агрессивной державы в современной истории, что его войска будут неоднократно устремляться за пределы своих границ, спровоцируют три решающих войны и пропитают европейскую землю кровью нескольких поколений.
Военная мощь была немыслима без политической стабильности, а с политической точки зрения Германия была болотом. Старая Священная Римская империя, Первый рейх, как объясняли учителя, вообще не была ни священной, ни римской, ни империей, а потом и вовсе деградировала до состояния рассыпанной мозаики. Восстановление казалось столь же невероятным, как если бы сейчас представить себе объединенную Африку. Наполеон сократил три сотни германских государств, епархий и свободных городов до сотни, а коалиция против него привела к дальнейшей консолидации, но, тем не менее, даже Бунд 1815 года насчитывал тридцать восемь мелких государств, каждое из которых было независимым и с ревностью относилось к другим. Среди них Пруссия и Австрия были достаточно сильны, чтобы вести спор о гегемонии, а при окончательной пробе сил Пруссия оказалась второй. Фридрих Вильгельм мог бы прибегнуть к последнему аргументу королей, но благодаря офицерам Шпандау, которые оставили паукам первое орудие Альфреда, у него не было убедительной пушки. Кроме того, несмотря на все свои мечты о рыцарских турнирах, в более трезвые моменты он был трусом. Малодушный и бессильный, он подчинился договору о капитуляции, который для горячих германских националистов навсегда остался известен как позор Ольмютца.
Именно против этого выступил его брат. Геройский и решительный, Вильгельм вознамерился отомстить за честь короны и, как только надел ее, начал шаги вверх – или вниз – по дороге к славе. Его визит в Эссен был одним из таких шагов. Другим была военная реформа; преодолев всю оппозицию, он увеличил призыв и обеспечил Пруссии огромную регулярную армию. Самое важное, он нашел превосходного политического помощника в лице Отто Эдуарда Бисмарка-Шенхаузена, бранденбургского юнкера-аристократа и страстного защитника королевских привилегий, который был всего на три года моложе Альфреда. Год спустя после окрашенного в огненные цвета тяжелого испытания в кузницах король назначил Бисмарка главой кабинета, и либералы начали подозревать, что происходит то, чего они и опасались. «Германия рассчитывает не на либерализм Пруссии, а на ее силу, – заявил им премьер, и – что больше всего запомнилось: – Великие проблемы дня будут решаться не резолюциями и не большинством голосов… а железом и кровью». Взвесив это, Вильгельм отправил Бисмарка туда, где было железо. Не в силах более выносить зловоние в Гартенхаусе, Альфред строил новый дом, и Бисмарк был его последним гостем перед переездом. Два неврастеника славно друг с другом поладили. Они сидели и разговаривали, любовались глупыми павлинами и ананасами и обнаружили, что они согласны во всем – от прав помазанника Божьего до красоты старых деревьев. Альфреду было особенно приятно узнать, что его гость любит лошадей. (Хозяин не утратил своего необычайного чутья: «Молодые лошади прыгают по лугу, такое удовольствие это видеть!») За обедом Бисмарк лукаво заметил, что принцесса Евгения слегка грубовата, а когда всплыло имя Наполеона III, он пониженным голосом смешно пробормотал: «Какой глупый человек!» Насколько этот человек был глуп, стало известно только несколько лет спустя, когда оба участника обеда объединили силы, но Альфред, возможно вспомнив о своей парижской неудаче, воспринял замечание гостя как проявление веселья.
Такие государственные визиты стали традицией; в течение каких-то месяцев перспективы Альфреда резко изменились. Когда фон дер Хайдт робко попросил его выступить в роли судьи на Лондонской промышленной выставке 1862 года, Крупп решительно предложил ему найти «другого человека, который больше бы подходил к этой роли», а отношения Альфреда с Вильгельмом продолжали улучшаться, пока он фактически не стал членом двора. У него по-прежнему случались головокружительные взлеты и болезненные падения. Это было в характере как самого человека, так и индустриальной революции, а возможно, характерно для Германии. Но с того времени он стал привилегированной фигурой в четырехугольном Потсдамском дворце; его самого и его торговцев приглашали, чтобы выработать общую линию на частных аудиенциях с королем.
Связь, объединяющая Круппа и Гогенцоллернов, была неразрывной. Альфред хотел производить оружие, Вильгельм – покупать его. Это был брак по расчету, возможно – по необходимости, и даже смерть не могла положить ему конец. Каждый из преемников Вильгельма должен был быть союзником старшего Круппа своего поколения. Понять эту взаимозависимость – значит осознать новое, историческое значение, которым обладала теперь династия. Отныне Крупп будет ассоциироваться с националистическими устремлениями народа. И в результате покровительства, оказанного ему и его наследникам, они станут ведущей в стране индустриальной семьей.
Тот факт, что он продолжал производить мирные инструменты, к делу совершенно не относится. Успехи Круппа в мирном производстве были прямым следствием его военного производства. Если бы он не делал пушки, он не стал бы национальным институтом, и именно превращение Круппов в институт обеспечило им их превосходство. Вильгельм никогда бы не вмешался, чтобы спасти патент на производство колес, если бы Альфред не был готов и способен ковать новый прусский меч. Сам Крупп очень хорошо понимал источник своего могущества. Во времена кризиса он вставал по стойке смирно и приветствовал флаг. Если это не помогало, он грохотал угрозами – он уедет, он найдет монарха, который оценит его.
Почти всегда это срабатывало. Иногда нет – потому что монарх и его оружейник были не одни. Неистовые волны и пересекающиеся потоки бурлили вокруг Потсдама и Эссена, толкая их то в одну, то в другую сторону и напрягая их связь. У Альфреда было мало провалов, но стоявшие за ними причины весьма существенны. Первая – чисто техническая: для первопроходца это естественно – сбиваться с пути. Вторая заключалась в прусской армии: Крупп был не единственным человеком, который был необходим королю для осуществления его грандиозных замыслов, а высшие военные чины все еще оставались верны своей любимой бронзовой артиллерии. Эти две причины – его ошибки и консерватизм офицеров – привели к перебранке с бароном фон Рооном, военным министром. Еще в последние недели регентства Вильгельма Альфред решил создать пушку, заряжающуюся с казенной части – революционная мысль. Его идея нарезных стволов оказалась достаточно скандальной и фактически была отвергнута; после испытательной стрельбы армия выдвинула условие: если в числе 312 его орудий будут и нарезные, их быстро возвратят. Теперь он предлагал заряжать свои стволы с тыла. Хороши шутки – так расценил это офицерский корпус.
Он обращался к Пруссии с упрямыми просьбами закупить пушку. Казенная часть, объяснял он, будет закрываться с помощью клина, и он хотел получить пятнадцатилетний патент на это изобретение. Прошение дошло до письменного стола Роона, о котором следует сказать несколько слов, поскольку ему предстоит сыграть ключевую роль в будущей истории династии Круппов. Усатый, упрямый и придирчивый начальник, на которого смотрели как на напыщенное ничтожество; один полковник записал в своем дневнике: «Господи, избавь нас от наших друзей!»
Как стратег Роон, по-видимому, стоит примерно на том же уровне, что и Бисмарк; однако как комедиант он занимает гораздо более высокое место. В своей книге «Немецкий Генштаб» Вальтер Гёрлиц описывает его как «гору-человека, чьи синие глаза и агрессивно топорщащиеся усы представляют стереотип прусского сержанта». Он и на самом деле любил называть себя «сержантом короля». Окружающие, однако, называли его не такими именами и, стремясь отличить его от других членов его семьи, говорили о нем как о «негодяе Рооне». Конечно, он был груб с владельцем концерна в Эссене. Он использовал прошение Альфреда в качестве туалетной бумаги и рассказал об этом коллегам по офицерскому корпусу.
Один из них передал это Альфреду, а тот потребовал вмешательства короля. К сожалению, Вильгельм не мог этого сделать. Его вульгарный военный министр был необходим ему точно так же, как и его оружейных дел мастер, потому что Роон в своем роде был гением; разрабатывая систему железных дорог, он совершенствовал план быстрой мобилизации, который бы обесценивал численное превосходство потенциальных противников Пруссии. Более того, у Вильгельма был неоплатный долг. Когда он еще был принцем-регентом, парламент отказался утвердить сметные предложения его армии. Без такого бюджета монарх никогда не мог поднять Пруссию до статуса первоклассной европейской державы. На протяжении пяти лет эта проблема будоражила Берлин; устраивались дуэли, против парламента плелись заговоры, поговаривали о государственном перевороте, а в какой-то момент офицерский корпус планировал оккупировать столицу 35 тысячами солдат, привести в состояние готовности подкрепления в Штеттине, Бреслау и Кенигсберге. Если бы военный министр не выполнил данного монарху обещания, с тревогой думал он в какой-то момент, Второй рейх был бы мертворожденным. Поэтому Вильгельм и не пошевелился. Действительно, как писал Гёрлиц, «борьбу против парламента возглавил военный министр генерал фон Роон, который придерживался мнения, что народ должен защитить армию от парламента, открыто проявив солидарность с выступлениями Мольтке и главы военного кабинета генерала фон Мантейффеля».
Все это было отголоском неудавшейся «революции» 1848 года, а о лояльности юнкеров своему классу можно судить по тому факту, что они сами были втянуты в жестокую междоусобную борьбу. И шеф военного кабинета, и военный министр – каждый из них смотрел на самого себя как на начальника штаба монарха. Все офицеры были согласны с Рооном в том, что их армия представляет собой «аристократическую профессиональную школу; естественным главой ее является король». Цель «негодяя Роона» состояла в том, чтобы «оградить конституционную теорию Фридриха Великого от подражательства фиктивной монархии Англии и сохранять целостность положения монарха как верховного военного правителя в разгар разброда конституционных мыслей». Мантейффель шел дальше. Для него Пруссия «была просто армией, а все в Пруссии, что не имело отношения к военной жизни, не только вызывало непонимание с его стороны, но и было сродни реальной угрозе». Можно подумать, что Роон и Мантейффель – братья по крови. На самом же деле они и их последователи были заклятыми врагами, и только угроза со стороны парламента – в конце концов устраненная в результате интриг Бисмарка – предотвратила бунт.