Страница:
* * *
Никто тогда не считал возможным, что всего через пять лет он опять станет контролировать свое состояние или что через двадцать лет после того, как он стал самым знаменитым протеже Адольфа Гитлера в промышленности, он превратится в самого богатого человека в Европе, самого могущественного промышленника в Общем рынке. Даже на него самого произвела впечатление быстрота, с которой произошло его восстановление, – он однажды подсчитал, что ему потребуется пятьдесят лет для разгребания завалов в одном только Эссене. Но вместе с тем он никогда не сомневался, что спасение придет и он будет реабилитирован. После приговора в Нюрнберге его сокамерник Фридрих фон Бюлов, который руководил крупповской программой рабского труда, хотел разработать план побега. По словам Бюлова, Альфрид остановил его, спокойно сказав: «Время все поставит на места».На поверхности это выглядело абсурдным оптимизмом. Верховный суд США отклонил апелляцию его адвокатов. 21 августа 1948 года, через три недели после вынесения приговора, Альфрид написал письмо военному губернатору американской зоны Западной Германии генералу Клею и попросил его вмешаться. Ответа не было. Потом генерал поддержал выводы наблюдательного совета и подтвердил нюрнбергский приговор, что явилось актом, который, видимо, исчерпывал юридические средства защиты заключенного.
Однако вера Альфрида оправдывалась поразительными параллелями между сагой Круппов и немецкой историей. «После того как уехал кайзер, – сказал мне однажды слуга с виллы «Хюгель», – эта семья стала первой в Германии». В некоторых отношениях у Круппов было даже больше оснований претендовать на превосходство, чем у королевского дома Гогенцоллернов. Когда закончились 1940-е годы, нация стала подниматься в гору. Началось экономическое чудо выздоровления страны. Началась и «холодная война», и дипломаты стран НАТО захотели, чтобы Германия встала на их сторону.
Преданность порабощенного народа Круппам едва ли могла остаться незамеченной оккупационными войсками. В начале 1960-х годов редактор одной гамбургской газеты сказал автору этих строк: «Если бы я перевел нюрнбергские показания и документы с осуждением герра Круппа обратно на немецкий язык и опубликовал их в этой стране, я бы потерял работу. Здесь всегда есть сознание того, что другие компании делают прибыли, а Крупп делает что-то для Германии». Такие чувства были даже еще сильнее во время тюремного заключения Альфрида. Когда Берта в приемные часы пришла навестить сына, немцы отнеслись к ней как к члену королевской семьи, а однажды какая-то молодая девушка подбежала к ней и поцеловала руку. Главное же состоит в том, что грандиозному альянсу, который формировался против Советского Союза, была необходима мощь Рура. Это означало – Альфрида. «Рур – это Эссен, а Эссен – это Крупп, – говорят немцы. И далее: – Когда процветает Германия, процветает Крупп». В теории существовали два способа справиться с ним. Первый – конфискация. Но против этого было даже английское лейбористское правительство. Второй способ – насильственная эмиграция. Кто-то в правительстве США даже внес предложение, чтобы «ни одного немца не оставлять в Руре». Но этот план был невыполним и нежелателен. Нет никаких указаний и на то, что всерьез рассматривалось какое-либо другое решение, во всяком случае, пока не началась корейская война. Через семь месяцев после этого верховный комиссар США Джон Макклой пошел на исторический акт и устранил проблему, восстановив авуары Альфрида и помиловав его.
В результате заключенный, не имевший ни гроша в кармане, вернулся в свой прежний высокий статус. Ключ к величайшему богатству Европы опять был в руках Круппа.
* * *
По всей Центральной Европе огромные угольные месторождения лежат подобно сверкающему черному поясу, как бы дожидаясь момента, чтобы вспыхнуть и показать всем свое могущество. Эти бесценные залежи, без которых была бы невозможна индустриальная революция, начинаются в Уэльсе и кончаются в Польше. Они, однако, не одинаковы. Пласты во Франции и Бельгии очень сильно различаются по объему и качеству, а между Саксонией и польской Силезией, где жила заканчивается, пролегает обширное пространство бесплодной земли. По всем стандартам, самый ценный бриллиант в этой диадеме – тот уголок Германии, где в высоких холмах берет свое начало Рейн, поворачивающий затем на запад в направлении голландских равнин. Здесь в эту великую реку впадает неторопливый и загрязненный приток – химики подсчитали, что его воды восемь раз проходят через человеческое тело, – который начинается сотней миль восточнее. Этот приток называется Рур. Как водный путь, он сейчас не представляет большой ценности. Он настолько малозначителен, что давным-давно утратил право иметь свое собственное имя. Под Руром мы на самом деле имеем в виду Рурский район – окружающую местность, о которой рассказ совсем другой. В этом бассейне немцы добывают столько же угля, сколько весь остальной континент, вместе взятый, и выплавляют более качественную сталь. Такая взаимосвязь не случайна, поскольку именно здесь основной источник кокса – химически чистого угля, получаемого путем тепловой обработки сырья с целью удаления газов, – и именно пористый, хрупкий кокс незаменим для переработки железа в сталь.В Руре господствуют менее дюжины «баронов дымовых труб». Это звание соответствует действительности. В XIX веке их семьи вытеснили феодальную аристократию, которая приходила в упадок. Промышленники во главе с Круппами играли на немецких привычках к повиновению, чтобы сокрушить борющиеся профсоюзы, и их рабочие стали покорными и инертными. Даже сегодня типичный рурский рабочий стремится прожить жизнь вблизи от церкви, в которой он был крещен. Один из работавших под землей менеджеров крупповской шахты был среди первых пилотов реактивных самолетов люфтваффе во время Второй мировой войны. Впоследствии ему предложили карьеру в коммерческой авиации. Зарплата была бы выше, жизнь чище. Он отказался. За шнапсом я спросил его, почему он так поступил. Он ответил: «Мой отец был подземным менеджером этой шахты». Неизменная лояльность таких людей вызывает в памяти образы феодального общества, так же как и обычаи их работодателей. «Бароны дымовых труб» действуют как бароны. Мужчины строят для себя замки, а женщины ведут себя как владелицы поместий, навещая материально зависимых больных и делая взносы в благотворительные организации. Берта Крупп была широко известна своей деятельностью. Когда с одним из крупповцев случился смертельный сердечный приступ, она надела шляпу и поехала навестить его вдову.
Несмотря на свою известность, Рур представляет собой крохотное феодальное поместье, просто рубец на карте континента. Его гидроэлектрические источники находятся в отдалении – в Ахене, Шварцвальде и в Швейцарии, и в то же время он занимает менее одного процента отрезанной площади Западной Германии. С учетом всех кузниц и шахт он по размерам не больше города Нью-Йорка. Его можно за три часа пересечь на автомобиле по автобану Дортмунд – Дюссельдорф или проехать из конца в конец на знаменитых трамваях. Внутренний Рур – пятнадцать городов, которые вливаются один в другой, – занимает всего две сотни миль. Как продемонстрировали английские королевские ВВС, это делает его уязвимым перед лицом решительного наступления. Но концентрация имеет и другую сторону. Из-за того, что его подпочвенные геологические ресурсы интенсивно эксплуатируются, Рур, как признают специалисты, превратился в «индустриальную структуру, которая по своей компактности и мощности не имеет себе равных в мире». Немецкая изобретательность сделала его самой внушительной экономической силой континента, политические последствия чего почувствовали на себе пять поколений европейцев и три – американцев. Осознавая свою силу, «бароны дымовых труб» выбили из Берлина жизненно важные концессии во времена Второго (кайзеры) и Третьего (Гитлер) рейхов, и именно здесь трижды в прошлом веке ковался немецкий меч. «Германская империя, – писал авторитетный английский экономист Джон Мейнард Кейнс, – была в полном смысле слова создана скорее на угле и стали, чем на крови и стали».
Кровь и сталь – это оказалось более памятной фразой, потому что она выразительнее. Барабанная дробь и блеск медалей обладают большей романтической привлекательностью, нежели логарифмические линейки и смог, вдобавок их больше предпочитают историки. Школьникам внушают, что Спарта одерживала в битвах победы потому, что выводила на поля сражений превосходных воинов. Этот урок не учитывает результатов последних исследований: оказывается, враги спартанцев были вооружены бронзой и мягкой сталью, а сами они имели отличную сталь, что и давало им решающее преимущество. Профессиональные солдаты более восприимчивы к таким различиям. В те дни, когда Рур изрыгал ошеломляющее количество танков, пушек, снарядов, самолетов и подводных лодок, германский Генеральный штаб был полностью удовлетворен своим арсеналом. В ходе обеих мировых войн он составлял сердцевину их стратегии. В самом деле, их желание прикрыть его в 1914 году, возможно, ослабило правое крыло плана по вторжению во Францию. После Второй мировой войны генерал Хальдер заявил в Нюрнберге, что Рурская область была «самым решающим фактором в ведении войны немцами». Для его противников это не явилось новостью. Когда высадка в Нормандии была завершена, союзные генералы согласились в том, что их главная цель – военные заводы вермахта. Разнились только взгляды по поводу скорейшего пути к этой цели.
Сегодня Рур производит мало оружия. Он стал источником энергии для Европейского экономического сообщества и, благодаря всеохватности и техническому искусству Круппа, слаборазвитых стран во всем мире. Бароны, которые теперь сильнее и богаче, чем когда бы то ни было, оптимистично смотрят в будущее. Расследование их прошлого не поощряется или даже вызывает негодование. Но ведь невозможно понять настоящее Германии, не приподнимая завесы и не заглядывая в тайники и воспоминания, которые находились за семью печатями. Чтобы понять крупповский Рур, мы должны знать, что он собою представляет и представлял. К счастью, география не меняется, и один из способов начать – это взглянуть на него с трех точек: из тоннеля, с поверхности над ним и из небольшого самолета.
* * *
Тоннель лежит под землей на глубине полумили. Он находится на дне столетней шахты Эссена «Амали», названной так по имени прапрапрапрапрабабушки Альфрида, и добраться до него – это своего рода экспедиция. «Удачи!» – обращаются друг к другу окружающие вас крепкие мужчины, когда группа исчезает в похожем на пещеру входе. В шлемах и сапогах, с фонарями и в защитных масках от угарного газа, вы целых два часа спускаетесь на открытых лифтах, едете в лязгающих миниатюрных вагончиках и – большую часть времени – пробираетесь по древним изогнутым коридорам, вырубленным в горной породе.Это путешествие нельзя назвать ни приятным, ни полностью безопасным. Конечно, условия горного дела улучшились по сравнению с первыми годами существования «Амали», когда люди трудились в недрах Рура, имея при себе лишь примитивные фонари, мулов и палки. Механизация все это изменила. Однако она также дала возможность спускаться глубже, а риск с глубиной увеличивается (даже в условиях механизации существует предел: после того как были написаны эти строки, коммерческая добыча угля в шахте «Амали» приостановлена). Каждый год в шахте погибают четыре-пять человек. Приходится увертываться от оголенных проводов и угольных повозок. Воздух начинен черной пылью, а единственная зажженная спичка может привести к катастрофе.
По мере приближения к забою тоннель сжимается. Нужно вставать на колени, а потом ложиться на живот. В то же время сильно возрастает температура. В тех местах, где порода сырая (в шахте вода горячее камня), показания термометра достигают 122 градусов по Фаренгейту (50 градусов по Цельсию). Впереди смутно различаешь голых, покрытых сажей людей, ползающих в густой пыли. Эти ребята, шахтеры, зарабатывают девять долларов в день. Хотя людей для работы в забое тщательно отбирают, они не могут выдержать здесь больше пяти часов подряд. Каждый день они выворачивают из недр «Амали» четыре тысячи тонн: огромное количество, если учесть, что высота забоя составляет всего ярд. Ползая среди них, видишь, как забой слабо и прерывисто освещается от колеблющегося луча твоего фонаря. Он шероховатый и сине-черный, и, когда на него смотришь, он как бы слегка отодвигается. Его режут автоматические резцы. Большие глыбы падают на ленту конвейера, которая рывками тащит их на повозки и элеваторы.
Только под одним Эссеном находится более 150 миль таких пещер, и они все время в движении: с одной стороны трудятся резцы, а с противоположной поднимаются дефлекторы труб, чтобы заполнить пространство шлаком. Город в буквальном смысле основан на угле. И вертикальная концентрация Круппа тоже в буквальном смысле вертикальная, потому что, когда уголь поднимается наверх, он направляется непосредственно в печи.
* * *
Связь ясно видна, когда выходишь на поверхность и поднимаешься на рифленую железную крышу фабрики Круппа в близлежащем Бохуме. Глядя через территорию фабрики, видишь вереницы прибывающих поездов, груженных железной рудой. Груз приходит со всех концов света. Менее 20 процентов – германский; менее половины – европейский. Самая большая часть руды поставляется из Африки, Азии и Западного полушария. В то время как поезда сваливают в бункеры каскады сверкающей породы, из отверстий в земле появляются цепочки бадей, доверху наполненных углем, и на подвижных канатах тащатся наверх в направлении фабрики. Хороший кокс ценнее руды; фабрика расположена здесь потому, что уголь находится прямо под ней.Как и в шахте, на фабрике жарко до безобразия – в старом рурском анекдоте барон попадает в ад и кричит: «Черт! Я забыл свое зимнее пальто!» Однако, не в пример тоннелю, фабрика представляет зрелище ослепительной красоты. Большой стальной кран потоком выливает сразу из нескольких мартеновских печей сотни тонн жидкого металла, который, мчась по земляным литейным формам, разбрасывает огромные облака искр. Корки железного оксида, хлопьями спадающие с раскаленных литейных форм, вишнево-красное зарево от металла, текущего по прокатным станам, то, как огромные кованые заготовки вспыхивают брызгами, когда их сжимают прессы высотой с пятиэтажный дом, – все это пышное зрелище захватывающе, даже восхитительно.
Да, в нем есть смысл. В шахте каждое движение казалось нудной рутиной, а наверху начинает выступать значимость Рура. Покидая Бохум и проезжая через центры тяжелой промышленности, приобретаешь чувство окружающей атмосферы. Специфическое, сосредоточенное на самом себе общество, которое взросло в тени дымящих труб, – это своя собственная среда. На вас производят впечатление чопорные силуэты терракотовых домов; темный, окрашенный дымом налет даже новым зданиям придает ауру возраста; бесконечные вереницы украшенных куполами и покрытых сажей товарных вагонов, хоть и маркируются сейчас по трафарету EUROP, не изменились по сравнению с началом 1940-х годов, когда их использовали в печально известных целях.
Вы слышите рабочих, выражающихся на таком грубом языке северной части Германии, от которого, как говорят баварцы, «кровь идет из ушей». Большинство из них говорят низким голосом. Среди управленцев обеды без участия женщин по-прежнему очень обычны. Для иностранца это довольно сильно отдает вильгельмовским духом, а здесь, как и в кайзеровской Германии и викторианской Англии, тайный секс процветает. Хотя в Эссене насчитывается всего три сотни зарегистрированных проституток, но, по оценкам полиции, есть две тысячи неконтролируемых «диких девочек», занятых неполный день, молодых, свободных, а то и замужних женщин, которые появились, чтобы удовлетворить ощутимый спрос.
Не все голоса одинаковы. Гордый, носящий монокли класс, выделяющийся щеками с ямочками, особыми шляпами и черными «мерседесами» с шоферами, как всегда, необщителен, но если вы отойдете от промышленной верхушки и переместитесь на уровень рабочих, вы окажетесь в более космополитическом мире. В этом нет ничего нового. В XIX веке польские и восточногерманские рабочие строили фабрики. Сегодня в основании рурской экономической пирамиды 70 тысяч переселенцев. Поскольку иммиграция жен и детей не поощряется, приезжие увеличивают численность мужского населения Рура. По субботним вечерам им бывает нечего делать, и поэтому они напиваются. Можно видеть, как они нетвердой походкой бродят небольшими одинокими группами по торговым центрам, с завистью рассматривая сияющие витрины.
В течение недели, когда немки плотными массами наводняют магазины, посторонним не время заниматься разглядыванием витрин. Рурские рабочие работают по-настоящему. В самом деле, самое яркое впечатление от региона – это его активность. Все его промышленные комплексы бурлят, каждая артерия, ведущая в район и из него, заполнена грузовиками, поездами, баржами и самолетами, доставляющими сырье для заводов и уезжающими с готовой продукцией. Рур шумный, неимоверно деятельный, и лучше всего видеть его с небес.
* * *
Полет над Руром подобен маневрированию в транспортном потоке в густом тумане. В самый солнечный день видимость – меньше мили. Пелена дыма начинается к северу от Кельна и поднимается на высоту 10 тысяч футов; видно, как он исходит снизу из леса дымовых труб: черный дым, красный, желтый, белый, оранжевый смешиваются в огромные засаленные облака, в то время как внизу усердные повара добавляют приправы и специи к своему главному блюду из жидкого металла.Ландшафт, хотя он и задымлен, никак не назовешь бесцветным. В глаза постоянно бросается спектр красок, и, глядя на паровоз, который пыхтит внизу (поскольку угля в изобилии, двигатели не были переведены на дизельное топливо), понимаешь, почему это так удивляет. Дело в том, что вы видели это и раньше, но в черно-белой гамме. Двадцать пять лет назад каждый истребитель союзников был оснащен кинокамерой, синхронизированной с установленными на крыльях пушками. Эти кадры воспроизводились в тысяче фильмов и документальных лент, и такое привычное клише было, конечно, черно-белым, а вот в действительности… Под вами проносятся ржаво-коричневые, в форме бутылок печи Круппа в Рейнхаузене на левом берегу Рейна; красные стрелки большого железнодорожного парка в Хамме, окраины которого все еще изрыты кратерами от бомб: мелово-лимонного цвета бетонные заводы; яркая голубизна извивающихся каналов, по которым вокруг Дуйсбурга плывут похожие на жуков баржи; желчная мгла, спиралью поднимающаяся из восьмиугольных охладительных башен, которые расположились за каждой фабрикой, – ничто не выглядит по-настоящему серым. В Кеттвиге замок Августа Тиссена имеет лазурный оттенок, а в Эссене, на северном берегу Рейна, раскинулась обширная территория крупповской виллы «Хюгель» пятнистого желтовато-коричневого цвета.
Самым удивительным цветом, однако, оказывается зеленый. Он поражает потому, что его слишком много. Попав на поверхности в средоточие мощи Рура, вы ожидали увидеть гигантский комплекс цехов и ангаров на пересекающихся захудалых улочках, окруженный унылыми трущобами. Убожества хватает в избытке. Города Ванне-Айкель, Кастроп-Рауксель, Гельзенкирхен грязны, покрыты пятнами – почти в духе Диккенса. Гельзенкирхенское барокко является немецким синонимом отвратительного вкуса. Но есть и сельская местность. Фактически только одна десятая Рура по-настоящему перенаселена, а половина находится под плугом. К северу от Дортмунда есть цветущие поместья, принадлежащие землевладельческой аристократии Вестфалии. Эта земля богата не только минералами. До того как Рур стал центром промышленности, он был сельскохозяйственной жемчужиной, и речные берега обрамлены радужными поясами покачивающихся на ветру растений.
Да, настолько благословенна здесь земля, что с ней уж никак не соотносится полная насилия история Рура. Не во многих уголках мира природа настолько щедра. Он не просто богат и плодороден: его месторасположение таково, что именно тут проходят естественные торговые пути Европы. Шесть веков назад он сделался торговым якорем всего континента, и, пролетая на высоте тясячи футов над крупными городами, можно различить неровную модель средневековых аллей внизу.
Именно к этим городам вновь и вновь возвращается воображение, потому что там находится неровное, беспорядочное, но все равно удивительно подлинное величие Рура. В нем нет ничего пасторального. Фабрики неясно вырисовываются в преломленном свете подобно соборам, и, если самолет сделает вираж и спустится на несколько сотен футов, ваше внимание переключится на запутанный лабиринт под его крыльями, и вы быстро забудете об идиллическом ландшафте под хвостом самолета. Огромное впечатление производит застывшая тевтонская мощь. Хотя рурский рог изобилия сейчас выпускает мирную продукцию, все, кто помнит другое поколение, испытывают смутное беспокойство. Сама модель ключевых центров таит в себе угрозу. На карте можно видеть гигантскую фигуру мифологического злодея Фенрира-волка. По преданию, чудовище было связано волшебной веревкой, но к «Последней битве» Фенрир вырвался и проглотил Одина, верховного бога. Говорят, что силуэт волка присутствует на карте устремленным на восток. Хамм – это глаз, Реклингхаузен – ухо, Дортмунд – рот, Бохум – горло. Вупперталь и Золинген составляют переднюю ногу, Мюльхайм и Дюссельдорф – заднюю. Рейнхаузен – это хвост. Гельзенкирхен, Боттроп и Дуйсбург составляют контуры горбатой спины. А сердце – это Эссен.
* * *
Рейнская область, какой мы ее знаем, едва насчитывает столетие. Почти три тысячи лет назад армяне производили сварочное железо, а домна появилась в Европе к концу Средних веков. Индустриализация, однако, пришла в Германию поздно, а когда она появилась, воздействие было сокрушительным по причинам, кроющимся глубоко в истории страны. Растительность Рура – вот ключ к этим причинам. Даже сегодня густые леса типичны для большей части Германии, и на заре письменной европейской истории вся страна представляла собой одни сплошные заросли. Для римлян тот лес был дивом. К востоку от Рейна он простирался все дальше и дальше – темный, навевающий оторопь. Цезарь разговаривал с немцами, которые на протяжении двух месяцев шли по нему, не видя ни луча солнца. Тацит был в ужасе от его бесконечности, непроходимых болот, суровых зим и густых, сырых туманов.Рейн был аванпостом Цезаря. Земля, лежащая за ним, никогда не становилась частью его империи. В Галлии были дороги, по которым могли маршировать его легионы, покоряя те территории, которые позднее стали Францией и придали ей политическое единство. В непроторенных девственных лесах к востоку это было невозможно, и, на наш взгляд, здесь начало цепи печальных событий. Примечательно, что самый древний из известных алтарей, расположенный на месте нынешнего Бонна, на левом берегу Рейна, был посвящен ожесточенными легионерами Цезаря Немезиде, богине возмездия. Германия, оставаясь бесформенной, в Средние века не смогла превратиться в национальное государство; как писал Уилл Дюрант, это была «не нация, а одно название». Тридцатилетняя война украла у нее эпоху Возрождения. Власть оставалась в руках порядка трехсот независимых князей (причем раздробленность нигде не была более выраженной, чем в Руре), которые подавили полусформировавшийся национализм во время французской революции и задушили либерализм в 1848 году. Потом Пруссия, эта «зародышевая клетка рейха», как называл ее Гитлер, навязала свою военную мощь лоскутному одеялу государств, создав единство, лишенное демократии. Остальная часть этой безрадостной истории известна: отсутствие парламентской традиции сделало вильгельмовский рейхстаг фарсом, уничтожило Веймарскую республику и по сей день вызывает в Бонне неотступный страх.
Но политика это только симптом. Девственный лес оказывал глубокое воздействие и на самих людей, и это может быть единственным наиболее важным ключом к загадке, почему немцы вели себя таким образом. Еще во II веке нашей эры, за сотню лет до того, как франки стали известны как французы, Тацит предупреждал их: «Это ради вас, а не нас мы защищаем преграду Рейна от беспощадных немцев, которые так часто пытались и всегда будут хотеть обменять безлюдие своих лесов и болот на… Галлию». Римский историк был настолько подавлен местом обитания тевтонских племен, что решил, что они, должно быть, жили там всегда: «Никто, если только он не подвергается опасности со стороны страшного и неведомого моря, не покинул бы Азию, Африку или Италию, чтобы устремиться в Германию. Из-за ее дикого пейзажа и сурового климата неприятно ни смотреть на нее, ни жить в ней, если только это не твоя родина».
Со стороны Тацита это было снобизмом. Из-за своей неграмотности местные жители не могли ему ответить. Несомненно, они были бы оскорблены, потому что любовь к природе постоянной нотой проходит через века германской истории; дайте немцу выходной день, и он наберет закуски, соберет семью и исчезнет в лесу. Безусловно, первые примитивные тевтонцы могли бы переменить место для жизни, если бы этого пожелали. Они производили впечатление даже на Тацита. Для него они были благородными дикарями, храбрыми воинами. Во всех сообщениях о тех временах говорится, что они были гибки и крепко сложены, с хорошим цветом лица и рыжевато-каштановыми волосами. (В «Песни о Нибелунгах» волосы Зигфрида описываются как «имеющие золотисто-рыжий оттенок, красивые и спадающие большими локонами». Тацит заявляет, что у всех немцев «свирепые голубые глаза, рыжие волосы, высокое тело». Они содержат свою расу, продолжает он, «чистой и незапятнанной». Короче говоря, они – арийцы.) Они носили шкуры диких зверей, у них были большие ножи, которые они называли копьями, и были верны своим вождям. Оглядываясь назад с высоты Англии XVIII века, Эдуард Гиббон заметил, что «леса и трясины Германии были населены расой дерзких варваров», которые «получали наслаждение от войны, насаждали ужас и разрушения от Рейна до Пиренеев» и которые «из-за их бедности, храбрости, одержимости честью, примитивных достоинств и пороков были постоянным источником тревоги». Он заключал: «Немцы презирали противника, который казался бессильным или не склонным оскорблять их».