Страница:
Далее следуют оправдания. Сэр Генри Бессемер был свиньей. Дефект находился в тех частях орудия, которые были изготовлены из «неподходящего материала, поставленного не мной». Тем не менее, он хотел быть справедливым. От этого не уйдешь, пушка «не должна подвергать опасности тех, кто ее обслуживает». Злодей предлагал бесплатно заменить все стальные орудия Пруссии, и письмо было отправлено проводником в то время, как его кающийся и покрытый пеплом автор в непривычной мешковатой одежде отправился в ссылку.
Ссылка предстояла долгая. Он не возвращался целый год, потому что в Берне прочитал, что демобилизованные солдаты завезли в Рур холеру – от нее умер его собственный главный конюх, – а у него и без этого достаточно неприятностей. Ему нужны спокойствие и утешение. Одним словом, ему необходима жена. К ее ужасу, он объявился в Ницце, подавленный горем и нелепый в своем новом парике. Врач Берты оставил нам острое описание его прибытия в Шато-Пельон. Оно угнетает; старожилы глазели на худого, сурового беженца и не решались приблизиться к нему. Ему было пятьдесят четыре года, но он уже выглядел стариком. Доктор Кюнстер, который встречался с ним раньше, писал: «Это был неудачник, который повсюду привлекал внимание своим незаурядным ростом и поразительной худобой. Когда-то его черты были вполне обычными, даже привлекательными, но он быстро постарел. Лицо его стало безжизненным, бледным и морщинистым. На голове остатки седых волос с хохолком. Он редко улыбался. Почти все время его лицо оставалось каменным и неподвижным».
Приезд туда оказался ошибкой. Он был более одинок, чем когда-либо. Не с кем было разговаривать. Слухи о том, что над париком выросли невидимые рога, весьма спекулятивны. Конечно, в те времена у фрау Крупп были возможности для любовных афер, и фотографии намекают на произошедшую в ней удивительную перемену: с них смотрит полногрудая, энергичная женщина тридцати с небольшим лет, которая кажется чувственной, раскрепощенной. (Однако, если вглядеться в ее лицо, улавливаешь беспокойство; она либо несдержанна, либо – другая определенная возможность – глубоко встревожена.) Не исключено, что это вина фотографа. Не имеет значения. Целомудренная, опрометчивая или сумасшедшая, она отдалилась от Альфреда. Его больной сын был чужим, а остальные обитатели шато были скучны или противны. Он стал ссориться с одним ленивым родственником Берты. Согласно Кюнстеру: «Крупп, несомненно, гений в том, что касается техники… но в остальном он человек крайне ограниченный. У него не вызывает интереса ничто из того, что не связано с его профессиональной деятельностью. Вследствие этого он пришел к выводу, что родственник его жены Макс Брух, который впоследствии стал знаменитым дирижером, терял время, посвящая его музыке. Если бы Брух был техническим специалистом, заметил Крупп со всей серьезностью, он мог бы принести какую-то пользу и себе, и человечеству, но как музыкант – вел совершенно бессмысленное существование… Он думал, что для него нет недосягаемого, если он положил на что-то глаз. Карьера вознесла его самоуверенность до такой степени, что временами его поведение граничило с манией величия. Он мог вести себя вполне благородно. Но в то же время был способен на низкие поступки».
Крупп собственноручно подвел итог своим суждениям о духе германского культурного гения: «Мне не надо спрашивать Гете или кого-либо еще о том, что на этом свете правильно. Я сам знаю ответ на этот вопрос и не считаю, что кто-то вправе знать это лучше».
Его работа всегда была для него спасением. Но сейчас это мало помогало. В ноябре того года он размышлял о том, как восстановить свою репутацию, предлагая своим дилерам вступить «в контакт с редакторами респектабельных газет». Но сердце его к этому не лежало. «Пушечный король» казался свергнутым с трона. Даже когда выяснилось, что ситуация не настолько плоха, как он думал, выздоровление затягивалось; год спустя он отметил, что его «все еще часто мучают головные боли». Потом мало-помалу он пришел в себя. Опять начал покупать подарки – породистых лошадей для иностранных заказчиков и, если это были монархи, посылал им отделанные серебром орудия. Всем этим, однако, он руководил из Ниццы, а на далеком металлургическом заводе рабочие начинали удивляться, что произошло с их фельдмаршалом. Крупповцы его видели редко – только во время мимолетных наездов. После сорока лет у руля на круглосуточной вахте он покинул корабль. Это было странно и явно выходило за пределы катастрофы в Кенигграце. Возможно, у него выработалось отвращение к своим цехам, возможно, он надеялся снова завоевать Берту. В любом случае еще долго после того, как эпидемия холеры закончилась и на фабрику вернулось процветание, он продолжал скакать по курортам – бескровный, эксцентричный, неопрятный индюк, преследующий свою тень по всей Европе и оставивший полномочия по руководству фабрикой в Эссене прокуре – совету управляющих из четырех человек. «Состояние здоровья не позволяет мне беспокоиться по поводу дел завода», – писал он им с голландского приморского курорта и в связи с этим предлагал обдумать, как ему лучше всего перейти от «активной жизни к будущему вечному покою».
Сколько пребывал бы он в хандре, если бы не вмешались внешние обстоятельства, – этот вопрос остается открытым. В его жизнь постоянно вторгались события, потому что он был производителем стали, потому что это был Стальной век и почти ежедневно какой-нибудь изобретательный молодой инженер встряхивал калейдоскоп прогресса и создавал блестящую новую модель. В долгосрочном плане Альфред должен был процветать, так же как его отец должен был потерпеть провал. История была на его стороне. Если бы кто-нибудь усовершенствовал бессемеровский процесс, это изобретение, безусловно, было бы привлечено к источнику кокса – к Руру, иными словами, к Круппу. Пока он, полный недовольства, изнывал рядом с щеголеватыми друзьями Берты на Ривьере, Карл Вильгельм Сименс усовершенствовал мартеновскую печь в Англии, добившись изменений в расплавленном чугуне и кусках стали путем сжигания газов в камере. Хотя он был медленнее бессемеровского конвертера, новый метод давал больше стали и более высокого качества. Он был идеален для руд, содержащих примеси. Сименс быстро предложил его Альфреду как «нашему ведущему промышленнику», и вдруг изгнанник опять почувствовал привлекательность активной жизни. Воскреснув, он предупредил прокуру: «Мы должны внимательно следить за этим и ничего не пропускать сквозь пальцы, – если это хорошо, мы должны стать здесь первыми».
Тем временем его союзники в прусской армии были заняты залечиванием ран. Каждый маневр в семинедельной войне подвергался подробному разбору. Искореженные зарядные механизмы оправданы не были. Однако другие зарядные устройства удержались. Два генерала, Фойхт-Ретц и Хиндерсин, командующий артиллерией в Богемии во время австро-прусской войны, были фанатиками; они хотели переоснастить всю армию тяжелыми стальными минометами и нарезными, заряжающимися с казенной части литыми стальными орудиями из Эссена. Альфред, указывали они, вызвался заменить свои пушки, выпущенные до 1866 года, 400 новыми 4-фунтовыми орудиями и следует этому обещанию. Руководя переговорами путем переписки с Эссеном, Крупп организовал встречу своих управляющих с Бисмарком, обошел Роона и получил благословение короля. Причина для этой «жертвы», как он выражался, была отнюдь не патриотической. Он хотел реабилитации, прекращения скандала: «Инквизиция подобного рода неизбежно досаждает кому угодно, а власти повсюду суют свой нос». Его величество согласился заключить мир. Одновременно Альфред поддерживал переписку со своими инженерами, и дефект, связанный с неверным углом щелевого отверстия в зарядном механизме, был устранен. К удовлетворению короля, Бисмарка и Мольтке, усовершенствование продемонстрировали на полигоне Тегель; даже Роон на время замолчал, и, по словам Круппа, «зарядная система с казенной части была принята в Пруссии как принцип». Жертва была совсем не жертвой, а просто хорошим бизнесом. Потерянная в Австрии почва под ногами была восстановлена, а к началу 1867 года Альфред уже фактически пытался влиять на королевские назначения в военный департамент. Энергичному молодому председателю своей прокуры Альберту Пайперу он писал: «Я хочу при первой же возможности высказаться по этому вопросу самому королю и напомнить ему, что Пруссия была отсталой, потому что министерство плохо управлялось, и последует новое фиаско, если министерство будут разрывать на части. Я могу сказать ему что угодно».
Ничего не произошло. Но для Альфреда это была и удача, хотя он этого не видел. Разочарованный, он передал пушку Потсдаму, списав 150 тысяч талеров «на доверие и добрую волю», а после этого отгрузил царю всея Руси второе большое орудие, чтобы его главный заказчик не чувствовал себя ущемленным. В нем продолжали сосуществовать патриот и интернационалист, отчасти потому, что черты национализма еще не совсем утвердились в центре Европы, а отчасти оттого, что он стал чем-то уникальным. Джером Бонапарт. сделавший остановку в Эссене в ходе дипломатического визита, охарактеризовал фирму как «государство в государстве». Очень близко к истине. В период подъема милитаризма производитель вооружений был фигурой, вызывавшей восхищение в мире, а Крупп владел, как он заметил в Санкт-Петербурге, «величайшей из существующих фабрик вооружений». За его замечательный завод ему оказывали почести монархи, которых Вильгельм не осмеливался обижать. Япония и Швеция направили в Эссен членов своих королевских семей; Россия, Турция, Бразилия и Бельгия выдали Альфреду награды; Португалия зачислила его в священный Орден Христа (Командирский крест).
Однако меч оружейника не рубил в обе стороны. Эссен мог игнорировать желания Берлина, мог даже ставить под угрозу безопасность Пруссии – а по-иному нельзя расценить флирт с Луи Наполеоном, – но Берлин должен покупать оружие только в Эссене. Такова логика Круппа, утверждавшего: «Когда мы работаем для Пруссии, мы несем относительные потери, хотя она и платит за наши товары, поскольку мы тратим наше время и искусство более прибыльно, когда отдаем их другим правительствам».
То есть он считал себя вправе занять такую позицию, что, если Берлин закажет «всего одну пушку» его конкуренту, фирма «всему миру предоставит то, что он хочет». Тот факт, что он уже осуществлял поставки всем, у кого есть дукаты, гульдены, ливры, марки, мараведи или рубли, для удобства не брался во внимание. Письма, в которых на это тактично указывалось, он читал глубокой ночью, когда страдал бессонницей, и с раздражением отшвыривал. Двойной стандарт или нет, но игра будет вестись по его правилам, так, как хочет он.
Вслед за его французским разочарованием поступило сообщение о том, что новый военно-морской флот Северо-Германского союза рассматривает предложение британского оружейника Армстронга. Это определенно не укладывалось в правила игры, и, оставив Берту, Крупп купил билет до Финляндского вокзала. Он выбрал Россию потому, что был одним из любимцев царя Александра II и, как он выразился, мог рассчитывать на «огромные заказы» для укрепления его самоуважения. Из гостиничного номера он начал обмен беспокойными телеграммами со своим человеком в Берлине Карлом Майером. Факты, о которых сообщал Майер, тревожили. 9-дюймовые британские орудия, заряжавшиеся со ствола, были испытаны в Тегеле и понравились высокому жюри: Вильгельму, Бисмарку и адмиралам. («Мерзкая банда», – мятежно написал Альфред.) Берлин рассматривал начальную цену. Это было ужасно. Это было не чем иным, как бесчестным, бесстыдным свободным предпринимательством. Как он может бороться? Существовал только один способ – заставить двуглавого прусского орла пищать. «В отношении меня, промышленника этой страны, не было соблюдено равное правосудие, и я буду это обжаловать, – заявил он. – Прусские королевские ВМС не должны получать орудия из-за рубежа, пока у них есть возможность приобрести лучшие по качеству орудия дома, для меня это является в гораздо большей степени делом чести, нежели финансовых интересов». И, сидя в российской столице, выпрашивая новые заказы у официальных лиц на левом берегу великолепной Невы, отправляясь каждый вечер в Александрийский театр вместе с офицерами российских ВМС, которые вооружал, он энергично настаивал на том, что «иностранцу» (Армстронгу) не следует позволять конкурировать в борьбе за фонды северогерманских ВМС с коренным жителем (им самим). «Подобные действия со стороны Пруссии, – протестовал он, – более чем что-либо еще унизят эссенское предприятие в глазах всего мира».
Унижения удалось избежать, проявив чрезвычайную хитрость. Альфред коллекционировал рекомендательные письма от царских адмиралов. Все они клялись, что 8– и 9-дюймовые пушки Круппа более эффективны, чем пушки других марок. Они призывали Вильгельма не переключаться на марку «X», и эти замечательные документы Альфред отправил Майеру, который положил их на стол его величества. Король отступил. Взбешенные англичане уехали. Возможно, этот эпизод показался им настолько фантастическим, что они не сообщили никаких подробностей своему министерству внутренних дел; никаких упоминаний о нем не содержится в официальной истории Армстронга. Мы лишь знаем, что они отказались от каких-либо дел с немцами, так же как Крупп сделал это во Франции, и никогда к ним не возвращались. После такого фарса их винить не за что. Англичане выигрывали все битвы, за исключением последней, а ее проиграли потому, что Крупп обвинил их в непорядочном поведении. С каждым годом Германия становилась все более непостижимой.
Капитуляция короля перед Альфредом сбила с толку многих в его свите. Роон, этот непримиримый деятель, который отравлял жизнь Круппу, был особенно ошеломлен. Подходило время обращаться с прусским военным министром нелюбезно. Событиям огромной важности предстояло дискредитировать его техническую мудрость и повернуть дело так, что он преднамеренно бросал тень на оружейника рейха. Однако Роон не был круглым дураком. Да, он предпочитал бронзу – или, когда это не удалось, кованые и укрепленные кольцами стволы Армстронга, – но ведь такое отношение получало сильную поддержку со стороны понимающих специалистов по вооружениям. Они продолжали питать недоверие к стали, отмечая, что она неравномерно охлаждалась во время литья, в результате чего последующие дефекты могли вдребезги разнести орудие. Это уже случалось. Это случалось с пушками Круппа. Долгое время спустя, после того как были приняты нарезка и зарядка с казенной части, неоднократно выдвигалось основное возражение. Оно появилось через шесть месяцев после окончания «битвы на флоте». Альфред думал, что проблема разрешена. Распорядившись, «в ожидании контрактов с ВМС», о расширении оружейных цехов Эссена, стоимость которых должна была составить два миллиона талеров, он вернулся к обхаживанию Берты и страдал от сильного солнечного ожога, когда Роон нанес удар в спину. За семь дней до Рождества в 1868 году министр посоветовал ему отложить все это дело в долгий ящик. Британцы уехали, но никто и не приехал. Что делать с корабельным оружием, не было ясно. Министр прямо заявил, что для Эссена не будет никаких контрактов и Альфред должен отменить расширение цехов. Он написал Роону: «Я… склоняюсь перед неизбежным».
Он склонялся – как складной нож. Ясно, что здесь было нечто большее, чем бросалось в глаза, и он хотел добраться до сути. Отправился прямо к своим сторонникам в министерстве. Они разделяли его озабоченность. Они даже лучше знали, насколько острой стала ссора в Берлине из-за оружия, им также известно, что было принято решение об огромном импорте. На карту поставлено не что иное, как сама жизнь Пруссии и будущее Европы. Оценка Альфредом настроения Луи Наполеона была верна. После своего люксембургского унижения он хотел прибегнуть к последнему средству королей. И продолжал хотеть; он добивался окончательного расчета с Пруссией. Юнкера были рады отблагодарить. С октября 1857 года, когда Вильгельм стал принцем-регентом, а Мольтке был назначен начальником Генерального штаба, планировалось развертывание военных действий против Франции. Было лишь делом времени, когда обе державы набросятся друг на друга. И было делом месяцев – когда вопрос о пушке решится.
Урегулирование состоялось поздней осенью, и королевский кивок согласия опять относился к Круппу. Фойхт-Ретц прислал ему радостное известие. Оба они постоянно поддерживали контакты, и генерал стал хорошо понимать причину головных болей Альфреда. Теперь, полагал он, они прекратятся, и был прав. В июне клика Роона пошла на раскрытие карт. Они хотели, чтобы решение о стальном оружии было пересмотрено, и потихоньку планировали полное возвращение к бронзовой артиллерии, пока не разразилась война. (Это было не невозможно. Производство тяжелых орудий тогда занимало год. Если бы оружейники начали в тот момент большой поворот, они закончили бы его как раз к началу военных действий – таким образом фактически обеспечив поражение Пруссии.) Фойхт-Ретц прямо называл это изменой. Его собственная группировка стояла перед дилеммой. Честь офицерского корпуса была сама по себе, но никто из противников военного министра не мог предложить этот вопрос на обсуждение с Вильгельмом. Было принято решение пригласить для этого гражданское лицо. Между Ниццей и Эссеном взад-вперед летали послания, и наконец Альфред отправил к королю Майера. Все теперь открылось. Возмущенный его величество вызвал Фойхт-Ретца (что показывает, на чьей стороне были симпатии короля) и спросил его мнение. Генерал был краток. Крупп, сообщил он, довел начальную скорость снаряда до 1700 футов в секунду и может увеличить ее до 2 тысяч футов. «Король, – сообщил генерал Альфреду, – сразу понял, что бронза не выдержит такой нагрузки, что мягкий металл расплавится и что вес орудия придется увеличить настолько, что 4-фунтовое будет слишком тяжелым для использования в полевых условиях». С ликованием описывая разгром оппозиции, Фойхт-Ретц направил Альфреду настоящий гимн о короле: «Обсуждать с королем такие вопросы доставляет настоящую радость, потому что он проявляет такую доброжелательность, такую симпатию и благодарный интерес в сочетании с таким пониманием. Если бы только эти люди не продолжали мешать ему и раздражать его».
Порой генерал выражается так, как будто он крупповский продавец, а «эти люди не братья офицеры», а торговцы Армстронга.
По чистому совпадению один из служащих принца фон Гогенцоллерна в тот месяц потерял работу и обратился с просьбой к Альфреду. Ответ из Эссена был таким: «С сожалением получил известие о том, что вы больны. Если это будет для вас утешением, то могу сообщить, что со мной это тоже продолжалось годами. Я очень нервный, мне не следует писать и я не смогу дочитать это письмо без последующей головной боли».
Что случилось? Фойхт-Ретц не понимал; у Круппа было так много прусских заказов, что Вильгельм вытеснял Александра II как главный заказчик. В замешательстве пребывала Берта; ее старик уехал из Ниццы в прекрасном настроении. В недоумении находился и Эссен; «пушечный король» лежал за закрытыми жалюзи в давней позе Фридриха Круппа, уставившись глазами в потолок. Вызвали врача. Зигмунд Фрейд был тогда еще молодым человеком из Вены, и, когда в результате тщательного медицинского обследования ничего не обнаружилось, доктор уехал озадаченный, как и другие. Но мы-то знаем, в чем было дело. Мы знаем, что Альфред неистово скакал из одной критической ситуации в другую. Критические положения были для него образом жизни, и остается только раскрыть характер его тогдашнего состояния.
Дело было в жилье. Приносило ли оно разочарование? Нет – в том, что касалось лично его. Он умел находить выход из затруднительных повседневных положений, просто не принимая их в расчет. Но Гартенхаус, как мы уже видели, обратился катастрофой для семьи. В 1864 году он неохотно променял его практически на то же самое. Он не возражал против шума и грязи (к тому времени его горло, так или иначе, уже было почти парализовано), но он пришел к выводу, что атмосфера – токсична. Деревенский воздух – вот что станет «средством продления его жизни»: «Если благодаря ему я проживу хотя бы на год дольше, то, безусловно, заработаю на этом годовую прибыль»; итак, Пайперу поручено подобрать подходящее место. Это нелегко. Чистого воздуха в Эссене уже почти не оставалось. Самое лучшее место находилось на береговых склонах реки Рур, но и там берега испещряли неглубокие карьеры, а указания Альфреда усложняли задачу. Он не только хотел избавиться от «пыли и дыма каменного угля»; он настаивал на том, чтобы было достаточно большое пространство для содержания «дома, конюшен, манежа, внутренних дворов, для парка и сада, колодцев, фонтанов, каскадов, рыбоводных прудов на холме и в долине, мест для охоты, виадуков над ложбинами, мостов, пастбищ на Руре для лошадей и других животных», – и при этом хотел, чтобы никто не знал, что именно делается. Он опасался «неудобных соседей, убогих хибар с обитателями сомнительного свойства, вороватых соседей» (поскольку все вновь поселившиеся в Эссене были крупповцами, он мог иметь в виду только своих собственных сотрудников); он также опасался, что, как только станет известно о его намерении строиться и разбивать участок, «придется платить золотом за то, что сейчас можно купить за серебро».
Для покупки участков Пайпер нашел ловкую подставную фигуру. Но информация, как это неизбежно должно было случиться, просочилась; требовалось сколько-то золота, но к концу года у него уже был временный дом. Вместо рудничного газа появился вдохновляющий аромат «земли, где можно было пасти жеребцов». Потом Альфред соорудил постоянный дом, после чего и началась карусель. Ей предстояло продолжаться целое десятилетие, потому что он планировал нечто большее, чем просто дом. Он намеревался: а) завлечь обратно Берту или по крайней мере Фрица, патетически восклицая, что его «единственный мальчик» живет «с моей женой и далеко от меня»; б) построить дворец, который был бы достоин того, чтобы принимать в нем коронованных особ; в) создать памятник самому себе. Первое было уже невыполнимо. Второе можно было бы сделать, без хлопот купив заложенный замок, но эта возможность была отклонена, когда Крупп узнал, что земельные бароны считали «баронов дымовых труб» социально неприемлемыми людьми. Оставался только третий пункт. В этом деле владелец преуспел блестяще.
Альфред Крупп изучил способности всех ведущих архитекторов на континенте и решил, что самым компетентным из всех будет сам Альфред Крупп. На протяжении пяти лет он усиленно трудился над своими планами, прерываясь только изредка. Эти бумаги и сейчас можно увидеть в семейных архивах – ужасная сумятица карандашной писанины с бесчисленными указаниями и предостережениями на полях. Все это отражает сборную солянку его неврозов и страхов. Деревянные бревна исключались. Они легко воспламенимы, и поэтому замок Круппа будет полностью построен из стали и камня. О газопроводе, конечно, нельзя было и думать. К тому времени он писал в темноте так же быстро, как при свете канделябра. Возможность уединиться для владельца дома – священна, поэтому его спальня будет отгорожена тремя барьерами с запирающимися на три замка дверьми. Поскольку он терпеть не мог сквозняков (они приводили к пневмонии), все окна будут постоянно наглухо закрыты. Вентиляция будет осуществляться через уникальные трубопроводы, изобретенные самим архитектором. Это выдвигало проблему навозного запаха, который он, если помните, считал животворным. Он много думал на эту тему; потом его озарило. Слава богу, что за идея! Он может устроить себе кабинет непосредственно над конюшней с трубами, которые будут вытягивать запахи вверх!
Ссылка предстояла долгая. Он не возвращался целый год, потому что в Берне прочитал, что демобилизованные солдаты завезли в Рур холеру – от нее умер его собственный главный конюх, – а у него и без этого достаточно неприятностей. Ему нужны спокойствие и утешение. Одним словом, ему необходима жена. К ее ужасу, он объявился в Ницце, подавленный горем и нелепый в своем новом парике. Врач Берты оставил нам острое описание его прибытия в Шато-Пельон. Оно угнетает; старожилы глазели на худого, сурового беженца и не решались приблизиться к нему. Ему было пятьдесят четыре года, но он уже выглядел стариком. Доктор Кюнстер, который встречался с ним раньше, писал: «Это был неудачник, который повсюду привлекал внимание своим незаурядным ростом и поразительной худобой. Когда-то его черты были вполне обычными, даже привлекательными, но он быстро постарел. Лицо его стало безжизненным, бледным и морщинистым. На голове остатки седых волос с хохолком. Он редко улыбался. Почти все время его лицо оставалось каменным и неподвижным».
Приезд туда оказался ошибкой. Он был более одинок, чем когда-либо. Не с кем было разговаривать. Слухи о том, что над париком выросли невидимые рога, весьма спекулятивны. Конечно, в те времена у фрау Крупп были возможности для любовных афер, и фотографии намекают на произошедшую в ней удивительную перемену: с них смотрит полногрудая, энергичная женщина тридцати с небольшим лет, которая кажется чувственной, раскрепощенной. (Однако, если вглядеться в ее лицо, улавливаешь беспокойство; она либо несдержанна, либо – другая определенная возможность – глубоко встревожена.) Не исключено, что это вина фотографа. Не имеет значения. Целомудренная, опрометчивая или сумасшедшая, она отдалилась от Альфреда. Его больной сын был чужим, а остальные обитатели шато были скучны или противны. Он стал ссориться с одним ленивым родственником Берты. Согласно Кюнстеру: «Крупп, несомненно, гений в том, что касается техники… но в остальном он человек крайне ограниченный. У него не вызывает интереса ничто из того, что не связано с его профессиональной деятельностью. Вследствие этого он пришел к выводу, что родственник его жены Макс Брух, который впоследствии стал знаменитым дирижером, терял время, посвящая его музыке. Если бы Брух был техническим специалистом, заметил Крупп со всей серьезностью, он мог бы принести какую-то пользу и себе, и человечеству, но как музыкант – вел совершенно бессмысленное существование… Он думал, что для него нет недосягаемого, если он положил на что-то глаз. Карьера вознесла его самоуверенность до такой степени, что временами его поведение граничило с манией величия. Он мог вести себя вполне благородно. Но в то же время был способен на низкие поступки».
Крупп собственноручно подвел итог своим суждениям о духе германского культурного гения: «Мне не надо спрашивать Гете или кого-либо еще о том, что на этом свете правильно. Я сам знаю ответ на этот вопрос и не считаю, что кто-то вправе знать это лучше».
Его работа всегда была для него спасением. Но сейчас это мало помогало. В ноябре того года он размышлял о том, как восстановить свою репутацию, предлагая своим дилерам вступить «в контакт с редакторами респектабельных газет». Но сердце его к этому не лежало. «Пушечный король» казался свергнутым с трона. Даже когда выяснилось, что ситуация не настолько плоха, как он думал, выздоровление затягивалось; год спустя он отметил, что его «все еще часто мучают головные боли». Потом мало-помалу он пришел в себя. Опять начал покупать подарки – породистых лошадей для иностранных заказчиков и, если это были монархи, посылал им отделанные серебром орудия. Всем этим, однако, он руководил из Ниццы, а на далеком металлургическом заводе рабочие начинали удивляться, что произошло с их фельдмаршалом. Крупповцы его видели редко – только во время мимолетных наездов. После сорока лет у руля на круглосуточной вахте он покинул корабль. Это было странно и явно выходило за пределы катастрофы в Кенигграце. Возможно, у него выработалось отвращение к своим цехам, возможно, он надеялся снова завоевать Берту. В любом случае еще долго после того, как эпидемия холеры закончилась и на фабрику вернулось процветание, он продолжал скакать по курортам – бескровный, эксцентричный, неопрятный индюк, преследующий свою тень по всей Европе и оставивший полномочия по руководству фабрикой в Эссене прокуре – совету управляющих из четырех человек. «Состояние здоровья не позволяет мне беспокоиться по поводу дел завода», – писал он им с голландского приморского курорта и в связи с этим предлагал обдумать, как ему лучше всего перейти от «активной жизни к будущему вечному покою».
Сколько пребывал бы он в хандре, если бы не вмешались внешние обстоятельства, – этот вопрос остается открытым. В его жизнь постоянно вторгались события, потому что он был производителем стали, потому что это был Стальной век и почти ежедневно какой-нибудь изобретательный молодой инженер встряхивал калейдоскоп прогресса и создавал блестящую новую модель. В долгосрочном плане Альфред должен был процветать, так же как его отец должен был потерпеть провал. История была на его стороне. Если бы кто-нибудь усовершенствовал бессемеровский процесс, это изобретение, безусловно, было бы привлечено к источнику кокса – к Руру, иными словами, к Круппу. Пока он, полный недовольства, изнывал рядом с щеголеватыми друзьями Берты на Ривьере, Карл Вильгельм Сименс усовершенствовал мартеновскую печь в Англии, добившись изменений в расплавленном чугуне и кусках стали путем сжигания газов в камере. Хотя он был медленнее бессемеровского конвертера, новый метод давал больше стали и более высокого качества. Он был идеален для руд, содержащих примеси. Сименс быстро предложил его Альфреду как «нашему ведущему промышленнику», и вдруг изгнанник опять почувствовал привлекательность активной жизни. Воскреснув, он предупредил прокуру: «Мы должны внимательно следить за этим и ничего не пропускать сквозь пальцы, – если это хорошо, мы должны стать здесь первыми».
Тем временем его союзники в прусской армии были заняты залечиванием ран. Каждый маневр в семинедельной войне подвергался подробному разбору. Искореженные зарядные механизмы оправданы не были. Однако другие зарядные устройства удержались. Два генерала, Фойхт-Ретц и Хиндерсин, командующий артиллерией в Богемии во время австро-прусской войны, были фанатиками; они хотели переоснастить всю армию тяжелыми стальными минометами и нарезными, заряжающимися с казенной части литыми стальными орудиями из Эссена. Альфред, указывали они, вызвался заменить свои пушки, выпущенные до 1866 года, 400 новыми 4-фунтовыми орудиями и следует этому обещанию. Руководя переговорами путем переписки с Эссеном, Крупп организовал встречу своих управляющих с Бисмарком, обошел Роона и получил благословение короля. Причина для этой «жертвы», как он выражался, была отнюдь не патриотической. Он хотел реабилитации, прекращения скандала: «Инквизиция подобного рода неизбежно досаждает кому угодно, а власти повсюду суют свой нос». Его величество согласился заключить мир. Одновременно Альфред поддерживал переписку со своими инженерами, и дефект, связанный с неверным углом щелевого отверстия в зарядном механизме, был устранен. К удовлетворению короля, Бисмарка и Мольтке, усовершенствование продемонстрировали на полигоне Тегель; даже Роон на время замолчал, и, по словам Круппа, «зарядная система с казенной части была принята в Пруссии как принцип». Жертва была совсем не жертвой, а просто хорошим бизнесом. Потерянная в Австрии почва под ногами была восстановлена, а к началу 1867 года Альфред уже фактически пытался влиять на королевские назначения в военный департамент. Энергичному молодому председателю своей прокуры Альберту Пайперу он писал: «Я хочу при первой же возможности высказаться по этому вопросу самому королю и напомнить ему, что Пруссия была отсталой, потому что министерство плохо управлялось, и последует новое фиаско, если министерство будут разрывать на части. Я могу сказать ему что угодно».
* * *
Так упавший вновь стал могущественным. Он должен был усвоить несколько уроков. Во-первых, следовало, по крайней мере, осторожно относиться к иностранной торговле оружием. Но нет, меньше чем через год, в разгар франко-прусского кризиса 1868 года по поводу Люксембурга, мы видим, как во время Парижской выставки он пытается вооружить французов. Кризис обостряется – Наполеон III, напуганный растущей властью Вильгельма, пытается аннексировать герцогство, а Альфред колеблется. Он хочет, чтобы Берлин понял: «В случае войны я готов делать все, что в моих силах, чтобы быть полезным». А потом устремляется вперед. На выставке он экспонирует слиток весом 88 тысяч фунтов (жюри настаивает на том, чтобы был укреплен пол) и гигантское 14-дюймовое орудие. Он рекламирует пушку как «чудовище, которого никогда не видел мир», и это не преувеличение. Один только ствол весит 50 тонн, лафет – 40; вес порохового заряда каждого снаряда составляет сто фунтов. В полном восторге император присуждает Круппу Гран-при и присваивает ему офицерский ранг Почетного легиона. Перспективы становятся все более яркими. В сентябре ссора из-за Люксембурга заканчивается унижением для Наполеона. Может быть, император захочет как-нибудь это возместить. Если так, то у Круппа есть на продажу несколько прекрасных средств убеждения. 31 января 1868 года Альфред послал во дворец Тюильри каталог своего оружия. «Воодушевленный интересом, который Ваше милосердное Величество проявило к простому промышленнику», он просит императора изучить «прилагаемый отчет о серии имевших место огневых испытаний» и высказывает предположение, что «пушка, которую я произвожу для различных ведущих держав в Европе, на мгновение заслужит Вашего внимания и будет оправданием моей смелости». Смелость – это мягко сказано. Обе страны были вооруженными лагерями. Это тоже едва кое к чему не привело. Тогда вмешался генерал Эдмон Лебюф, военный министр и близкий друг французского военного промышленника Шнайдера. Несмотря на блестящее заключение французской артиллерийской миссии, которая во время бельгийских маневров отметила отличную дальнобойность и точность новых орудий Круппа, заряжающихся с казенной части, французы отклонили предложение Альфреда. 11 марта 1868 года военное министерство в Париже закрыло папку Круппа, сделав на ней краткую пометку: «Ничего не произошло».Ничего не произошло. Но для Альфреда это была и удача, хотя он этого не видел. Разочарованный, он передал пушку Потсдаму, списав 150 тысяч талеров «на доверие и добрую волю», а после этого отгрузил царю всея Руси второе большое орудие, чтобы его главный заказчик не чувствовал себя ущемленным. В нем продолжали сосуществовать патриот и интернационалист, отчасти потому, что черты национализма еще не совсем утвердились в центре Европы, а отчасти оттого, что он стал чем-то уникальным. Джером Бонапарт. сделавший остановку в Эссене в ходе дипломатического визита, охарактеризовал фирму как «государство в государстве». Очень близко к истине. В период подъема милитаризма производитель вооружений был фигурой, вызывавшей восхищение в мире, а Крупп владел, как он заметил в Санкт-Петербурге, «величайшей из существующих фабрик вооружений». За его замечательный завод ему оказывали почести монархи, которых Вильгельм не осмеливался обижать. Япония и Швеция направили в Эссен членов своих королевских семей; Россия, Турция, Бразилия и Бельгия выдали Альфреду награды; Португалия зачислила его в священный Орден Христа (Командирский крест).
Однако меч оружейника не рубил в обе стороны. Эссен мог игнорировать желания Берлина, мог даже ставить под угрозу безопасность Пруссии – а по-иному нельзя расценить флирт с Луи Наполеоном, – но Берлин должен покупать оружие только в Эссене. Такова логика Круппа, утверждавшего: «Когда мы работаем для Пруссии, мы несем относительные потери, хотя она и платит за наши товары, поскольку мы тратим наше время и искусство более прибыльно, когда отдаем их другим правительствам».
То есть он считал себя вправе занять такую позицию, что, если Берлин закажет «всего одну пушку» его конкуренту, фирма «всему миру предоставит то, что он хочет». Тот факт, что он уже осуществлял поставки всем, у кого есть дукаты, гульдены, ливры, марки, мараведи или рубли, для удобства не брался во внимание. Письма, в которых на это тактично указывалось, он читал глубокой ночью, когда страдал бессонницей, и с раздражением отшвыривал. Двойной стандарт или нет, но игра будет вестись по его правилам, так, как хочет он.
Вслед за его французским разочарованием поступило сообщение о том, что новый военно-морской флот Северо-Германского союза рассматривает предложение британского оружейника Армстронга. Это определенно не укладывалось в правила игры, и, оставив Берту, Крупп купил билет до Финляндского вокзала. Он выбрал Россию потому, что был одним из любимцев царя Александра II и, как он выразился, мог рассчитывать на «огромные заказы» для укрепления его самоуважения. Из гостиничного номера он начал обмен беспокойными телеграммами со своим человеком в Берлине Карлом Майером. Факты, о которых сообщал Майер, тревожили. 9-дюймовые британские орудия, заряжавшиеся со ствола, были испытаны в Тегеле и понравились высокому жюри: Вильгельму, Бисмарку и адмиралам. («Мерзкая банда», – мятежно написал Альфред.) Берлин рассматривал начальную цену. Это было ужасно. Это было не чем иным, как бесчестным, бесстыдным свободным предпринимательством. Как он может бороться? Существовал только один способ – заставить двуглавого прусского орла пищать. «В отношении меня, промышленника этой страны, не было соблюдено равное правосудие, и я буду это обжаловать, – заявил он. – Прусские королевские ВМС не должны получать орудия из-за рубежа, пока у них есть возможность приобрести лучшие по качеству орудия дома, для меня это является в гораздо большей степени делом чести, нежели финансовых интересов». И, сидя в российской столице, выпрашивая новые заказы у официальных лиц на левом берегу великолепной Невы, отправляясь каждый вечер в Александрийский театр вместе с офицерами российских ВМС, которые вооружал, он энергично настаивал на том, что «иностранцу» (Армстронгу) не следует позволять конкурировать в борьбе за фонды северогерманских ВМС с коренным жителем (им самим). «Подобные действия со стороны Пруссии, – протестовал он, – более чем что-либо еще унизят эссенское предприятие в глазах всего мира».
Унижения удалось избежать, проявив чрезвычайную хитрость. Альфред коллекционировал рекомендательные письма от царских адмиралов. Все они клялись, что 8– и 9-дюймовые пушки Круппа более эффективны, чем пушки других марок. Они призывали Вильгельма не переключаться на марку «X», и эти замечательные документы Альфред отправил Майеру, который положил их на стол его величества. Король отступил. Взбешенные англичане уехали. Возможно, этот эпизод показался им настолько фантастическим, что они не сообщили никаких подробностей своему министерству внутренних дел; никаких упоминаний о нем не содержится в официальной истории Армстронга. Мы лишь знаем, что они отказались от каких-либо дел с немцами, так же как Крупп сделал это во Франции, и никогда к ним не возвращались. После такого фарса их винить не за что. Англичане выигрывали все битвы, за исключением последней, а ее проиграли потому, что Крупп обвинил их в непорядочном поведении. С каждым годом Германия становилась все более непостижимой.
Капитуляция короля перед Альфредом сбила с толку многих в его свите. Роон, этот непримиримый деятель, который отравлял жизнь Круппу, был особенно ошеломлен. Подходило время обращаться с прусским военным министром нелюбезно. Событиям огромной важности предстояло дискредитировать его техническую мудрость и повернуть дело так, что он преднамеренно бросал тень на оружейника рейха. Однако Роон не был круглым дураком. Да, он предпочитал бронзу – или, когда это не удалось, кованые и укрепленные кольцами стволы Армстронга, – но ведь такое отношение получало сильную поддержку со стороны понимающих специалистов по вооружениям. Они продолжали питать недоверие к стали, отмечая, что она неравномерно охлаждалась во время литья, в результате чего последующие дефекты могли вдребезги разнести орудие. Это уже случалось. Это случалось с пушками Круппа. Долгое время спустя, после того как были приняты нарезка и зарядка с казенной части, неоднократно выдвигалось основное возражение. Оно появилось через шесть месяцев после окончания «битвы на флоте». Альфред думал, что проблема разрешена. Распорядившись, «в ожидании контрактов с ВМС», о расширении оружейных цехов Эссена, стоимость которых должна была составить два миллиона талеров, он вернулся к обхаживанию Берты и страдал от сильного солнечного ожога, когда Роон нанес удар в спину. За семь дней до Рождества в 1868 году министр посоветовал ему отложить все это дело в долгий ящик. Британцы уехали, но никто и не приехал. Что делать с корабельным оружием, не было ясно. Министр прямо заявил, что для Эссена не будет никаких контрактов и Альфред должен отменить расширение цехов. Он написал Роону: «Я… склоняюсь перед неизбежным».
Он склонялся – как складной нож. Ясно, что здесь было нечто большее, чем бросалось в глаза, и он хотел добраться до сути. Отправился прямо к своим сторонникам в министерстве. Они разделяли его озабоченность. Они даже лучше знали, насколько острой стала ссора в Берлине из-за оружия, им также известно, что было принято решение об огромном импорте. На карту поставлено не что иное, как сама жизнь Пруссии и будущее Европы. Оценка Альфредом настроения Луи Наполеона была верна. После своего люксембургского унижения он хотел прибегнуть к последнему средству королей. И продолжал хотеть; он добивался окончательного расчета с Пруссией. Юнкера были рады отблагодарить. С октября 1857 года, когда Вильгельм стал принцем-регентом, а Мольтке был назначен начальником Генерального штаба, планировалось развертывание военных действий против Франции. Было лишь делом времени, когда обе державы набросятся друг на друга. И было делом месяцев – когда вопрос о пушке решится.
Урегулирование состоялось поздней осенью, и королевский кивок согласия опять относился к Круппу. Фойхт-Ретц прислал ему радостное известие. Оба они постоянно поддерживали контакты, и генерал стал хорошо понимать причину головных болей Альфреда. Теперь, полагал он, они прекратятся, и был прав. В июне клика Роона пошла на раскрытие карт. Они хотели, чтобы решение о стальном оружии было пересмотрено, и потихоньку планировали полное возвращение к бронзовой артиллерии, пока не разразилась война. (Это было не невозможно. Производство тяжелых орудий тогда занимало год. Если бы оружейники начали в тот момент большой поворот, они закончили бы его как раз к началу военных действий – таким образом фактически обеспечив поражение Пруссии.) Фойхт-Ретц прямо называл это изменой. Его собственная группировка стояла перед дилеммой. Честь офицерского корпуса была сама по себе, но никто из противников военного министра не мог предложить этот вопрос на обсуждение с Вильгельмом. Было принято решение пригласить для этого гражданское лицо. Между Ниццей и Эссеном взад-вперед летали послания, и наконец Альфред отправил к королю Майера. Все теперь открылось. Возмущенный его величество вызвал Фойхт-Ретца (что показывает, на чьей стороне были симпатии короля) и спросил его мнение. Генерал был краток. Крупп, сообщил он, довел начальную скорость снаряда до 1700 футов в секунду и может увеличить ее до 2 тысяч футов. «Король, – сообщил генерал Альфреду, – сразу понял, что бронза не выдержит такой нагрузки, что мягкий металл расплавится и что вес орудия придется увеличить настолько, что 4-фунтовое будет слишком тяжелым для использования в полевых условиях». С ликованием описывая разгром оппозиции, Фойхт-Ретц направил Альфреду настоящий гимн о короле: «Обсуждать с королем такие вопросы доставляет настоящую радость, потому что он проявляет такую доброжелательность, такую симпатию и благодарный интерес в сочетании с таким пониманием. Если бы только эти люди не продолжали мешать ему и раздражать его».
Порой генерал выражается так, как будто он крупповский продавец, а «эти люди не братья офицеры», а торговцы Армстронга.
* * *
Апрель 1870 года. Париж и Берлин принимают боевые стойки. Во дворце Бурбонов идут разговоры о том, чтобы урезать территорию Пруссии до размеров, предшествовавших Кенигграцу. Бисмарк держит палец на курке. Вильгельм приказывает ему не нажимать на спуск, но интрига все равно ведет к военным действиям. Испанцы изгоняют свою королеву-нимфоманку Изабеллу П. Ее правопреемник еще должен быть выбран, а Бисмарк оказывает негласную поддержку принцу Леопольду Гогенцоллерну.По чистому совпадению один из служащих принца фон Гогенцоллерна в тот месяц потерял работу и обратился с просьбой к Альфреду. Ответ из Эссена был таким: «С сожалением получил известие о том, что вы больны. Если это будет для вас утешением, то могу сообщить, что со мной это тоже продолжалось годами. Я очень нервный, мне не следует писать и я не смогу дочитать это письмо без последующей головной боли».
Что случилось? Фойхт-Ретц не понимал; у Круппа было так много прусских заказов, что Вильгельм вытеснял Александра II как главный заказчик. В замешательстве пребывала Берта; ее старик уехал из Ниццы в прекрасном настроении. В недоумении находился и Эссен; «пушечный король» лежал за закрытыми жалюзи в давней позе Фридриха Круппа, уставившись глазами в потолок. Вызвали врача. Зигмунд Фрейд был тогда еще молодым человеком из Вены, и, когда в результате тщательного медицинского обследования ничего не обнаружилось, доктор уехал озадаченный, как и другие. Но мы-то знаем, в чем было дело. Мы знаем, что Альфред неистово скакал из одной критической ситуации в другую. Критические положения были для него образом жизни, и остается только раскрыть характер его тогдашнего состояния.
Дело было в жилье. Приносило ли оно разочарование? Нет – в том, что касалось лично его. Он умел находить выход из затруднительных повседневных положений, просто не принимая их в расчет. Но Гартенхаус, как мы уже видели, обратился катастрофой для семьи. В 1864 году он неохотно променял его практически на то же самое. Он не возражал против шума и грязи (к тому времени его горло, так или иначе, уже было почти парализовано), но он пришел к выводу, что атмосфера – токсична. Деревенский воздух – вот что станет «средством продления его жизни»: «Если благодаря ему я проживу хотя бы на год дольше, то, безусловно, заработаю на этом годовую прибыль»; итак, Пайперу поручено подобрать подходящее место. Это нелегко. Чистого воздуха в Эссене уже почти не оставалось. Самое лучшее место находилось на береговых склонах реки Рур, но и там берега испещряли неглубокие карьеры, а указания Альфреда усложняли задачу. Он не только хотел избавиться от «пыли и дыма каменного угля»; он настаивал на том, чтобы было достаточно большое пространство для содержания «дома, конюшен, манежа, внутренних дворов, для парка и сада, колодцев, фонтанов, каскадов, рыбоводных прудов на холме и в долине, мест для охоты, виадуков над ложбинами, мостов, пастбищ на Руре для лошадей и других животных», – и при этом хотел, чтобы никто не знал, что именно делается. Он опасался «неудобных соседей, убогих хибар с обитателями сомнительного свойства, вороватых соседей» (поскольку все вновь поселившиеся в Эссене были крупповцами, он мог иметь в виду только своих собственных сотрудников); он также опасался, что, как только станет известно о его намерении строиться и разбивать участок, «придется платить золотом за то, что сейчас можно купить за серебро».
Для покупки участков Пайпер нашел ловкую подставную фигуру. Но информация, как это неизбежно должно было случиться, просочилась; требовалось сколько-то золота, но к концу года у него уже был временный дом. Вместо рудничного газа появился вдохновляющий аромат «земли, где можно было пасти жеребцов». Потом Альфред соорудил постоянный дом, после чего и началась карусель. Ей предстояло продолжаться целое десятилетие, потому что он планировал нечто большее, чем просто дом. Он намеревался: а) завлечь обратно Берту или по крайней мере Фрица, патетически восклицая, что его «единственный мальчик» живет «с моей женой и далеко от меня»; б) построить дворец, который был бы достоин того, чтобы принимать в нем коронованных особ; в) создать памятник самому себе. Первое было уже невыполнимо. Второе можно было бы сделать, без хлопот купив заложенный замок, но эта возможность была отклонена, когда Крупп узнал, что земельные бароны считали «баронов дымовых труб» социально неприемлемыми людьми. Оставался только третий пункт. В этом деле владелец преуспел блестяще.
Альфред Крупп изучил способности всех ведущих архитекторов на континенте и решил, что самым компетентным из всех будет сам Альфред Крупп. На протяжении пяти лет он усиленно трудился над своими планами, прерываясь только изредка. Эти бумаги и сейчас можно увидеть в семейных архивах – ужасная сумятица карандашной писанины с бесчисленными указаниями и предостережениями на полях. Все это отражает сборную солянку его неврозов и страхов. Деревянные бревна исключались. Они легко воспламенимы, и поэтому замок Круппа будет полностью построен из стали и камня. О газопроводе, конечно, нельзя было и думать. К тому времени он писал в темноте так же быстро, как при свете канделябра. Возможность уединиться для владельца дома – священна, поэтому его спальня будет отгорожена тремя барьерами с запирающимися на три замка дверьми. Поскольку он терпеть не мог сквозняков (они приводили к пневмонии), все окна будут постоянно наглухо закрыты. Вентиляция будет осуществляться через уникальные трубопроводы, изобретенные самим архитектором. Это выдвигало проблему навозного запаха, который он, если помните, считал животворным. Он много думал на эту тему; потом его озарило. Слава богу, что за идея! Он может устроить себе кабинет непосредственно над конюшней с трубами, которые будут вытягивать запахи вверх!