Манфреди Валерио Массимо. Александр Македонский. Пески Амона

   Девушка послушно пошла за ним, и Аристотель отвел ее в свое жилище и усадил у очага.
   — Мне нечего предложить тебе, кроме горячего настоя из трав. Я здесь проездом.
   Он взял с огня кувшин и вылил его содержимое в две глиняные чашки.
   — Ну, что тебе известно из того, чего не знаю я?
   — Павсаний никогда не был любовником царя и никогда не имел любовных дел с мужчинами. Он был простой парень, низкого рода, и ему нравились женщины. Что касается царя Филиппа, про его романы с мужчинами ходило много сплетен, но никто никогда ничего не видел.
   — Ты, кажется, хорошо осведомлена. С чего бы это?
   — Я пеку хлеб во дворце.
   — Твои слова не исключают возможности, что эпизод такого рода, пусть единственный, все же имел место.
   — Я не верю в это.
   — Почему?
   — Потому что Павсаний рассказывал мне, как застал Аттала во время очень секретного и опасного разговора.
   — Возможно, он это подслушал?
   — Не исключено.
   — И он рассказал тебе, о чем они говорили?
   — Нет, однако, то, что с ним сделали, по-моему, должно было напугать его, сокрушить, но не убить: убийство царского телохранителя вызвало бы много подозрений.
   — Тогда предположим следующее: Павсаний застал Аттала во время опасного разговора и пригрозил все рассказать. Аттал пригласил его в уединенное место, чтобы поговорить, а потом, чтобы преподать урок, отдал его на поругание своим егерям. Но зачем Павсанию после этого убивать Филиппа? Это же не имеет никакого смысла.
   — А когда говорят, будто Павсаний убил царя, потому что тот отказался отомстить за его истязания, — это имеет смысл? Павсаний был силен и хорошо владел оружием, он мог бы отомстить за себя сам.
   — Верно, — признал Аристотель. — Тогда как же ты объяснишь это? Если он был простой, честный парень, как сама описываешь, зачем ему понадобилось убивать своего царя?
   — Я не понимаю. Если ему и захотелось сделать это, не думаешь ли ты, что телохранитель мог бы выбрать более подходящие обстоятельства? Он мог бы убить его сонного, в постели.
   — Я всегда об этом думал. Но тут, мне кажется, ни ты, ни я не можем найти ответ. Ты не знаешь кого-то еще, кто мог бы что-то знать? Говорят, у него были сообщники или, во всяком случае, прикрытие: какие-то люди ждали его с конем у той дубовой рощицы, где мы недавно встретились.
   — Говорят также, что одного из них опознали, — сказала девушка, вдруг взглянув в глаза своему собеседнику.
   — И где же находится этот уцелевший?
   — В одной харчевне в Берое, на берегах Галиакмона; его зовут Никандр, но это наверняка вымышленное имя.
   — А какое настоящее? — спросил Аристотель.
   — Не знаю. Если бы знала, то, возможно, была бы ближе к разгадке.
   Аристотель опять взял с огня кувшин, но девушка жестом остановила его и встала.
   — Мне пора идти, а то кое-кто меня хватится.
   — Как я могу отблагодарить тебя за то, что…— начал было Аристотель, но девушка перебила его:
   — Найди истинного виновника и дай мне знать.
   Она отворила дверь и торопливо зашагала по пустынной улице. Аристотель окликнул ее:
   — Погоди, ты даже не сказала мне своего имени!
   Но девушка уже исчезла за кружением белых хлопьев в молчаливых улочках погруженного в сон города.

ГЛАВА 40

   Регент Антипатр, закутанный в плащ из грубой шерсти, во фракийских войлочных штанах, принял философа в старом тронном зале. Посреди зала горел большой огонь, но основная часть тепла вместе с дымом уходила в отверстие в потолке.
   — Как здоровье? — спросил его Аристотель.
   — Хорошо, пока я вдали от Пеллы. Один вид царицы вызывает у меня головную боль. А как твое здоровье, учитель?
   — Тоже хорошо, но годы начинают сказываться. И потом, я никогда не выносил холода.
   — Какими судьбами здесь?
   — Я хотел возложить дары на могилу царя, прежде чем вернуться в Афины.
   — Это делает тебе честь, но и чревато большими опасностями. Если ты избавляешься от охраны, которую я приставляю к тебе, как мне тебя защитить? Будь осторожен, Аристотель, царица — сущая тигрица.
   — Я всегда поддерживал с Олимпиадой добрые отношения.
   — Но этого недостаточно, — заметил Антипатр; он встал и, подойдя к огню, подставил ладони теплу. — Клянусь, этого недостаточно. — Он взял стоявший у края очага серебряный кувшин и пару кубков из хорошей аттической керамики. — Немного теплого вина? Аристотель кивнул.
   — Что нового об Александре?
   — В последнем донесении от Пармениона сообщается, что он совершает переход через Ликию.
   — Стало быть, все идет хорошо.
   — К сожалению, не все.
   — А что не так?
   — Александр ожидает пополнения. Посланные им в отпуск юноши вместе с вновь завербовавшимися уже находятся у Проливов, но им не удается переправиться из-за флота Мемнона. Если я рассчитал правильно, сейчас царь должен находиться в Большой Фригии, близ Сагал аса или Келен, и он наверняка встревожится, увидев, что никто не пришел.
   — И ничего нельзя поделать?
   — У Мемнона подавляющее превосходство на море: если я пошлю свой флот, он пустит его на дно, прежде чем корабли удалятся от берега. Ситуация тяжелая, Аристотель. У меня одна надежда, что Мемнон попытается высадиться на македонскую территорию: в этом случае можно надеяться поймать его. Но он хитер и вряд ли пойдет на такое рискованное предприятие.
   — Что же тогда хочешь предпринять ты?
   — Пока ничего. Подожду, что решит он: не может же он вечно болтаться на якоре. А ты, учитель? Неужели цель твоей поездки — только возложить дары на алтарь царя Филиппа? Если ты не говоришь мне о своих планах, мне будет трудно защитить тебя.
   — Я должен повидаться с одним человеком.
   — Что-то связанное со смертью царя?
   — Да.
   Антипатр кивнул, словно ожидал этого ответа.
   — И надолго ты здесь задержишься?
   — Завтра отбываю. Возвращусь в Афины, если найду корабль из Метона. А не найду — отправлюсь по суше.
   — А как дела в Афинах?
   — Хорошо, пока Александр побеждает.
   — Вот именно, — вздохнул Антипатр.
   — Вот именно, — повторил Аристотель.
 
   Александр расквартировал войско в Келенах, неподалеку от истоков Меандра, в резиденции сатрапа Большой Фригии. Он не встретил никаких трудностей, поскольку все персидские солдаты заперлись в крепости, выстроенной на самой высокой точке прекрасного города — на шпоре утеса, отвесно обрывавшегося к маленькому озерку с прозрачной водой. Персов, видимо, было немного, иначе они попытались бы защитить город на стенах, несмотря на то, что в некоторых местах городские укрепления обветшали и начали разрушаться.
   Лисимах с целью рекогносцировки объехал крепость и вернулся в мрачном настроении.
   — Она неприступна, — сообщил он. — Единственный доступ — дверь над обрывом, в восточной части, но по ведущей ко входу лестнице не может подняться сразу больше одного человека, а сверху нависают два бастиона. Нужно устроить блокаду в надежде, что они не запаслись достаточным количеством провианта для долгого сопротивления. Что касается воды, ее у них в избытке; наверняка имеется колодец, соединяющийся с озером.
   — А если спросить об их намерениях у них самих? — предложил Леоннат.
   — Сейчас не время для шуток, — ответил Лисимах. — Мы не знаем, где Парменион и в каком состоянии его войска. Теряя здесь время на блокаду, мы рискуем никогда с ним не встретиться.
   Александр бросил взгляд на бастионы крепости. У персидских солдат был не очень-то воинственный вид, и казалось, их одолевает скорее любопытство, чем тревога. Они толпились на стене и смотрели вниз, прислонясь к парапету.
   — Возможно, мысль Леонната не такая уж дикая, — заметил царь. — Приготовь посольство с толмачом. Они не знают наших намерений, но им наверняка известно, что до сих пор нас ничто не могло остановить, а значит, им не так уж хочется с нами ссориться.
   — Это верно, — подтвердил Леоннат, гордый тем, что царь принял его предложение. — Если бы они хотели остановить нас, то могли бы сто раз напасть, пока мы добирались сюда из Телмесса.
   — Что толку строить догадки? — прервал его Александр. — Дождемся возвращения Евмена и узнаем, что нас ждет.
   — А пока что мне хочется взглянуть на город, — сказал Каллисфен. — Говорят, где-то на здешнем озере есть грот, где Аполлон заживо содрал кожу с сатира Марсия.
   Лисимах выбрал десяток «щитоносцев» для сопровождения Каллисфена: летописцу похода было необходимо лично увидеть места событий, чтобы описать их.
   Между тем Евмен собрал делегацию. Взяв с собой глашатая и толмача, они отправились к двери и попросили встречи с командиром гарнизона.
   Ответ не заставил себя ждать: дверь со скрипом отворилась, и вышел командир вместе с несколькими вооруженными стражниками. Евмен тут же отметил про себя, что он не перс, а фригиец, почти наверняка местный — видимо, персидский сатрап давно уехал.
   Секретарь поприветствовал командира и велел толмачу перевести:
   — Царь Александр говорит тебе: если ты сдашься, ни тебе, ни твоим людям не причинят никакого вреда, а также не будет нанесено никакого ущерба городу. Если же ты попробуешь сопротивляться, мы окружим крепость и никого не выпустим живым. Что передать моему царю?
   Командир гарнизона, судя по всему, уже принял решение, поскольку ответил без промедления:
   — Можешь сказать ему, что мы пока не собираемся сдаваться. Подождем два дня, и если не получим подкрепления от нашего правителя, тогда сдадимся.
   Пораженный такой удивительной откровенностью, Евмен сердечно попрощался и вернулся назад.
   — Это бессмыслица! — воскликнул Лисимах. — Расскажи мне такое кто-то другой, я бы не поверил.
   — Почему же? — возразил Евмен. — Мне его решение кажется вполне разумным. У этого фригийца свои соображения: если персидский правитель разобьет нас, он не оставит без внимания тот факт, что командир местного гарнизона сдался без боя, и, вероятно, посадит его на кол. Если же правитель за два дня не проявится, это будет означать, что он уже не вернется, и тогда имеет смысл сдаться, чтобы избежать беды от наших рук.
   — Тем лучше, — сказал Александр. — Старшие командиры могут поселиться в городе, подобрав себе необходимое жилье, а младший командный состав останется с войсками в лагере. Расположите батальон педзетеров вокруг крепости и поставьте у основания скалы дозоры: никто не должен ни войти, ни выйти. И мне нужен эскадрон легкой конницы, фракийский или фессалийский, чтобы патрулировал все улицы при входе в город, — я не хочу сюрпризов. Посмотрим, всерьез ли они говорили про два дня или это такая шутка. Всех вас жду к ужину. Я поселился во дворце здешнего правителя, жилище очень красивое и богатое. Надеюсь, мы неплохо проведем вечер.
   В условленный час явился и Каллисфен. Слуга принес ему все необходимое для омовения, а потом устроил на одно из лож, полукругом расставленных перед Александром. Кроме того, царь в этот вечер пригласил актера Фессала, своего любимого исполнителя, а также ясновидца Аристандра и своего личного врача Филиппа.
   — Ну, что ты увидел? — спросил царь Каллисфена, пока повара расставляли блюда.
   — Все, как я и предполагал, — ответил Каллисфен. — Именно в этом гроте у истоков реки Марсии показывают шкуру, якобы принадлежавшую сатиру и содранную с него Аполлоном. Вы знаете эту историю: сатир Марсий играл на своей тростниковой флейте, а бог — на кифаре. Сатир вызвал бога на музыкальный поединок. Аполлон принял вызов, но при условии: если Марсий проиграет, с него с живого сдерут кожу. Так и случилось, отчасти потому, что судьями были девять муз, которые никогда бы не посмели обидеть своего бога.
   Птолемей улыбнулся:
   — Непросто поверить, что в гроте действительно шкура того сатира.
   — Однако похоже, — ответил Каллисфен. — Верхняя часть во всем соответствует человечьей коже, хотя и мумифицированной, а нижняя — шкуре козла.
   — Это не так уж трудно устроить, — заметил врач Филипп. — Хороший хирург может выкроить и сшить что угодно. Бывают таксидермисты, которым удается создавать и более фантастические существа. Аристотель мне рассказывал, что в одном святилище на горе Пелион в Фессалии он видел забальзамированного кентавра, но, по его заверениям, это был торс человека, искусно соединенный с телом жеребенка.
   Царь снова обратился к Аристандру:
   — А ты что скажешь на этот счет? Каллисфен действительно видел кожу сатира, или это искусный трюк жрецов, желающих привлечь паломников и собирать богатые пожертвования в своем святилище?
   Многие рассмеялись, но ясновидец обвел всех пламенным взглядом, и смех очень быстро утих.
   — Легко потешаться над такими нехитрыми проделками, — проговорил Аристандр, — но интересно, будете ли вы так же смеяться над более серьезными знамениями, таящимися под покровом этих внешних явлений. Есть ли среди вас, доблестные воины, хоть один, кто когда-нибудь исследовал область, лежащую за пределами наших чувств? Хочет ли кто-нибудь совершить вместе со мной путешествие в ночную тень? Вы умеете встречать смерть на поле битвы, но способны ли вы встретиться с неизведанным? Смогли бы вы сразиться с неуязвимыми, неуловимыми, бесплотными чудовищами, которых наша глубинная природа таит даже от нашего собственного сознания? Вам никогда не хотелось убить своего отца? Вам никогда не хотелось возлечь со своей матерью или сестрой? Что видите вы внутри себя, когда становитесь жертвой пьянства или когда насилуете невинную девушку, наслаждаясь ее страданием? Это проявляется природа сатира или кентавра, это говорят наши предки с раздвоенными копытами и звериными хвостами, они живут в нас, и неожиданно для себя мы уподобляемся им! Смейтесь же над этим, если можете!
   — Никто не хотел насмехаться над религией и богами, Аристандр, — попытался успокоить его царь. — Мы смеялись лишь над подлостью некоторых мошенников, которые пользуются доверчивостью народа. Выпей и будем веселиться. Нам предстоит встретить еще много лишений, прежде чем мы узнаем свою судьбу.
   Все вновь принялись за еду и питье, и вскоре беседа оживилась, но с того дня никто не забывал взгляд Аристандра и его слова.
   Царь вспомнил, как впервые встретился с ним и как ясновидец рассказал ему о преследовавшем его по ночам кошмаре: голый человек, заживо горящий на погребальном костре. И среди шума голосов и пира Александр на мгновение постарался поймать взгляд Аристандра, чтобы прочесть в нем истинный мотив, толкавший его в сердце Азии, но увидел лишь мутный блеск и отсутствующее выражение. Ясновидец был где-то далеко.

ГЛАВА 41

   Командир келенского гарнизона подождал два условленных дня, а потом сдался, и изрядная часть богатств правителя переместилась в сундуки македонского войска. Александр сохранил фригийцу его должность, оставил в городе несколько своих командиров со скромным контингентом солдат, чтобы защищать крепость, а сам направился на север.
   Когда через пять дней марша по припорошенному легким снежком плоскогорью он подошел к Гордию, там его уже ждал Парменион. На холмах вокруг древнего фригийского города старый военачальник расставил дозоры, и когда на фоне сверкающего снега показалось красное знамя с золотой звездой Аргеадов, он был уже предупрежден.
   Парменион встретил Александра с почетным эскортом под командованием своего сына Филота. Подойдя ближе, он построил стражу, а сам вышел вперед, ведя коня в поводу. Монарх тоже спешился и пошел ему навстречу, а войско разразилось приветственными криками.
   Парменион обнял и облобызал царя в обе щеки.
   — Государь, ты не представляешь, как я рад тебя видеть. Я очень тревожился, не понимая поведения персов.
   — И я очень рад тебя видеть. Как твой сын Филот? Как твои воины?
   — С ними все хорошо, государь. Они приготовили пир в честь твоего прибытия. Будем пить и веселиться.
   Парменион и Александр шли пешком, разговаривая между собой, а Букефал то и дело подталкивал своего хозяина мордой, желая привлечь его внимание. Все войско шагало следом, причем конница построилась на просторе равнины широким фронтом всего в три шеренги. Это было впечатляющее зрелище: два человека спокойно шагали по безграничному плоскогорью, а вслед за ними под топот десятков тысяч копыт двигался строй огромного войска.
   — Пополнение пришло? — спросил царь.
   — К сожалению, нет.
   — Тебе хотя бы известно о его приближении?
   — Нет еще.
   Александр продолжал идти молча, поскольку вопрос, который он хотел задать, был очень нелегким. Парменион тоже молчал, не желая его смущать.
   — Где он? — вдруг спросил Александр, словно интересуясь чем-то несущественным.
   — Сисин вернулся с устным посланием, и я лишь исполнил твои указания. Аминта под домашним арестом, и командовать фессалийской конницей я временно поставил Филота.
   — Как он это воспринял?
   — Плохо, как и следовало ожидать.
   — Не могу поверить. Он всегда хранил мне верность — я не раз видел, как он рисковал жизнью ради меня.
   Парменион покачал головой.
   — Власть растлевает многих, — заметил он вслух, но про себя подумал: «всех». — Тем не менее, у нас нет никаких доказательств того, что Аминта принял предложение персов.
   — А где персидский посланник с письмом?
   — Я держу его под стражей. Могу показать письмо, что было при нем.
   — Оно написано по-гречески или по-персидски?
   — По-гречески, но я не вижу в этом ничего странного. При дворе у Великого Царя служит много греков, среди которых немало афинян. Им наверняка не составило труда написать подобное письмо.
   — А обещанные деньги?
   — Никаких следов. По крайней мере, пока.
   Уже показался военный лагерь Пармениона. В основном он состоял из шатров, но имелись и небольшие деревянные постройки, и это говорило о том, что войско расположилось здесь довольно давно.
   В это время послышались сигналы трубы, и вскоре весь контингент в боевом порядке вышел в поле, чтобы воздать почести вернувшемуся царю.
   Александр и Парменион снова сели на коней и проехали перед строем. Воины с грохотом били мечами в щиты и ритмично выкрикивали:
   Александрос! Александрос! Александрос!
   Растроганный Александр приветствовал их поднятой рукой, в его взгляде виделось волнение.
   — Под нашей властью почти половина Анатолии, — сказал Парменион. — Никто из греков не завоевывал такой обширной территории, даже Агамемнон. Но меня тревожит бездействие персов. При Гранике правители Фригии и Вифинии ждали нас, чтобы дать бой. Это была их инициатива, тогда они не имели времени посоветоваться с Великим Царем. Но теперь Дарий наверняка принял решение, и я не могу понять этого спокойствия: никаких нападений, никаких засад… и в то же время никаких предложений начать переговоры.
   — Тем лучше, — ответил Александр. — У меня нет ни малейшего желания начинать переговоры.
   Парменион промолчал: он уже достаточно хорошо знал нрав царя. Был лишь один противник, вызывавший у него уважение, — Мемнон. Но как раз Мемнон уже давно не давал о себе знать. Только задержка с ожидавшимся пополнением позволяла думать, что грозный враг не выбыл из игры.
   Беседа продолжилась в жилище старого военачальника, и к ней присоединились другие — Черный, Филот и Кратер, но было заметно, что всем хочется развлечься и повеселиться, и вскоре обсуждение стратегических и военных вопросов перешло на более приятные темы вроде вина и женщин. А женщин уже хватало: одних привели распорядители, другие присоединились к войскам сами, соблазненные подарками и обещаниями, а третьих попросту купили у многочисленных торговцев, следовавших за войском, как блохи за собаками.
   Александр остался на ужин, но, как только началось пиршество и между столами начали танцевать несколько обнаженных юношей и девушек, он встал с ложа и удалился. На небе светила луна, вечер был прохладный и тихий. Какой-то командир из войска Пармениона инспектировал стражу. Александр подошел к нему и спросил:
   — Где содержится заключенный царевич Аминта?
   Командир окаменел, узнав царя, бродившего в одиночестве по лагерю в этот ночной час. Он лично проводил Александра к одному из деревянных строений. Стража открыла запоры и впустила царя внутрь.
   В голой комнате горела лампа, освещая стены из нетесаных бревен. Аминта не спал; он читал какой-то папирусный свиток, держа его развернутым на таком же грубом столе при помощи двух камней, которые он, должно быть, подобрал с земли. Он поднял голову, как только заметил, что кто-то стоит в дверном проеме, и потер веки, чтобы лучше видеть. Поняв, кто перед ним, Аминта встал и попятился к стене. На лице его можно было прочесть выражение горечи и тревоги.
   — Это ты велел меня арестовать?
   Александр кивнул:
   — Да.
   — Зачем?
   — Разве Парменион не сказал тебе?
   — Нет. Меня просто арестовали перед моими людьми средь бела дня и заперли в этой конуре.
   — Он неправильно понял мои распоряжения и определенно проявил излишнюю осторожность.
   — А каковы были твои распоряжения?
   — Держать тебя под арестом, пока не прибуду я, но не компрометировать перед твоими войсками.
   — А причина? — настаивал Аминта. Вид его был ужасен: он явно давно не расчесывал волосы, не брился и не менял одежды.
   — Был перехвачен гонец от Великого Царя. Он вез письмо, в котором тебе предлагалось две тысячи талантов золота и македонский трон, если ты убьешь меня.
   — Я никогда его не видел. Если бы я хотел убить тебя, то нашел бы сотню удобных случаев с того дня, когда зарезали твоего отца.
   — Я не мог рисковать.
   Аминта покачал головой.
   — Кто тебе посоветовал действовать таким образом?
   — Никто. Это было мое решение.
   Опустив голову, Аминта прислонился к деревянной стене. Свет от лампы падал лишь на нижнюю часть его лица, глаза мерцали в тени. В этот момент ему вспомнился день, когда злодейски убили царя Филиппа и он решил поддержать Александра, чтобы не развязывать войну за наследование престола. Тогда он остался среди тех, кто присоединился к Александру во дворце, а потом всегда сражался с ним бок о бок.
   — Ты арестовал меня, даже не видев никаких доказательств моей вины…— дрожащим голосом пробормотал Аминта. — А ведь в бою я не раз рисковал жизнью ради тебя.
   — У царей нет выбора, — ответил Александр. — Особенно в подобные моменты. — И он снова увидел, как отец, смертельно побледнев, падает на колени в лужу крови. — Возможно, ты прав, это не имело смысла, но я не мог сделать вид, будто ничего не произошло. Ты бы на моем месте поступил так же. Я могу лишь по возможности уменьшить твое унижение. Но сначала мне нужно все узнать. Я пришлю слугу, который помоет тебя, и цирюльника, который тебя побреет и подстрижет волосы. Ты ужасно выглядишь.
   Александр дал распоряжения часовому, чтобы тот пропустил людей, которые придут позаботиться о царевиче Аминте, а сам направился в шатер Пармениона, где шел пир. Слышались завывания и гогот, шум посуды, стоны и пыхтенье, звучала нестройная музыка флейт и других варварских инструментов, которых Александр не мог распознать.
   Войдя, он несколько раз споткнулся о клубки голых пыхтящих тел, совокуплявшихся всевозможными способами на покрывавших землю циновках. Царь лег на ложе рядом с Гефестионом и начал пить. И пил всю ночь, до озверения и потери рассудка.

ГЛАВА 42

   Незадолго до полудня прибыл Каллисфен. Он вошел в сопровождении телохранителя. Александр сидел за своим рабочим столом. Ночная оргия оставила следы на его лице, но царь был трезв и сосредоточен. Перед ним лежал развернутый лист папируса, в руке — дымящаяся чаша, вероятно с настоем, который прописал врач Филипп, чтобы снять последствия перепоя.
   — Заходи, — пригласил царь Каллисфена. — Хочу, чтобы ты взглянул на этот документ.
   — О чем он? — спросил историк, подходя к столу.
   — Это письмо, которое имел при себе посланник Великого Царя, направляясь к моему двоюродному брату Аминте. Мне бы хотелось, чтобы ты изучил его и высказал свое мнение.
   Каллисфен пробежал первые строчки, не подавая признаков удивления, потом спросил:
   — И что тебе нужно знать?
   — Не знаю… Например, кто мог его написать.
   Каллисфен снова пробежал глазами по письму, более внимательно.
   — Красивый почерк. Несомненно, писал человек образованный и довольно утонченный. Кроме того, папирус первосортный, как и чернила. Скорее даже…
   Александр с некоторым удивлением наблюдал, как историк послюнил палец, приложил к буквам, а потом засунул в рот.
   — Могу даже сказать, что эти чернила сделаны в Греции из сажи и сока бузины…
   — В Греции? — перебил его царь.
   — Да, но это ничего не значит. Люди повсюду возят с собой свои чернила. Я тоже пользуюсь ими, и твои товарищи, возможно, тоже…
   — Не можешь ли ты извлечь из этого документа еще какие-нибудь сведения?
   Каллисфен покачал головой:
   — Не думаю.
   — Если придет в голову какая-нибудь мысль, немедленно приди и расскажи, — велел Александр, после чего поблагодарил и попрощался.
   Как только Каллисфен ушел, царь велел позвать Евмена. В ожидании его он взял свою чернильницу, опустил в нее палец, попробовал на язык, а потом повторил ту же операцию, что у него на глазах проделал историк, и заметил, что на вкус и те и другие чернила, в самом деле, одинаковы.
   Почти тут же вошел секретарь.