Манфреди Валерио Массимо. Александр Македонский. Пределы мира

   — Как поживает бабушка? — спросила она простодушно, но тут же поправилась: — Я хотела сказать, Великая Царица-мать?
   — Довольно хорошо. Это благородная и сильная женщина, она с большим достоинством выносит удары судьбы. А ты, царевна, как поживаешь ты?
   — Тоже довольно хорошо, мой господин, насколько это возможно в данных обстоятельствах.
   Александр снова ласково коснулся ее руки.
   — Ты прекрасна, Статира, и с тобой легко. Твой отец, должно быть, гордился тобой.
   Она опустила заблестевшие глаза:
   — Да, мой бедный отец. Сейчас ему бы исполнилось пятьдесят. Но спасибо за твои любезные слова.
   — Я говорю искренне, — ответил Александр. Статира наклонила голову.
   — Странно слышать это от юноши, отказавшегося от моей руки.
   — Я не знал тебя.
   — Разве это что-то изменило бы?
   — Возможно. Один взгляд может изменить судьбу мужчины.
   — Или женщины, — отозвалась она, не отводя от него глаз, блестящих от слез. — Зачем ты пришел сюда? Зачем покинул свою страну? Она недостаточно хороша?
   — О, она хороша, — ответил Александр. — Она прекрасна. Там есть заснеженные горы, алеющие в лучах заката и серебрящиеся при луне, чистейшие озера, прозрачные, как девичьи очи, цветущие луга и леса с голубыми елями.
   — У тебя есть мать, сестры? Ты не думаешь о них?
   — Каждый вечер. И каждый раз, когда ветер дует на запад, я доверяю ему слова из самого сердца, чтобы он отнес их в Пеллу, во дворец, где я родился, и в Бутрофон, где живет моя сестра, как ласточка, в каменном гнезде на утесе над морем.
   — Тогда зачем же ты покинул все это?
   Александр поколебался, словно боясь обнажить душу перед молодой незнакомкой, и направил взгляд вдаль, за стену, на покрытые лесами и зеленеющими лугами горы. Доносились голоса торгующихся за товар мужчин, болтающих за пряжей женщин, и слышался крик верблюдов, длинной вереницей терпеливо шагавших из Бактрии.
   — На твой вопрос трудно ответить, — проговорил Александр спустя некоторое время, словно очнувшись. — Я всегда мечтал шагнуть за горизонт, туда, куда только может добраться взгляд, дойти до последнего предела мира, выбраться к волнам Океана…
   — А потом? Что ты будешь делать, когда завоюешь весь мир? Думаешь, будешь счастлив? Только потому, что достиг того, чего действительно хочешь? Или тобой овладеет еще более сильное и глубокое беспокойство, на этот раз неодолимое?
   — Возможно, но я не могу этого узнать, пока не достигну данных человеку пределов.
   Статира молча посмотрела на него, и при виде этих глаз на миг у нее возникло ощущение, что она заглянула в таинственный, незнакомый мир, в пустыню, населенную демонами и призраками. Царевна почувствовала головокружение и в то же время неодолимое влечение и инстинктивно закрыла глаза. Александр поцеловал Статиру, и она ощутила на лице и шее ласковое прикосновение его волос. А когда вновь открыла глаза, его уже не было рядом.
   На следующий день к ней пришел Евмен, царский секретарь, и просил Статиру стать женой Александра.

ГЛАВА 31

   Бракосочетание справляли по-македонски: жених мечом разрубил хлеб и предложил невесте разделить эту трапезу, — простой и волнующий ритуал, что понравилось Статире. И свадьба тоже праздновалась по-македонски: с большими возлияниями, нескончаемым пиром, песнями, представлениями и плясками. Статира не принимала в этом участия, так как все еще была в трауре по отцу; она ждала мужа в своей спальне, комнате из кедра, занавешенной огромными шторами из египетского льна и освещенной лампами.
   Когда пришел Александр, во дворе еще слышались непристойные песни солдат, но как только гогот замолк, в ночи запел одинокий голос. Нежная элегия плыла как пение соловья над кронами цветущих деревьев.
   — Что это? — спросил царь.
   Статира в индийской прозрачной рубашке положила голову ему на плечо.
   — Это песня любви наших краев. Ты знаешь историю про Аброкома и Анцию?
   Александр обхватил рукой ее талию и прижал к себе.
   — Да, конечно, по-гречески. Один наш автор описывает ее в своем труде «Воспитание Кира», но прекрасно слушать ее по-персидски, хотя я и не понимаю твоего языка. Это чудесная история.
   — Это история любви, продолжавшейся после смерти, — сказала Статира с дрожью в голосе.
   Александр снял с нее одежды и посмотрел на нее, обнаженную, а потом взял на руки, как ребенка, и уложил на постель. Он любил ее так нежно, как только мог, словно отплачивая за все, что отнял у нее: родину, отца, беззаботную юность. Она отвечала с пылкой страстью, ведомая женским инстинктом, вложенным тысячелетиями. Мудрый опыт придворных дам, видимо, передался ей, и она не разочаровала мужа на брачном ложе.
   Сжимая ее в объятиях, целуя ее грудь, мягкий живот и длинные стройные, как у юноши, бедра, он слышал, как стоны наслаждения становятся все громче. Древняя песня про Аброкома и Анцию, погибших влюбленных, продолжала звучать в напоенном ароматами воздухе, как сладчайший, щемящий гимн.
   Он овладел ею несколько раз, не отступая. Потом лег на бок, а она прильнула к нему, лаская его грудь и плечи, пока не заснула. И песня тоже затихла в ночной дали, остался лишь звук незнакомого инструмента, напоминавшего кифару, но более нежный и гармоничный, — и больше ничего.
 
   На рассвете Александра разбудили первые солнечные лучи. Царь хотел встать и, как обычно, позвать Лептину, но увидел перед собой длинную очередь из мужчин и женщин, выстроившихся в безупречном порядке. Видимо, они уже давно терпеливо ждали его пробуждения.
   Еще не совсем проснувшись, Александр было схватился за меч, но удержался. Он сел в постели, прислонившись к спинке, и спросил, скорее ошеломленно, чем гневно:
   — Вы кто?
   — Мы приставлены к твоей персоне, — ответил один евнух, — а я отвечаю за утреннюю церемонию.
   Александр растормошил еще спавшую Статиру, и она тоже села, накрывшись халатом.
   — Что я должен делать? — тихо спросил царь.
   — Ничего, мой господин, все сделают они. Для того они и здесь.
   И в самом деле, вскоре евнух сделал знак следовать за ним в ванную комнату, где две служанки и еще одни молоденький полуголый евнух умыли его, растерли и умастили благовониями, а о Статире позаботились ее служанки.
   Потом молоденький красивый евнух приблизился к царю и вытер его деликатными умелыми движениями, задержавшись с определенной настойчивостью на самых чувствительных частях тела. Настал черед одевания. Служанки по знаку наблюдающего евнуха представляли предметы одежды, один за другим, ответственному за облачение, который надевал их на царя опытными движениями: сначала нижнее белье, которого Александр до сих пор никогда не носил, потом шаровары из вышитого бистра, — но тут он жестом отказался.
   Евнух покачал головой и в замешательстве переглянулся с ответственным за царский гардероб.
   — Я не ношу шаровары, — объяснил царь. — Дайте мне мой хитон.
   — Но, мой господин… — рискнул возразить ответственный за гардероб, которому показалось абсурдным, что кто-то может носить нижнее белье, не надевая сверху соответствующих предметов одежды.
   — Я не ношу шаровар, — категорично повторил Александр, и тот, хотя и не понимал по-гречески, прекрасно понял тон и жест.
   Служанки попытались сдержать смешки. Евнух и ответственный за царский гардероб посовещались, обменявшись взглядами, потом послали слугу за греческим хитоном и надели на царя. Теперь они не могли понять, что делать с остальной одеждой. Тогда инициативу взял на себя молоденький красивый евнух: он велел служанке подать ему кандис, великолепный царский кафтан с широкими плиссированными рукавами, и попытался надеть на Александра. Тот взглянул на кафтан, потом на ответственного за гардероб, который смотрел все более и более озадаченно, и с некоторой неохотой надел. Ему принесли головной платок и повязали с необычайным изяществом вокруг лба и шеи, оставив ниспадающие на плечи складки.
   Другие слуги опрыскали Александра благовониями, а молоденький евнух поднес ему зеркало и сказал:
   — Ты прекрасен, мой господин.
   Александра удивило, что этот молодой человек так хорошо говорит по-гречески, и он спросил:
   — Как тебя зовут?
   — Меня зовут Багоас. Я был приставлен к царю Дарию и был его любимцем. Никто не мог доставить ему такого удовольствия, как я. А теперь я твой, если ты меня хочешь.
   Его двусмысленный и чувственный тон запал царю в душу. Он ничего не ответил и, посмотрев на свое отражение в отполированном серебряном, листе, испытал простодушное удовлетворение, найдя, что одеяние ему к лицу. Александр собрался пойти к Статире, чтобы и она полюбовалась на супруга, но тут в коридоре раздался стук македонских подкованных сапог, и появился Черный в полном вооружении и явно встревоженный. Еще не переступив порога, он начал:
   — Государь, пришли важные известия из… — Но, едва увидев Александра, запнулся; выражение его лица переменилось, и он разразился хохотом. — Великий Зевс! Но кто все эти люди? Все эти женщины и пустомошоночные? И потом… кто это тебя так разукрасил?
   Александр даже не улыбнулся, а раздраженным и обиженным тоном ответил:
   — Замолчи, замолчи сейчас же! Помни, что я царь.
   — Царь? — продолжал Черный. — Какой царь? Я тебя уже не узнаю, ты похож на…
   — Еще одно слово, и я велю разоружить тебя и взять под стражу. Посмотрим, так ли уж тебе захочется смеяться.
   Черный склонил голову.
   — Что ты хотел мне сказать? — осведомился Александр.
   — Пришло известие, что Бесс в Бактрии, где провозгласил себя Великим Царем под именем Артаксеркс Четвертый.
   — И ничего больше?
   — На дороге из Экбатан видели подкрепление из Македонии, около шести тысяч воинов и с ними оруженосцы. К вечеру будут здесь.
   — Хорошо. Я встречусь с ними сегодня же, на исходе дня. Построй войско.
   Черный вышел, закусив губу, чтобы ничего больше не брякнуть, и вскоре по всему лагерю разнесся слух, что Александр вырядился персом и его окружают женщины и евнухи.
   — Ты шутишь! — воскликнул Филот, узнав об этом. — Мой отец закрыл бы глаза, увидев такой стыд.
   — И я бы, пожалуй, тоже, — ответил Кратер. — Не сам ли он устроил нам в Персеполе разнос за то, что мы перенимаем привычки побежденных?
   — Не нахожу ничего странного, — вмешался Гефестион. — Вы уже видели Александра в Египте, когда он нарядился фараоном. Почему же в Персии не одеться, как Великий Царь? Он женился на его дочери и унаследовал его царство.
   — Что бы Александр ни делал или говорил, тебе все хорошо, — возразил Филот, — но царь Филипп пришел бы в ужас, доводись ему увидеть нечто подобное, и…
   — Хватит! — прервал его Гефестион. — Он царь и имеет право делать все, что хочет. А вам должно быть стыдно — и тебе тоже, Черный, что представляешь все это в таком ужасном виде. Когда он оказывал вам милости, когда он наполнял ваши шатры персидским золотом, вам это нравилось, не так ли? Ты, Филот, был доволен, когда он назначил тебя командующим конницей, верно? А теперь ты скандалишь из-за каких-то тряпок. Смешно!
   — Тебе смешно? Сейчас я отобью у тебя охоту смеяться! — Черный, постепенно приходя в отвратительное настроение, угрожающе замахнулся кулаком.
   Птолемей скорее бросился между ними. Его поддержал Селевк:
   — Остановитесь! Вы что, с ума сошли? Хватит! Прекратите, ради всех богов! Прекратите!
   Гефестион и Черный разошлись, злобно поглядывая друг на друга, и Кратер встал рядом с Клитом, демонстрируя, что считает его правым.
   — Послушайте, — сказал Селевк. — Пусть идиоты распускают руки из-за всяких пустяков. Александр мог нарядиться в персидские одежды, чтобы сделать приятное Статире или просто из любопытства. Мы всегда были заодно и должны и дальше оставаться вместе. Эти земли все еще изрядно нам враждебны. Если на чужбине мы начнем ссориться между собой — мы пропали, как вы не понимаете!
   — Это не пустяки, — послышался очень знакомый голос у него за спиной.
   Селевк обернулся.
   — Каллисфен…
   — Повторяю: это не пустяки. Александр покинул Грецию как полководец всеэллинского союза с поручением разбить векового врага греков. Это его истинная и единственная задача, которую он возложил на себя в Коринфе. Единственная, которую поклялся выполнить.
   — Он сжег Персеполь, — вмешался Евмен, до сих пор хранивший молчание. — Тебе этого мало? Ради всеэллинской идеи он пожертвовал прекраснейшим дворцом.
   — Ты ошибаешься, — возразил Каллисфен. — Он сделал это, потому что у него не оставалось выбора. Об этом я знаю из надежного источника. Ему теперь наплевать на Грецию и греков, как, боюсь, и на всех остальных.
   Тут прозвучали трубы, и из западных ворот лагеря галопом вылетел отряд гетайров в парадной форме. Всадники растянулись линиями по сторонам дороги. Вскоре послышался ритмичный бой барабанов и размеренная поступь приближающегося войска.
   — Прибывает подкрепление! — воскликнул Птолемей. — Вот-вот появится Александр. Лучше подготовимся, чем стоять здесь и спорить.
   Каллисфен снисходительно покачал головой и удалился. Остальные, кто раньше, кто позже, пошли облачаться в доспехи, чтобы построиться перед войском.
   Вновь прибывшие безупречным строем прошли через лагерь под торжественные звуки трубы и приветственные крики салютовавших оружием гетайров и расположились на возвышении сбоку от царского шатра. Позади них выстроилось войско в полном составе. Среди вновь прибывших своими белыми плащами и красными хитонами выделялись оруженосцы — молоденькие мальчики из самых знатных македонских семей, пришедшие служить царю Александру, подобно тому как в свое время Пердикка, Птолемей, Лисимах и другие явились к царю Филиппу во дворец в Пелле.
   Потом раздались другие сигналы, и все повернулись к восточным воротам, так как эти звуки возвещали о прибытии монарха.
   — О боги! — тихо воскликнул Птолемей, схватившись рукой за голову. — Он все еще в персидском наряде!
   — Чтобы все знали, как себя вести, — бесстрастно прокомментировал Селевк. — Так лучше, поверь мне.
   Александр галопом подскакал на Букефале, и персидские одежды из тончайшего бистра развевались на ветру, как парус. Головной платок, завязанный крест-накрест на груди и плечах, придавал ему необычный, странно привлекательный вид.
   Царь соскочил на землю перед возвышением, медленно поднялся по ступеням на площадку и под недоуменными взглядами собравшихся, от близких друзей до последнего солдата, повернулся в своем диковинном наряде лицом к македонскому войску, где плечом к плечу стояли ветераны и новобранцы. Даже выстроившиеся под помостом мальчики уставились на него, словно не веря своим глазам.
   — Я хотел прийти лично, — начал Александр, — чтобы принять наших новых товарищей, которых прислал регент Антипатр, и встретить оруженосцев, которых отправили сюда знатные македоняне, чтобы на службе у своего царя они стали доблестными и верными воинами. Но я вижу изумление в ваших глазах, как будто перед вами явился призрак. Мне известна причина этого: все дело в моей одежде, этом кандисе, в этой тряпке у меня на голове. Я действительно надел персидский наряд поверх греческого военного хитона и хочу, чтобы вы знали: я сделал это преднамеренно, потому что я — царь не одних только македонян. Я также фараон Египта, царь вавилонский и Великий Царь персов. Дарий умер, а я женился на его дочери царевне Статире, и, стало быть, я его наследник. И потому претендую на власть над всей принадлежавшей ему державой. Я хочу упрочить эту власть, преследуя узурпатора Бесса, где бы он ни прятался. Мы схватим его и наложим на него наказание, которого он заслуживает. Сейчас я раздам подарки вновь прибывшим, и сегодня вечером все вы получите особый ужин и в изобилии доброго вина. Я хочу, чтобы вы повеселились и пришли в доброе расположение духа, так как скоро мы отправляемся в поход и не остановимся, пока не достигнем нашей цели!
   Раздались жидкие аплодисменты, но Александр не сделал ничего, чтобы вызвать пыл и воодушевление. Он понимал, что испытывают солдаты и его товарищи и насколько ошеломлены только что прибывшие из Македонии мальчики-оруженосцы, для которых он был живой легендой. Перед ними стоял человек в наряде побежденных варваров, имевшем для греков и македонян характерные женские признаки. И это было еще не все: предстояло сказать нечто худшее.
   Александр подождал, пока установится тишина, и начал:
   — Предприятие, которое мы начинаем, так же трудно, как и все то, с чем мы встречались до сих пор. Свежих войск, только что прибывших из Македонии, не хватит. Нам придется сражаться против врагов, каких мы еще никогда не видели и с какими не сражались раньше. Нам понадобится оставлять гарнизоны в десятках городов и крепостей, воевать с войсками еще более многочисленными, чем те, что мы разбили при Иссе и Гавгамелах…
   Теперь над лагерем повисла полная тишина. Солдаты не отрывали глаз от лица Александра, чтобы не пропустить ни единого слова.
   — И потому я принял решение, которое может вам не понравиться. Оно абсолютно необходимо: мы не имеем права обескровливать нашу родину постоянными призывами, лишая ее защиты. Поэтому я постановил призвать тридцать тысяч персов и обучить их македонской боевой тактике. Обучение начнется немедленно — завтра же военные вожди всех провинций державы получат точные наставления.
   Никто не зааплодировал, никто не попросил слова, никто не раскрыл рта. Царь остался в каменной тишине. Такого одиночества он не испытывал никогда раньше. Только Гефестион подошел и придержал за поводья Букефала, когда Александр вскакивал в седло. И царь галопом умчался прочь.

ГЛАВА 32

   Евмен свернул свиток и посмотрел в лицо Каллисфену.
   — Значит, таков для тебя Александр?
   — Возможно, следовало бы сказать: «таким Александр должен быть», — ответил Каллисфен с замешательством в глазах.
   — Задача историка состоит в том, чтобы изложить факты в точности так, как они разворачивались, засвидетельствовав их лично или получив от прямых и надежных свидетелей, — ответил секретарь, словно цитировал по памяти некую формулу.
   — Ты полагаешь, я не знаю задачу историка? Но я также должен растолковывать душу и мысли Александра, делать их понятными для тех, кто будет читать мои труды. Я дал тебе прочитать то, что написал до сих пор, потому что мне нужна твоя поддержка, потому что ты ведешь дневник об этом походе, но главное — потому…
   — Потому что Александр не умещается на твоих страницах! Потому что он выходит за рамки, в которые ты пытаешься втиснуть его своим произведением?
   — Возможно.
   — Ты должен признать, что Александр — уже не тот человек, которого мы знали. А возможно, никогда и не был таковым.
   — Он поклялся перед всеми греками возглавить поход на Персию, их многовекового врага.
   — Он сделал это. И победил. Первый и единственный из всех греков.
   Каллисфен рывком встал и непримиримо проговорил:
   — Да, но он сам стал одним из них. Он одевается, как они, он окружил себя евнухами и наложницами, он велел обучить персов нашей военной тактике. Говорят, что он берет уроки персидского; говорят, что вчера во время их варварского праздника он при всех целовал в губы этого… Багоаса.
   — Он решил шокировать всех, кто думает подобно тебе, вот и все, — возразил Евмен. — Он дает вам понять, что мы дошли до точки, откуда нет пути назад. А что касается праздников, то я бы не сказал, что ваши оргии менее варварские. Нам следует смириться с тем, что было всегда, поверь мне, и забыть иллюзии, которые мы строили о нем в нашем безмятежном неведении.
   — Безмятежном неведении?
   — Да. Представь, что ты создал в своей «Истории» убедительный образ, который легко понять и полюбить образованному греку с довольно умеренными политическими взглядами. А реальный Александр вдруг оказывается совсем не таким.
   — О, в этом нет сомнений, он каждый день не упускает случая напомнить нам об этом. Люди растеряны, сбиты с толку. Прибывшие из Македонии новобранцы и юные оруженосцы шокированы. Они ожидали увидеть героя, завоевателя, наследника Ахилла и Геракла, а вместо этого видят человека в женском платье, который ежедневно демонстрирует варварские наряды и постыдные и презренные обычаи.
   — Обычаи, отличные от тех, к которым мы привыкли, Каллисфен. Он провел нас по территориям, где раньше не ступал ни один грек. Он шел под другим небом, пересек пустыни и плоскогорья. Он провел нас до Нила, до Тигра и Евфрата и теперь мечтает об Инде. Все не может оставаться, как прежде, как ты не понимаешь!
   — Я понимаю, но никогда с этим не смирюсь.
   — Ты говорил это ему?
   — Конечно.
   — И что он тебе ответил?
   — Сказал: «Пиши, что хочешь, Каллисфен». Ему теперь все равно, ему на все наплевать.
   Евмен ничего не добавил, поняв, что его собеседник слишком огорчен и ничто не сможет заставить его отказаться от прежних убеждений и сформировавшегося в голове образа. Час был уже поздний, и секретарь встал, собираясь уйти, но прежде, чем переступить порог, оглянулся, чувствуя, что должен сказать кое-что еще. Возможно, дать другу совет.
   — Александр постоянно меняется, потому что его любознательность ненасытна, а жизненная сила неистощима. Он как альбатрос, который, говорят, за всю свою жизнь никогда не опускается на земную твердь и даже спит в полете, давая ветру носить себя. Если чувствуешь, что тебе не удержаться рядом с ним, уходи, Каллисфен, возвращайся на родину, пока не поздно.
   Евмен вышел, а друг остался обдумать его слова и при свете лампы еще раз пробежал глазами по строкам своей «Истории похода Александра». Через некоторое время раздался голос слуги:
   — Господин, тут какой-то человек. Прибыл вместе с новобранцами из Македонии. Он уже давно тебя ищет. Ему нужно поговорить с тобой.
   — Пусть войдет, и налей нам чего-нибудь выпить. Человек вошел и представился. Его звали Эвоним, он родился в Византии, но жил неподалеку от Неаполиса во Фракии. Великий ученый из Стагиры передал ему послание, чтобы вручить Каллисфену, оплатил хлопоты и пообещал, что адресат заплатит еще.
   — Я Каллисфен, — сказал историк, засунув руку в кошель, — вот тебе два новеньких статира за твою любезность. А теперь можно получить послание?
   Человек протянул письмо, спрятал деньги, выпил кубок вина и ушел.
   В письме говорилось:

   Аристотель своему племяннику Каллисфену: здравствуй!
   Надеюсь, ты пребываешь в добром здравии. Я счастью, мучаюсь болями в плече, которые не дают передышки даже ночью. Не знаю, где тебя настигнет мое письмо и пребываешь ли ты в лучшем расположении духа. С некоторых пор ко мне приходит от Александра множество редких растений и животных для моей коллекции, из чего я заключаю, что вы все дальше углубляетесь в отдаленные, малоизведанные земли.
   Что касается меня, то, когда не занят в Академии, я возвращаюсь в Македонию и Фракию, чтобы продолжать мое расследование. Человека, назвавшегося Никандром, соучастника Павсания в убийстве Филиппа, на самом деле зовут Евпит. Как я уже сообщал тебе в одном из моих прежних писем, у него есть дочь, которая укрывается в храме Артемиды во Фракии, в окрестностях Салмидесса. С помощью людей Антипатра я разыскал эту дочь и укрыл ее в надежном месте, где отец имел возможность увидеться с ней и убедиться, что должен заговорить, если хочет получить ее обратно.
   Надеюсь, он рассказал нам все, что знал, то есть что Павсания убил один из эпирских стражников, бывший в действительности заодно с убийцами царя, и что ему, Евпиту, было поручено подыскать укрытие для этого стражника и помочь ему исчезнуть. Следы, похоже, опять ведут к царице-матери, но лучше рассуждать непредубежденно, пока все окончательно не прояснится.
   Этот человек еще жив и скрывается в горной деревушке в Фокиде, неподалеку от Алиарта. Туда я и собираюсь отправиться, как только погода, в настоящее время прескверная, немного улучшится и боли в плече дадут мне передышку.
   Береги себя.

   Каллисфен свернул письмо, погасил лампу и улегся, стараясь думать о чем-нибудь навевающем сон.
 
   Войско выступило через несколько дней, и вечером накануне отправления все товарищи Александра и командиры крупных частей фаланги и конницы гетайров получили от царя дары — серебряную конскую сбрую на персидский манер и пурпурные плащи. Никто не посмел отказаться, даже Клит Черный, но ни он, ни Филот не воспользовались подарками. Статиру с ее придворными дамами царь отправил в Экбатаны; оттуда она поехала в Персеполь навестить могилу своего отца. Александр с сожалением расстался с ней.
   — Ты будешь думать обо мне? — спросила его царевна, пока служанки готовили ее к отъезду.
   — Все время, даже в гуще битвы, даже когда окажусь так далеко, что наши созвездия будут видны над самым горизонтом. И ты тоже думай обо мне, моя нежнейшая жена.
   — Ты возьмешь с собой Багоаса? — спросила Статира с едва заметной ноткой неприязни в голосе.
   — Да, — ответил Александр. — Он развлекает меня и успокаивает, когда я отягощен думами и заботами. Он очаровательно поет и танцует.