Манфреди Валерио Массимо. Александр Македонский. Сын сновидения

   Снова повалил снег, и кони с трудом шли, проваливаясь на каждом шагу; ледяной ветер до костей пронизывал поношенную одежду. Вдруг Гефестион натянул поводья:
   — О боги! Смотри!
   Александр откинул капюшон и всмотрелся в метель — путь преграждал отряд из нескольких человек; они неподвижно сидели на конях, в заснеженных капюшонах и с дротиками в руках.
   — Думаешь, они поджидают нас? — спросил царевич, хватаясь за меч.
   — Полагаю, да. Но мы это скоро узнаем, — ответил Гефестион, в свою очередь, хватаясь за меч и пришпоривая коня.
   — Боюсь, придется пробиваться, — заметил Александр.
   — И я боюсь того же, — вполголоса ответил; Гефестион.
   — Что-то не хочется отказываться от горячей пищи, постели и разведенного огня. Да и от красивой девушки тоже. А тебе?
   — Пожалуй.
   — По моей команде?
   — Хорошо.
   Но пока они готовились броситься в атаку, тишину долины нарушил крик:
   — Турма Александра приветствует своего командира!
   — Птолемей!
   — Я!
   — Пердикка!
   — Я!
   — Леоннат!
   — Я!
   — Кратер!
   — Я!
   — Лисимах!
   — Я!
   — Селевк!
   — Я!
   Последнее эхо затихло над замерзшим озером, и Александр со слезами на глазах уставился на шестерых всадников, застывших под снегопадом, потом обернулся к Гефестиону и, не веря, покачал головой:
   — Великий Зевс! Это наши ребята!

ГЛАВА 32

   Через три месяца после свадьбы Эвридика родила девочку, которую нарекли Европой, и вскоре снова забеременела. Филипп не мог надолго отдаться радостям отцовства, как из-за назревающих политических событий, так и из-за своего непостоянства. Да и со здоровьем возникли проблемы: он так толком и не залечил раненный в бою левый глаз и теперь совсем им не видел.
   В эту зиму царю нанес визит его осведомитель Евмолп из города Соли, пересекший море в ужасную погоду, поскольку известия не терпели отлагательств. Привыкший к мягкому климату, здесь он посинел от холода, и царь усадил его поближе к огню и велел слугам подать гостю вина покрепче и послаще, чтобы тот легче ворочал окоченевшим языком.
   — Ну, какие известия ты мне привез, друг мой?
   — Богиня Тихэ на твоей стороне, царь. Послушай, что случилось при персидском дворе: как ты и представлял, новый монарх Арзес очень скоро понял, кто во дворце истинный хозяин, и, не в силах терпеть этого, попытался отравить Багоаса.
   — Того кастрата?
   — Его самого. Но Багоас ожидал подобного: он раскрыл заговор и принял собственные меры. Он подсыпал царю яда первым. После чего перерезал всех его сыновей.
   — Великие боги! Этот мерин ядовитее скорпиона.
   — Воистину так. Однако в результате прямая наследственная линия оказалась прервана. Одних убил Артаксеркс III, других Багоас, и не осталось ни одного прямого наследника.
   — И что же теперь?
   — И вот Багоас выудил кого-то из побочной ветви и посадил его на трон под именем Дария III.
   — Кто же такой этот Дарий III?
   — Его дедом был Остан, брат Артаксеркса II. Ему сорок пять лет, и он любит как женщин, так и мальчиков.
   — Ну, эта подробность имеет лишь относительную ценность, — заметил Филипп. — Нет ли у тебя более интересных сведений?
   — До того как его сделали царем, он был сатрапом Армении.
   — Провинция не из легких. Должно быть, упрямый тип.
   — Лучше сказать: грубый. Кажется, он собственноручно убил на поединке одного мятежника из племени кадузов.
   Филипп провел рукой по бороде.
   — Похоже, этот скопец нашел орешек себе по зубам.
   — Да, — кивнул Евмолп. — Похоже, Дарий намеревается взять под полный контроль Проливы и вновь установить свое прямое правление во всех греческих городах Малой Азии. Даже ходят слухи, что он хочет формально подчинить себе македонскую корону, но меня это не очень заботит. Как противник Дарий, несомненно, тебе не чета: едва заслышав твой рык, он спрячется под кровать.
   — Это мы увидим, — заметил Филипп.
   — Тебе нужно что-нибудь еще, государь?
   — Ты хорошо поработал, но теперь будет труднее. Ступай к Евмену и получи награду. Возьми денег еще, если понадобится заплатить осведомителям. Ничто из происходящего при дворе Дария не должно от нас ускользнуть.
   Евмолп с благодарностями удалился, не чая часа, когда снова окажется в тепле своего приморского города.
   Через несколько дней монарх собрал в царской оружейной палате военный совет. Явились Парменион, Антипатр, Клит Черный и царский тесть Аттал.
   — Ни одно слово из того, что я вам скажу, не должно выйти за пределы этих стен, — начал Филипп. — Царь персов Арзес убит, и вместо него на трон возведен его родственник, названный Дарием III; кажется, этот человек не лишен достоинств, но ему придется потратить немало времени, чтобы укрепить свою власть. И, стало быть, пришло время действовать: Аттал и Парменион во главе пятнадцатитысячного войска как можно скорее отправляются в Азию, занимают восточный берег нашего моря и от моего имени провозглашают освобождение греческих городов от персидского господства. Тем временем я завершаю вербовку солдат, чтобы присоединиться к вам и начать вторжение.
   Остальное время совет посвятил разбору деталей и решению вопросов по обеспечению тыла, а также политических и военных аспектов операции. Но больше всего поразил присутствующих тот усталый тон, которым говорил царь, отсутствие энтузиазма и пыла, к которым все привыкли. И Парменион, прежде чем уйти, подошел к нему:
   — Что-то не так, государь? Может быть, ты не совсем здоров?
   Провожая своего стратега к выходу, Филипп положил руку ему на плечо.
   — Нет, старина, нет. Все хорошо.
   Филипп лгал: отсутствие Александра, которому в первый момент он не придал большого значения, с каждым днем все более угнетало его. Пока юноша оставался в Эпире с матерью и дядей, Филипп заботился лишь о том, чтобы вернуть его и заставить публично проявить покорность, но отказ сына, а затем и его бегство на север вызвало в царе бешенство, сменившееся тревогой и унынием.
   Если кто-то пытался выступить в роли посредника между царем и его сыном, Филипп приходил в ярость, вспоминая нанесенное ему оскорбление; если никто не говорил с ним об этом, он мучился отсутствием известий. Македонский царь повсюду напускал своих шпионов; он посылал гонцов к вождям северных племен, чтобы те непрерывно сообщали о передвижениях Александра и Гефестиона. Ему удалось узнать, что отряд сына увеличился на шесть воинов, прибывших из Фессалии, Акарнании и Афамании, и было нетрудно догадаться, кто эти шестеро.
   Турма Александра была почти полностью укомплектована заново, и не проходило дня, чтобы Филипп не порекомендовал Пармениону не спускать глаз со своего сына, чтобы и тот не отправился в эту банду горемык, бесцельно блуждающую в иллирийских снегах. Филипп с подозрением поглядывал даже на Евмена, словно ожидая, что он тоже с минуты на минуту бросит свои таблички, предпочтя им опасные приключения.
   Порой Филипп в полном одиночестве переезжал в древнюю столицу Эги. Там он часами стоял, глядя на чистейшие снежинки, на погруженные в тишину леса голубых елей, на маленькую долину, откуда произошла его династия, и думал об Александре и его друзьях, скитающихся где-то по заледенелым северным краям.
   Он будто воочию видел, как они ковыляют в метелях на своих вязнущих по брюхо в снегу конях, под ветром, треплющим их изодранные плащи, покрытые коркой льда. Он переводил взгляд на огромный каменный очаг, на крепкие дубовые поленья, пышущие жаром в древних стенах тронного зала, и представлял себе этих юношей, наваливающих гнилой валежник в случайном приюте, усталых, изможденных, не спящих всю ночь, опираясь на копье, когда волчий вой раздается слишком близко.
   Стали приходить еще более тревожные сообщения. Александру и его спутникам не только удалось ценой тяжелейших лишений перенести зиму — их приняли как союзников некоторые племенные вожди, жившие вблизи македонских границ. Изгнанники порой принимали участие в междоусобных распрях диких племен, выслуживая на поле брани договор о дружбе с ними, а иногда даже подчиняли себе мелких вождей. Рано или поздно это начнет представлять собой угрозу македонскому престолу.
   Нечто в этом юноше неодолимо очаровывало всех, кто общался с ним: мужчин, женщин и даже животных. Как объяснить тот факт, что Александру с первой же попытки удалось вскочить на того демона, позже названного Букефалом, и приручить его, как ягненка?
   А как объяснить, что Перитас, зверь, способный одним движением челюстей перегрызть кабанью берцовую кость, томился без еды, часами пролеживая на дороге, по которой скрылся его хозяин?
   А Лептина, эта девчонка, вытащенная из кошмара Пангея, — она каждый день приготавливала Александру ванну и стелила постель, словно он должен с минуты на минуту приехать. И ни с кем не разговаривала.
   Филиппа также начали тревожить отношения с Эпирским царством, подрываемые Олимпиадой. Она все еще оставалась там, рядом с молодым монархом, ее братом. Злоба могла толкнуть царицу на все, лишь бы насолить мужу, расстроить его планы, как политические, так и семейные. Эпирский царь Александр оставался Филиппу другом, но определенно он искренне переживал за своего племянника, изгнанного и скитающегося в землях варваров. Требовалось привязать его к трону в Пелле более крепкими обязательствами и отрезать царицу с ее вредоносным влиянием. Это было единственным решением, а времени для его исполнения почти не оставалось.
   Однажды Филипп послал за своей дочерью Клеопатрой — последней представительницей его первой семьи.
   Царевна была во всем блеске своих восемнадцати лет, с огромными зелеными глазами, длинными отливающими медью волосами и телом олимпийской богини. И не было ни одного знатного македонянина, кто не мечтал бы получить ее в жены.
   — Пришло время выдать тебя замуж, доченька, — сказал царь.
   Клеопатра повесила голову.
   — Наверное, ты уже выбрал мне мужа.
   — Да, — подтвердил Филипп. — Это будет Александр Эпирский, брат твоей матери.
   Девушка ничего не сказала, но было видно, что она не так уж огорчена решением отца. Ее дядя молод, красив и доблестен, его уважают подданные, а характером он напоминает ее брата Александра.
   — Ты ничего не скажешь? — спросил царь. — Может быть, ты ожидала кого-нибудь другого?
   — Нет, отец мой. Я прекрасно знаю, что должна следовать твоему выбору, и потому никогда не думала ни о ком, чтобы не перечить тебе. Лишь одно я хотела бы спросить у тебя.
   — Говори, дочь моя.
   — Мой брат Александр будет приглашен на свадьбу?
   Филипп резко отвернулся, словно от удара.
   — Твой брат больше для меня не существует, — проговорил он ледяным тоном.
   Клеопатра разразилась слезами.
   — Но почему, отец? Почему?
   — Ты сама знаешь почему. Ты была там. Ты видела, как он унизил меня на глазах у представителей всех греческих городов, перед моими стратегами и вельможами.
   — Отец, он же…
   — Не смей защищать его! — закричал царь. — Я послал его учиться к Аристотелю, я пригласил Лисиппа изваять его образ, я отчеканил монету с его изображением. Ты понимаешь, что это значит? Нет, дочь моя, оскорбление и неблагодарность были слишком велики, слишком велики…
   Клеопатра рыдала, закрыв лицо руками, и Филипп хотел было подойти к ней, но, не желая еще больше расстраиваться, остался на месте.
   — Отец…— снова попыталась заговорить девушка.
   — Не защищай его, сказано тебе!
   — А я буду! Я тоже была там в тот день и видела, как моя мать побледнела, глядя на тебя, когда ты, пьяный, положил руки на грудь своей молодой жене и гладил ее живот. И Александр видел это, а он любит свою мать. Может быть, он должен вышвырнуть ее из своей жизни, как ты?
   Филипп в ярости воздел руки к небу.
   — Это все Олимпиада! Это она настроила тебя против меня! Что, не так? — взревел он, побагровев от гнева. — Вы все против меня, все!
   Клеопатра упала к его ногам и обняла колени:
   — Это неправда, отец, неправда, мы лишь хотим, чтобы ты опомнился. Конечно, Александр был опрометчив. — При этих словах Филипп как будто немного успокоился. — Но как ты не понимаешь? Даже не пытаешься понять! Как бы ты поступил на его месте? Если бы кто-то публично назвал тебя незаконнорожденным? Ты бы не вступился за честь своей матери? Не этому ли ты всегда учил своего сына? А теперь, когда он стал похож на тебя, когда повел себя так, как ты хотел от него, ты от него отказываешься. Ты хотел Ахилла! — продолжала Клеопатра, подняв мокрое от слез лицо. — Ты хотел Ахилла и получил его. Гнев Александра — это гнев Ахилла, отец!
   — Если его гнев — гнев Ахилла, то мой — гнев Зевса!
   — Но он тебя любит, любит и страдает, я знаю, — вновь зарыдала Клеопатра, заставив отца попятиться.
   Филипп, сжав губы, молча посмотрел на нее и повернулся, чтобы уйти.
   — Готовься, — сказал он из дверей. — Свадьба состоится через шесть месяцев.
   И вышел.
   Евмен видел, как царь с мрачным лицом вошел к себе, но сделал вид, будто ничего не замечает, и проследовал мимо с охапкой свитков.
   Но потом, когда дверь закрылась, вернулся и приложил к ней ухо. Царь плакал.

ГЛАВА 33

   Евмен тихо удалился и направился в свою комнату, расположенную в глубине царского архива. Там он уселся за стол, подперев голову руками, и долго в задумчивости сидел так. А потом принял решение.
   Он изъял из архива один кошель, оправил плащ на плечах, провел рукой по волосам и, снова выйдя в коридор, приблизился к кабинету царя.
   Набрав в грудь воздуха, Евмен постучал.
   — Кто там?
   — Евмен.
   — Входи.
   Секретарь закрыл за собой дверь. Филипп не поднял головы, как будто изучая лежащий перед ним документ.
   — Государь, поступило одно предложение на брак.
   Царь рывком поднял голову. На лице его был шрам, а уцелевший глаз покраснел от усталости, гнева и слез.
   — Какое именно? — спросил Филипп.
   — Персидский сатрап, а также царь Карий, Пиксодар, предлагает руку своей дочери для царевича из твоего царского дома.
   — Он прислал это не в добрый час. Я не веду переговоров с персами.
   — Государь, я полагаю, что можно договориться. Пиксодар не совсем перс, он от имени Великого Царя правит прибрежной провинцией в Малой Азии и контролирует Галикарнасскую крепость. Если ты готовишься форсировать Проливы, то можешь сделать важный стратегический выбор. Особенно сейчас, когда персидский трон еще не в надежных руках.
   — Возможно, ты не так уж неправ. Мое войско отправляется через несколько дней.
   — Есть еще один резон.
   — Ты бы кого выбрал?
   — Ну, я думал…
   — Арридей. Вот кого мы на ней женим. Мой сын Арридей — полудурок, он не сможет натворить больших бед. А если на ложе он ее не удовлетворит, я сам позабочусь о женушке. Как она?
   Евмен вытащил из кошеля и положил на стол маленький портретик — определенно работу греческого художника — и показал его Филиппу.
   — Кажется, очень мила, но не следует доверяться портрету: когда видишь их живьем, иногда случаются такие сюрпризы…
   — Так что мне делать?
   — Напиши, что я тронут и польщен его просьбой и что выбрал для девушки доблестного царевича Арридея, молодого, храброго в битве, человека высоких чувств и обладающего всеми прочими достоинствами. Потом принеси мне письмо на подпись.
   — Хорошее решение, государь. Я все исполню немедленно. — Он направился к двери, но остановился, как будто вспомнил что-то важное. — Можно задать тебе один вопрос, мой государь?
   Филипп с подозрением посмотрел на него:
   — О чем это?
   — Кто будет командовать войском, которое ты отправляешь в Азию?
   — Аттал и Парменион.
   — Прекрасно. Парменион — великий воин, а Аттал…
   Филипп недоверчиво уставился на него.
   — Я хочу сказать, что удаление Аттала могло бы послужить…
   — Еще одно слово, и я вырву тебе язык.
   Однако Евмен продолжил:
   — Пора вызвать твоего сына, государь. По многим здравым причинам.
   — Молчи! — закричал Филипп.
   — Во-первых, из политических соображений: как ты убедишь греков, что нужно жить в мире между собой, в общем союзе, если не можешь сохранить мир в собственной семье?
   — Молчи! — проревел царь, стукнув большим кулаком по столу.
   Евмен почувствовал, как сердце в груди замерло, и понял, что его смертный час уже пришел. Однако ситуация сложилась отчаянная, так что стоит умереть мужчиной, решил Евмен и потому продолжил:
   — Во-вторых, из личных соображений: все испытывают такую же страшную тоску по этому юноше, как и ты, государь.
   — Еще одно слово, и я заточу тебя в тюрьму.
   — И Александр тоже страшно страдает от всего этого.
   — Стража! — взревел Филипп. — Стража!
   — Уверяю тебя. И царевна Клеопатра только и делает, что плачет.
   Лязгая оружием, вошла стража.
   — У меня есть письмо от Александра, который сообщает…
   Стражники схватили его сзади за руки.

   Александр Евмену: здравствуй!

   Филипп сделал им знак подождать.

   Я рад тому, что ты рассказываешь о моем отце: что он бодр, пребывает в добром здравии и готовит великий поход на варваров в Азию.

   Царь сделал стражникам знак, чтобы ушли.

   Но в то же время известие, полученное от тебя, глубоко меня печалит.

   Евмен остановился и внимательно посмотрел на своего собеседника. Царь пребывал в смятении, его охватило волнение, а его единственный глаз усталого циклопа мерцал под наморщенным лбом, как уголек.
   — Дальше, — сказал он.

   Я всегда мечтал принять участие в этом грандиозном деле и сражаться рядом с ним, чтобы он увидел, как я всю мою жизнь старался сравняться с ним в доблести и величии.
   К сожалению, обстоятельства вынудили меня совершить непоправимый поступок, и ярость вывела меня за границы, которые сын не должен переходить в отношениях к отцу никогда.
   Но определенно в этом была воля какого-то бога, ибо, когда мужчина теряет контроль над собой, исполняется предначертанное.
   Друзья мои пребывают в здравии, но, как и я, очень грустят от разлуки с родиной и любимыми людьми. К их числу, мой добрый Евмен, относишься и ты. Помогай царю,как только можешь, в чем мне, к несчастью, отказано. Оставайся в добром духе.

   Евмен положил письмо и взглянул на Филиппа — тот закрыл лицо руками.
   — Я позволил себе…— чуть погодя проговорил секретарь.
   Царь вскинул голову.
   — Что еще ты себе позволил?
   — Подготовить письмо…
   — Великий Зевс, я убью этого грека, задушу собственными руками!
   В это время Евмен чувствовал себя как капитан корабля, который долго боролся с волнами посреди бушующего моря и уже с порванным парусом и пробоиной в борту оказался вблизи порта — и вот просит измученный экипаж сделать последнее усилие. Он глубоко вздохнул и, вытащив из сумки другой лист, начал читать под недоуменным взглядом царя:
 

   Филипп, царь македонян, Александру: здравствуй!

 
 

   То, что произошло в день моей свадьбы, стало для меня причиной безграничной горести, и я решил, несмотря на мою привязанность к тебе, что ты навеки удалишься с моих глаз. Но время — хороший врач и умеет успокаивать самую тяжелую боль.

 
 

   Я долго думал о случившемся и, полагая, что умудренные годами и имеющие больший жизненный опыт должны подавать пример молодым, часто подверженным страстям, решил положить конец изгнанию, на которое осудил тебя.

 
 

   Это прощение касается и твоих друзей, которые нанесли мне тяжкое оскорбление, решив последовать за тобой.

 
 

   В данном случае отцовская милость возобладала над суровой справедливостью монарха. Взамен прошу от тебя всего лишь объявить о своем сожалении за то оскорбление, которое мне пришлось перенести, и заверить меня в том, что твоя сыновняя любовь не позволит тебе снова создать подобную ситуацию.

 
 

   Береги себя.

   Евмен с открытым ртом неподвижно застыл посреди комнаты, не зная, чего ожидать в следующий момент. Филипп молчал, но было ясно: он пытается скрыть охватившие его чувства. Царь повернулся к секретарю слепым, не способным плакать глазом.
   — Что-то тебе не нравится, государь? — наконец набрался мужества спросить Евмен.
   — Я не сумел бы написать лучше.
   — В таком случае, если ты соблаговолишь подписать…
   Филипп протянул руку, взял тростинку и обмакнул ее в чернильницу, но потом задержал руку под тревожным взглядом грека.
   — Что-то не так, государь?
   — Нет, нет, — проговорил царь, ставя свою подпись. Однако после этого он подвинул лист и проскрипел пером в нижнем углу. Евмен взял послание, посыпал золой, сдул ее и, поклонившись, быстро и легко, пока царь не передумал, направился к двери.
   — Минутку, — окликнул его Филипп. Передумал.
   Евмен остановился.
   — Что угодно, государь?
   — Куда ты отправишь это письмо?
   — Ну, я позволил себе поддерживать кое-какие контакты, чтобы получать некоторые сведения…
   Филипп покачал головой.
   — Шпион. Вот кому я плачу за работу в моей администрации. Рано или поздно я задушу этого грека. Клянусь Зевсом, вот этими самыми руками!
   Евмен снова поклонился и покинул комнату. Пока он спешил в свой кабинет, его взгляд упал на несколько слов, которые царь приписал ниже подписи:

   Если откажешься, я тебя убью.
   Но мне не хватает тебя.
   Отец.

 

ГЛАВА 34

   Аттал и Парменион высадились в Азии, не встретив сопротивления, и греческие города на восточном побережье приняли их как освободителей, воздвигнув статуи македонского царя и устроив пышные пиршества.
   На этот раз Филипп с энтузиазмом встретил известия от своих гонцов: момент для его похода в Азию не мог быть благоприятнее. Персидская держава все еще испытывала трудности из-за недавнего династического кризиса, в то время как македонянин имел мощное войско, не знающее себе равных в мире по доблести, верности, сплоченности и решительности; Филипп располагал стратегами высочайшего уровня, искусными в военном искусстве; у него был наследник трона, воспитанный на идеалах гомеровских героев и философской рассудительности, царевич гордый и неукротимый.
   Пришла пора отправиться в последний поход, самый дерзкий во всей его жизни. Решение принято, и все подготовлено: Александр будет возвращен, узы с царством Эпир укрепятся незабываемой свадьбой Клеопатры, после чего Филипп со своими воинскими частями присоединится к тем, что уже стоят у Проливов, — для решительного броска.
   И все-таки, когда все уже было подготовлено и как будто складывалось наилучшим образом, когда Александр сообщил, что приедет в Пеллу и с большой помпой прибудет на свадьбу своей сестры, царя не покидало странное беспокойство, не дававшее ему заснуть по ночам.
   Однажды, в начале весны, Филипп велел сказать Евмену, чтобы тот составил ему компанию во время верховой прогулки: нужно поговорить. Это было необычно, но секретарь напялил фракийские штаны, скифский камзол, сапоги и широкополую шляпу, взял достаточно старую и спокойную кобылу и явился в назначенное место. Филипп искоса посмотрел на него.
   — Куда это ты собрался, на завоевание Скифии?
   — Так мне посоветовал мой слуга, государь.
   — Это и видно. Ну, поехали.
   Царь пустил своего скакуна в галоп, и они стали удаляться по дороге, ведущей из города.
   Крестьяне уже вышли в поле на прополку пшеницы и проса и подрезку виноградных лоз.
   — Посмотри вокруг! — воскликнул Филипп, переводя коня на шаг. — Посмотри вокруг! Прошло всего одно поколение, а горский народ, народ полуварваров-пастухов, преобразился — теперь это нация земледельцев, живущих в городах и деревнях под эффективным и упорядоченным управлением. Я позволил им гордиться принадлежностью к этой стране. Я выковал их, как металл в горне, сделал из них непобедимых воинов. А Александр насмехался надо мной за то, что я немного выпил на пиру; он говорил, что мне не под силу даже перескочить с ложа на ложе…
   — Не думай больше об этом, государь. Вы оба пострадали: Александр поступил не так, как должно, но и был сурово наказан. А ты — великий монарх, самый великий из всех на земле, и он знает это и гордится этим, клянусь тебе.
   Филипп замолчал. Когда они подъехали к чистому холодному ручью, который питали снега, тающие на горных вершинах, царь спешился и сел на камень, ожидая Евмена.
   — Я уезжаю, — объявил он секретарю.
   — Уезжаешь? Куда?
   — Александр не вернется еще дней двадцать, а я хочу съездить в Дельфы.
   — Тебе лучше держаться оттуда подальше, государь: они втянут тебя в новую священную войну.
   — Пока я жив, в Греции не будет новых войн, ни священных, ни нечестивых. Я еду не на совет святилища. Я еду в само святилище.
   — В святилище? — ошеломленно повторил Евмен. — Но, государь, оно принадлежит тебе. Оракул скажет все, что ты захочешь.
   — Ты так думаешь?
   Начинало припекать. Евмен снял камзол, обмакнул в воду платок и обтер лоб.
   — Я тебя не понимаю. Именно ты задаешь мне такой вопрос! Ты же сам видел, как совет манипулирует оракулом по своему усмотрению, как заставляет бога говорить то, что устраивает определенный военный или политический союз…
   — Верно. И все же богу иногда удается сказать правду, несмотря на наглость лживых людей, призванных служить ему. Я уверен в этом. — Филипп оперся локтями о колени и опустил голову, слушая журчание ручья.