Страница:
Птолемей вышел, и царь последовал за ним к освещенному шатру в западной оконечности лагеря.
Пердикка без чувств лежал на своей походной койке, обливаясь потом в иссушающей лихорадке. Врач Филипп сидел у него в изголовье и капал ему в рот прозрачную жидкость, которую выжимал из губки.
— Как он? — спросил Александр. Филипп покачал головой:
— У него сильнейшая лихорадка, и он потерял много крови: ужасная рана — удар копьем под ключицу. Легкое не повреждено, но порваны мышцы, что вызвало страшное кровотечение. Я прижег рану, зашил и перевязал и теперь пытаюсь дать ему одно лекарство, которое должно успокоить боль и воспрепятствовать лихорадке. Но не знаю, сколько он усвоил, а сколько ушло впустую…
Александр подошел и приложил руку ко лбу раненого:
— Друг мой, не уходи, не бросай меня.
Он вместе с Филиппом не спал всю ночь, хотя очень устал и не спал уже двое суток. На рассвете Пердикка открыл глаза и посмотрел вокруг. Александр толкнул локтем задремавшего Филиппа.
Врач вздрогнул, придвинулся к раненому и приложил руку к его лбу. Лоб был еще очень горячий, но температура заметно спала.
— Похоже, выкарабкается, — сказал он и снова задремал.
Чуть позже вошел Птолемей и тихо спросил:
— Как он?
— Филипп считает, что может выкарабкаться.
— Хорошо, если так. Но теперь и тебе надо отдохнуть: ты ужасно выглядишь.
— Тут все было ужасно: это самые тяжелые дни в моей жизни.
Птолемей приблизился к нему, словно хотел что-то сказать, но не решился.
— Что такое? — спросил Александр.
— Я… Не знаю… Если бы Пердикка умер, я бы тебе ничего не сказал, но, поскольку он может выжить, думаю, ты должен знать…
— Что? Ради всех богов, не тяни.
— Прежде чем потерять сознание, Пердикка передал мне письмо.
— Для меня?
— Нет. Для твоей сестры, царицы Эпира. Они любили друг друга, и он просил не забывать его. Я… все мы шутили над этой его любовью, но не думали, что действительно…
Птолемей протянул письмо.
— Нет, — сказал Александр. — Не хочу его видеть. Что было, то было: моя сестра — живая девушка из плоти и крови, и не вижу ничего плохого в том, что она хотела мужчину, который ей нравился. А теперь отрочество позади. Она счастлива с мужем, которого любит. Что касается Пердикки, я, конечно, не могу упрекнуть его за то, что он пожелал посвятить свои последние мысли любимой женщине.
— И что с этим делать?
— Сожги письмо. Но если Пердикка спросит, скажи, что передал лично в руки Клеопатре.
Птолемей подошел к лампе и поднес папирусный лист к огню. Слова любви Пердикки поглотил огонь, и они рассеялись в воздухе.
Для греков этот город был всем: каждый уголок его таил в себе какой-нибудь дорогой образ, всякий древний монумент Фив так или иначе был связан с каким-нибудь мифом или событием общего достояния. Каждый фонтан имел собственный звук, каждое дерево — собственный голос, каждый камень — свою историю. Повсюду узнавались следы богов, героев, предков, повсюду почитались их реликвии и изображения.
Потерять этот город было все равно, что потерять душу, все равно, что умереть еще до схода в могилу, будто ослепнуть после долгой способности радоваться свету и цветам земли; это казалось хуже, чем быть проданным в рабство, так как зачастую рабы не помнили своего прошлого.
Фиванские беженцы, которым удалось добраться до Афин, первыми принесли страшное известие, и город погрузился в печаль. Народные представители повсюду разослали глашатаев, созывающих народ на собрание, так как хотели, чтобы все выслушали отчет о происшедшем из уст очевидцев, а не в пересказе.
Когда правда предстала перед всеми во всей своей страшной наготе, поднялся один старик, флотоводец по имени Фокион, тот самый, что возглавлял афинскую экспедицию в Проливы против флота Филиппа.
— У меня не вызывает сомнений, что случившееся с Фивами может произойти и с Афинами. Мы нарушили договор с Филиппом точно так же, как и фиванцы. И вдобавок мы вооружили их. С чего бы Александру назначить нам другую участь? И потому, несомненно, те, кто убедил народ голосовать за эти действия, кто подстрекал фиванцев бросить вызов царю Македонии, а потом оставил их одних перед лицом опасности и тем самым подверг смертельному риску собственный город, должны понимать: пожертвовать немногими лучше, чем погубить многих или даже всех. У них должно хватить мужества сдаться Александру и встретить судьбу, которой они столь опрометчиво бросили вызов. Сограждане, я выступал против такого выбора, и меня обвинили в дружбе с македонянами. Когда Александр был еще во Фракии, Демосфен заявил, что на троне Македонии сидит мальчишка. Потом, когда царь македонян прибыл в Фессалию, Демосфен начал называть его юношей, а когда он встал у стен Фив — молодым человеком. Теперь же, когда Александр продемонстрировал всю свою разрушительную мощь, — как теперь Демосфен назовет его? Какими словами он собирается обратиться к нему? Поймет ли он, наконец, что это настоящий мужчина, наделенный властью и могуществом? Думаю, у Демосфена должно хватить мужества, как на соответствующие поступки, так и на соответствующие слова. Больше мне нечего добавить.
Демосфен встал, желая оправдать свое поведение и поведение своих сторонников, и сначала, как всегда, обратился к смыслу свободы и демократии, колыбелью которых были Афины, но закончил, вернувшись к решениям собрания:
— Я не боюсь смерти. Я уже встречался с ней с открытым лицом при Херонее, где еле спасся, скрывшись в груде трупов, а потом пробравшись по горным перевалам. Я всегда служил городу, послужу и в этот трудный час: если собрание велит мне сдаться Александру, я сдамся.
Демосфен, как всегда, проявил ловкость: он вроде бы предложил себя в жертву, но на самом деле построил речь так, что подобный выбор явился бы для всех почти что святотатством.
Какое-то время собравшиеся спорили между собой, решая, что же им делать, и вожди противоборствующих партий упустили время, чтобы убедить своих сторонников.
Там присутствовали также два известных философа: Спевсипп, который после смерти Платона руководил Академией, и Демофонт.
— Знаешь, что мне подумалось? — с горькой улыбкой сказал другу Спевсипп. — В свое время Платон и афиняне отказали Аристотелю в руководстве Академией, а он в отместку им воспитал Александра.
Собрание проголосовало против предложения выдать македонянам Демосфена и прочих; однако решило направить к их царю посольство, выбрав туда людей, к которым он, скорее всего, прислушается, а главой делегации назначили Демада.
Александр принял послов на дороге в Коринф, где собирался снова созвать представителей всеэллинского союза, чтобы после случая с Фивами они подтвердили его верховное командование в войне с персами.
Он сидел в своем шатре рядом с Евменом.
— Как твоя рана, Демад? — первым делом спросил царь, удивив всех присутствовавших.
Приподняв плащ, оратор показал рубец.
— Она прекрасно зажила, Александр. Настоящий хирург не сумел бы справиться лучше.
— Это заслуга моего учителя Аристотеля, который был раньше вашим соотечественником. Однако полагаю, за это вы не поставите ему памятник на рыночной площади, а? У вас ведь нет статуи Аристотеля на площади, не так ли?
Делегаты переглянулись, все больше удивляясь.
— Нет. Мы еще не думали об этом, — признал Демад.
— Ну так подумайте. И еще одно. Я хочу Демосфена, Ликурга и всех прочих, кто подстрекал к восстанию.
Демад потупился.
— Царь, мы ожидали подобного требования и понимаем состояние твоего духа. Тебе известно, что я всегда выступал против войны и в пользу мира, хотя и сражался, выполняя свой долг, вместе с остальными, когда город велел мне это. Тем не менее, я убежден, что Демосфен и другие действовали искренне и с благими намерениями, как истинные патриоты.
— Патриоты?! — вскричал Александр.
— Да, царь, патриоты, — твердо повторил Демад.
— Тогда почему бы им не явиться сюда самим? Почему они не хотят нести ответственности за свои действия?
— Потому что город не пожелал этого. Город готов встретить любую опасность и любой вызов. Выслушай меня, Александр. Афины готовы выполнить разумные требования, но не толкай их на отчаянные шаги. Если тебе придется победить Афины, твоя победа будет горше любого поражения. Фив больше нет, Спарта никогда не присоединится к тебе. Если ты уничтожишь Афины или сделаешь их своим вечным врагом, что тебе останется от Греции? Милосердие зачастую достигало большего, чем сила и надменность.
Александр ничего не ответил. Он долго ходил туда-сюда по шатру, а потом снова сел на место:
— Чего вы просите?
— Никто из граждан не должен быть выдан, и против города не должно быть выдвинуто никаких обвинений. Кроме того, мы требуем права дать убежище фиванским беженцам. Взамен мы возобновляем наше участие во всеэллинском союзе. Если ты отправишься в Азию, тебе понадобится наш флот, который прикроет твои тылы: твой флот слишком мал и не имеет достаточного опыта.
Евмен наклонился к нему и прошептал на ухо:
— Мне кажется, это разумные предложения.
— Тогда подготовьте документ и утвердите его, — велел Александр, вставая. Он снял с пальца перстень с печатью, вложил в руку Евмену и вышел.
ГЛАВА 45
ГЛАВА 46
Пердикка без чувств лежал на своей походной койке, обливаясь потом в иссушающей лихорадке. Врач Филипп сидел у него в изголовье и капал ему в рот прозрачную жидкость, которую выжимал из губки.
— Как он? — спросил Александр. Филипп покачал головой:
— У него сильнейшая лихорадка, и он потерял много крови: ужасная рана — удар копьем под ключицу. Легкое не повреждено, но порваны мышцы, что вызвало страшное кровотечение. Я прижег рану, зашил и перевязал и теперь пытаюсь дать ему одно лекарство, которое должно успокоить боль и воспрепятствовать лихорадке. Но не знаю, сколько он усвоил, а сколько ушло впустую…
Александр подошел и приложил руку ко лбу раненого:
— Друг мой, не уходи, не бросай меня.
Он вместе с Филиппом не спал всю ночь, хотя очень устал и не спал уже двое суток. На рассвете Пердикка открыл глаза и посмотрел вокруг. Александр толкнул локтем задремавшего Филиппа.
Врач вздрогнул, придвинулся к раненому и приложил руку к его лбу. Лоб был еще очень горячий, но температура заметно спала.
— Похоже, выкарабкается, — сказал он и снова задремал.
Чуть позже вошел Птолемей и тихо спросил:
— Как он?
— Филипп считает, что может выкарабкаться.
— Хорошо, если так. Но теперь и тебе надо отдохнуть: ты ужасно выглядишь.
— Тут все было ужасно: это самые тяжелые дни в моей жизни.
Птолемей приблизился к нему, словно хотел что-то сказать, но не решился.
— Что такое? — спросил Александр.
— Я… Не знаю… Если бы Пердикка умер, я бы тебе ничего не сказал, но, поскольку он может выжить, думаю, ты должен знать…
— Что? Ради всех богов, не тяни.
— Прежде чем потерять сознание, Пердикка передал мне письмо.
— Для меня?
— Нет. Для твоей сестры, царицы Эпира. Они любили друг друга, и он просил не забывать его. Я… все мы шутили над этой его любовью, но не думали, что действительно…
Птолемей протянул письмо.
— Нет, — сказал Александр. — Не хочу его видеть. Что было, то было: моя сестра — живая девушка из плоти и крови, и не вижу ничего плохого в том, что она хотела мужчину, который ей нравился. А теперь отрочество позади. Она счастлива с мужем, которого любит. Что касается Пердикки, я, конечно, не могу упрекнуть его за то, что он пожелал посвятить свои последние мысли любимой женщине.
— И что с этим делать?
— Сожги письмо. Но если Пердикка спросит, скажи, что передал лично в руки Клеопатре.
Птолемей подошел к лампе и поднес папирусный лист к огню. Слова любви Пердикки поглотил огонь, и они рассеялись в воздухе.
***
Беспощадное наказание Фив вызвало ужас по всей Греции: на памяти многих поколений не было такого, чтобы столь знаменитый город, с такими глубокими корнями, теряющимися в изначальных мифах, стирался с лица земли. И отчаяние немногих оставшихся в живых передалось всем грекам, отождествлявшим всю родину с этим городом, с его святилищами, его фонтанами, его площадями, в которых ревностно сохранялись воспоминания прошлого.Для греков этот город был всем: каждый уголок его таил в себе какой-нибудь дорогой образ, всякий древний монумент Фив так или иначе был связан с каким-нибудь мифом или событием общего достояния. Каждый фонтан имел собственный звук, каждое дерево — собственный голос, каждый камень — свою историю. Повсюду узнавались следы богов, героев, предков, повсюду почитались их реликвии и изображения.
Потерять этот город было все равно, что потерять душу, все равно, что умереть еще до схода в могилу, будто ослепнуть после долгой способности радоваться свету и цветам земли; это казалось хуже, чем быть проданным в рабство, так как зачастую рабы не помнили своего прошлого.
Фиванские беженцы, которым удалось добраться до Афин, первыми принесли страшное известие, и город погрузился в печаль. Народные представители повсюду разослали глашатаев, созывающих народ на собрание, так как хотели, чтобы все выслушали отчет о происшедшем из уст очевидцев, а не в пересказе.
Когда правда предстала перед всеми во всей своей страшной наготе, поднялся один старик, флотоводец по имени Фокион, тот самый, что возглавлял афинскую экспедицию в Проливы против флота Филиппа.
— У меня не вызывает сомнений, что случившееся с Фивами может произойти и с Афинами. Мы нарушили договор с Филиппом точно так же, как и фиванцы. И вдобавок мы вооружили их. С чего бы Александру назначить нам другую участь? И потому, несомненно, те, кто убедил народ голосовать за эти действия, кто подстрекал фиванцев бросить вызов царю Македонии, а потом оставил их одних перед лицом опасности и тем самым подверг смертельному риску собственный город, должны понимать: пожертвовать немногими лучше, чем погубить многих или даже всех. У них должно хватить мужества сдаться Александру и встретить судьбу, которой они столь опрометчиво бросили вызов. Сограждане, я выступал против такого выбора, и меня обвинили в дружбе с македонянами. Когда Александр был еще во Фракии, Демосфен заявил, что на троне Македонии сидит мальчишка. Потом, когда царь македонян прибыл в Фессалию, Демосфен начал называть его юношей, а когда он встал у стен Фив — молодым человеком. Теперь же, когда Александр продемонстрировал всю свою разрушительную мощь, — как теперь Демосфен назовет его? Какими словами он собирается обратиться к нему? Поймет ли он, наконец, что это настоящий мужчина, наделенный властью и могуществом? Думаю, у Демосфена должно хватить мужества, как на соответствующие поступки, так и на соответствующие слова. Больше мне нечего добавить.
Демосфен встал, желая оправдать свое поведение и поведение своих сторонников, и сначала, как всегда, обратился к смыслу свободы и демократии, колыбелью которых были Афины, но закончил, вернувшись к решениям собрания:
— Я не боюсь смерти. Я уже встречался с ней с открытым лицом при Херонее, где еле спасся, скрывшись в груде трупов, а потом пробравшись по горным перевалам. Я всегда служил городу, послужу и в этот трудный час: если собрание велит мне сдаться Александру, я сдамся.
Демосфен, как всегда, проявил ловкость: он вроде бы предложил себя в жертву, но на самом деле построил речь так, что подобный выбор явился бы для всех почти что святотатством.
Какое-то время собравшиеся спорили между собой, решая, что же им делать, и вожди противоборствующих партий упустили время, чтобы убедить своих сторонников.
Там присутствовали также два известных философа: Спевсипп, который после смерти Платона руководил Академией, и Демофонт.
— Знаешь, что мне подумалось? — с горькой улыбкой сказал другу Спевсипп. — В свое время Платон и афиняне отказали Аристотелю в руководстве Академией, а он в отместку им воспитал Александра.
Собрание проголосовало против предложения выдать македонянам Демосфена и прочих; однако решило направить к их царю посольство, выбрав туда людей, к которым он, скорее всего, прислушается, а главой делегации назначили Демада.
Александр принял послов на дороге в Коринф, где собирался снова созвать представителей всеэллинского союза, чтобы после случая с Фивами они подтвердили его верховное командование в войне с персами.
Он сидел в своем шатре рядом с Евменом.
— Как твоя рана, Демад? — первым делом спросил царь, удивив всех присутствовавших.
Приподняв плащ, оратор показал рубец.
— Она прекрасно зажила, Александр. Настоящий хирург не сумел бы справиться лучше.
— Это заслуга моего учителя Аристотеля, который был раньше вашим соотечественником. Однако полагаю, за это вы не поставите ему памятник на рыночной площади, а? У вас ведь нет статуи Аристотеля на площади, не так ли?
Делегаты переглянулись, все больше удивляясь.
— Нет. Мы еще не думали об этом, — признал Демад.
— Ну так подумайте. И еще одно. Я хочу Демосфена, Ликурга и всех прочих, кто подстрекал к восстанию.
Демад потупился.
— Царь, мы ожидали подобного требования и понимаем состояние твоего духа. Тебе известно, что я всегда выступал против войны и в пользу мира, хотя и сражался, выполняя свой долг, вместе с остальными, когда город велел мне это. Тем не менее, я убежден, что Демосфен и другие действовали искренне и с благими намерениями, как истинные патриоты.
— Патриоты?! — вскричал Александр.
— Да, царь, патриоты, — твердо повторил Демад.
— Тогда почему бы им не явиться сюда самим? Почему они не хотят нести ответственности за свои действия?
— Потому что город не пожелал этого. Город готов встретить любую опасность и любой вызов. Выслушай меня, Александр. Афины готовы выполнить разумные требования, но не толкай их на отчаянные шаги. Если тебе придется победить Афины, твоя победа будет горше любого поражения. Фив больше нет, Спарта никогда не присоединится к тебе. Если ты уничтожишь Афины или сделаешь их своим вечным врагом, что тебе останется от Греции? Милосердие зачастую достигало большего, чем сила и надменность.
Александр ничего не ответил. Он долго ходил туда-сюда по шатру, а потом снова сел на место:
— Чего вы просите?
— Никто из граждан не должен быть выдан, и против города не должно быть выдвинуто никаких обвинений. Кроме того, мы требуем права дать убежище фиванским беженцам. Взамен мы возобновляем наше участие во всеэллинском союзе. Если ты отправишься в Азию, тебе понадобится наш флот, который прикроет твои тылы: твой флот слишком мал и не имеет достаточного опыта.
Евмен наклонился к нему и прошептал на ухо:
— Мне кажется, это разумные предложения.
— Тогда подготовьте документ и утвердите его, — велел Александр, вставая. Он снял с пальца перстень с печатью, вложил в руку Евмену и вышел.
ГЛАВА 45
Аристотель закрыл переметную суму, снял со стены плащ, взял с гвоздя ключ от двери и, последним взглядом окинув помещение, сказал как будто про себя:
— Кажется, ничего не забыл.
— Тогда самое время отправляться, — проговорил Каллисфен.
— Да. Я решил вернуться в Афины. Ситуация там, кажется, успокоилась.
— Ты уже знаешь, где поселиться?
— Демад интересовался этим и подыскал мне довольно просторный дом близ Ликабетта [15], с крытым портиком, как в Миезе, где я смогу основать свою школу. Там хватит места для библиотеки и коллекций; кроме того, один уголок я посвящу исследованиям музыки. Я уже перенес все материалы к двери, и осталось лишь погрузить их.
— А меня оставишь вести расследование одного.
— Совсем наоборот. В Афинах я смогу собрать больше сведений, чем в Македонии. Здесь я уже разузнал все, что только можно было разузнать.
— И что же это?
— Сядь. — Аристотель вынул из коробочки несколько исписанных листков. — Пока, несомненно, лишь одно: что смерть Филиппа произвела великое потрясение и вызвала кучу болтовни, сплетен, клеветы, домыслов, как это бывает, когда огромная скала падает на дно илистого пруда. Чтобы что-то хорошенько рассмотреть, нужно подождать, когда ил уляжется и вода снова станет прозрачной. Поступок Павсания имеет смутную природу любви мужчины к мужчине, которая особенно опасна. Вкратце дело обстоит так: Павсаний — красивый юноша, очень ловкий во владении оружием; ему удалось попасть в телохранители Филиппа. Царь обратил внимание на его стати и сделал своим любовником. Через какое-то время Аттал познакомил царя со своей дочерью, бедняжкой Эвридикой, к которой тот вскоре крепко привязался. Обезумев от ревности, Павсаний устраивает Атталу сцену; тот, однако, не придал ей большого значения, а напротив, похоже, воспринял ее с юмором и, чтобы показать свое расположение, как-то после охоты в горах пригласил юношу на ужин. Место было глухое и отдаленное, вина хватало, и все подвыпили и возбудились. Тут Аттал встает и уходит, оставив Павсания в руках своих егерей, которые его раздевают и насилуют всю ночь разными способами, какие им подсказывает их извращенная фантазия. А потом полуживого бросают в горах. Павсаний вне себя от испытанного просит у Филиппа о мести, но царь, конечно, не может выступить против своего будущего тестя, к которому, между прочим, питает большое уважение. Молодой Павсаний хочет убить Аттала, но это уже невозможно: царь доверил ему вместе с Парменионом командование экспедиционным корпусом, и тот отбыл в Азию. Тогда он обращает свой гнев на единственную оставшуюся цель — Филиппа. И убивает его.
Словно в подтверждение своих умозаключений Аристотель с глухим хлопком уронил руку на стопку листов.
Каллисфен пристально посмотрел в эти маленькие серые глазки, которые поблескивали с неопределенным выражением и словно иронично подмигивали.
— Не пойму, сам-то ты веришь в это или только делаешь вид, что веришь?
— Не следует недооценивать порывов страсти, которые всегда представляли сильную мотивацию в человеческом поведении, а тем более в поведении неуравновешенного индивида, каким является убийца. Более того, сама сложность этой истории могла бы, в конце концов, свидетельствовать о ее истинности.
— Могла бы…
— Именно. Это правдоподобные предположения, которые не совсем сходятся. Во-первых, о мужских пристрастиях Филиппа ходит много слухов, но никто ничего не может сказать наверняка. Фактов нет. Как и про этот раз. Во всяком случае, ты можешь себе представить, чтобы он принял в телохранители неуравновешенного, склонного к истерике типа? Во-вторых, если все, в самом деле, происходило таким образом, почему обида так долго дожидалась, чтобы вылиться в акт мщения, и почему он был совершен таким опасным образом? В-третьих, кто является основным свидетелем во всем этом деле? Аттал! Но он, как назло, мертв. Убит.
— И, следовательно?..
— И, следовательно, дело в том, что эту запутанную и в основе своей правдоподобную историю сочинил, вероятнее всего, истинный преступник, возложив вину на того, кто уже мертв и не может ни подтвердить ее, ни опровергнуть.
— В общем, дело темное.
— Возможно. Но кое-что начинает вырисовываться.
— Что же?
— Личность преступника и круги, которые могли сочинить историю такого рода. Теперь ты возьми эти заметки, у меня есть копия в суме, и воспользуйся ими. А я продолжу расследование с другой наблюдательной точки.
— Дело в том, — ответил Каллисфен, — что у меня может не оказаться времени, чтобы довести мои изыскания до конца. Александр уже совершенно готов к экспедиции в Азию. Он попросил меня сопровождать его. Я напишу историю о его походе.
Аристотель кивнул и закрыл глаза.
— Это значит, что прошлое со всем, что оно для него значило, он оставил в прошлом, чтобы устремиться в будущее. То есть, по сути дела, в неизвестность.
Философ взял переметную суму, накинул плащ и вышел на дорогу. Солнце начинало подниматься над горизонтом и обрисовало вдали голые вершины горы Киссос, за которой расстилалась обширная равнина Македонии со своей столицей, а еще дальше — уединенное убежище Миезы.
— Странно, — заметил философ, подойдя к повозке, ожидавшей его, чтобы отвезти в порт. — Теперь у него совсем не остается времени, чтобы встретиться со мной.
— Но он всегда помнит тебя и, возможно, как-нибудь до отбытия нанесет тебе визит.
— Не верится, — задумчиво проговорил Аристотель, словно обращаясь к самому себе. — Сейчас его страстно привлекает это безумное предприятие, оно влечет его, как ночную бабочку огонь в лампе. А когда он действительно ощутит желание повидаться со мной, будет уже поздно возвращаться назад. В любом случае, я тебе дам мой адрес в Афинах, и ты сможешь писать мне, когда захочешь. Полагаю, Александр сделает все, чтобы поддерживать свободные контакты с городом. Прощай, Каллисфен, береги себя.
Каллисфен обнял его, а когда разжал объятия и учитель стал садиться в повозку, ему показалось, что впервые за все время их знакомства в маленьких серых глазках вспыхнул растроганный огонек.
— Кажется, ничего не забыл.
— Тогда самое время отправляться, — проговорил Каллисфен.
— Да. Я решил вернуться в Афины. Ситуация там, кажется, успокоилась.
— Ты уже знаешь, где поселиться?
— Демад интересовался этим и подыскал мне довольно просторный дом близ Ликабетта [15], с крытым портиком, как в Миезе, где я смогу основать свою школу. Там хватит места для библиотеки и коллекций; кроме того, один уголок я посвящу исследованиям музыки. Я уже перенес все материалы к двери, и осталось лишь погрузить их.
— А меня оставишь вести расследование одного.
— Совсем наоборот. В Афинах я смогу собрать больше сведений, чем в Македонии. Здесь я уже разузнал все, что только можно было разузнать.
— И что же это?
— Сядь. — Аристотель вынул из коробочки несколько исписанных листков. — Пока, несомненно, лишь одно: что смерть Филиппа произвела великое потрясение и вызвала кучу болтовни, сплетен, клеветы, домыслов, как это бывает, когда огромная скала падает на дно илистого пруда. Чтобы что-то хорошенько рассмотреть, нужно подождать, когда ил уляжется и вода снова станет прозрачной. Поступок Павсания имеет смутную природу любви мужчины к мужчине, которая особенно опасна. Вкратце дело обстоит так: Павсаний — красивый юноша, очень ловкий во владении оружием; ему удалось попасть в телохранители Филиппа. Царь обратил внимание на его стати и сделал своим любовником. Через какое-то время Аттал познакомил царя со своей дочерью, бедняжкой Эвридикой, к которой тот вскоре крепко привязался. Обезумев от ревности, Павсаний устраивает Атталу сцену; тот, однако, не придал ей большого значения, а напротив, похоже, воспринял ее с юмором и, чтобы показать свое расположение, как-то после охоты в горах пригласил юношу на ужин. Место было глухое и отдаленное, вина хватало, и все подвыпили и возбудились. Тут Аттал встает и уходит, оставив Павсания в руках своих егерей, которые его раздевают и насилуют всю ночь разными способами, какие им подсказывает их извращенная фантазия. А потом полуживого бросают в горах. Павсаний вне себя от испытанного просит у Филиппа о мести, но царь, конечно, не может выступить против своего будущего тестя, к которому, между прочим, питает большое уважение. Молодой Павсаний хочет убить Аттала, но это уже невозможно: царь доверил ему вместе с Парменионом командование экспедиционным корпусом, и тот отбыл в Азию. Тогда он обращает свой гнев на единственную оставшуюся цель — Филиппа. И убивает его.
Словно в подтверждение своих умозаключений Аристотель с глухим хлопком уронил руку на стопку листов.
Каллисфен пристально посмотрел в эти маленькие серые глазки, которые поблескивали с неопределенным выражением и словно иронично подмигивали.
— Не пойму, сам-то ты веришь в это или только делаешь вид, что веришь?
— Не следует недооценивать порывов страсти, которые всегда представляли сильную мотивацию в человеческом поведении, а тем более в поведении неуравновешенного индивида, каким является убийца. Более того, сама сложность этой истории могла бы, в конце концов, свидетельствовать о ее истинности.
— Могла бы…
— Именно. Это правдоподобные предположения, которые не совсем сходятся. Во-первых, о мужских пристрастиях Филиппа ходит много слухов, но никто ничего не может сказать наверняка. Фактов нет. Как и про этот раз. Во всяком случае, ты можешь себе представить, чтобы он принял в телохранители неуравновешенного, склонного к истерике типа? Во-вторых, если все, в самом деле, происходило таким образом, почему обида так долго дожидалась, чтобы вылиться в акт мщения, и почему он был совершен таким опасным образом? В-третьих, кто является основным свидетелем во всем этом деле? Аттал! Но он, как назло, мертв. Убит.
— И, следовательно?..
— И, следовательно, дело в том, что эту запутанную и в основе своей правдоподобную историю сочинил, вероятнее всего, истинный преступник, возложив вину на того, кто уже мертв и не может ни подтвердить ее, ни опровергнуть.
— В общем, дело темное.
— Возможно. Но кое-что начинает вырисовываться.
— Что же?
— Личность преступника и круги, которые могли сочинить историю такого рода. Теперь ты возьми эти заметки, у меня есть копия в суме, и воспользуйся ими. А я продолжу расследование с другой наблюдательной точки.
— Дело в том, — ответил Каллисфен, — что у меня может не оказаться времени, чтобы довести мои изыскания до конца. Александр уже совершенно готов к экспедиции в Азию. Он попросил меня сопровождать его. Я напишу историю о его походе.
Аристотель кивнул и закрыл глаза.
— Это значит, что прошлое со всем, что оно для него значило, он оставил в прошлом, чтобы устремиться в будущее. То есть, по сути дела, в неизвестность.
Философ взял переметную суму, накинул плащ и вышел на дорогу. Солнце начинало подниматься над горизонтом и обрисовало вдали голые вершины горы Киссос, за которой расстилалась обширная равнина Македонии со своей столицей, а еще дальше — уединенное убежище Миезы.
— Странно, — заметил философ, подойдя к повозке, ожидавшей его, чтобы отвезти в порт. — Теперь у него совсем не остается времени, чтобы встретиться со мной.
— Но он всегда помнит тебя и, возможно, как-нибудь до отбытия нанесет тебе визит.
— Не верится, — задумчиво проговорил Аристотель, словно обращаясь к самому себе. — Сейчас его страстно привлекает это безумное предприятие, оно влечет его, как ночную бабочку огонь в лампе. А когда он действительно ощутит желание повидаться со мной, будет уже поздно возвращаться назад. В любом случае, я тебе дам мой адрес в Афинах, и ты сможешь писать мне, когда захочешь. Полагаю, Александр сделает все, чтобы поддерживать свободные контакты с городом. Прощай, Каллисфен, береги себя.
Каллисфен обнял его, а когда разжал объятия и учитель стал садиться в повозку, ему показалось, что впервые за все время их знакомства в маленьких серых глазках вспыхнул растроганный огонек.
ГЛАВА 46
На вершине холма, у самой опушки леса; еле вырисовывалось в сумерках древнее святилище. Освещенные снизу огнем ламп деревянные расписные колонны несли на себе следы времени и пережитых за столетия ненастий.
Цветные лепные украшения архитрава и фронтона изображали подвиги бога Диониса, и в пляшущих отблесках света казалось, что фигуры двигаются, как живые.
Дверь была открыта, и в глубине целлы в своей вековой неподвижности торжественно застыла статуя бога. У его ног стояли две скамьи, и еще восемь были расставлены в два ряда вдоль подпиравших стропила боковых колонн.
Первым явился Птолемей, потом Кратер вместе с Леоннатом. Чуть позже к ним присоединились Лисимах, Селевк и Пердикка, еще не совсем оправившийся после ранения, а за ними Евмен и Филот, которых тоже пригласили на собрание. Последним верхом на Букефале прибыл Александр, а вместе с ним и Гефестион.
Все зашли в пустынный молчаливый храм и заняли места между колонн.
Александр сел и справа от себя усадил Гефестиона. Товарищи молодого царя были охвачены возбуждением. Им не терпелось узнать, что означает это ночное сборище.
— Настала пора, — начал царь, — осуществить предприятие, мечту о котором долго лелеял мой отец, но которое неожиданная смерть не позволила ему осуществить, — вторжение в Азию!
Порыв ветра из главного входа заставил пламя в лампах заколыхаться, оживив загадочную улыбку на губах бога.
— Я собрал вас здесь не случайно: Дионис укажет нам дорогу. Увенчанный виноградными листьями, он пойдет со своей свитой сатиров и силенов до далекой Индии, куда еще никогда не доходило ни одно греческое войско. Конфликт между Азией и Грецией стар. Он обветшал в тысячелетних войнах без победителей и побежденных. Троянская война продолжалась десять лет и закончилась разграблением и разрушением всего города. Не так обстоит дело с нашими отношениями с персами. Недавние походы, предпринятые сначала афинянами, а потом спартанцами для освобождения греков Азии от господства персов, потерпели неудачу. Захлебнулись и вторжения персов в Грецию. Однако во всех этих случаях не обошлись без резни, пожаров и грабежей. Беда не миновала и храмы богов. Теперь времена изменились: у нас есть войско, мощнее которого не было еще ни у кого, и сильные обученные солдаты, каких еще никто не видел. Но главное…
Александр обвел взглядом всех, по очереди заглядывая каждому в лицо.
— Но главное — мы! Мы, сидящие здесь, спаяны узами глубокой и искренней дружбы. Мы выросли вместе в маленьком городке, мы вместе играли детьми, ходили к одному и тому же учителю, вместе учились встречать первые испытания и первые опасности.
— Нас колотили одной и той же палкой! — добавил Птолемей, вызвав общий смех.
— Хорошо сказано! — одобрил Александр.
— Потому-то ты и не пригласил Пармениона? — спросил Селевк. — Насколько я помню, мы с тобой однажды получили от него взбучку.
— Клянусь Зевсом! Вижу, ты этого не забыл, — засмеялся Александр.
— А кто забудет его палку? — сказал Лисимах. — Кажется, у меня до сих пор следы на спине.
— Нет, Пармениона я не пригласил не поэтому, — вернулся к теме Александр, вновь завладев вниманием друзей. — У меня нет от него секретов, ведь здесь присутствует его сын Филот. Парменион будет опорой нашего предприятия, советником, хранителем унаследованного опыта и знаний, накопленных моим отцом. Но Парменион — друг моего отца и Антипатра, в то время как вы — мои друзья, и я прошу вас здесь, в присутствии Диониса и всех богов, следовать за мной туда, докуда только мы сможем дойти, сражаясь. Хоть на самую вершину мира!
— Хоть на вершину мира! — закричали все, встав и окружив царя.
Ими завладело сильное возбуждение. Это было неудержимое, жгучее желание приключений, вспыхнувшее при виде Александра, от соприкосновения с ним, и сам он, казалось, больше всех верил в эту мечту.
— Каждый из вас, — продолжил царь, когда волнение немного утихло, — получит в командование по отряду из моего войска и звание царского телохранителя. Никогда прежде столь молодым воинам не выпадала такая большая ответственность. Но я не сомневаюсь, что вы справитесь, потому что знаю вас, потому что рос с вами и потому что видел вас в бою.
— Когда выступаем? — спросил Лисимах.
— Скоро. Этой весной. И потому будьте готовы, телом и душой. А если кто-то из вас засомневается или передумает, не бойтесь сказать мне об этом. Мне понадобятся верные друзья и здесь, на родине.
— Сколько воинов мы поведем в Азию? — спросил Птолемей.
— Тридцать тысяч пехоты и пять тысяч конницы — это все, что мы можем взять с собой, не оставив без защиты македонские земли. И еще не знаю, насколько можно верить греческим союзникам. Как бы то ни было, я попросил и их пополнить контингент, но не думаю, что они пришлют более пяти тысяч человек.
— Нам они не нужны! — воскликнул Гефестион.
— Напротив, нужны, — возразил Александр. — Это грозные бойцы, и все мы это знаем. Более того, эта война — ответ на персидские вторжения в греческие земли, на постоянную угрозу Азии Элладе.
Поднялся Евмен:
— Можно и мне добавить?
— Дайте слово царскому секретарю! — рассмеялся Кратер.
— Да, дайте ему слово, — сказал Александр. — Я хочу знать его точку зрения.
— Мою точку зрения изложить просто, Александр: делая все возможное с сего момента и до самого вашего отправления, мне удастся собрать средства, чтобы содержать войско лишь в течение месяца, не более.
— Вечно Евмен думает о деньгах! — крикнул Пердикка.
— И правильно, — ответил Александр. — Это его обязанность. С другой стороны, к его замечанию нельзя отнестись легкомысленно, но я тоже кое-что предусмотрел. Нам помогут греческие города в Азии, ведь мы беремся за это дело и ради них тоже. А там видно будет.
— Там видно будет? — спросил Евмен, словно опустившись с облаков на землю.
— Ты что, не слышал, что сказал Александр? — вмешался Гефестион. — Он сказал: «Там видно будет». Разве не ясно?
— Не совсем, — проворчал Евмен. — Если требуется организовать снабжение сорокатысячного войска и пяти тысяч лошадей, клянусь Гераклом, необходимо знать, откуда возьмутся деньги!
Александр похлопал его по плечу.
— Найдем, Евмен, не волнуйся. Уверяю тебя, найдем. А ты позаботься, чтобы все было готово к выступлению. Осталось уже не так много времени. Друзья, прошла тысяча лет с тех пор, как мой предок Ахилл вступил в Азию, чтобы вместе с прочими греками воевать против Трои. Теперь мы повторим его поход — в уверенности, что превзойдем славой прежний. Возможно, нам не будет хватать Гомера, чтобы воспеть наши деяния, но доблести у нас хватит. Я уверен, что вы ни в чем не уступите героям «Илиады». Мы столько раз вместе мечтали об этом, не правда ли? Вы забыли, как вечером мы вставали в нашей спальне, когда Леонид уходил, и рассказывали друг другу про подвиги Ахилла, Диомеда, Одиссея, и засиживались допоздна, пока глаза не слипались от усталости?
В святилище повисла тишина: все предались воспоминаниям об ушедшем, но таком близком детстве, всех охватило волнение за неведомое будущее, и все сознавали, что бок о бок с Войной всегда скачет Смерть.
Они смотрели на лицо Александра. В слабом свете ламп цвет его глаз был неуловим. Друзья читали в них загадочное беспокойство, желание броситься в бесконечную авантюру и в этот момент отдавали себе полный отчет в том, что очень скоро отправятся в поход, но не задумывались, вернутся ли из него.
Царь подошел к Филоту:
— Я сам поговорю с твоим отцом. Мне бы хотелось, чтобы память об этом вечере осталась между нами.
Филот кивнул:
— Ты прав. И я благодарен тебе за то, что ты попросил меня принять участие.
Атмосферу внезапно возникшей грусти нарушил Птолемей:
— Что-то я проголодался. А не пойти ли нам в харчевню Эвпита поесть куропаток на вертеле?
— Да, да! — откликнулись все.
— Платит Евмен! — крикнул Гефестион.
— Да, да, платит Евмен! — дружно подхватили все, включая царя.
Спустя мгновение храм снова опустел, и лишь раздавался топот копыт, который тоже скоро затих в ночи.
Царя молоссов сопровождали одетые в белое девушки, которые несли зажженные факелы, символ пылкой любви. Они провели его по лестнице до смежной комнаты. Одна из них сняла с него белоснежный плащ и легонько толкнула створку двери. Потом, все вместе, они удалились по коридору, легкие, как ночные бабочки.
Александр увидел золотистый свет, трепетно падавший на мягкие, как морская пена, волосы: Клеопатра. Он помнил робкую девочку, которая столько раз тайком наблюдала за ним во дворце в Пелле, а потом убегала на резвых ножках, если он оборачивался и видел ее. За ней ухаживали две служанки: одна расчесывала волосы, а другая развязала пояс свадебного пеплоса и расстегнула пряжки из золота и янтаря, покрывавшие белые, как слоновая кость, плечи. И девушка обернулась к двери, облаченная лишь в свет от лампы.
Муж вошел в дверь и приблизился, чтобы полюбоваться красотой ее тела, чтобы опьянеть от света, который излучало это неземное лицо. Она задержала на нем свой пламенный взгляд, не опуская длинных влажных ресниц: в этот момент в ее глазах сверкала дикая сила Олимпиады и фантастический пыл Александра, и царь, околдованный этими чарами, заключил ее в объятия.
Цветные лепные украшения архитрава и фронтона изображали подвиги бога Диониса, и в пляшущих отблесках света казалось, что фигуры двигаются, как живые.
Дверь была открыта, и в глубине целлы в своей вековой неподвижности торжественно застыла статуя бога. У его ног стояли две скамьи, и еще восемь были расставлены в два ряда вдоль подпиравших стропила боковых колонн.
Первым явился Птолемей, потом Кратер вместе с Леоннатом. Чуть позже к ним присоединились Лисимах, Селевк и Пердикка, еще не совсем оправившийся после ранения, а за ними Евмен и Филот, которых тоже пригласили на собрание. Последним верхом на Букефале прибыл Александр, а вместе с ним и Гефестион.
Все зашли в пустынный молчаливый храм и заняли места между колонн.
Александр сел и справа от себя усадил Гефестиона. Товарищи молодого царя были охвачены возбуждением. Им не терпелось узнать, что означает это ночное сборище.
— Настала пора, — начал царь, — осуществить предприятие, мечту о котором долго лелеял мой отец, но которое неожиданная смерть не позволила ему осуществить, — вторжение в Азию!
Порыв ветра из главного входа заставил пламя в лампах заколыхаться, оживив загадочную улыбку на губах бога.
— Я собрал вас здесь не случайно: Дионис укажет нам дорогу. Увенчанный виноградными листьями, он пойдет со своей свитой сатиров и силенов до далекой Индии, куда еще никогда не доходило ни одно греческое войско. Конфликт между Азией и Грецией стар. Он обветшал в тысячелетних войнах без победителей и побежденных. Троянская война продолжалась десять лет и закончилась разграблением и разрушением всего города. Не так обстоит дело с нашими отношениями с персами. Недавние походы, предпринятые сначала афинянами, а потом спартанцами для освобождения греков Азии от господства персов, потерпели неудачу. Захлебнулись и вторжения персов в Грецию. Однако во всех этих случаях не обошлись без резни, пожаров и грабежей. Беда не миновала и храмы богов. Теперь времена изменились: у нас есть войско, мощнее которого не было еще ни у кого, и сильные обученные солдаты, каких еще никто не видел. Но главное…
Александр обвел взглядом всех, по очереди заглядывая каждому в лицо.
— Но главное — мы! Мы, сидящие здесь, спаяны узами глубокой и искренней дружбы. Мы выросли вместе в маленьком городке, мы вместе играли детьми, ходили к одному и тому же учителю, вместе учились встречать первые испытания и первые опасности.
— Нас колотили одной и той же палкой! — добавил Птолемей, вызвав общий смех.
— Хорошо сказано! — одобрил Александр.
— Потому-то ты и не пригласил Пармениона? — спросил Селевк. — Насколько я помню, мы с тобой однажды получили от него взбучку.
— Клянусь Зевсом! Вижу, ты этого не забыл, — засмеялся Александр.
— А кто забудет его палку? — сказал Лисимах. — Кажется, у меня до сих пор следы на спине.
— Нет, Пармениона я не пригласил не поэтому, — вернулся к теме Александр, вновь завладев вниманием друзей. — У меня нет от него секретов, ведь здесь присутствует его сын Филот. Парменион будет опорой нашего предприятия, советником, хранителем унаследованного опыта и знаний, накопленных моим отцом. Но Парменион — друг моего отца и Антипатра, в то время как вы — мои друзья, и я прошу вас здесь, в присутствии Диониса и всех богов, следовать за мной туда, докуда только мы сможем дойти, сражаясь. Хоть на самую вершину мира!
— Хоть на вершину мира! — закричали все, встав и окружив царя.
Ими завладело сильное возбуждение. Это было неудержимое, жгучее желание приключений, вспыхнувшее при виде Александра, от соприкосновения с ним, и сам он, казалось, больше всех верил в эту мечту.
— Каждый из вас, — продолжил царь, когда волнение немного утихло, — получит в командование по отряду из моего войска и звание царского телохранителя. Никогда прежде столь молодым воинам не выпадала такая большая ответственность. Но я не сомневаюсь, что вы справитесь, потому что знаю вас, потому что рос с вами и потому что видел вас в бою.
— Когда выступаем? — спросил Лисимах.
— Скоро. Этой весной. И потому будьте готовы, телом и душой. А если кто-то из вас засомневается или передумает, не бойтесь сказать мне об этом. Мне понадобятся верные друзья и здесь, на родине.
— Сколько воинов мы поведем в Азию? — спросил Птолемей.
— Тридцать тысяч пехоты и пять тысяч конницы — это все, что мы можем взять с собой, не оставив без защиты македонские земли. И еще не знаю, насколько можно верить греческим союзникам. Как бы то ни было, я попросил и их пополнить контингент, но не думаю, что они пришлют более пяти тысяч человек.
— Нам они не нужны! — воскликнул Гефестион.
— Напротив, нужны, — возразил Александр. — Это грозные бойцы, и все мы это знаем. Более того, эта война — ответ на персидские вторжения в греческие земли, на постоянную угрозу Азии Элладе.
Поднялся Евмен:
— Можно и мне добавить?
— Дайте слово царскому секретарю! — рассмеялся Кратер.
— Да, дайте ему слово, — сказал Александр. — Я хочу знать его точку зрения.
— Мою точку зрения изложить просто, Александр: делая все возможное с сего момента и до самого вашего отправления, мне удастся собрать средства, чтобы содержать войско лишь в течение месяца, не более.
— Вечно Евмен думает о деньгах! — крикнул Пердикка.
— И правильно, — ответил Александр. — Это его обязанность. С другой стороны, к его замечанию нельзя отнестись легкомысленно, но я тоже кое-что предусмотрел. Нам помогут греческие города в Азии, ведь мы беремся за это дело и ради них тоже. А там видно будет.
— Там видно будет? — спросил Евмен, словно опустившись с облаков на землю.
— Ты что, не слышал, что сказал Александр? — вмешался Гефестион. — Он сказал: «Там видно будет». Разве не ясно?
— Не совсем, — проворчал Евмен. — Если требуется организовать снабжение сорокатысячного войска и пяти тысяч лошадей, клянусь Гераклом, необходимо знать, откуда возьмутся деньги!
Александр похлопал его по плечу.
— Найдем, Евмен, не волнуйся. Уверяю тебя, найдем. А ты позаботься, чтобы все было готово к выступлению. Осталось уже не так много времени. Друзья, прошла тысяча лет с тех пор, как мой предок Ахилл вступил в Азию, чтобы вместе с прочими греками воевать против Трои. Теперь мы повторим его поход — в уверенности, что превзойдем славой прежний. Возможно, нам не будет хватать Гомера, чтобы воспеть наши деяния, но доблести у нас хватит. Я уверен, что вы ни в чем не уступите героям «Илиады». Мы столько раз вместе мечтали об этом, не правда ли? Вы забыли, как вечером мы вставали в нашей спальне, когда Леонид уходил, и рассказывали друг другу про подвиги Ахилла, Диомеда, Одиссея, и засиживались допоздна, пока глаза не слипались от усталости?
В святилище повисла тишина: все предались воспоминаниям об ушедшем, но таком близком детстве, всех охватило волнение за неведомое будущее, и все сознавали, что бок о бок с Войной всегда скачет Смерть.
Они смотрели на лицо Александра. В слабом свете ламп цвет его глаз был неуловим. Друзья читали в них загадочное беспокойство, желание броситься в бесконечную авантюру и в этот момент отдавали себе полный отчет в том, что очень скоро отправятся в поход, но не задумывались, вернутся ли из него.
Царь подошел к Филоту:
— Я сам поговорю с твоим отцом. Мне бы хотелось, чтобы память об этом вечере осталась между нами.
Филот кивнул:
— Ты прав. И я благодарен тебе за то, что ты попросил меня принять участие.
Атмосферу внезапно возникшей грусти нарушил Птолемей:
— Что-то я проголодался. А не пойти ли нам в харчевню Эвпита поесть куропаток на вертеле?
— Да, да! — откликнулись все.
— Платит Евмен! — крикнул Гефестион.
— Да, да, платит Евмен! — дружно подхватили все, включая царя.
Спустя мгновение храм снова опустел, и лишь раздавался топот копыт, который тоже скоро затих в ночи.
***
В это самое время вдали оттуда, во дворце в Бутроте на обрыве у моря, Клеопатра открыла дверь своей спальни и обняла мужа. Траур, предписанный молодой жене, закончился.Царя молоссов сопровождали одетые в белое девушки, которые несли зажженные факелы, символ пылкой любви. Они провели его по лестнице до смежной комнаты. Одна из них сняла с него белоснежный плащ и легонько толкнула створку двери. Потом, все вместе, они удалились по коридору, легкие, как ночные бабочки.
Александр увидел золотистый свет, трепетно падавший на мягкие, как морская пена, волосы: Клеопатра. Он помнил робкую девочку, которая столько раз тайком наблюдала за ним во дворце в Пелле, а потом убегала на резвых ножках, если он оборачивался и видел ее. За ней ухаживали две служанки: одна расчесывала волосы, а другая развязала пояс свадебного пеплоса и расстегнула пряжки из золота и янтаря, покрывавшие белые, как слоновая кость, плечи. И девушка обернулась к двери, облаченная лишь в свет от лампы.
Муж вошел в дверь и приблизился, чтобы полюбоваться красотой ее тела, чтобы опьянеть от света, который излучало это неземное лицо. Она задержала на нем свой пламенный взгляд, не опуская длинных влажных ресниц: в этот момент в ее глазах сверкала дикая сила Олимпиады и фантастический пыл Александра, и царь, околдованный этими чарами, заключил ее в объятия.