приняли жертву моего искусства и моей жизни, - я напоминаю вам всегда об
одном и том же. Теперь дайте мне Венеру, которая в вас! Дайте мне себя!
Он опомнился и подавил свое возбуждение. Спокойно и высокомерно он
прибавил:
- К чему я так прошу. Это и без того ваша судьба.
- Может быть, - ответила она. - Тогда предоставьте меня ей и ждите.
- Ах, ждать, ждать, - когда мы уже давно знаем все и во всем согласны.
- Вы точно ребенок, вы становитесь красны от нетерпения и желания
настоять на своем. Вы называете это любовью? Я позволяю вам говорить, потому
что вы ребенок.
- За вами портрет! - вскрикнул он. - Он говорит смелее меня. Посмотрите
на него. Ниобея стоит на нем ногами: жаль. В прошлом сентябре я сделал эскиз
в вашей вилле. Это должна была быть любящая искусство важная дама в своем
парке. Клянусь вам, что я не хотел ничего большего. Недавно я закончил ее. И
что же? В лесистый фон, на котором в тяжелом молчании желтеет листва,
вкралось что-то тревожное, жаждущее. Вы в парадном туалете, с высоким
вышитым воротником, стоите перед мраморной балюстрадой. Мрамор живет, ведь
вы замечаете это? Вы кладете свою обнаженную руку на цоколь, и под ее
прорезанной жилками узкой кистью, которая свешивается с него, играя
пальцами, жилки камня тоже окрашиваются темнее и как будто набухают. Что
это? Ваза над вашей головой вздувается и ждет оплодотворения, пляска женщин
на ее выпуклой поверхности становится более жгучей... И вы сами, герцогиня,
- ваше платье колышется мягкими, томными и жаждущими складками; ваши глаза
полузакрыты, почти слепы от желания, одна из ваших темных, мягких губ целует
другую. Несколько красных листьев лежат у ваших ног. В воде внизу, у рощи,
кровавятся красные огни. Я забыл, откуда они. Что говорит эта тяжелая,
втайне изнывающая осень? Что говорите вы, герцогиня? Я не знаю этого. Я,
следовавший за вами к каждой полосе воды и к каждому куску стекла и ловивший
каждое ваше отражение, - я не знаю этого. Я написал это.
- Вы знали это только что, - тихо сказала она.
Он ответил так же:
- И вы тоже знаете это.
- Может быть... Но я замечаю также, что мы слишком разгорячились. А
между нами лежит...
- Остывший труп, - с жестоким смехом докончил Якобус.
Ей стало страшно.
- Клелия! - крикнула она. Она повернула голову; свет свечей вплел в ее
волосы золотисто-красные лучи, ее профиль, обращенный в темноту, казался
белым и каменным.
- Клелия, ваш отец...
Портьера заколебалась; но шагов убегающей не было слышно. Клелия
убежала в свою комнату; она заперла дверь, бросилась на диван и зарылась
лицом в шелковые подушки. Они забились ей в рот. Она ногтями рвала их. Вдруг
она, задыхаясь, подняла голову и посмотрела на себя в зеркало.
- Я уже совсем синяя, - сказал она. - Это чуть не удалось мне, я могла
бы уже быть мертвой, - быть может, еще раньше его, не одарившего меня ни
одним взглядом. Почему все так враждебны ко мне?
Она разрыдалась, увидя в зеркале на глазах своих слезы.
- Хорошо, они увидят! - наконец решила она. Она села, разорвала зубами
кружевной платок и, измученная и злая, стала смотреть в окно.
- Прежде им было угодно находить меня милой и доброй: я доставляла им
это удовольствие. Теперь они увидят, что мне важно только господствовать.
Какое наслаждение показать им, что я была совсем не так добра, как они
думали, - разрушить свой собственный образ!.. Он никогда не любил меня, я
знаю это, и это мне безразлично. А от необузданных творений, которые я
хотела извлечь из него, я давно отказалась. Мое удовлетворение в том и
заключается, что он погряз вместе со мной, он, обещавший так много... А
теперь он хочет подняться, а я останусь на месте? Шедевром, которого я не
могла добиться от него, будет наслаждаться теперь другая? Я позабочусь о
том, чтобы этого не случилось. Любят ли они друг друга или нет, - я не из
тех, кто смиренно позволяет бросить себя. Но он и в качестве ее
возлюбленного останется дамским художником в провинциальной дыре, каким был
в мое время! В этом мое честолюбие, и я доставлю себе это удовлетворение.
Она написала письмо в Вену госпоже Беттине Гальм.
"Ваш муж окружен интригами, которые угрожают его здоровью и, может
быть, даже жизни. Вы любите его, я знаю это, потому я, как почитательница
его таланта, советую вам: приезжайте. Остановитесь у меня. Я лично расскажу
вам об опасных соблазнах, которым чувственный художник, к сожалению, не мог
противостоять. Другие любовники дамы собираются отомстить, прежде всех
известный дуэлянт Сан-Бакко".
Она разорвала письмо.
- Таких вещей не пишут. К тому же эта жена - тщеславная дура,
хвастающая в обществе его гением.
Наконец, она набросала телеграмму.
"Спокойствие и работоспособность вашего мужа в опасности. Приезжайте
немедленно".
Джина одиноко страдала в своей комнате от удушливых испарений, много
дней носившихся между небом и морем. В первый голубой вечер герцогиня увезла
подругу в лагуну в стройной коричневой гондоле без уключин и навеса. На
обоих гондольерах были костюмы и шапки из белого шелка. На ногах у них были
башмаки из желтой левантинской кожи, с толстыми кистями, а вокруг талии они
носили голубые шелковые шарфы с серебряной бахромой. Дул мягкий ветерок, над
Punta di salute стояло светящееся розовое облако.
- Какой сладостной, незлобивой и полной может быть жизнь! - сказала
Джина. - Утро проводить вблизи любимой картины или памятника, который
вызывает в нас такое ощущение гордости и счастья, как будто прославляет нас
самих; днем отдыхать в саду, где обветренные статуи украшают сказочными
играми темную зелень; глубоко вдыхать морской воздух и возвращаться домой по
голубой солнечной лагуне, вдоль радостной Ривы; видеть, как расцветает в
встречной гондоле, словно незаслуженное чудо, прекрасное лицо, и при каждом
повороте головы снова находить сверкающую Пиаццетту, розовую и белую за
разноцветными парусами - все это точно сон... точно сон...
Она замолчала; в ее глазах светилась задумчивость. "Точно сон", -
повторила она, наслаждаясь этим словом, словно впервые создав его. Герцогиня
думала:
"Да, это лучшее, что я знаю в жизни. И все же мне это наскучило".
Джина продолжала:
- Потом наступает звездная ночь. Портик старой таможни бледно мерцает,
призрачно отражаясь в темном зеркале воды. Военный пароход бросает в воду
ряд длинных огней, а черный силуэт гондолы с белыми гребцами, равномерно
наклоняющимися вперед, молча скользит по горящей глади. Гондолы медленно и
беззвучно блуждают во мраке. Мандолина бросает нам из влажной дали мелодию,
точно цепь маленьких бледных кораллов. Возле нас на воде кто-то затягивает
народную песню...
- Он продал всю эту позицию какому-нибудь иностранцу за несколько лир,
- сказала герцогиня и улыбнулась, как будто извиняясь за свои слова.
- Что мне до того, - возразила Джина, - что он обыкновенный продавец
поэзии? Я не хочу от него решительно ничего, я просто ловлю звуки, которые
принадлежат уже не ему, а ночи. В ее лоне, глубоко в своей гондоле, лежу я и
закрываю глаза. Я не хочу от людей больше ничего, кроме нескольких
оброненных звуков, прелести которых они сами не знают, не хочу ничего, кроме
тайного чувства: я так долго была лишена всего этого.
- Я не хочу чувства в песнях. Я с удивлением пожимаю плечами, когда
кто-нибудь хочет тронуть меня стихами. Я нахожу его навязчивым. Мои поэты -
спокойные мастера слова, они презирают маленькие человеческие
сентиментальности. Они гордятся своим сердцем, которое бьется в такт
совершенному. Их стихи, когда мы произносим их, звучат так, как будто
бронзовые монеты падают на мрамор. Они заключили свои безупречные стансы и
сонеты в эти узкие, искусные оправы, точно строгие, покрытые фигурами,
рельефы.
- И все-таки, читая их вместе, мы не раз плакали.
- Только безмерность их красоты вызывала у нас слезы... Мы сидели на
пурпурных, позолоченных скамьях с прямыми спинками при ярком свете высоких
порфировых ламп и читали стихотворения, в которых кроваво шумели королевские
плащи и на ступенях храма раздавались звуки медных труб.
- И на бледных, мягких подушках лежали мы, - продолжала Джина, -
неясные тени робко скользили по легким бледно-лиловым шелкам, и под плотно
завешанными окнами мы читали усталые, прерывистые стихи, - стихи, в которых
молят больные любовники, и с голых деревьев из покинутых гнезд медленно
падают легкие перья... На обложке были Амур и Венера в овале из слоновой
кости... Но иногда становилось жутко; мы читали о замках, полных
воспоминаний о недобром величии. Улыбались женщины с красными рубцами на
шее, а за окнами, над черной стеной леса, носились тени мрачных приключений.
Подле нас, из тяжелых канделябров с бронзовыми постаментами, полными чудовищ
и битв, исходил бледный свет, точно из недр кошмарной ночи.
- В этих стихах, - закончила герцогиня, - мадонны опять являются тем,
чем они были в свое время: небесными возлюбленными. Они вернули и ангелам
невыразимую грацию их первого взгляда.
После паузы Джина прошептала:
- Милые, милые произведения искусства...
Она оборвала, тяжело дыша.
- Воздух опять стал тяжелым. Как потемнели облака, и как потеряла все
краски лагуна! Мне очень грустно.
- Почему, Джина?
- Я должна покинуть Венецию, если хочу пожить еще немного для своего
ребенка. Этот прекрасный город убивает меня, - это была бы слишком
счастливая смерть, здесь, Среди моих милых, милых творений искусства. Ах!
Они добры и верны, они не угнетают робких. Я бежала к ним от людских
насилий; они говорят со мной так торжественно и так сердечно. Я растворяюсь
в них, я забываю человека, которым я была, забываю, как подавлен и унижен
был он другими людьми, - и от меня не остается ничего, кроме чувства,
согретого солнечными лучами картин.
- А я, - сказала герцогиня, - я становлюсь вполне собой только в
обращении с картинами! Только они равные мне, только с ними я чувствую всю
свою гордость и любовь, на которую я способна. С тех пор, как они сделали
меня своей подругой, я жила полнее, смелее, расточительнее, чем прежде,
когда хотела опрокидывать государства и заставляла умирать за себя тысячи
людей.
- Жизнь? - прошептала Джина. - Я хочу забыть ее, эту жизнь.
- Я - нет. Мое наслаждение искусством не отречение. Я в гостях у
прекрасных творений; они дают мне опьянение и силу.
- А если они когда-нибудь не будут больше делать этого?
Джина с тревожным лицом следила за приближением грозы. Венеция лежала
призрачной белой, как мел, полосой между небом и серовато-голубой лагуной.
- Тогда, - ответила герцогиня, откидывая назад голову, - тогда я пойду
дальше.
Клелия пришла в глубоком трауре, молодившем ее. Под густой вуалью
блестели ее золотые волосы, точно спрятанное сокровище. Она привела с собой
фрау Беттину Гальм. Герцогиня сидела у бассейна в зале Минервы.
- Значит, вы были знакомы и прежде?
- Беттина моя подруга, как ее муж мой друг, - пояснила Клелия. - Я
пригласила ее.
- Вы живете не у вашего мужа?
- О, нет.
- Вы видели его?
- Мы были сегодня вместе у него, - сказала фрау Гельм и вдруг
уставилась глазами в свои колени. При этом она улыбалась пустой и боязливой
улыбкой. Герцогиня была поражена ее видом. Голова с покрытым пятнами лицом,
бесцветными глазами и редкими льняными волосами увенчивала высокую фигуру,
полные плечи и большой бюст; и только она одна, казалось, исхудала от горя,
которое ей причиняло ее безобразие.
Герцогиня подумала:
"Бедная женщина, некрасивая и недалекая! Она позволяет Клелии
эксплуатировать себя. И супруга и любовница, соединившиеся против меня, едва
осмелились предстать перед Якобусом. Бедные женщины!.. Я скажу им что-нибудь
любезное".
Клелия отнеслась к этому холодно. Беттина благодарно. Не клеившийся
разговор был прерван приходом Джины с сыном. Госпожа де Мортейль ушла с ними
в другую комнату. Фрау Гальм сейчас же наклонилась вперед и тихо и
фамильярно сказала:
- Она думает, что обманывает меня. Она очень незначительна, бедняжка.
Простите эту комедию, герцогиня!
- Я, кажется, понимаю, о какой комедии вы говорите. Но все-таки
объясните мне.
- Она хотела заставить меня поверить, что мой муж в опасности. Будто бы
вы грозите ему опасностью. Не обижайтесь, ведь это глупая ложь.
- Значит, вы не дружны с ней?
- Что вы! Ведь он писал мне, что она мучит его!
- Он пишет вам?
- Конечно!
Она откинула назад плечи, лицо ее приняло чрезвычайно надменное
выражение. Голова затряслась от напряжения. Она судорожно впилась взглядом в
глаза герцогини, но вдруг отвела его, робко и растерянно посмотрела по
сторонам, точно застигнутая врасплох, и наконец опять уставилась на свои
колени. Оправившись, она сказала:
- Вы, вероятно, думаете, что он плохо обращается со мной? О, я должна
уверить вас, что он эгоист. Та хочет этого; ее легко понять, не правда ли? Я
понимаю все, я не глупа... К тому же, как я уже сказала, Якобус пишет мне.
Часто, когда на душе у него тяжело, он спрашивает у меня совета.
- Неужели?
- Ведь он знает, что его никто не любит так как я, так... бескорыстно.
Она вздохнула.
- Например, - оживленно продолжала она, - вот этот зал я прекрасно
знаю: это зал Минервы. Он однажды описал мне его. Вы, герцогиня, сидели
здесь во время первого вашего празднества, на том самом месте, где сидите
теперь, а он ходил взад и вперед перед вами. Проперция Понти тоже сидела у
бассейна и еще одна женщина. Эта третья разжигала его и овладела им,
несмотря на его гнев. С того вечера он любит вас, герцогиня, вы знаете это.
Этому уже семь лет, не правда ли?
Она говорила точно о самом обыкновенном предмете, сопровождая свои
слова легкими движениями полных рук, и с ее лица не сходила вежливая улыбка,
казалось, подтверждавшая вещи, которые подразумевались сами собой.
- Боже мой! Семь лет!.. В течение семи лет быть недоступным идеалом. Вы
поймите, герцогиня, что я завидую вам. В этом смысле! Другой - вы знаете,
кому - я не завидую: я слишком презираю ее. Надоевшая любовница гораздо
презреннее нелюбимой жены: вы не думаете этого? - умоляюще спросила она.
- Думаю, - сказала герцогиня. И вдруг с Беттины спали оковы. Приложив
руку к сердцу, она страстно зашептала:
- Как счастливы вы! Вы живете там же, где он, каждый день видите его.
О, вы счастливы более, чем я могу себе представить. Правда, он великий
художник?
Герцогиня услышала крик пламенного убеждения. Почти с благоговением она
ответила:
- Да.
Беттина таинственно шептала:
- Но он еще не создал своего высшего творения. Только одна женщина
могла бы вызвать его к жизни. О, не та. У нее прекрасные волосы, это много -
очень много. Если бы у меня были ее волосы! Ах, я не красива... Но она
холодна и незначительна. Она думает, что может обмануть меня. Хотеть
обмануть женщину, которая так любит, как я: уже это одно показывает, как она
незначительна. Он терпит ее - из-за ее волос, и потому, что не знает, как
избавиться от нее. Ведь она не жена ему. О, со мной это было иначе. От меня
он быстро избавился... Если бы у меня были ее волосы! Нет, мне не нужны они.
Если бы у меня были ваши, герцогиня. И ваша душа: вся ее красота! Каким
великим стал бы он! Я тогда наверно знала бы, что ему надо создать, чтобы
стать выше всех. Теперь я, бедная, не знаю этого. И если бы я знала, я не
смела бы сказать: ведь я безобразна! О, если бы я была красива!
Она чуть не плакала. Она сложила руки на коленях и опустила голову.
"Это измученная душа, - думала герцогиня, растроганная и встревоженная.
- Что мне сказать ей?"
- Когда-нибудь он еще узнает, чего стоит любовь, - заметила она.
Беттина подняла глаза.
- Вы думаете? - горько спросила она, и в этих словах герцогиня услышала
всю муку, которой бедняжка оплачивала свое сомнение, сомнение в своем
божестве.
Клелия вернулась с Джиной и Нино. Беттина вскочила, ее взгляд блуждал
по зале, ни на чем не останавливаясь. Она принялась торопливо болтать,
сопровождая свои слова изящными жестами и прерывая их глупым смешком.
Ночью герцогиня проснулась с мыслью:
"Я должна уехать из Венеции, как Джина. Зачем мне доставлять себе
неприятности и заботы? Меня ждут неизмеримые дали, полные новой, свободной
жизни. Там меня не будут преследовать никакие требования, никакие
обязанности по отношению к умершим святыням. Я поеду путешествовать
инкогнито. Там никому не придет в голову расстраивать меня своими
страданиями или беспокоить своими желаниями".
Утром она вспомнила эту мысль и была поражена.
- Беттина заставила меня задуматься. За то, что он пишет ей, за то, что
он еще больше смущает ее бедное, безумное сердце всеми приключениями своих
чувств, - за все это она благодарна ему и отрицает его эгоизм. Ах, я вижу
его эгоизм вполне ясно с тех пор, как знаю Беттину. Она очень повредила ему.
Все его домогательства не заставят меня забыть эту женщину.
В конце концов она сказала себе:
"И если бы она и не пугала меня, то все же ее горе было бы для меня
священно. Я никогда не полюблю его, мужа женщины, которая так страдает".
Сан-Бакко носил уже только пластырь на щеке. Герцогиня устроила по
поводу его выздоровления празднество, на которое явился и его противник.
Чтобы заставить простить себе свою победу над старым борцом, Мортейль пришел
с рукой на перевязи, хотя его незначительная рана давно зажила. Сан-Бакко
был тронут; он пошел навстречу противнику и обнял его. За столом он посадил
его рядом с собой. Сам он сидел слева от герцогини; по правую руку от нее
сидел господин фон Зибелинд. Место возле него было не занято.
- Леди Олимпия будет, - объявил он, - она будет непременно. Ведь я
приехал в ее гондоле. Я оставил ее у миссис Льюис. Она должна была еще
поехать к графине Альбола, к синьоре Амелии Кампобассо...
- Она потребовала, чтобы вы выучили наизусть весь список? - спросил
через стол Якобус.
- Я сам составлял его, - прогнусавил Зибелинд. - Сегодня утром, когда
мы возвращались из Киоджи... Если вам, почтеннейший, угодно сомневаться...
- Я не сомневаюсь, а только завидую.
- Для этого у вас есть основания.
Они рассмеялись друг другу в лицо. Зибелинд гримасничал от счастья,
Якобус был возбужден и вел себя очень шумно. Каждый раз, как он смотрел мимо
жены, она из покорности разражалась детским смехом. Клелия, снявшая на этот
вечер траур, заметила, как холодно обращалась с ним герцогиня, и едва
владела собой от радости. Нино молча сидел на конце стола рядом с маленькой
серьезной Линдой в пышном платье, Джина улыбалась.
Обедали в галерее, среди нарисованных пиршеств. Ее стеклянная крыша
была открыта; видно было, как сверкали ласточки в темной волнующейся синеве.
Она заглядывала внутрь, такая тяжелая, что, казалось, вот-вот упадет:
балдахин, погребавший всех под блеском и триумфом.
Веселость Зибелинда заражала одних и заставляла умолкнуть других.
- Утро я целиком провел у своего поставщика белья - исключительно из-за
этого воротника. Вы не поверите, до какой степени я тщеславен. Галстук,
делающий мой цвет лица здоровее на сколько-нибудь заметный оттенок, занимает
меня часами.
- Вас, человека духовной жизни!
- У счастливых нет духовной жизни, они плюют на нее. Даффрицци сам
примерял мне воротники. Он потел от страха перед разборчивым клиентом. Под
конец он стал улыбаться.
- Вы дали ему за это пощечину?
- Я пожал ему руку. Ведь я счастливец. Ах, послушайте, вчера в Киодже
был осел, настроенный по-весеннему...
И он изобразил крик осла.
- Она должна сейчас быть, - непосредственно вслед за этим заявил он и
посмотрел всем поочередно в глаза. Все они были полны улыбающегося уважения.
Его собственные глаза больше не мигали; они оглядывали все свысока, - они,
которые обыкновенно подсматривали снизу. Их веки, с краями, красными от
усталости этой ночи, были широко открыты. Он скрестил на груди руки с худыми
красными, кистями. Он выпрямился, фрак стоял вокруг его тощей фигуры, точно
деревянный, а голову с пробором он держал высоко и гордо. Капризная судьба
неожиданно для всех высоко вознесла Зибелинда, раздув его чахоточное
самомнение.
"Так выглядит любовное счастье", - сказала себе герцогиня. Он зловеще
привлекал ее.
- Так вы были в Киодже?
- В Киодже, герцогиня!
- С каких пор?
- Со вчерашнего утра!
Он сиял. Немного румян и несколько штрихов угля усиливали это сияние.
Они сообщали носу чуждый ему изгиб и искусственно придавали щекам узкие
очертания, тонкие и надменные.
- Скажите, вы очень счастливы? - быстро и жадно спросила она.
- Безмерно! Больше, чем человек в состоянии себе представить! Ведь,
если хорошенько подумать, я люблю леди Олимпию уже семь лет, - конечно, еще
с тех пор: что вас так испугало, герцогиня? - и считал обладание ею таким же
невозможным, как летание. И вот...
Он сложил руки.
- И вот она научила меня летать.
- И вы ни о чем не жалеете?
- О чем же?
- Ну, ведь прежде вы хотели истинной любви, не чувственной, бесформенно
мистической?
- Это была бессмыслица! Господи, что это была за бессмыслица!
- Вы верили в нее. Но формы леди Олимпии были сильнее. Они ворвались в
ваши чувства аскета и плачевно растоптали ваш сад из лилий и майорана... А
ваш союз для охраны нравственности?
- Хотите знать все? Сознательно или нет, я примкнул к союзу только
из-за моего слабого сложения. Я думал, что все это мне не по силам. Это была
ошибка, мои силы позволяют мне много, смею сказать, необыкновенно много:
это... мне доказали. Впрочем, как безразлично мне это теперь! Я люблю и
любим!
- Тем лучше.
- Обратите внимание, герцогиня, на мой здоровый аппетит. И что такое
хорошее старое бургундское, я узнаю в эту минуту, поднося стакан к губам.
Поймите это буквально. Счастье в один день сделало из меня нечто совершенно
новое, оно, так сказать, перенесло меня на другую духовную половину мира. Из
мира презренных я вдруг перенесся в мир желанных. Вы можете себе
представить, как странно у меня на душе. Ко всем предметам что-то
прибавилось, что-то радостное. Мое блаженство полно; мне даже завидуют.
- Кто же?
Она подумала: "Так как леди Олимпия не пренебрегала никем"...
- Якобус. Бедняга ведет себя так шумно с горя. Он громко заявляет, что
завидует мне, - чтобы этого не подумали. Вы не думаете, что это так?
- Кто знает.
Она думала:
"Как должна была я разжечь его, если он зарится на это счастье!"
- Ах, я был бы так доволен, если бы мне завидовали.
- Это нехорошая черта, счастье вас портит.
- Мы, счастливцы, следуем своим инстинктам. Только не копание в чужих
душах! Только не самомучительство: как отвратительно все это! Духовная жизнь
вообще достойна презренья; она бывает только у несчастных.
- Духовная жизнь до сих пор давала вам превосходство над... нами.
- Благодарю за такое превосходство. Я не хочу духовной жизни. Не хочу
ничего знать, ничего видеть... Впрочем, Якобуса я примирю с собой. Я сделаю
вид, что верю, будто он обладал леди Олимпией до меня.
- Ведь вы оскорбляете свою возлюбленную!
- Какие громкие слова! Что значат подобные вещи, когда любишь и любим.
Она поняла бы меня! Я чувствую потребность привлечь всех на свою сторону,
чтобы увеличить свое счастье. Мир и дружба... Позвольте мне, герцогиня,
сказать это всему обществу.
Он выпил свой стакан, снова наполнил его бургундским и постучал о него.
- Милостивые государыни и милостивые государи! Мы, как вы знаете,
чествуем двух героев, которые, если бы это от них зависело, довели бы дело
до того, что мы не могли бы их больше чествовать. К счастью, это не удалось
им. К еще большему счастью, они протянули друг другу руки. Будем жить все
рука с рукой! Будем счастливы! Любить и быть любимыми - вот единственное,
что идет в счет... Леди Олимпия сейчас будет! - вставил он, глядя на часы. -
Идти туда, куда влекут нас чувства, без сомнений, без торопливости, без
обязанностей и по возможности вдвоем. Наслаждаться всем, чем обладает мир.
Вчера еще мы, леди Олимпия и я, в Киодже, обдумывали, как мы, если бы это
было возможно, распределили бы по Европе часы нашего дня. Мы решили после
полудня есть крабов в маленьком курорте на Балтийском море; когда на берегу
там станет слишком прохладно, закончить прогулку в Венеции, на Лидо;
свободный час перед обедом провести на Итальянском бульваре; пообедать в
Риме, в маленьком салоне у Раньери; вечер разделить между Скалой и
лондонским концертным залом; после этого съесть в Вене порцию мороженого и
лечь спать при открытых окнах на берегу Альпийского озера.
Он нежно осмотрел свой искрящийся бокал.
- Будем счастливы: это так прекрасно! Выпьем за наших героев!
Нино выпил свое вино и незаметно встал из-за стола.
"Что мне здесь делать! Какой неудачный день! Я не сижу возле своего
большого друга. И Иолла не сказала мне еще ни одного слова. Фиалки на
кружевах у ее шеи я видел два раза, и раз мельком ее профиль. Она опустила
ресницы: тот, с кем она говорила, наверно почувствовал тихое дуновение: они
так длинны.
И я все время сидел, облокотившись о стол. Мортейль заметил это и
показал своей соседке. На днях два осла из лицея видели меня с ней. Как они
жалки, ни один не любит, как я! Но если бы у них явилось подозрение, - если
бы они посмели высказать его: я думаю, я задушил бы их!
Ах, почему я не сильный и не взрослый! Какое блаженство вызвать на
дуэль этого Мортейля! Неужели это в самом деле невозможно? Ведь мне уже
четырнадцать лет. Дядя Сан-Бакко должен быть отмщен. Уж я отплачу этому
одном и том же. Теперь дайте мне Венеру, которая в вас! Дайте мне себя!
Он опомнился и подавил свое возбуждение. Спокойно и высокомерно он
прибавил:
- К чему я так прошу. Это и без того ваша судьба.
- Может быть, - ответила она. - Тогда предоставьте меня ей и ждите.
- Ах, ждать, ждать, - когда мы уже давно знаем все и во всем согласны.
- Вы точно ребенок, вы становитесь красны от нетерпения и желания
настоять на своем. Вы называете это любовью? Я позволяю вам говорить, потому
что вы ребенок.
- За вами портрет! - вскрикнул он. - Он говорит смелее меня. Посмотрите
на него. Ниобея стоит на нем ногами: жаль. В прошлом сентябре я сделал эскиз
в вашей вилле. Это должна была быть любящая искусство важная дама в своем
парке. Клянусь вам, что я не хотел ничего большего. Недавно я закончил ее. И
что же? В лесистый фон, на котором в тяжелом молчании желтеет листва,
вкралось что-то тревожное, жаждущее. Вы в парадном туалете, с высоким
вышитым воротником, стоите перед мраморной балюстрадой. Мрамор живет, ведь
вы замечаете это? Вы кладете свою обнаженную руку на цоколь, и под ее
прорезанной жилками узкой кистью, которая свешивается с него, играя
пальцами, жилки камня тоже окрашиваются темнее и как будто набухают. Что
это? Ваза над вашей головой вздувается и ждет оплодотворения, пляска женщин
на ее выпуклой поверхности становится более жгучей... И вы сами, герцогиня,
- ваше платье колышется мягкими, томными и жаждущими складками; ваши глаза
полузакрыты, почти слепы от желания, одна из ваших темных, мягких губ целует
другую. Несколько красных листьев лежат у ваших ног. В воде внизу, у рощи,
кровавятся красные огни. Я забыл, откуда они. Что говорит эта тяжелая,
втайне изнывающая осень? Что говорите вы, герцогиня? Я не знаю этого. Я,
следовавший за вами к каждой полосе воды и к каждому куску стекла и ловивший
каждое ваше отражение, - я не знаю этого. Я написал это.
- Вы знали это только что, - тихо сказала она.
Он ответил так же:
- И вы тоже знаете это.
- Может быть... Но я замечаю также, что мы слишком разгорячились. А
между нами лежит...
- Остывший труп, - с жестоким смехом докончил Якобус.
Ей стало страшно.
- Клелия! - крикнула она. Она повернула голову; свет свечей вплел в ее
волосы золотисто-красные лучи, ее профиль, обращенный в темноту, казался
белым и каменным.
- Клелия, ваш отец...
Портьера заколебалась; но шагов убегающей не было слышно. Клелия
убежала в свою комнату; она заперла дверь, бросилась на диван и зарылась
лицом в шелковые подушки. Они забились ей в рот. Она ногтями рвала их. Вдруг
она, задыхаясь, подняла голову и посмотрела на себя в зеркало.
- Я уже совсем синяя, - сказал она. - Это чуть не удалось мне, я могла
бы уже быть мертвой, - быть может, еще раньше его, не одарившего меня ни
одним взглядом. Почему все так враждебны ко мне?
Она разрыдалась, увидя в зеркале на глазах своих слезы.
- Хорошо, они увидят! - наконец решила она. Она села, разорвала зубами
кружевной платок и, измученная и злая, стала смотреть в окно.
- Прежде им было угодно находить меня милой и доброй: я доставляла им
это удовольствие. Теперь они увидят, что мне важно только господствовать.
Какое наслаждение показать им, что я была совсем не так добра, как они
думали, - разрушить свой собственный образ!.. Он никогда не любил меня, я
знаю это, и это мне безразлично. А от необузданных творений, которые я
хотела извлечь из него, я давно отказалась. Мое удовлетворение в том и
заключается, что он погряз вместе со мной, он, обещавший так много... А
теперь он хочет подняться, а я останусь на месте? Шедевром, которого я не
могла добиться от него, будет наслаждаться теперь другая? Я позабочусь о
том, чтобы этого не случилось. Любят ли они друг друга или нет, - я не из
тех, кто смиренно позволяет бросить себя. Но он и в качестве ее
возлюбленного останется дамским художником в провинциальной дыре, каким был
в мое время! В этом мое честолюбие, и я доставлю себе это удовлетворение.
Она написала письмо в Вену госпоже Беттине Гальм.
"Ваш муж окружен интригами, которые угрожают его здоровью и, может
быть, даже жизни. Вы любите его, я знаю это, потому я, как почитательница
его таланта, советую вам: приезжайте. Остановитесь у меня. Я лично расскажу
вам об опасных соблазнах, которым чувственный художник, к сожалению, не мог
противостоять. Другие любовники дамы собираются отомстить, прежде всех
известный дуэлянт Сан-Бакко".
Она разорвала письмо.
- Таких вещей не пишут. К тому же эта жена - тщеславная дура,
хвастающая в обществе его гением.
Наконец, она набросала телеграмму.
"Спокойствие и работоспособность вашего мужа в опасности. Приезжайте
немедленно".
Джина одиноко страдала в своей комнате от удушливых испарений, много
дней носившихся между небом и морем. В первый голубой вечер герцогиня увезла
подругу в лагуну в стройной коричневой гондоле без уключин и навеса. На
обоих гондольерах были костюмы и шапки из белого шелка. На ногах у них были
башмаки из желтой левантинской кожи, с толстыми кистями, а вокруг талии они
носили голубые шелковые шарфы с серебряной бахромой. Дул мягкий ветерок, над
Punta di salute стояло светящееся розовое облако.
- Какой сладостной, незлобивой и полной может быть жизнь! - сказала
Джина. - Утро проводить вблизи любимой картины или памятника, который
вызывает в нас такое ощущение гордости и счастья, как будто прославляет нас
самих; днем отдыхать в саду, где обветренные статуи украшают сказочными
играми темную зелень; глубоко вдыхать морской воздух и возвращаться домой по
голубой солнечной лагуне, вдоль радостной Ривы; видеть, как расцветает в
встречной гондоле, словно незаслуженное чудо, прекрасное лицо, и при каждом
повороте головы снова находить сверкающую Пиаццетту, розовую и белую за
разноцветными парусами - все это точно сон... точно сон...
Она замолчала; в ее глазах светилась задумчивость. "Точно сон", -
повторила она, наслаждаясь этим словом, словно впервые создав его. Герцогиня
думала:
"Да, это лучшее, что я знаю в жизни. И все же мне это наскучило".
Джина продолжала:
- Потом наступает звездная ночь. Портик старой таможни бледно мерцает,
призрачно отражаясь в темном зеркале воды. Военный пароход бросает в воду
ряд длинных огней, а черный силуэт гондолы с белыми гребцами, равномерно
наклоняющимися вперед, молча скользит по горящей глади. Гондолы медленно и
беззвучно блуждают во мраке. Мандолина бросает нам из влажной дали мелодию,
точно цепь маленьких бледных кораллов. Возле нас на воде кто-то затягивает
народную песню...
- Он продал всю эту позицию какому-нибудь иностранцу за несколько лир,
- сказала герцогиня и улыбнулась, как будто извиняясь за свои слова.
- Что мне до того, - возразила Джина, - что он обыкновенный продавец
поэзии? Я не хочу от него решительно ничего, я просто ловлю звуки, которые
принадлежат уже не ему, а ночи. В ее лоне, глубоко в своей гондоле, лежу я и
закрываю глаза. Я не хочу от людей больше ничего, кроме нескольких
оброненных звуков, прелести которых они сами не знают, не хочу ничего, кроме
тайного чувства: я так долго была лишена всего этого.
- Я не хочу чувства в песнях. Я с удивлением пожимаю плечами, когда
кто-нибудь хочет тронуть меня стихами. Я нахожу его навязчивым. Мои поэты -
спокойные мастера слова, они презирают маленькие человеческие
сентиментальности. Они гордятся своим сердцем, которое бьется в такт
совершенному. Их стихи, когда мы произносим их, звучат так, как будто
бронзовые монеты падают на мрамор. Они заключили свои безупречные стансы и
сонеты в эти узкие, искусные оправы, точно строгие, покрытые фигурами,
рельефы.
- И все-таки, читая их вместе, мы не раз плакали.
- Только безмерность их красоты вызывала у нас слезы... Мы сидели на
пурпурных, позолоченных скамьях с прямыми спинками при ярком свете высоких
порфировых ламп и читали стихотворения, в которых кроваво шумели королевские
плащи и на ступенях храма раздавались звуки медных труб.
- И на бледных, мягких подушках лежали мы, - продолжала Джина, -
неясные тени робко скользили по легким бледно-лиловым шелкам, и под плотно
завешанными окнами мы читали усталые, прерывистые стихи, - стихи, в которых
молят больные любовники, и с голых деревьев из покинутых гнезд медленно
падают легкие перья... На обложке были Амур и Венера в овале из слоновой
кости... Но иногда становилось жутко; мы читали о замках, полных
воспоминаний о недобром величии. Улыбались женщины с красными рубцами на
шее, а за окнами, над черной стеной леса, носились тени мрачных приключений.
Подле нас, из тяжелых канделябров с бронзовыми постаментами, полными чудовищ
и битв, исходил бледный свет, точно из недр кошмарной ночи.
- В этих стихах, - закончила герцогиня, - мадонны опять являются тем,
чем они были в свое время: небесными возлюбленными. Они вернули и ангелам
невыразимую грацию их первого взгляда.
После паузы Джина прошептала:
- Милые, милые произведения искусства...
Она оборвала, тяжело дыша.
- Воздух опять стал тяжелым. Как потемнели облака, и как потеряла все
краски лагуна! Мне очень грустно.
- Почему, Джина?
- Я должна покинуть Венецию, если хочу пожить еще немного для своего
ребенка. Этот прекрасный город убивает меня, - это была бы слишком
счастливая смерть, здесь, Среди моих милых, милых творений искусства. Ах!
Они добры и верны, они не угнетают робких. Я бежала к ним от людских
насилий; они говорят со мной так торжественно и так сердечно. Я растворяюсь
в них, я забываю человека, которым я была, забываю, как подавлен и унижен
был он другими людьми, - и от меня не остается ничего, кроме чувства,
согретого солнечными лучами картин.
- А я, - сказала герцогиня, - я становлюсь вполне собой только в
обращении с картинами! Только они равные мне, только с ними я чувствую всю
свою гордость и любовь, на которую я способна. С тех пор, как они сделали
меня своей подругой, я жила полнее, смелее, расточительнее, чем прежде,
когда хотела опрокидывать государства и заставляла умирать за себя тысячи
людей.
- Жизнь? - прошептала Джина. - Я хочу забыть ее, эту жизнь.
- Я - нет. Мое наслаждение искусством не отречение. Я в гостях у
прекрасных творений; они дают мне опьянение и силу.
- А если они когда-нибудь не будут больше делать этого?
Джина с тревожным лицом следила за приближением грозы. Венеция лежала
призрачной белой, как мел, полосой между небом и серовато-голубой лагуной.
- Тогда, - ответила герцогиня, откидывая назад голову, - тогда я пойду
дальше.
Клелия пришла в глубоком трауре, молодившем ее. Под густой вуалью
блестели ее золотые волосы, точно спрятанное сокровище. Она привела с собой
фрау Беттину Гальм. Герцогиня сидела у бассейна в зале Минервы.
- Значит, вы были знакомы и прежде?
- Беттина моя подруга, как ее муж мой друг, - пояснила Клелия. - Я
пригласила ее.
- Вы живете не у вашего мужа?
- О, нет.
- Вы видели его?
- Мы были сегодня вместе у него, - сказала фрау Гельм и вдруг
уставилась глазами в свои колени. При этом она улыбалась пустой и боязливой
улыбкой. Герцогиня была поражена ее видом. Голова с покрытым пятнами лицом,
бесцветными глазами и редкими льняными волосами увенчивала высокую фигуру,
полные плечи и большой бюст; и только она одна, казалось, исхудала от горя,
которое ей причиняло ее безобразие.
Герцогиня подумала:
"Бедная женщина, некрасивая и недалекая! Она позволяет Клелии
эксплуатировать себя. И супруга и любовница, соединившиеся против меня, едва
осмелились предстать перед Якобусом. Бедные женщины!.. Я скажу им что-нибудь
любезное".
Клелия отнеслась к этому холодно. Беттина благодарно. Не клеившийся
разговор был прерван приходом Джины с сыном. Госпожа де Мортейль ушла с ними
в другую комнату. Фрау Гальм сейчас же наклонилась вперед и тихо и
фамильярно сказала:
- Она думает, что обманывает меня. Она очень незначительна, бедняжка.
Простите эту комедию, герцогиня!
- Я, кажется, понимаю, о какой комедии вы говорите. Но все-таки
объясните мне.
- Она хотела заставить меня поверить, что мой муж в опасности. Будто бы
вы грозите ему опасностью. Не обижайтесь, ведь это глупая ложь.
- Значит, вы не дружны с ней?
- Что вы! Ведь он писал мне, что она мучит его!
- Он пишет вам?
- Конечно!
Она откинула назад плечи, лицо ее приняло чрезвычайно надменное
выражение. Голова затряслась от напряжения. Она судорожно впилась взглядом в
глаза герцогини, но вдруг отвела его, робко и растерянно посмотрела по
сторонам, точно застигнутая врасплох, и наконец опять уставилась на свои
колени. Оправившись, она сказала:
- Вы, вероятно, думаете, что он плохо обращается со мной? О, я должна
уверить вас, что он эгоист. Та хочет этого; ее легко понять, не правда ли? Я
понимаю все, я не глупа... К тому же, как я уже сказала, Якобус пишет мне.
Часто, когда на душе у него тяжело, он спрашивает у меня совета.
- Неужели?
- Ведь он знает, что его никто не любит так как я, так... бескорыстно.
Она вздохнула.
- Например, - оживленно продолжала она, - вот этот зал я прекрасно
знаю: это зал Минервы. Он однажды описал мне его. Вы, герцогиня, сидели
здесь во время первого вашего празднества, на том самом месте, где сидите
теперь, а он ходил взад и вперед перед вами. Проперция Понти тоже сидела у
бассейна и еще одна женщина. Эта третья разжигала его и овладела им,
несмотря на его гнев. С того вечера он любит вас, герцогиня, вы знаете это.
Этому уже семь лет, не правда ли?
Она говорила точно о самом обыкновенном предмете, сопровождая свои
слова легкими движениями полных рук, и с ее лица не сходила вежливая улыбка,
казалось, подтверждавшая вещи, которые подразумевались сами собой.
- Боже мой! Семь лет!.. В течение семи лет быть недоступным идеалом. Вы
поймите, герцогиня, что я завидую вам. В этом смысле! Другой - вы знаете,
кому - я не завидую: я слишком презираю ее. Надоевшая любовница гораздо
презреннее нелюбимой жены: вы не думаете этого? - умоляюще спросила она.
- Думаю, - сказала герцогиня. И вдруг с Беттины спали оковы. Приложив
руку к сердцу, она страстно зашептала:
- Как счастливы вы! Вы живете там же, где он, каждый день видите его.
О, вы счастливы более, чем я могу себе представить. Правда, он великий
художник?
Герцогиня услышала крик пламенного убеждения. Почти с благоговением она
ответила:
- Да.
Беттина таинственно шептала:
- Но он еще не создал своего высшего творения. Только одна женщина
могла бы вызвать его к жизни. О, не та. У нее прекрасные волосы, это много -
очень много. Если бы у меня были ее волосы! Ах, я не красива... Но она
холодна и незначительна. Она думает, что может обмануть меня. Хотеть
обмануть женщину, которая так любит, как я: уже это одно показывает, как она
незначительна. Он терпит ее - из-за ее волос, и потому, что не знает, как
избавиться от нее. Ведь она не жена ему. О, со мной это было иначе. От меня
он быстро избавился... Если бы у меня были ее волосы! Нет, мне не нужны они.
Если бы у меня были ваши, герцогиня. И ваша душа: вся ее красота! Каким
великим стал бы он! Я тогда наверно знала бы, что ему надо создать, чтобы
стать выше всех. Теперь я, бедная, не знаю этого. И если бы я знала, я не
смела бы сказать: ведь я безобразна! О, если бы я была красива!
Она чуть не плакала. Она сложила руки на коленях и опустила голову.
"Это измученная душа, - думала герцогиня, растроганная и встревоженная.
- Что мне сказать ей?"
- Когда-нибудь он еще узнает, чего стоит любовь, - заметила она.
Беттина подняла глаза.
- Вы думаете? - горько спросила она, и в этих словах герцогиня услышала
всю муку, которой бедняжка оплачивала свое сомнение, сомнение в своем
божестве.
Клелия вернулась с Джиной и Нино. Беттина вскочила, ее взгляд блуждал
по зале, ни на чем не останавливаясь. Она принялась торопливо болтать,
сопровождая свои слова изящными жестами и прерывая их глупым смешком.
Ночью герцогиня проснулась с мыслью:
"Я должна уехать из Венеции, как Джина. Зачем мне доставлять себе
неприятности и заботы? Меня ждут неизмеримые дали, полные новой, свободной
жизни. Там меня не будут преследовать никакие требования, никакие
обязанности по отношению к умершим святыням. Я поеду путешествовать
инкогнито. Там никому не придет в голову расстраивать меня своими
страданиями или беспокоить своими желаниями".
Утром она вспомнила эту мысль и была поражена.
- Беттина заставила меня задуматься. За то, что он пишет ей, за то, что
он еще больше смущает ее бедное, безумное сердце всеми приключениями своих
чувств, - за все это она благодарна ему и отрицает его эгоизм. Ах, я вижу
его эгоизм вполне ясно с тех пор, как знаю Беттину. Она очень повредила ему.
Все его домогательства не заставят меня забыть эту женщину.
В конце концов она сказала себе:
"И если бы она и не пугала меня, то все же ее горе было бы для меня
священно. Я никогда не полюблю его, мужа женщины, которая так страдает".
Сан-Бакко носил уже только пластырь на щеке. Герцогиня устроила по
поводу его выздоровления празднество, на которое явился и его противник.
Чтобы заставить простить себе свою победу над старым борцом, Мортейль пришел
с рукой на перевязи, хотя его незначительная рана давно зажила. Сан-Бакко
был тронут; он пошел навстречу противнику и обнял его. За столом он посадил
его рядом с собой. Сам он сидел слева от герцогини; по правую руку от нее
сидел господин фон Зибелинд. Место возле него было не занято.
- Леди Олимпия будет, - объявил он, - она будет непременно. Ведь я
приехал в ее гондоле. Я оставил ее у миссис Льюис. Она должна была еще
поехать к графине Альбола, к синьоре Амелии Кампобассо...
- Она потребовала, чтобы вы выучили наизусть весь список? - спросил
через стол Якобус.
- Я сам составлял его, - прогнусавил Зибелинд. - Сегодня утром, когда
мы возвращались из Киоджи... Если вам, почтеннейший, угодно сомневаться...
- Я не сомневаюсь, а только завидую.
- Для этого у вас есть основания.
Они рассмеялись друг другу в лицо. Зибелинд гримасничал от счастья,
Якобус был возбужден и вел себя очень шумно. Каждый раз, как он смотрел мимо
жены, она из покорности разражалась детским смехом. Клелия, снявшая на этот
вечер траур, заметила, как холодно обращалась с ним герцогиня, и едва
владела собой от радости. Нино молча сидел на конце стола рядом с маленькой
серьезной Линдой в пышном платье, Джина улыбалась.
Обедали в галерее, среди нарисованных пиршеств. Ее стеклянная крыша
была открыта; видно было, как сверкали ласточки в темной волнующейся синеве.
Она заглядывала внутрь, такая тяжелая, что, казалось, вот-вот упадет:
балдахин, погребавший всех под блеском и триумфом.
Веселость Зибелинда заражала одних и заставляла умолкнуть других.
- Утро я целиком провел у своего поставщика белья - исключительно из-за
этого воротника. Вы не поверите, до какой степени я тщеславен. Галстук,
делающий мой цвет лица здоровее на сколько-нибудь заметный оттенок, занимает
меня часами.
- Вас, человека духовной жизни!
- У счастливых нет духовной жизни, они плюют на нее. Даффрицци сам
примерял мне воротники. Он потел от страха перед разборчивым клиентом. Под
конец он стал улыбаться.
- Вы дали ему за это пощечину?
- Я пожал ему руку. Ведь я счастливец. Ах, послушайте, вчера в Киодже
был осел, настроенный по-весеннему...
И он изобразил крик осла.
- Она должна сейчас быть, - непосредственно вслед за этим заявил он и
посмотрел всем поочередно в глаза. Все они были полны улыбающегося уважения.
Его собственные глаза больше не мигали; они оглядывали все свысока, - они,
которые обыкновенно подсматривали снизу. Их веки, с краями, красными от
усталости этой ночи, были широко открыты. Он скрестил на груди руки с худыми
красными, кистями. Он выпрямился, фрак стоял вокруг его тощей фигуры, точно
деревянный, а голову с пробором он держал высоко и гордо. Капризная судьба
неожиданно для всех высоко вознесла Зибелинда, раздув его чахоточное
самомнение.
"Так выглядит любовное счастье", - сказала себе герцогиня. Он зловеще
привлекал ее.
- Так вы были в Киодже?
- В Киодже, герцогиня!
- С каких пор?
- Со вчерашнего утра!
Он сиял. Немного румян и несколько штрихов угля усиливали это сияние.
Они сообщали носу чуждый ему изгиб и искусственно придавали щекам узкие
очертания, тонкие и надменные.
- Скажите, вы очень счастливы? - быстро и жадно спросила она.
- Безмерно! Больше, чем человек в состоянии себе представить! Ведь,
если хорошенько подумать, я люблю леди Олимпию уже семь лет, - конечно, еще
с тех пор: что вас так испугало, герцогиня? - и считал обладание ею таким же
невозможным, как летание. И вот...
Он сложил руки.
- И вот она научила меня летать.
- И вы ни о чем не жалеете?
- О чем же?
- Ну, ведь прежде вы хотели истинной любви, не чувственной, бесформенно
мистической?
- Это была бессмыслица! Господи, что это была за бессмыслица!
- Вы верили в нее. Но формы леди Олимпии были сильнее. Они ворвались в
ваши чувства аскета и плачевно растоптали ваш сад из лилий и майорана... А
ваш союз для охраны нравственности?
- Хотите знать все? Сознательно или нет, я примкнул к союзу только
из-за моего слабого сложения. Я думал, что все это мне не по силам. Это была
ошибка, мои силы позволяют мне много, смею сказать, необыкновенно много:
это... мне доказали. Впрочем, как безразлично мне это теперь! Я люблю и
любим!
- Тем лучше.
- Обратите внимание, герцогиня, на мой здоровый аппетит. И что такое
хорошее старое бургундское, я узнаю в эту минуту, поднося стакан к губам.
Поймите это буквально. Счастье в один день сделало из меня нечто совершенно
новое, оно, так сказать, перенесло меня на другую духовную половину мира. Из
мира презренных я вдруг перенесся в мир желанных. Вы можете себе
представить, как странно у меня на душе. Ко всем предметам что-то
прибавилось, что-то радостное. Мое блаженство полно; мне даже завидуют.
- Кто же?
Она подумала: "Так как леди Олимпия не пренебрегала никем"...
- Якобус. Бедняга ведет себя так шумно с горя. Он громко заявляет, что
завидует мне, - чтобы этого не подумали. Вы не думаете, что это так?
- Кто знает.
Она думала:
"Как должна была я разжечь его, если он зарится на это счастье!"
- Ах, я был бы так доволен, если бы мне завидовали.
- Это нехорошая черта, счастье вас портит.
- Мы, счастливцы, следуем своим инстинктам. Только не копание в чужих
душах! Только не самомучительство: как отвратительно все это! Духовная жизнь
вообще достойна презренья; она бывает только у несчастных.
- Духовная жизнь до сих пор давала вам превосходство над... нами.
- Благодарю за такое превосходство. Я не хочу духовной жизни. Не хочу
ничего знать, ничего видеть... Впрочем, Якобуса я примирю с собой. Я сделаю
вид, что верю, будто он обладал леди Олимпией до меня.
- Ведь вы оскорбляете свою возлюбленную!
- Какие громкие слова! Что значат подобные вещи, когда любишь и любим.
Она поняла бы меня! Я чувствую потребность привлечь всех на свою сторону,
чтобы увеличить свое счастье. Мир и дружба... Позвольте мне, герцогиня,
сказать это всему обществу.
Он выпил свой стакан, снова наполнил его бургундским и постучал о него.
- Милостивые государыни и милостивые государи! Мы, как вы знаете,
чествуем двух героев, которые, если бы это от них зависело, довели бы дело
до того, что мы не могли бы их больше чествовать. К счастью, это не удалось
им. К еще большему счастью, они протянули друг другу руки. Будем жить все
рука с рукой! Будем счастливы! Любить и быть любимыми - вот единственное,
что идет в счет... Леди Олимпия сейчас будет! - вставил он, глядя на часы. -
Идти туда, куда влекут нас чувства, без сомнений, без торопливости, без
обязанностей и по возможности вдвоем. Наслаждаться всем, чем обладает мир.
Вчера еще мы, леди Олимпия и я, в Киодже, обдумывали, как мы, если бы это
было возможно, распределили бы по Европе часы нашего дня. Мы решили после
полудня есть крабов в маленьком курорте на Балтийском море; когда на берегу
там станет слишком прохладно, закончить прогулку в Венеции, на Лидо;
свободный час перед обедом провести на Итальянском бульваре; пообедать в
Риме, в маленьком салоне у Раньери; вечер разделить между Скалой и
лондонским концертным залом; после этого съесть в Вене порцию мороженого и
лечь спать при открытых окнах на берегу Альпийского озера.
Он нежно осмотрел свой искрящийся бокал.
- Будем счастливы: это так прекрасно! Выпьем за наших героев!
Нино выпил свое вино и незаметно встал из-за стола.
"Что мне здесь делать! Какой неудачный день! Я не сижу возле своего
большого друга. И Иолла не сказала мне еще ни одного слова. Фиалки на
кружевах у ее шеи я видел два раза, и раз мельком ее профиль. Она опустила
ресницы: тот, с кем она говорила, наверно почувствовал тихое дуновение: они
так длинны.
И я все время сидел, облокотившись о стол. Мортейль заметил это и
показал своей соседке. На днях два осла из лицея видели меня с ней. Как они
жалки, ни один не любит, как я! Но если бы у них явилось подозрение, - если
бы они посмели высказать его: я думаю, я задушил бы их!
Ах, почему я не сильный и не взрослый! Какое блаженство вызвать на
дуэль этого Мортейля! Неужели это в самом деле невозможно? Ведь мне уже
четырнадцать лет. Дядя Сан-Бакко должен быть отмщен. Уж я отплачу этому