- Нет! Я не хочу!
Зибелинд с удовлетворением смотрел ему вслед.
- Это была естественная вспышка твоей души, мой маленький друг. Так
ужасен я не был бы для тебя, если бы ты был совсем здоров. Но с тобой дело
обстоит так: не знающая границ воля, желания, обнимающие мир, в
несостоятельном теле. И таковы они все! Таковы все, кто теперь становится на
сторону жизни и ее силы!
- Кто твои братья, Нино? Монарх, полный изнурительного желания топтать
страны и бичевать моря: в глубоком мире растирает он свои легко коченеющие
золотушные члены. Воинственный певец новой империи: кровь, лавры,
тропическое солнце пылают и шумят, когда он ударяет по струнам лиры, и
вызывают разнузданно-хищные крики; сам же он маленький человечек, не
выдержавший жары в обширном царстве своих идей. Величественный поэт
величественной расы: он также неутомимо славит красавицу, сильную, дышащую
жизнью красавицу, которая лежит на его постели - но ее зачали его предки, и
его искусство сплошной блуд... А возвышенный философ, завершение столетий:
двадцать три с половиной часа он думает только о своем здоровье, чтобы в
последние тридцать минут написать гимн жизни... Никуда негодные нервы,
слабые легкие, рахитичная грудная доска, распухшие железы, немножко гниения
там и сям в теле, - но даже в припадке мужской истерии жажда величия: таковы
вы все. Маленький Нино, ты характерный тип своего времени. На вид ты смел,
свободен, прекрасен и безупречен и рожден с глубоким отвращением ко всяким
страданиям и к тем, кто таков, как я. Но из нас двух более совершенен я: я
признаю себя. Ты хотел бы быть тем, чем ты быть не можешь. Берегись женщин,
они разденут тебя донага!
Вдруг Зибелинд заметил, что Мортейль смотрит на него, сморщив нос,
очень свысока и с подозрением в холодных глазах. Зибелинд понял это
подозрение; он подскочил кверху.
- О небо, теперь этот остроумный человек приписывает мне сластолюбивые
чувства по отношению к мальчику, - громко и внятно сказал он проходившему
мимо Якобусу. Художник остановился. Зибелинд овладел собой.
- Он, надо вам знать, предполагал раньше то же самое у Сан-Бакко.
Впрочем, я беру на себя и это. В данный момент я утопаю в самоуничижении,
уверяю вас... Это, вероятно, удивляет вас. Я сегодня несколько раз заявлял,
что очень тщеславен. Да, любезнейший, это было тщеславие человека, который,
весь израненный и изъеденный культом своего презираемого "я", хотел бы
заставить верить самого себя, что придает значение мирской суете. Как только
он начинает чувствовать по-настоящему, мнение невежественных счастливцев
даже не безразлично ему, - ему противно, если они по ошибке думают о нем
что-нибудь хорошее. Но своей шумливостью он опьяняет себя до жажды
любезности и теплых рукопожатий и, чтобы избавиться от своего несчастного
ясновидения, накладывает на себя румяна истерического тщеславия.
Он вдруг оборвал. Дыхание Якобуса становилось все прерывистее. "У него
такой вид, как будто он хочет броситься на меня", - подумал Зибелинд.
Но Якобус сказал очень холодно:
- Неужели вы не замечаете, что никогда не перестаете носиться с собой?
Когда на вашу долю выпало счастье, вы до тех пор копались в нем, пока оно не
разлетелось вдребезги. Теперь вам плохо, и вы метите обнажением всех своих
злополучий. Вы глубоки, о, да, вы вечно докапываетесь до зловонных глубин и
притом всегда в своем собственном "я". В этом ваша наивность: в интересе,
который должно возбуждать ваше "я", вы никогда не сомневаетесь. Совершенно
напрасно, потому что вы совсем неинтересны. Удивляйтесь, сколько хотите!
И он повернулся к нему спиной.
Зибелинд и в самом деле был удивлен. Мало-помалу его обдало жаром, и
ему захотелось затопать ногами и закричать: "Я не интересен? Я не
интересен?"
По знаку герцогини Якобус подошел к ней. Он нагнулся над ее креслом.
- Итак, в виду того, что иначе отпадут листья... - сказала она. Он
тотчас понял.
- Вы должны прибавить: и ваши собственные листья могут увянуть.
- Как это невежливо!
- Мне не до вежливости. Теперь, в эту минуту, вы - Венера, зрелая и
выхоленная. Ваша красота не может больше возрасти и еще не уменьшается. Это
момент, который не вернется. И также мой момент - единственный; только в нем
живет творение, и оно умерло бы вместе с ним. У каждой цели нашей жизни мы
встречаемся. Несомненно, никогда два человека, в этом особенном смысле, не
были так тесно связаны, герцогиня, как мы. Как сильно я чувствую это! Мы
созданы для того, чтобы возвышать друг друга, делать друг друга изысканнее,
великолепнее, помогать друг другу в достижении совершенства, и, наконец, на
высоте, боготворить один другого без желаний.
- Какие пламенные слова!
- Это правда, они не нужны. Вы и без того сделаете все, что я хочу,
станете моей возлюбленной и моей моделью.
- Серьезно, я не буду больше слушать.
- Это не поможет вам. Вы уже раз выслушали меня: между нами лежал
умирающий свидетель, который не выдаст ничего из услышанного. Этого нельзя
изменить.
- Раньше, когда вы поделились с нами историей жестокой Мадонны, -
знаете, что я собиралась отказаться от знакомства с вами? Я не делаю этого,
заметьте. Я не боюсь быть скомпрометированной вами. И я не хочу, чтобы вы
вообразили себе это. Ваши желания и мысли остальных - все это только игры
вокруг меня.
- Я знаю, вы остаетесь недоступной.
- Потому-то ваши притязания так чудовищны?
- О, с вами, герцогиня, нужно идти напролом, хотя бы и рискуя сломать
себе шею. Перед вами нужно разыграть сверхчеловечески сильную, не
останавливающуюся ни перед чем, мужественность. Простой мужской любви вы не
понимаете; она не достигает до вас. Ваше естественное убеждение, - что вы
единственная в своем роде, недоступная остальному человечеству и неспособная
приблизиться к нему. И вы, действительно, таковы! Вы не можете, не обманывая
себя, стать чьим-нибудь другом! Как вы достойны сострадания! Даже в любви -
и какой любви! - с вами возможна только вражда, - еще хуже: внутреннее
отчуждение.
Он увидел, как она испугалась, и его бросило в жар от желания заключить
ее в объятия.
- Простите, - беззвучно сказал он, - это были только злые слова. Я буду
любить вас во всем вашем одиночестве. Забудьте боль, которую я только что
причинил вам. Мы будем очень любить друг друга и не будем мучить один
другого.
- Будем надеяться, - ответила она.
- Мы достаточно боролись друг с другом прежде.
- Это, по крайней мере, верно. Я жажду покоя. Вы оставите меня на даче
несколько времени одну. Я возьму с собой только Нино.
- Вы напишете мне, когда мне приехать?
- Не знаю... Фрау Беттина!
- Герцогиня?
- Я скоро напишу вам и попрошу вас навестить меня. Вы приедете?
- Да.
Клелия молча ломала руки. "Она слишком глупа!"
- Джина, - сказала герцогиня, - вам надо было привести в порядок дела у
себя на родине. Когда вы уезжаете?
- Я уехала бы сейчас, но Нино не хочет.
- Ты не хочешь?
Он посмотрел ей в глаза.
- Нет.
- Тогда поезжай на дачу со мной, пока твоей матери не будет здесь. Мы
будем совершенно одни друг с другом и будем очень счастливы.
На следующий день они уехали. Вечер был уже близок, когда они поднялись
на гору к вилле. Нино замолк; он думал: "Я сижу на этих шелковых подушках
возле моей Иоллы, я увожу ее в волшебный замок. Он окружен густой чащей.
Никто не может проникнуть к нам. Я поклялся себе, что это будет так. Но
думал ли я в самом деле, что это будет?"
Холмы с виноградниками и поля с масличными деревьями медленно
поднимались вверх. Дорога вилась по ним между серыми стенами, на которых
цвели узкие ряды бледно-красных роз. "Они стоят так тихо, прямо и
благоговейно, - подумал мальчик, - как розы на старых картинах, стоящие на
страже перед Мадонной".
Вдали, высоко в воздухе, среди волнующихся верхушек деревьев выступила
лестница - несколько узких ступенек; под ними снова смыкались деревья.
- Там мы поднимемся наверх, - сказала герцогиня.
- Там мы поднимемся наверх, - повторил он, не понимая этого, не веря в
это. Лестница вдали, высоко в воздухе, манящая среди вьющейся зелени и
исчезающая, кто знает куда, вероятно, в мир сказки, - по ней он поднимется с
Иоллой... Этого блаженства нельзя было вынести. Он вздохнул.
- Я хотел бы, чтобы мы никогда не приезжали, - тихо сказал он.
Она засмеялась.
- Ну, что ж. Как свежо пахнет вся эта листва. Здесь солнце мягкое и
благостное. Ты знаешь, от каналов очень несло гнилью.
Она вспомнила, как безрадостно скользила в узкой тени ее гондола.
Медное небо тяготело над безгласными дворцами. "Я хочу отдохнуть", -
подумала она. Она вздохнула полной грудью, ее взгляд скользнул по лабиринту
виноградных лоз, по широким серебряным волнам маслин, по мирной, солнечной
равнине. На холмах лежали тени от облаков. По откосу, озаренные последними
лучами или прячась в сумраке, насторожившись, стояли виллы. За ними высилась
синевато-черная стена хвойных деревьев. Повсюду среди гирлянд сверкающей или
матовой зелени выступали каменные острова. Башни с зубцами, стены, галереи с
колоннами, длинные флигеля замков были раздроблены на куски тенью от
сплошных масс деревьев или, ослепительно сверкая, вырезывались в дымке дали.
- О, отсюда далеко... до него. Здесь я в безопасности.
От невидимых клумб у их ног, из-за заборов, доносился запах гелиотропа.
Лошади фыркали, с их морд слетала пена, легкая и блестящая. Над полем, внизу
развевался розовый покров, точно вышитый на бледной ткани масличных листьев.
- Теперь мы, верно, все-таки приехали? - спросил Нино. Они остановились
у каких-то ворот. Стена была вся закрыта плющом. Ее осеняли блестящие и
тяжелые дубы. Прибежал, размахивая руками и выкрикивая приветствия, какой-то
старик. Показалось еще несколько человек.
- Останьтесь здесь все, - приказала герцогиня. - Мы пройдем по
лестнице.
Они вышли из экипажа; он описал широкий полукруг и поехал вверх по
дороге. Герцогиня все еще говорила со стариком; Нино искал подъема.
- Сюда, молодой барин, - сказала одна из служанок. Она взглянула на
него; ее язык красной змейкой высунулся из-за передних верхних зубов.
Подошла герцогиня; они пошли прямо по шедшей наискос лужайке. Перед
черной тенью, которой сомкнувшиеся стены лавра покрывали ее задний план,
дыбился, сверкая, готовый взлететь крылатый конь. Рядом с тенью мягко
блестела трава.
Затем они поднялись в самую середину лиственных стен. Туда вела двойная
лестница; обе ее половины та расходились, то сходились в углах и поднимались
вверх целым рядом террас. Они то сливались в одну отлогую широкую лестницу:
наверху ее в нише из блестящего лавра, на пьедестале, из которого бил
источник, возвышался Аполлон и, с лирой у бедра, властно ждал
приближавшихся; то перед взбиравшимися был узкий крутой подъем, и в шорохе
листьев они слышали тихий смех сатира, высовывавшего из зеленого мрака свои
остроконечные уши.
Вдруг Нино откинул назад голову.
- Иолла, вот дом. Он весь открыт и полон роз. Мы в самом деле будем
жить там?
- Среди роз - если ты хочешь. Они вьются по колоннам, видишь? Колонны
поддерживают лоджию; она утопает среди лавра и роз. Вдоль нее тянется
балюстрада, которая возвышается над этой лестницей и окаймляет холм сада. На
ней белые бюсты, я назову тебе их все по именам. Это все люди, которыми мы
можем гордиться, так как в жизни каждого из них было что-нибудь прекрасное.
Они вышли на светлую площадку; под приветственное журчанье фонтана
дошли до дома. Он был низкий, длинный, окна в нем были высокие, блестящие, с
остроконечными фронтонами. Ступени крыльца отлого поднимались между группами
туй с их светло-лиловыми плодами.
Они пообедали в прохладном зале. Его пять окон были открыты. За ними
висела розовая дымка. Вдали ее прорывали черные конусы кипарисов. Их края,
один за другим, окрашивались серебром. Наступал вечер.
Ночью Нино проснулся. До его слуха доносилось чирканье сверчков и плеск
фонтана. Он смотрел в темноту и думал. Вдруг он ощутил на своем лбу крепкое
и мягкое прикосновение.
"Да, она была здесь вчера вечером и поцеловала меня. Я уже спал, но я
все-таки почувствовал это. Я чувствую это еще и теперь. Теперь она, конечно,
спит, и я думаю о ней, только я один. Ведь в этом большом доме нет никого,
кроме нас двоих. Я попробую ясно представить себе, что, кроме Иоллы и меня,
никто не может слышать плеска фонтана. Вот стукнуло окно, не ее ли? Как
странно! Между мной и ею наверно тянутся длинные, незнакомые коридоры. Я не
знаю двери, через которую она вошла. Не знаю, какие деревья заглядывают к
ней в комнату. И все-таки, если бы я теперь сказал: "Иолла", быть может, она
услышала бы меня. Так близка она и так неощутима; как будто мы оба духи. Это
призрачный замок. Вчерашние слуги теперь наверное опять стоят в кустах в
образе мраморных статуй с козлиными ногами"...
Утром, еще с закрытыми глазами, он со сладким испугом вспомнил, где он.
Он встал, все еще не раскрывая глаз, ощупью добрался до окна, высунулся
далеко из него и открыл разом объятия и глаза. Вокруг все щебетало, блестело
и голубело. В водной глади отражались плоды, а в мокрой от росы траве -
цветы. Из бассейнов пили птицы вместе с тритонами. Каменные чудовища
поддерживали чаши, с которых капала вода. У них были белые плечи; рука,
черпавшая воду, и съежившееся мясистое бедро, по которому она текла, были
покрыты мхом.
- Посмотри, какой прекрасный плод, - сказал кто-то, тихонько хихикая.
Нино посмотрел на знакомое уже ему лицо девушки Она опять высунула кончик
языка. У нее были широкие бедра, кудрявые волосы, румяные щеки Положив руку
на шпалеры, она разглядывала голые ноги мальчика и его бедра,
обрисовывавшиеся под рубашкой. Он свесился над железной решеткой окна; оно
было открыто до самого низа.
Ее язык задвигался; вдруг она бросила вверх персик. Он ударился об
узкую и неловкую руку Нино и упал в траву.
- Какой ты неловкий, молодой барин!
- Ведь я не просил у тебя персика.
- Но все-таки возьмешь его!
Она опять прицелилась; он поймал. Затем он отошел от окна. Он одевался
и думал:
"Иолла еще не встала, еще очень рано. Пойти мне поискать столовую? Нет,
лучше я не буду пока ничего узнавать здесь; пусть этот дом останется
призрачным замком... Какой пышный этот персик! Почти как волосы Иоллы. Он
разбухает у меня в руке, как будто весь наполнен соком".
Он съел его. Затем выглянул в окно; девушки не было. Он спустился по
шпалерам вниз и побежал между магнолиями, гранатовыми деревьями и
земляничными кустами с мягкими, липкими плодами, туда, где дубы смыкали в
беседке свои подстриженные верхушки. Наверху, в воздухе, они ярко блестели,
глубокая ночь царила под их крышами, а перед их вратами покачивались дикие
розы. Высоко над ними, где-то вдали, возвышалась сверкающая статуя бога. Они
перекрещивались, образуя сложные, запутанные лабиринты; Нино заблудился в
них, в погоне за далекими целями, которые то исчезали, то открывались взору
- за вазой, статуей или мраморным порогом в изумрудной траве, которые манили
и обещали: "Здесь самый мягкий дерн, самое ласковое солнце, самая приятная
тень".
Нино не давал ничему задержать себя, он думал, что дальше будет все
прекраснее. Он нашел горную тропинку и, выйдя из сада, поднялся по ней до
вершины. Наверху, на ветре, выделяясь венком на фоне светлого облака, стояли
шесть кипарисов, неподвижные, точно высеченные из зеленого мрамора. Нино
вступил в их круг, но запутался в лежавших на земле сетях. Из деревянной
хижины за деревьями выбежал вчерашний старик, крича и размахивая руками.
- Не иди дальше, молодой барин, сейчас я их поймаю.
- Кого?
- Птиц. Ты не видишь? Вот так я стягиваю эти сети. Я могу сразу поймать
сто штук, - что я говорю, тысячу! Как ты думаешь, сколько я поймал в прошлом
году? Тридцать тысяч. Во всей стране...
Он указал вниз.
- ...едят моих птиц.
Мальчик вспылил:
- Это не твои птицы. Я запрещаю тебе убивать их.
Старик беспокойно задвигался.
- Птиц? А для чего же существуют птицы? Их ловят; наша госпожа,
герцогиня, никогда не запрещала этого.
- Она, конечно, ничего не знает об этом. Поэтому я запрещаю тебе это,
я!
Он топнул ногой.
Как безобразен был этот старик: лысый, с высокими плечами, с длинными
хрящевидными суставами, - и он убивал прекрасных птиц. Нино гордым шагом
обошел кипарисы и презрительно наступил ногой на сети. Затем он направился к
спуску. Старик побежал за ним.
- Молодой барин, сжалься над бедным стариком, не говори ничего госпоже
герцогине.
- Я не могу ничего обещать, - отвечал Нино, поспешно уходя.
"Я, конечно, не скажу ей, - размышлял он, - рыцари не хвастают. Это был
настоящий старый колдун. Я не выпущу его из виду: я еще вырву из его рук все
прелестные создания, которые он хотел бы убить".
Он засвистал, обратив лицо кверху. Там плыли облака: одно было похоже
на женщину в легкой развевающейся одежде; другое, рядом с ним, имело форму
кольца, а синева, которую оно окружало, показалась ему глубокой, как
колодезь - золотой в глубине, как будто на дне его скрывалась корона.
На повороте перед ним открылся сад. Он взглянул вниз на дубы. Длинные
цепи роз обвивали их блестящие своды и реяли на заднем плане, как розовый
дым. В глубине несколько белых известковых пятен прорезывали кусты.
- Там находится замок, - громко сказал Нино. Он приложил ко рту сжатую
в кулак руку и затрубил, как в рог. Затем он обернулся, как будто позади
него ждала свита.
- Не правда ли, дровосеки, это замок, где спит Царевна-Роза? Я знал
это. Вы, мои егеря, вы, оруженосцы, оставайтесь здесь. Держите псов на
привязи. Пусть никто не следует за мной: изгородь откроется только передо
мной. Я прихожу через сто лет.
Он спустился вниз и, не торопясь, упершись рукой в бок, дошел до
балюстрады над террасами. Он сбежал по двум лестницам, провел пальцами по
толстым заржавевшим струнам лиры Аполлона - они остались немы, - и посмотрел
вверх. Лоджия ширилась на солнце, полная роз. Он опять поднялся наверх до ее
сводов. По перилам он пробрался прямо в заросль из лавра и роз, из которой
она выступала. Он выпрямился во весь рост, измерил глазом расстояние. Лоджия
была защищена низкой, резной мраморной стеной. Из-за нее выглядывал
выкованный факельщик. Нино удалось схватиться за него, он подтянулся кверху
и перебрался через ограду. На его плече осталась зацепившаяся ветка роз.
Он не оглянулся: упершись рукой в бок, вошел он в открытую дверь зала.
Внутри в плетеном кресле лежала герцогиня. Она опиралась щекой о правую
руку. Левая была небрежно опущена вдоль складок белого платья; медленно
скользила вниз выпавшая из нее книга.
- Милая Иолла, - шепнул он и "милая, милая Иолла", - все громче и
громче, пока она не услышала.
- Откуда ты вошел?
- Из сада.
- Как это возможно, ведь стена выше тебя.
- Ты ошибаешься, это возможно. К тому же я хотел этого.
- Иди-ка сюда, - воскликнула она, быстро поднимаясь. - Посмотри вниз.
Здесь круто, правда, и высоко. Я и не знала, что ты такой хороший гимнаст.
- Этого и нет на самом деле, - краснея, пояснил мальчик. - Но только я
играл в "Спящую красавицу". Я был принц.
- Ах! А я...
- О, нет, не ты, - поспешно заявил он, опуская голову. Но тотчас же
опять поднял ее, побледнев.
- Да, ты, Иолла.
- Я горжусь этим, - сказала она без улыбки. Она отцепила шипы с его
плеча и приколола розы к своей груди.
- Что ты делал еще? - спросила она.
- Я запретил низкому человеку делать зло.
- Надеюсь, он повиновался тебе?
- Конечно.
- Ну, ты не потерпел бы непослушания.
Он совершенно серьезно посмотрел на нее. Она вспомнила слова своего
отца: "Самое худшее - это если бы кто-нибудь отнесся к тебе непочтительно. Я
жестоко наказал бы его. Если бы это было необходимо, я велел бы отрубить ему
голову".
Затем она осведомилась.
- Ты уже знаешь аллею молчания?
- Кажется, нет.
- На теневой стороне у откоса. Сегодня после обеда мы пойдем туда,
хочешь?
После обеда она отдыхала, а он скучал и с любопытством думал об аллее
молчания. Но он не пошел туда. Он сидел со своим Данте у каменного стола,
среди крытой галереи из дубов, в том месте, где ее прорезывали другие аллеи.
Здесь на легком сквозняке шелестели листья, и он часто оборачивался, думая,
что это ее шаги. Но вдруг в то мгновение, когда он углубился в стихи, ее
рука легла на его затылок. Он не шевелился, втайне трепеща - пока она не
позвала его с собой.
Они перешли через холм; высокие тун окаймляли откос, беспорядочно
переплетаясь ветвями. Между их тяжело благоухавшими стенами наверху
разливался поток синевы. По краям тихой дороги стояли запоздалые каменные
гости. Мужчины в тогах опирались подбородками на руки; мощные женщины
разглядывали свои маленькие ноги; прекрасный быстроногий Гермес с удивлением
нес на руке крошечное дитя.
Внизу перед ними открылась обширная круглая площадка, темная от
окружавших ее хвойных деревьев и кустов. Вдоль них кругом тянулись старые
мраморные скамьи. Середину площадки занимал обширный, загроможденный рифами
бассейн. Наяды заманивали нагих всадников; они бросались в воду, размахивая
мечами. С самого высокого рифа грозил им поднятым трезубцем Нептун. Наяды с
развевающимися волосами убегали, испуская застывший в камне крик. Они
бросались в каскад. Тритоны благоприятствовали их бегству, но внизу, положив
одну ногу на край бассейна и похотливо улыбаясь, ждали их сатиры и фавны.
Герцогиня перегнулась через решетку я смотрела на эту игру.
- Этот бассейн богат приключениями, - сказала она, - и беден водой.
Нино сказал:
- Я знал, что ты сегодня будешь стоять у этого бассейна.
- Так ты все-таки был уже здесь?
- Нет...
Мальчик заглянул в водоем; небо было чисто, и он был весь наполнен
синевою. Потом он посмотрел на свою возлюбленную. Она была в мягком белом
платье; оно свободно падало вдоль ее фигуры. Она пошевелилась, что-то
сказала, и легкая ткань заколебалась вдоль ее членов, обрисовывая все их
очертания. Он вспомнил о реявшем облаке.
- Но я видел это на небе, - сказал он.
Она не ответила; склонив головы, прислушивались они к пробуждению
фонтанов. Парк был полон ими. Они лежали спрятанные далеко в чаще и
иссякали. Но теперь, в глубокой тишине, они приветствовали друг друга. Они
шептались, вздыхали и едва слышно пели. Мальчику казалось, что это голоса
цветов, переливавшихся яркими красками на платье его возлюбленной, вдоль ее
тела, - кто знает, быть может, и голоса ее тела? На него пахнуло
изнеможением, соблазном грез, желанием сложить руки и отдаться всецело. Он
думал: "Иолла носит теперь более широкие одежды. Прежде она ходила в узких
платьях и быстро. Теперь она охотно отдыхает, она бледна и закрывает глаза".
В эту минуту он услышал ее голос:
- Ты тоже живешь чувством, Нино, - ты тоже. Я много лет жила так,
отдавала себя грезам и картинам и чувствовала, чувствовала. Теперь моя жизнь
мне представляется странствованием по горячему песку пустыни, с пересохшими
губами и сожженными подошвами. Теперь мне хотелось бы достигнуть оазиса и
освежиться. Я хотела бы, чтобы меня обвевали опахалами, а я не думала ни о
чем. Я хотела бы, чтобы меня любили.
Она не поднимала головы. Слова падали одно за другим, точно она роняла
их в воду. Они ускользали от него и наводили на него робость.
- Ты видишь, - сказала она, - я говорю с тобою, как с истинным другом.
Ты и Сан-Бакко - мои друзья.
- Иолла... - пробормотал Нино.
- Как благодарна я тебе за это имя. Как это ты придумал его? Знаешь, за
всю мою жизнь еще никто не называл меня ласкательным именем... Я хотела бы,
чтобы меня любили, - слабо повторила она.
Через некоторое время она выпрямилась и подошла к скамье. Она села в
угол, спиной к пустому цоколю. Нино пламенно и робко смотрел на нее. Платье
собралось над ее скрещенными ногами в мелкие, резко очерченные поперечные
складки. Более длинные, спускавшиеся с плеч, пышными волнами окружили ее
бедра. Одна рука поддерживала голову, светлым пятном выделявшуюся на темной
завесе деревьев. Другая небрежно опиралась о старую, обросшую зеленым мхом
мраморную спинку. Она казалась нагой до плеча в прозрачной серебряной
раковине пышного рукава. Она попросила:
- Теперь скажи мне, что ты читал, когда я пришла?
Он посмотрел вверх. На двух кипарисах за ней, на самой верхушке, сидели
два белых голубя и ворковали. Он тихо начал, устремив взор на вершины
кипарисов:
Amor ch'acor gentil ratio s'apprende,
Prese costui.
Он декламировал все дальше, не задумываясь. Слова приходили вместе с
воздухом, он не звал их. Он не знал ни одного любовного стихотворения, кроме
стихов о Франческе. Она смотрела снизу на его лицо; свет сиял на нем,
освещая блаженное страдание, восторженное стремление слиться с этими стихами
- стать одним сладостным словом из многих и вместе с воздухом, который
доносил их до нее, на секунду прильнуть к ее груди.
Вдруг его взгляд опустился вниз, на ее руку, ее шею. Нино запнулся; он
медленно покачал головой. Она прочла в его глазах: "Что пользы во всех
стихах, что в опьяняющем порыве, от которого замирает сердце!.. Твоей
красоты не достигнет ничто. Она неумолима. Почему ты смотришь на меня так
устало и так тепло из-под тяжелых век? Иолла, милая Иолла, твоя красота
жестока".
Затем он докончил:
Quellorno piu non leggemmo avante.
Он, вздохнув, сел рядом с ней. Они молча смотрели на неутомимую работу
вечера. Как вчера, расстилал он по воздуху свои розовые покрывала. Верхушки
обоих кипарисов прорезывали их, а две белые голубки в них запутались. Они
Зибелинд с удовлетворением смотрел ему вслед.
- Это была естественная вспышка твоей души, мой маленький друг. Так
ужасен я не был бы для тебя, если бы ты был совсем здоров. Но с тобой дело
обстоит так: не знающая границ воля, желания, обнимающие мир, в
несостоятельном теле. И таковы они все! Таковы все, кто теперь становится на
сторону жизни и ее силы!
- Кто твои братья, Нино? Монарх, полный изнурительного желания топтать
страны и бичевать моря: в глубоком мире растирает он свои легко коченеющие
золотушные члены. Воинственный певец новой империи: кровь, лавры,
тропическое солнце пылают и шумят, когда он ударяет по струнам лиры, и
вызывают разнузданно-хищные крики; сам же он маленький человечек, не
выдержавший жары в обширном царстве своих идей. Величественный поэт
величественной расы: он также неутомимо славит красавицу, сильную, дышащую
жизнью красавицу, которая лежит на его постели - но ее зачали его предки, и
его искусство сплошной блуд... А возвышенный философ, завершение столетий:
двадцать три с половиной часа он думает только о своем здоровье, чтобы в
последние тридцать минут написать гимн жизни... Никуда негодные нервы,
слабые легкие, рахитичная грудная доска, распухшие железы, немножко гниения
там и сям в теле, - но даже в припадке мужской истерии жажда величия: таковы
вы все. Маленький Нино, ты характерный тип своего времени. На вид ты смел,
свободен, прекрасен и безупречен и рожден с глубоким отвращением ко всяким
страданиям и к тем, кто таков, как я. Но из нас двух более совершенен я: я
признаю себя. Ты хотел бы быть тем, чем ты быть не можешь. Берегись женщин,
они разденут тебя донага!
Вдруг Зибелинд заметил, что Мортейль смотрит на него, сморщив нос,
очень свысока и с подозрением в холодных глазах. Зибелинд понял это
подозрение; он подскочил кверху.
- О небо, теперь этот остроумный человек приписывает мне сластолюбивые
чувства по отношению к мальчику, - громко и внятно сказал он проходившему
мимо Якобусу. Художник остановился. Зибелинд овладел собой.
- Он, надо вам знать, предполагал раньше то же самое у Сан-Бакко.
Впрочем, я беру на себя и это. В данный момент я утопаю в самоуничижении,
уверяю вас... Это, вероятно, удивляет вас. Я сегодня несколько раз заявлял,
что очень тщеславен. Да, любезнейший, это было тщеславие человека, который,
весь израненный и изъеденный культом своего презираемого "я", хотел бы
заставить верить самого себя, что придает значение мирской суете. Как только
он начинает чувствовать по-настоящему, мнение невежественных счастливцев
даже не безразлично ему, - ему противно, если они по ошибке думают о нем
что-нибудь хорошее. Но своей шумливостью он опьяняет себя до жажды
любезности и теплых рукопожатий и, чтобы избавиться от своего несчастного
ясновидения, накладывает на себя румяна истерического тщеславия.
Он вдруг оборвал. Дыхание Якобуса становилось все прерывистее. "У него
такой вид, как будто он хочет броситься на меня", - подумал Зибелинд.
Но Якобус сказал очень холодно:
- Неужели вы не замечаете, что никогда не перестаете носиться с собой?
Когда на вашу долю выпало счастье, вы до тех пор копались в нем, пока оно не
разлетелось вдребезги. Теперь вам плохо, и вы метите обнажением всех своих
злополучий. Вы глубоки, о, да, вы вечно докапываетесь до зловонных глубин и
притом всегда в своем собственном "я". В этом ваша наивность: в интересе,
который должно возбуждать ваше "я", вы никогда не сомневаетесь. Совершенно
напрасно, потому что вы совсем неинтересны. Удивляйтесь, сколько хотите!
И он повернулся к нему спиной.
Зибелинд и в самом деле был удивлен. Мало-помалу его обдало жаром, и
ему захотелось затопать ногами и закричать: "Я не интересен? Я не
интересен?"
По знаку герцогини Якобус подошел к ней. Он нагнулся над ее креслом.
- Итак, в виду того, что иначе отпадут листья... - сказала она. Он
тотчас понял.
- Вы должны прибавить: и ваши собственные листья могут увянуть.
- Как это невежливо!
- Мне не до вежливости. Теперь, в эту минуту, вы - Венера, зрелая и
выхоленная. Ваша красота не может больше возрасти и еще не уменьшается. Это
момент, который не вернется. И также мой момент - единственный; только в нем
живет творение, и оно умерло бы вместе с ним. У каждой цели нашей жизни мы
встречаемся. Несомненно, никогда два человека, в этом особенном смысле, не
были так тесно связаны, герцогиня, как мы. Как сильно я чувствую это! Мы
созданы для того, чтобы возвышать друг друга, делать друг друга изысканнее,
великолепнее, помогать друг другу в достижении совершенства, и, наконец, на
высоте, боготворить один другого без желаний.
- Какие пламенные слова!
- Это правда, они не нужны. Вы и без того сделаете все, что я хочу,
станете моей возлюбленной и моей моделью.
- Серьезно, я не буду больше слушать.
- Это не поможет вам. Вы уже раз выслушали меня: между нами лежал
умирающий свидетель, который не выдаст ничего из услышанного. Этого нельзя
изменить.
- Раньше, когда вы поделились с нами историей жестокой Мадонны, -
знаете, что я собиралась отказаться от знакомства с вами? Я не делаю этого,
заметьте. Я не боюсь быть скомпрометированной вами. И я не хочу, чтобы вы
вообразили себе это. Ваши желания и мысли остальных - все это только игры
вокруг меня.
- Я знаю, вы остаетесь недоступной.
- Потому-то ваши притязания так чудовищны?
- О, с вами, герцогиня, нужно идти напролом, хотя бы и рискуя сломать
себе шею. Перед вами нужно разыграть сверхчеловечески сильную, не
останавливающуюся ни перед чем, мужественность. Простой мужской любви вы не
понимаете; она не достигает до вас. Ваше естественное убеждение, - что вы
единственная в своем роде, недоступная остальному человечеству и неспособная
приблизиться к нему. И вы, действительно, таковы! Вы не можете, не обманывая
себя, стать чьим-нибудь другом! Как вы достойны сострадания! Даже в любви -
и какой любви! - с вами возможна только вражда, - еще хуже: внутреннее
отчуждение.
Он увидел, как она испугалась, и его бросило в жар от желания заключить
ее в объятия.
- Простите, - беззвучно сказал он, - это были только злые слова. Я буду
любить вас во всем вашем одиночестве. Забудьте боль, которую я только что
причинил вам. Мы будем очень любить друг друга и не будем мучить один
другого.
- Будем надеяться, - ответила она.
- Мы достаточно боролись друг с другом прежде.
- Это, по крайней мере, верно. Я жажду покоя. Вы оставите меня на даче
несколько времени одну. Я возьму с собой только Нино.
- Вы напишете мне, когда мне приехать?
- Не знаю... Фрау Беттина!
- Герцогиня?
- Я скоро напишу вам и попрошу вас навестить меня. Вы приедете?
- Да.
Клелия молча ломала руки. "Она слишком глупа!"
- Джина, - сказала герцогиня, - вам надо было привести в порядок дела у
себя на родине. Когда вы уезжаете?
- Я уехала бы сейчас, но Нино не хочет.
- Ты не хочешь?
Он посмотрел ей в глаза.
- Нет.
- Тогда поезжай на дачу со мной, пока твоей матери не будет здесь. Мы
будем совершенно одни друг с другом и будем очень счастливы.
На следующий день они уехали. Вечер был уже близок, когда они поднялись
на гору к вилле. Нино замолк; он думал: "Я сижу на этих шелковых подушках
возле моей Иоллы, я увожу ее в волшебный замок. Он окружен густой чащей.
Никто не может проникнуть к нам. Я поклялся себе, что это будет так. Но
думал ли я в самом деле, что это будет?"
Холмы с виноградниками и поля с масличными деревьями медленно
поднимались вверх. Дорога вилась по ним между серыми стенами, на которых
цвели узкие ряды бледно-красных роз. "Они стоят так тихо, прямо и
благоговейно, - подумал мальчик, - как розы на старых картинах, стоящие на
страже перед Мадонной".
Вдали, высоко в воздухе, среди волнующихся верхушек деревьев выступила
лестница - несколько узких ступенек; под ними снова смыкались деревья.
- Там мы поднимемся наверх, - сказала герцогиня.
- Там мы поднимемся наверх, - повторил он, не понимая этого, не веря в
это. Лестница вдали, высоко в воздухе, манящая среди вьющейся зелени и
исчезающая, кто знает куда, вероятно, в мир сказки, - по ней он поднимется с
Иоллой... Этого блаженства нельзя было вынести. Он вздохнул.
- Я хотел бы, чтобы мы никогда не приезжали, - тихо сказал он.
Она засмеялась.
- Ну, что ж. Как свежо пахнет вся эта листва. Здесь солнце мягкое и
благостное. Ты знаешь, от каналов очень несло гнилью.
Она вспомнила, как безрадостно скользила в узкой тени ее гондола.
Медное небо тяготело над безгласными дворцами. "Я хочу отдохнуть", -
подумала она. Она вздохнула полной грудью, ее взгляд скользнул по лабиринту
виноградных лоз, по широким серебряным волнам маслин, по мирной, солнечной
равнине. На холмах лежали тени от облаков. По откосу, озаренные последними
лучами или прячась в сумраке, насторожившись, стояли виллы. За ними высилась
синевато-черная стена хвойных деревьев. Повсюду среди гирлянд сверкающей или
матовой зелени выступали каменные острова. Башни с зубцами, стены, галереи с
колоннами, длинные флигеля замков были раздроблены на куски тенью от
сплошных масс деревьев или, ослепительно сверкая, вырезывались в дымке дали.
- О, отсюда далеко... до него. Здесь я в безопасности.
От невидимых клумб у их ног, из-за заборов, доносился запах гелиотропа.
Лошади фыркали, с их морд слетала пена, легкая и блестящая. Над полем, внизу
развевался розовый покров, точно вышитый на бледной ткани масличных листьев.
- Теперь мы, верно, все-таки приехали? - спросил Нино. Они остановились
у каких-то ворот. Стена была вся закрыта плющом. Ее осеняли блестящие и
тяжелые дубы. Прибежал, размахивая руками и выкрикивая приветствия, какой-то
старик. Показалось еще несколько человек.
- Останьтесь здесь все, - приказала герцогиня. - Мы пройдем по
лестнице.
Они вышли из экипажа; он описал широкий полукруг и поехал вверх по
дороге. Герцогиня все еще говорила со стариком; Нино искал подъема.
- Сюда, молодой барин, - сказала одна из служанок. Она взглянула на
него; ее язык красной змейкой высунулся из-за передних верхних зубов.
Подошла герцогиня; они пошли прямо по шедшей наискос лужайке. Перед
черной тенью, которой сомкнувшиеся стены лавра покрывали ее задний план,
дыбился, сверкая, готовый взлететь крылатый конь. Рядом с тенью мягко
блестела трава.
Затем они поднялись в самую середину лиственных стен. Туда вела двойная
лестница; обе ее половины та расходились, то сходились в углах и поднимались
вверх целым рядом террас. Они то сливались в одну отлогую широкую лестницу:
наверху ее в нише из блестящего лавра, на пьедестале, из которого бил
источник, возвышался Аполлон и, с лирой у бедра, властно ждал
приближавшихся; то перед взбиравшимися был узкий крутой подъем, и в шорохе
листьев они слышали тихий смех сатира, высовывавшего из зеленого мрака свои
остроконечные уши.
Вдруг Нино откинул назад голову.
- Иолла, вот дом. Он весь открыт и полон роз. Мы в самом деле будем
жить там?
- Среди роз - если ты хочешь. Они вьются по колоннам, видишь? Колонны
поддерживают лоджию; она утопает среди лавра и роз. Вдоль нее тянется
балюстрада, которая возвышается над этой лестницей и окаймляет холм сада. На
ней белые бюсты, я назову тебе их все по именам. Это все люди, которыми мы
можем гордиться, так как в жизни каждого из них было что-нибудь прекрасное.
Они вышли на светлую площадку; под приветственное журчанье фонтана
дошли до дома. Он был низкий, длинный, окна в нем были высокие, блестящие, с
остроконечными фронтонами. Ступени крыльца отлого поднимались между группами
туй с их светло-лиловыми плодами.
Они пообедали в прохладном зале. Его пять окон были открыты. За ними
висела розовая дымка. Вдали ее прорывали черные конусы кипарисов. Их края,
один за другим, окрашивались серебром. Наступал вечер.
Ночью Нино проснулся. До его слуха доносилось чирканье сверчков и плеск
фонтана. Он смотрел в темноту и думал. Вдруг он ощутил на своем лбу крепкое
и мягкое прикосновение.
"Да, она была здесь вчера вечером и поцеловала меня. Я уже спал, но я
все-таки почувствовал это. Я чувствую это еще и теперь. Теперь она, конечно,
спит, и я думаю о ней, только я один. Ведь в этом большом доме нет никого,
кроме нас двоих. Я попробую ясно представить себе, что, кроме Иоллы и меня,
никто не может слышать плеска фонтана. Вот стукнуло окно, не ее ли? Как
странно! Между мной и ею наверно тянутся длинные, незнакомые коридоры. Я не
знаю двери, через которую она вошла. Не знаю, какие деревья заглядывают к
ней в комнату. И все-таки, если бы я теперь сказал: "Иолла", быть может, она
услышала бы меня. Так близка она и так неощутима; как будто мы оба духи. Это
призрачный замок. Вчерашние слуги теперь наверное опять стоят в кустах в
образе мраморных статуй с козлиными ногами"...
Утром, еще с закрытыми глазами, он со сладким испугом вспомнил, где он.
Он встал, все еще не раскрывая глаз, ощупью добрался до окна, высунулся
далеко из него и открыл разом объятия и глаза. Вокруг все щебетало, блестело
и голубело. В водной глади отражались плоды, а в мокрой от росы траве -
цветы. Из бассейнов пили птицы вместе с тритонами. Каменные чудовища
поддерживали чаши, с которых капала вода. У них были белые плечи; рука,
черпавшая воду, и съежившееся мясистое бедро, по которому она текла, были
покрыты мхом.
- Посмотри, какой прекрасный плод, - сказал кто-то, тихонько хихикая.
Нино посмотрел на знакомое уже ему лицо девушки Она опять высунула кончик
языка. У нее были широкие бедра, кудрявые волосы, румяные щеки Положив руку
на шпалеры, она разглядывала голые ноги мальчика и его бедра,
обрисовывавшиеся под рубашкой. Он свесился над железной решеткой окна; оно
было открыто до самого низа.
Ее язык задвигался; вдруг она бросила вверх персик. Он ударился об
узкую и неловкую руку Нино и упал в траву.
- Какой ты неловкий, молодой барин!
- Ведь я не просил у тебя персика.
- Но все-таки возьмешь его!
Она опять прицелилась; он поймал. Затем он отошел от окна. Он одевался
и думал:
"Иолла еще не встала, еще очень рано. Пойти мне поискать столовую? Нет,
лучше я не буду пока ничего узнавать здесь; пусть этот дом останется
призрачным замком... Какой пышный этот персик! Почти как волосы Иоллы. Он
разбухает у меня в руке, как будто весь наполнен соком".
Он съел его. Затем выглянул в окно; девушки не было. Он спустился по
шпалерам вниз и побежал между магнолиями, гранатовыми деревьями и
земляничными кустами с мягкими, липкими плодами, туда, где дубы смыкали в
беседке свои подстриженные верхушки. Наверху, в воздухе, они ярко блестели,
глубокая ночь царила под их крышами, а перед их вратами покачивались дикие
розы. Высоко над ними, где-то вдали, возвышалась сверкающая статуя бога. Они
перекрещивались, образуя сложные, запутанные лабиринты; Нино заблудился в
них, в погоне за далекими целями, которые то исчезали, то открывались взору
- за вазой, статуей или мраморным порогом в изумрудной траве, которые манили
и обещали: "Здесь самый мягкий дерн, самое ласковое солнце, самая приятная
тень".
Нино не давал ничему задержать себя, он думал, что дальше будет все
прекраснее. Он нашел горную тропинку и, выйдя из сада, поднялся по ней до
вершины. Наверху, на ветре, выделяясь венком на фоне светлого облака, стояли
шесть кипарисов, неподвижные, точно высеченные из зеленого мрамора. Нино
вступил в их круг, но запутался в лежавших на земле сетях. Из деревянной
хижины за деревьями выбежал вчерашний старик, крича и размахивая руками.
- Не иди дальше, молодой барин, сейчас я их поймаю.
- Кого?
- Птиц. Ты не видишь? Вот так я стягиваю эти сети. Я могу сразу поймать
сто штук, - что я говорю, тысячу! Как ты думаешь, сколько я поймал в прошлом
году? Тридцать тысяч. Во всей стране...
Он указал вниз.
- ...едят моих птиц.
Мальчик вспылил:
- Это не твои птицы. Я запрещаю тебе убивать их.
Старик беспокойно задвигался.
- Птиц? А для чего же существуют птицы? Их ловят; наша госпожа,
герцогиня, никогда не запрещала этого.
- Она, конечно, ничего не знает об этом. Поэтому я запрещаю тебе это,
я!
Он топнул ногой.
Как безобразен был этот старик: лысый, с высокими плечами, с длинными
хрящевидными суставами, - и он убивал прекрасных птиц. Нино гордым шагом
обошел кипарисы и презрительно наступил ногой на сети. Затем он направился к
спуску. Старик побежал за ним.
- Молодой барин, сжалься над бедным стариком, не говори ничего госпоже
герцогине.
- Я не могу ничего обещать, - отвечал Нино, поспешно уходя.
"Я, конечно, не скажу ей, - размышлял он, - рыцари не хвастают. Это был
настоящий старый колдун. Я не выпущу его из виду: я еще вырву из его рук все
прелестные создания, которые он хотел бы убить".
Он засвистал, обратив лицо кверху. Там плыли облака: одно было похоже
на женщину в легкой развевающейся одежде; другое, рядом с ним, имело форму
кольца, а синева, которую оно окружало, показалась ему глубокой, как
колодезь - золотой в глубине, как будто на дне его скрывалась корона.
На повороте перед ним открылся сад. Он взглянул вниз на дубы. Длинные
цепи роз обвивали их блестящие своды и реяли на заднем плане, как розовый
дым. В глубине несколько белых известковых пятен прорезывали кусты.
- Там находится замок, - громко сказал Нино. Он приложил ко рту сжатую
в кулак руку и затрубил, как в рог. Затем он обернулся, как будто позади
него ждала свита.
- Не правда ли, дровосеки, это замок, где спит Царевна-Роза? Я знал
это. Вы, мои егеря, вы, оруженосцы, оставайтесь здесь. Держите псов на
привязи. Пусть никто не следует за мной: изгородь откроется только передо
мной. Я прихожу через сто лет.
Он спустился вниз и, не торопясь, упершись рукой в бок, дошел до
балюстрады над террасами. Он сбежал по двум лестницам, провел пальцами по
толстым заржавевшим струнам лиры Аполлона - они остались немы, - и посмотрел
вверх. Лоджия ширилась на солнце, полная роз. Он опять поднялся наверх до ее
сводов. По перилам он пробрался прямо в заросль из лавра и роз, из которой
она выступала. Он выпрямился во весь рост, измерил глазом расстояние. Лоджия
была защищена низкой, резной мраморной стеной. Из-за нее выглядывал
выкованный факельщик. Нино удалось схватиться за него, он подтянулся кверху
и перебрался через ограду. На его плече осталась зацепившаяся ветка роз.
Он не оглянулся: упершись рукой в бок, вошел он в открытую дверь зала.
Внутри в плетеном кресле лежала герцогиня. Она опиралась щекой о правую
руку. Левая была небрежно опущена вдоль складок белого платья; медленно
скользила вниз выпавшая из нее книга.
- Милая Иолла, - шепнул он и "милая, милая Иолла", - все громче и
громче, пока она не услышала.
- Откуда ты вошел?
- Из сада.
- Как это возможно, ведь стена выше тебя.
- Ты ошибаешься, это возможно. К тому же я хотел этого.
- Иди-ка сюда, - воскликнула она, быстро поднимаясь. - Посмотри вниз.
Здесь круто, правда, и высоко. Я и не знала, что ты такой хороший гимнаст.
- Этого и нет на самом деле, - краснея, пояснил мальчик. - Но только я
играл в "Спящую красавицу". Я был принц.
- Ах! А я...
- О, нет, не ты, - поспешно заявил он, опуская голову. Но тотчас же
опять поднял ее, побледнев.
- Да, ты, Иолла.
- Я горжусь этим, - сказала она без улыбки. Она отцепила шипы с его
плеча и приколола розы к своей груди.
- Что ты делал еще? - спросила она.
- Я запретил низкому человеку делать зло.
- Надеюсь, он повиновался тебе?
- Конечно.
- Ну, ты не потерпел бы непослушания.
Он совершенно серьезно посмотрел на нее. Она вспомнила слова своего
отца: "Самое худшее - это если бы кто-нибудь отнесся к тебе непочтительно. Я
жестоко наказал бы его. Если бы это было необходимо, я велел бы отрубить ему
голову".
Затем она осведомилась.
- Ты уже знаешь аллею молчания?
- Кажется, нет.
- На теневой стороне у откоса. Сегодня после обеда мы пойдем туда,
хочешь?
После обеда она отдыхала, а он скучал и с любопытством думал об аллее
молчания. Но он не пошел туда. Он сидел со своим Данте у каменного стола,
среди крытой галереи из дубов, в том месте, где ее прорезывали другие аллеи.
Здесь на легком сквозняке шелестели листья, и он часто оборачивался, думая,
что это ее шаги. Но вдруг в то мгновение, когда он углубился в стихи, ее
рука легла на его затылок. Он не шевелился, втайне трепеща - пока она не
позвала его с собой.
Они перешли через холм; высокие тун окаймляли откос, беспорядочно
переплетаясь ветвями. Между их тяжело благоухавшими стенами наверху
разливался поток синевы. По краям тихой дороги стояли запоздалые каменные
гости. Мужчины в тогах опирались подбородками на руки; мощные женщины
разглядывали свои маленькие ноги; прекрасный быстроногий Гермес с удивлением
нес на руке крошечное дитя.
Внизу перед ними открылась обширная круглая площадка, темная от
окружавших ее хвойных деревьев и кустов. Вдоль них кругом тянулись старые
мраморные скамьи. Середину площадки занимал обширный, загроможденный рифами
бассейн. Наяды заманивали нагих всадников; они бросались в воду, размахивая
мечами. С самого высокого рифа грозил им поднятым трезубцем Нептун. Наяды с
развевающимися волосами убегали, испуская застывший в камне крик. Они
бросались в каскад. Тритоны благоприятствовали их бегству, но внизу, положив
одну ногу на край бассейна и похотливо улыбаясь, ждали их сатиры и фавны.
Герцогиня перегнулась через решетку я смотрела на эту игру.
- Этот бассейн богат приключениями, - сказала она, - и беден водой.
Нино сказал:
- Я знал, что ты сегодня будешь стоять у этого бассейна.
- Так ты все-таки был уже здесь?
- Нет...
Мальчик заглянул в водоем; небо было чисто, и он был весь наполнен
синевою. Потом он посмотрел на свою возлюбленную. Она была в мягком белом
платье; оно свободно падало вдоль ее фигуры. Она пошевелилась, что-то
сказала, и легкая ткань заколебалась вдоль ее членов, обрисовывая все их
очертания. Он вспомнил о реявшем облаке.
- Но я видел это на небе, - сказал он.
Она не ответила; склонив головы, прислушивались они к пробуждению
фонтанов. Парк был полон ими. Они лежали спрятанные далеко в чаще и
иссякали. Но теперь, в глубокой тишине, они приветствовали друг друга. Они
шептались, вздыхали и едва слышно пели. Мальчику казалось, что это голоса
цветов, переливавшихся яркими красками на платье его возлюбленной, вдоль ее
тела, - кто знает, быть может, и голоса ее тела? На него пахнуло
изнеможением, соблазном грез, желанием сложить руки и отдаться всецело. Он
думал: "Иолла носит теперь более широкие одежды. Прежде она ходила в узких
платьях и быстро. Теперь она охотно отдыхает, она бледна и закрывает глаза".
В эту минуту он услышал ее голос:
- Ты тоже живешь чувством, Нино, - ты тоже. Я много лет жила так,
отдавала себя грезам и картинам и чувствовала, чувствовала. Теперь моя жизнь
мне представляется странствованием по горячему песку пустыни, с пересохшими
губами и сожженными подошвами. Теперь мне хотелось бы достигнуть оазиса и
освежиться. Я хотела бы, чтобы меня обвевали опахалами, а я не думала ни о
чем. Я хотела бы, чтобы меня любили.
Она не поднимала головы. Слова падали одно за другим, точно она роняла
их в воду. Они ускользали от него и наводили на него робость.
- Ты видишь, - сказала она, - я говорю с тобою, как с истинным другом.
Ты и Сан-Бакко - мои друзья.
- Иолла... - пробормотал Нино.
- Как благодарна я тебе за это имя. Как это ты придумал его? Знаешь, за
всю мою жизнь еще никто не называл меня ласкательным именем... Я хотела бы,
чтобы меня любили, - слабо повторила она.
Через некоторое время она выпрямилась и подошла к скамье. Она села в
угол, спиной к пустому цоколю. Нино пламенно и робко смотрел на нее. Платье
собралось над ее скрещенными ногами в мелкие, резко очерченные поперечные
складки. Более длинные, спускавшиеся с плеч, пышными волнами окружили ее
бедра. Одна рука поддерживала голову, светлым пятном выделявшуюся на темной
завесе деревьев. Другая небрежно опиралась о старую, обросшую зеленым мхом
мраморную спинку. Она казалась нагой до плеча в прозрачной серебряной
раковине пышного рукава. Она попросила:
- Теперь скажи мне, что ты читал, когда я пришла?
Он посмотрел вверх. На двух кипарисах за ней, на самой верхушке, сидели
два белых голубя и ворковали. Он тихо начал, устремив взор на вершины
кипарисов:
Amor ch'acor gentil ratio s'apprende,
Prese costui.
Он декламировал все дальше, не задумываясь. Слова приходили вместе с
воздухом, он не звал их. Он не знал ни одного любовного стихотворения, кроме
стихов о Франческе. Она смотрела снизу на его лицо; свет сиял на нем,
освещая блаженное страдание, восторженное стремление слиться с этими стихами
- стать одним сладостным словом из многих и вместе с воздухом, который
доносил их до нее, на секунду прильнуть к ее груди.
Вдруг его взгляд опустился вниз, на ее руку, ее шею. Нино запнулся; он
медленно покачал головой. Она прочла в его глазах: "Что пользы во всех
стихах, что в опьяняющем порыве, от которого замирает сердце!.. Твоей
красоты не достигнет ничто. Она неумолима. Почему ты смотришь на меня так
устало и так тепло из-под тяжелых век? Иолла, милая Иолла, твоя красота
жестока".
Затем он докончил:
Quellorno piu non leggemmo avante.
Он, вздохнув, сел рядом с ней. Они молча смотрели на неутомимую работу
вечера. Как вчера, расстилал он по воздуху свои розовые покрывала. Верхушки
обоих кипарисов прорезывали их, а две белые голубки в них запутались. Они