существа, - сознайтесь, по крайней мере, что это было бы печально.
- Это было бы честно, как всякое разоблачение обмана. Красота
безнравственна, - сварливо и сокрушенно объявил он.
- Прошу прощения! - прогнусавил он сейчас же тоном кавалериста. - Ведь
и я не из дерева. Несомненно, - такая очаровательная плутовка!.. Когда я был
еще молод и хорош собой...
Она оглядела его, точно видя в первый раз это пугало, попеременно
хныкавшее и гнусившее, этого галантного и плаксивого, странно изменчивого и
неприятно глубокого иностранца. Он был накрахмален, приглажен, напомажен и
одет по последней моде. Но первый встречный мог заставить его опустить
голову, поднести руку ко лбу и свернуть с дороги. Вызывающий и, точно
связанный, ковылял он по залу, - образцово одетый манекен, раздраженный тем,
что другие могли свободно распоряжаться своими мышцами, а он - нет.
Они проходили через узкие двери, которые там и сям открывала перед ними
толпа, и шли все дальше: через зал Дианы, вниз по лестнице и в галерею и
обратно до порога зала Венеры. Здесь они повернули опять. Зибелинд сказал,
окинув затуманенным взглядом богов любви и их любимцев:
- Да, да, это мы считаем любовными драмами!
"Какое болезненное упорство!" - подумала герцогиня.
- Полтора года тому назад, в октябре, - продолжал Зибелинд, - в Риме
ужасной смертью умерла бедная женщина, которая много любила. Вы знали ее,
герцогиня, это - графиня Бла. Есть мужчины, рожденные с душой, полной
нежности, и принужденные заглушать свою тоску в невидимых слезах. Если бы
женщины подозревали, какие сокровища чувства скрыты в душе такого
нелюбимого, - они... прошли бы мимо него. Бедняжка Бла принесла себя в
жертву одному счастливому господину, которого это нисколько не трогало, и
который с такой же беззаботностью бросал на зеленый стол любовь женщин, как
и карманные деньги, которыми они его снабжали. В тот же день, - заметьте
себе это, герцогиня, - у князя Торлонна был большой раут, и синьорина Клелия
Долан стала невестой де Мартейля. На тот серый, усеянный острыми камнями
путь, который только что со вздохом покинула Бла, в тот же час вступила
Проперция Понти. Судьбы сменяют одна другую с зловещей точностью, смыкаясь в
тяжелую цепь; она обвивает нас все теснее, и, в конце концов, мы
запутываемся в ней один за другим. У вас, герцогиня, есть еще время: вы были
Дианой, теперь вы - Паллада. Третий зал лежит еще в смутных грезах и ждет
вас: Венера еще отсутствует.
- Что вы говорите? Откуда вы знаете? - пробормотала герцогиня, борясь с
непонятным ужасом. Не владея собой, она спросила:
- Кто вы?
- Я? О, я... - произнес Зибелинд, внутренне весь съеживаясь от стыда и
мучительного стремления показаться интересным.
- Я не иду в счет, - вздохнул он. - Перед нами Клелия; она властолюбива
и больше ничего. Рядом с ней Проперция; она простодушно страстна и не знает
стыда. Молодой человек повинуется различным побуждениям: то Проперция играет
на его тщеславии и жажде известности, то Клелия на его практическом смысле и
его снобизме. Он будет до тех пор метаться между знаменитой женщиной и
очаровательной девушкой, пока все трое не станут необыкновенно несчастны.
Никто не будет знать - почему, и все вообразят, что это - любовная драма. Но
это - только публичная церемония, как распределение орденов или похороны.
Драмы, герцогиня, разыгрываются за закрытыми дверями, в груди нелюбимых. Ах!
Красться мимо зал, где клокочет кровь, красться, застыв от презрения и с
безумной надеждой в сердце, что какая-нибудь сочувствующая рука даст тебе
знак, и при этом - с твердым решением сурово отвергнуть эту невозможную
руку. Ненавидеть беззаботных счастливцев, въедаться в их, безмятежные души -
и знать, что и тебе хотелось бы только быть таким же, как они, и стыдиться
своих инстинктов, и гордиться своим стыдом, и быть изнуренным бесплодными
желаниями, и измученным завистью, и размягченным высокомерным сожалением к
самому себе. Ужасающее дыхание таких драм никогда не обвевало их, этих
шумных господ, чувства которых пляшут в бальном зале!
Герцогиню охватило негодование и отвращение. Она спросила свысока:
- Чем я внушила вам мужество для таких интимных признаний?
Он ответил с страдальческим упорством:
- Я должен говорить все это. И мой голос должен быть услышан именно
здесь, среди всей этой живописи и танцев, среди этой безмятежно
наслаждающейся толпы.
Она молчала, думая:
"Зачем, собственно, я брожу уже полчаса по всему дому с этим калекой?"
Его общество вдруг стало ей невыносимым. Она оглянулась, ища помощи, но
в движущейся толпе, которую они раздвигали и которая смыкалась за ними,
мелькали только незнакомые лица. Ей казалось, что эта толпа безнадежно
заперла ее с ее жутким спутником.
"Никто не прерывает его отвратительных речей, потому что все видят, как
я прислушиваюсь к ним. Разве я могу иначе? Он насилует мое внимание, этот
изгнанник третьего зала. Когда он ковыляет подле меня, я точно слышу все
наводящие страх голоса оттуда, безумные слова, лепет и дикий смех. Они
доносятся ко мне через рупор его изможденной груди, искаженные, омраченные и
гнетущие, как воздух в комнате больного. Слабое биение сердца этого жалкого
человека для моего слуха проводник клокочущего пульса всей той разнузданной
крови".
- Кто вы? - опять спросила она, почти против воли.
- Ваша светлость изволили забыть? Готфрид фон Зибелинд, бывший гусар. К
сожалению, только бывший. Несчастный случай с лошадьми, прерванная
преждевременно карьера...
Перед ней был один из членов ее разнокалиберного общества, беседовавший
с ней о пустяках.
- Я знаю, - со смехом сказала она. - Вы оказали мне при устройстве
этого дома услуги, за которые я вам очень благодарна. Вы любите в разговоре
внушать вашему партнеру очень невыгодное мнение о вашей особе. Вы хотите во
что бы то ни стало быть иным, чем другие. Поэтому у меня есть основание
спрашивать, кто вы. Итак, со времени несчастного случая с лошадьми...
- С того времени я управляю нашим фамильным поместьем.
- Где же оно находится?
- В Вестфалии. Там я живу исключительно среди мужиков. Вы можете себе
представить, каково у меня бывает на душе?
- Фамилия фон Зибелинд... Я не могу вспомнить, где я слышала о ней.
- Фамилия фон Зибелинд звучит великолепно. К сожалению, это - только
facon de parler. Существую только я.
- Все остальные умерли?
- В этом не было нужды. Они никогда и не жили. Мой отец - я открываю
вашей светлости частицу немецкой истории - был своего рода Август Сильный,
владетельный князь одного из крохотных немецких государств. При помощи
дочери придворного аптекаря он произвел меня на свет. Я, так сказать, дитя
любви, следовательно - прекрасен и рожден для счастия, хотя теперь этого и
не видно.
Он рассказывал это сдержанно и с важностью, исподлобья поглядывая на
нее. Она сказала, отвернувшись:
- Я не могу слышать, когда кто-нибудь издевается над самим собой. Мне
становится стыдно и тяжело.
- Ах! Я думал, что это доставляет удовольствие другим... Но, конечно,
не герцогине Асси...
Они, находились наверху, на хорах, окружавших галерею. Они стояли,
прислонившись к перилам; вдруг она заметила на его фраке что-то блестящее.
- У вас орден? Белый крест на синем поле?
- Медаль общества охранения нравственности. Знак союза для борьбы с
безнравственностью.
- То есть с любовью?
Он глупо сознался:
- Да.
- Но раз вы принадлежите к... нелюбимым...
- Я принимаю свою участь. Я искренен.
- Это надо ценить высоко, в особенности потому, что это вам трудно
дается. Сознайтесь, кто нравится вам больше, Клелия или Проперция? Я готова
думать, что вы любите обеих.
- Всех трех, - объявил он.
Прежде, чем она могла помешать этому, он схватил ее руку и прижался к
ней губами. Они были неприятно горячи.
И вдруг он исчез. Через минуту она уже видела его внизу, в галерее. Он,
пересиливая себя, не сгибаясь, ковылял к группе дам. Перед самой целью он
свернул, равнодушно глядя в сторону, под насмешливо направленными на него
лорнетами.
- Почему он убежал? - спросила себя герцогиня. Но сейчас же поняла
причину: к ней подходил Сан-Бакко. Он шел, окруженный роем молодых девушек,
которые цеплялись за него, окутывали его легким облаком своих кружев, цветов
и волос и доверчиво смеялись ему в лицо, обдавая его своим свежим дыханием.
Они любили его, так как чувствовали, что взгляд восхищения, которым он
окидывал их, был лишен сомнений, и что старый рыцарь питал недоступное
никакому разочарованию обожание к каждому существу с звонким голоском, в
уборе длинных кос, в сиянии невинных глаз и в прелести узких плеч. Они
заставляли его рассказывать о походах и вознаграждали его своим нежным
щебетаньем, протянутой ему белой перчаткой, на внутренней стороне которой он
должен был нацарапать свое имя, и котильонными орденами.
Он принялся горячо уверять герцогиню, что ее празднество чудесно
удалось.
- В ваших залах, герцогиня, женщины прекраснее, чем где-либо, и они
делают ваши залы более прекрасными. Здесь все - великолепие, благородство и
радость от того, что другие могут созерцать прекрасное зрелище. А я сейчас
из парламента, где убогие сердца пропитаны злобой. Я не вернусь туда! У вас
дышишь полной грудью! От канала до лагуны по вашему дому носится весенний
ветерок и уносит прочь всякое испорченное дыхание.
Подошел взволнованный Якобус и сказал:
- Они опять здесь. Можете вы это себе представить?
- Кто?
- Леди Олимпия и Мортейль. Они совершили прогулку в лодке, кажется,
обильную наслаждениями, теперь они хотят танцевать. Проперции разрешается
смотреть, рука об руку с Клелией. Я нахожу, что они заходят немного далеко.
- Проперция тоже будет танцевать, я приглашу ее! - воскликнул
Сан-Бакко, покраснев и разгорячившись, как юноша.
- Я никогда не потерплю, чтобы великую женщину оскорбляли!
- Как вы хотите помешать этому, маркиз? Впрочем, ее нигде не видно. Так
вот, леди Олимпии нужно визави для кадрили. Я ищу достойного ее, Мортейль
тоже.
- Негодяй! - проворчал Сан-Бакко. - Герцогиня, вы должны были бы
приказать своему гондольеру отвезти его в отель!
- А леди Олимпию?
- Она дама.
- Идемте, Якобус, - сказала герцогиня. - Будем танцевать визави с ними.
Она весело засмеялась, и ее смех, казалось, прогнал все, что еще
оставалось в воздухе вокруг нее от нашептываний несостоятельного аскета.
Они пошли. Герцогиня спросила:
- Леди Олимпия смутила ваше спокойствие, сознайтесь?
- Что тут сознаваться? - объявил Якобус. - Ведь в нас живет зверь,
идущий на такие несложные приманки. Ах! Такая женщина знает это! Какое
бесстыдство, а сущности! И какой печальный триумф! Я ходил по этим залам с
такими чистыми ощущениями, я наслаждался своим собственным цветом,
распустившимся на этих стенах, и говорил себе, что цвету в честь вас,
герцогиня. И вдруг приходит эта женщина и показывает мне, что обладает
властью над зверем во мне. Я не могу отрицать этого, но у меня такое
чувство, как будто со мной невежливо обошлись.
- Значит, из тщеславия... Но вы только затягиваете дело. Ведь вы не
думаете серьезно противостоять ей, не правда ли? Так почему же вам не
покончить с этим сразу? Теперь это было бы уже позади, и вы совершенно
успокоились бы - как теперь вместо вас Мортейль.
- Я не мог. Вы, герцогиня, стояли между нами и отравляли мне
удовольствие.
- Мне очень жаль... Уж не любите ли вы меня?
Он испугался и покраснел так сильно, что темное золото его длинной,
раздвоенной бородки стало совсем бледным.
- Нет, нет! Что за вопрос! Чем я...
- Решительно ничем. Успокойтесь. Тогда вам, значит, ничто не мешает
любить леди Олимпию.
- Наоборот!
Они вошли в зал и приветствовали ожидавших. Леди Олимпия была напудрена
хуже, чем прежде. У нее были влажные глаза и сладостно оживленные,
счастливые движения. Мортейль был довольно бледен; он отвечал на завистливые
и насмешливые взгляды язвительной холодностью. Музыка тотчас же заиграла, и,
встречаясь и расходясь с Мортейлем и его дамой, Якобус продолжал разговор с
герцогиней. Он громко говорил о леди Олимпии, глядя ей при этом прямо в
глаза. Она равнодушно улыбалась. Его жесты становились все более
возбужденными.
- Кто же любит леди Олимпию? - говорил он. - Леди Олимпия роскошная
картина; я забыл поместить ее в зале Венеры в виде охотницы за любовью,
красной, широкой, белокурой, смеющейся влажными губами, с откинутой назад
головкой, так что вздувается шея. С ней падаешь в траву и даешь взять себя.
Потом уходишь, и некоторое время перед глазами еще стоит блеск ее красного
тела. Больше ничего. Она - картина, а в картинах я знаю толк слишком хорошо.
Их я не люблю.
- Ну, к счастью, я тоже картина. Вы помещаете меня то на потолок зала в
качестве Дианы или Минервы, то в парижский салон в качестве Duchesse Pensee.
Какое странное название, как оно пришло вам в голову?
- Та картина - не вы, герцогиня, это ваша мысль - мысль той минуты,
когда вы остановились в моей мастерской в Риме перед Палладой Ботичелли. Я
говорил уже вам, что уловлю вашу душу с той минуты, как только вы исчезнете
с моих глаз.
- Почему вы никогда не показывали мне этой картины? Я хотела бы иметь
ее.
- Она продана... одной немецкой даме.
- Кто она такая?
- Дочь одного рейнского промышленника... Я женился на ней.
- Что вы говорите?
Команда en avant deux разлучила их. Леди Олимпия взяла руку Якобуса и
покачивалась с ним в середине четырехугольника танцующих. Она сказала:
- Вы невежливы, мой крошка, но я не сержусь на вас. Вы нравитесь мне,
тут ничего не поделаешь. Впрочем, вы скоро будете просить у меня прощения за
все это.
- Слишком скоро! - возразил Якобус.
В промежутке между двумя фигурами герцогиня повторила:
- Что вы сказали? Вы женаты?
- И я горжусь этим, - заявил он. - Подумайте, непосредственно после
успеха, который мне доставил ваш портрет, я женился на молодой, богатой
девушке, которая чуть ли не во всем - ваша противоположность. Нет,
герцогиня, я не люблю вас.
- Вы все еще не успокоились?
- Беспокоит меня то, что я вас слишком часто рисую. Вы не простая
картина, как леди Олимпия. Ах, с той покончишь одним холстом на вечные
времена! Но вы, герцогиня, вы кажетесь мне одной из моих грез. Повторяю, вы
тревожите меня всякий раз по-новому. Я никогда не вижу вас в окончательной
форме.
Они должны были расстаться.
- Тем не менее я надеюсь, что вы только картина, - успел он еще
заметить.
- Я тоже, - ответила она.
Когда они опять столкнулись, он объявил:
- Я люблю только там, где мало вижу и где для меня нет искусства. Мое
искусство должно быть сильным, строгим, безличным и независимым от мягких
чувств. Любовь... рассказать вам, где я любил больше всего?
- Расскажите.
- Я рисовал где-то в России охотничьи картины и каждое утро по дороге к
павильону, который служил мне мастерской, проходил мимо огороженного куска
парка. Хвойные деревья и кусты были плотно охвачены серой стеной, точно
большой букет. Темная аллея вела к бассейну, где ежедневно двигалась белая
фигура. Я видел только полоску белого лица и легкие движения нежных членов.
И каждый раз я долго стоял, охватив пальцами прутья решетки, и вглядывался в
суживающуюся перспективу, в поисках за душой парка, как я называл это
существо. Она бродила вокруг бассейна, а я чувствовал это так, как будто она
тщетно кружила вокруг моей души. Так я больше не любил.
- Этого вы, значит, не нарисовали?
- Это было только чувство. Это не было картиной - как вы, герцогиня.
Они низко поклонились друг другу; танец был окончен. Герцогиня отошла.
- Ну, что, моя крошка, - спросила леди Олимпия одиноко стоявшего
художника. - Вы укрощены?
- В данный момент меньше, чем раньше, - объявил он. - Я горячо сожалею.
Она взяла руку Мортейля и опять приказала подать свою гондолу.
Якобус, опустив голову, бродил по залам и размышлял:
- Зачем я рассказал ей, что женат? При первом ближайшем случае я уверю
ее, что это была ошибка и что я разведусь. Она скажет, - о, я знаю ее, - что
так и следует. Женщина будто бы вредит моему искусству, я принадлежу всецело
своему искусству. А так как оно принадлежит ей... Да, я исполню ее желание -
и желание другой тоже, которая так невежливо ловит меня на моем теле в тот
момент, когда мне кажется, что я больше всего - душа, и когда я думаю о душе
в парке. Ах! Рука, которую она подала мне в танце! Леди Олимпия чересчур уж
гордится властью своего тела, но в известную минуту я все-таки сознаюсь ей,
как я нарисовал бы ее руку: в тот момент, когда она гладит темную голову
мальчика, который дрожит и задыхается под ее ленивой лаской, или когда она
разбрасывает по удушливому ветру растерзанные лепестки темной розы... А где
я вижу руку герцогини? На украшенной фигурами выпуклости драгоценной вазы.
Она скользит вдоль их профилей. Менада шатается в упоении, нимфа смеется, и
отблеск их вечной красы падает на смертную руку.
Никто не видел, как Проперция покинула дом Наконец, герцогиня нашла ее
в искусственном саду над лагуной. Она стояла, высоко подняв руки и держась
ими за высокую, темную, блестящую решетку. Это имело такой вид, будто она
напрасно трясла ее и повисла утратившими мужество руками на широких
сплетающихся железных ветвях, между синими кедровыми шишками и лилиями с
желтыми, неподвижными стеблями, под чарами белого грифа на верхушке.
Герцогиня дотронулась до ее плеча и повела ее обратно через ряд
укромных комнаток к другому концу дома. В канале, под мостом и между
столбами, окрашенными в черный и синий цвет, стояли гондолы; на каждой была
герцогская корона. Они вошли в одну из гондол, и она без шума скользнула по
зеркальной глади. Последние праздничные огни гасли в черной воде. Тяжело
надвигались темные дворцы; ослепительно сверкали в лунном свете балконы.
Вслед им с арок порталов смотрели каменные маски; усталые, истертые ступени
спускались к воде. У фасадов над печальными волнами висели покинутые
каменные скамьи. Потемневшие мраморные плиты мрачно блестели, а из железных
квадратов окон посылала им привет рука молчания. По обширной белой площади
бесшумно скакал медный всадник. Грозя через плечо сверкающим лицом, ужасный
и прекрасный, он был великим переживанием этой ночи: она стояла на коленях
перед ним.
Дикий лавр, резко блестя, шелестел на выветривающихся стенах, вокруг
гербов и каменных изваяний. Перед ними маленькие львы прижимались мордами к
лапам. Герцогиня думала:
- Искусство охраняется силой. Искусство не погибнет никогда.
Но Проперция вдруг выпрямилась. Она сидела в тени; ее лицо казалось
бледным, расплывающимся пятном на черном сукне.
- У меня такое чувство, как будто я уже умерла, - сказала она. - Я не
могу больше работать. Он убивает меня. И при этом он хочет меня, я знаю это.
Но он не берет того, чего хочет, потому что он стыдится природы. Он так
искусственен, а я нет. О, если бы у моей любви было отравленное жало, чтобы
возбуждать его! Если бы я была бессердечной и сладострастной авантюристкой
или своевольной, властолюбивой девушкой, которая не любит его! Но у меня
есть только моя простая страсть, и она пожирает себя самое. Я изучала
анатомию и знаю, что после смерти желудок часто пожирает самого себя. Такова
и моя страсть, потому что он не дает ей никакой другой пищи, - и у меня
такое чувство, как будто я уже умерла.
Герцогиня ничего не ответила, она думала:
"Проперция смешна и величественна. Как она могла так напугать меня? Да,
ее горячее дыхание донеслось ко мне из зала Венеры вместе с дыханием других
и гнало меня перед собой, испуганную и слабую. Страсть Проперции, Клелии,
Якобуса, Мортейля и леди Олимпии окутала меня всю, точно горячий, красный
плащ. Каждый раз, как я хотела его сбросить с себя, изуродованная, влажная и
дрожащая рука Зибелинда сжимала его крепче. Я была слаба. Зачем я спросила
Якобуса, любит ли он меня... Теперь я намекнула бы ему, что пора начать
расписывать кабинеты.
Этой Проперции мне уже нечего говорить ничего подобного. Я чувствую,
она отошла от всего. Но я перестаю жалеть ее, я катаюсь с ней и с удивлением
смотрю на нее. Я слишком много металась между людьми, хитростями, грезами,
низостями. Теперь я отдыхаю и смотрю. Грозное величие Коллеоне или гибнущее
Проперции, - какое зрелище более блестяще? Души так же величавы, как и
произведения искусства, и я сама, в конце концов, зрелище для себя. Разве
иначе я не погибла бы так же, как и она? Все, что хочет одолеть меня, я
побеждаю игрой. Жажда свободы и величия овладела мной: я играла Диану, даже
не зная этого. Теперь я Минерва, говорят они. Кто знает, не играю ли я
Минерву, потому что борюсь с лихорадкой искусства? Так на своем детском
острове я играла сладостные образы старых поэм и прислушивалась к эху голоса
Хлои, звавшей Дафниса".
Удары весел гулко раздавались под мостами. Их стройные арки были
переброшены через узкую водяную дорожку, и кусты кивали с одного берега на
другой. Они кивали через окутанные синевато-зеленой тенью стены садов,
лежавших в синевато-зеленом свете, между крутыми, узкими дворцами, залитыми
синевато-зеленым сиянием; со своими неподвижными верхушками, на которых не
пели птицы, они, казалось, прислушивались к фонтанам, которые не журчали.
Издали, из отдаленных каналов, где неведомые гондолы совершали свой темный
путь, счастливый или печальный, донесся голос гондольера. Проперция
прислушалась с безумным взглядом. "Там плывут они, - думала она, - Морис и
женщина, которую он любит сегодня. Они лежат в объятиях друг друга... Лучше
бы я видела его мертвым!"
Сады сменились каменными ящиками вышиной с башню, почерневшими от угля
и покрытыми плесенью. Высоко наверху были маленькие отверстия вместо окон,
двери были без парапета. Вода, в которой отражались их огни, была покрыта
блестящим, в пестрых пятнах, маслянистым налетом. В кабаках хрипло кричали
пьяницы, и визжали девушки. В шуме прокатился, точно маленькая, влажная
жемчужина, звук гитары. Из одного окна высунулась, глядя на звезды, женщина
с обнаженной грудью. Проперция сказала:
- Мы плывем мимо, и никто не трогает нас. Здесь когда-то пьяный,
которому одна из женщин открыла свою опочивальню, ступил в пустоту и исчез в
этой вязкой воде. Я хотела бы быть этой женщиной и вступить, обнявшись с
Морисом, в благословенную опочивальню, где кончается все.
Внезапно, после нескольких поворотов, они очутились в Большом канале.
Герцогиня проводила Проперцию в ее отель и поехала домой. Празднество
кончилось, дворец стоял точно обугленный, черный, с несколькими блестками
света. Герцогиня прошла по гулким залам; впереди с канделябрами шли слуги.
Огромные тени падали с картин на потолках, покрывая друг друга. Вспыхнула
какая-то мраморная фигура; серебряный край бассейна с мягким блеском окружал
плескавшуюся воду, пляшущих амуров, играющую музу.
В последнем кабинете с широко открытыми на лагуну окнами у карточного
стола сидели за вином последние гости: леди Олимпия, Якобус, Зибелинд,
Сан-Бакко и Мортейль. Мужчины поднялись, Сан-Бакко воскликнул:
- Герцогиня, вы напугали нас своим исчезновением.
- Герцогиня, где вы были? - спросил Мортейль.
Он держался неестественно прямо, глаза у него были красные и то и дело
закрывались. Леди Олимпия опять откинулась в кресло; ее движения были мягки,
в них чувствовалась удовлетворенность.
- Вы опять вернулись, миледи? - сказала герцогиня. - Я уже прокатилась
под лунным светом.
Она подумала о синевато-зеленых стенах со львами, окруженными
шелестящим лавром, и улыбнулась, освеженная и веселая.
- Я видела, как львы, покрывшие себя славой, зевали от скуки, между тем
как львицы проезжали мимо, рыча от горя и желания.
Леди Олимпия бросила взгляд на Мортейля; она заметила лениво и мирно:
- Что вы хотите? И львы устают.
В художественном кабинете, на краю мертвой лагуны, отделенной только
дверью от зала Венеры, беседовали о любви. Герцогиня и Сан-Бакко соглашались
с Якобусом. Зибелинд раздраженно спорил с ним. Старик Долан ухмылялся всеми
своими морщинами. Мортейль и Клелия смотрели друг на друга и пожимали
плечами, леди Олимпия не делала и этого. Горячий взгляд Проперции не
отрывался от лица ее возлюбленного.
С высоты своих пьедесталов, у обтянутых оливковым, сборчатым шелком
стен, слушали беседу флорентинки с тонкими, задумчивыми лбами и юные,
мечтательные язычницы. Они поражали мягкой белизной, над переносицей у них
на золотой цепочке висели камеи. У них были выпуклые лбы, а волосы собраны,
как покрывала. Они высоко поднимали головы на длинных стройных шеях и
держали опущенными веки, такие тонкие, что, казалось, вот-вот порвутся.
Высоко подняв слабоочерченные брови и слегка надув губы или же полуоткрыв
их, с языком в углу рта, они улыбались едва заметной неизъяснимой улыбкой.
Они стояли полукругом за стульями женщин. Через плечо каждому из мужчин
заглядывал отрок или юноша-воин. Они были наги или закованы в латы, и из
бурого или черного полированного мрамора выглядывала их душа, невинная и
полная желаний. На их светлых лбах застыли подвиги, которых они не успели
совершить.
На главной стене находилась Паллада Ботичелли. Напротив, через открытую
на террасу дверь, вливался нежный майский воздух; близился вечер. В комнату,
точно гигантское серебряное зеркало, заглядывала лагуна, освещенная косыми
лучами солнца. Все видели друг друга на этом серебряном фоне. Художественные
- Это было бы честно, как всякое разоблачение обмана. Красота
безнравственна, - сварливо и сокрушенно объявил он.
- Прошу прощения! - прогнусавил он сейчас же тоном кавалериста. - Ведь
и я не из дерева. Несомненно, - такая очаровательная плутовка!.. Когда я был
еще молод и хорош собой...
Она оглядела его, точно видя в первый раз это пугало, попеременно
хныкавшее и гнусившее, этого галантного и плаксивого, странно изменчивого и
неприятно глубокого иностранца. Он был накрахмален, приглажен, напомажен и
одет по последней моде. Но первый встречный мог заставить его опустить
голову, поднести руку ко лбу и свернуть с дороги. Вызывающий и, точно
связанный, ковылял он по залу, - образцово одетый манекен, раздраженный тем,
что другие могли свободно распоряжаться своими мышцами, а он - нет.
Они проходили через узкие двери, которые там и сям открывала перед ними
толпа, и шли все дальше: через зал Дианы, вниз по лестнице и в галерею и
обратно до порога зала Венеры. Здесь они повернули опять. Зибелинд сказал,
окинув затуманенным взглядом богов любви и их любимцев:
- Да, да, это мы считаем любовными драмами!
"Какое болезненное упорство!" - подумала герцогиня.
- Полтора года тому назад, в октябре, - продолжал Зибелинд, - в Риме
ужасной смертью умерла бедная женщина, которая много любила. Вы знали ее,
герцогиня, это - графиня Бла. Есть мужчины, рожденные с душой, полной
нежности, и принужденные заглушать свою тоску в невидимых слезах. Если бы
женщины подозревали, какие сокровища чувства скрыты в душе такого
нелюбимого, - они... прошли бы мимо него. Бедняжка Бла принесла себя в
жертву одному счастливому господину, которого это нисколько не трогало, и
который с такой же беззаботностью бросал на зеленый стол любовь женщин, как
и карманные деньги, которыми они его снабжали. В тот же день, - заметьте
себе это, герцогиня, - у князя Торлонна был большой раут, и синьорина Клелия
Долан стала невестой де Мартейля. На тот серый, усеянный острыми камнями
путь, который только что со вздохом покинула Бла, в тот же час вступила
Проперция Понти. Судьбы сменяют одна другую с зловещей точностью, смыкаясь в
тяжелую цепь; она обвивает нас все теснее, и, в конце концов, мы
запутываемся в ней один за другим. У вас, герцогиня, есть еще время: вы были
Дианой, теперь вы - Паллада. Третий зал лежит еще в смутных грезах и ждет
вас: Венера еще отсутствует.
- Что вы говорите? Откуда вы знаете? - пробормотала герцогиня, борясь с
непонятным ужасом. Не владея собой, она спросила:
- Кто вы?
- Я? О, я... - произнес Зибелинд, внутренне весь съеживаясь от стыда и
мучительного стремления показаться интересным.
- Я не иду в счет, - вздохнул он. - Перед нами Клелия; она властолюбива
и больше ничего. Рядом с ней Проперция; она простодушно страстна и не знает
стыда. Молодой человек повинуется различным побуждениям: то Проперция играет
на его тщеславии и жажде известности, то Клелия на его практическом смысле и
его снобизме. Он будет до тех пор метаться между знаменитой женщиной и
очаровательной девушкой, пока все трое не станут необыкновенно несчастны.
Никто не будет знать - почему, и все вообразят, что это - любовная драма. Но
это - только публичная церемония, как распределение орденов или похороны.
Драмы, герцогиня, разыгрываются за закрытыми дверями, в груди нелюбимых. Ах!
Красться мимо зал, где клокочет кровь, красться, застыв от презрения и с
безумной надеждой в сердце, что какая-нибудь сочувствующая рука даст тебе
знак, и при этом - с твердым решением сурово отвергнуть эту невозможную
руку. Ненавидеть беззаботных счастливцев, въедаться в их, безмятежные души -
и знать, что и тебе хотелось бы только быть таким же, как они, и стыдиться
своих инстинктов, и гордиться своим стыдом, и быть изнуренным бесплодными
желаниями, и измученным завистью, и размягченным высокомерным сожалением к
самому себе. Ужасающее дыхание таких драм никогда не обвевало их, этих
шумных господ, чувства которых пляшут в бальном зале!
Герцогиню охватило негодование и отвращение. Она спросила свысока:
- Чем я внушила вам мужество для таких интимных признаний?
Он ответил с страдальческим упорством:
- Я должен говорить все это. И мой голос должен быть услышан именно
здесь, среди всей этой живописи и танцев, среди этой безмятежно
наслаждающейся толпы.
Она молчала, думая:
"Зачем, собственно, я брожу уже полчаса по всему дому с этим калекой?"
Его общество вдруг стало ей невыносимым. Она оглянулась, ища помощи, но
в движущейся толпе, которую они раздвигали и которая смыкалась за ними,
мелькали только незнакомые лица. Ей казалось, что эта толпа безнадежно
заперла ее с ее жутким спутником.
"Никто не прерывает его отвратительных речей, потому что все видят, как
я прислушиваюсь к ним. Разве я могу иначе? Он насилует мое внимание, этот
изгнанник третьего зала. Когда он ковыляет подле меня, я точно слышу все
наводящие страх голоса оттуда, безумные слова, лепет и дикий смех. Они
доносятся ко мне через рупор его изможденной груди, искаженные, омраченные и
гнетущие, как воздух в комнате больного. Слабое биение сердца этого жалкого
человека для моего слуха проводник клокочущего пульса всей той разнузданной
крови".
- Кто вы? - опять спросила она, почти против воли.
- Ваша светлость изволили забыть? Готфрид фон Зибелинд, бывший гусар. К
сожалению, только бывший. Несчастный случай с лошадьми, прерванная
преждевременно карьера...
Перед ней был один из членов ее разнокалиберного общества, беседовавший
с ней о пустяках.
- Я знаю, - со смехом сказала она. - Вы оказали мне при устройстве
этого дома услуги, за которые я вам очень благодарна. Вы любите в разговоре
внушать вашему партнеру очень невыгодное мнение о вашей особе. Вы хотите во
что бы то ни стало быть иным, чем другие. Поэтому у меня есть основание
спрашивать, кто вы. Итак, со времени несчастного случая с лошадьми...
- С того времени я управляю нашим фамильным поместьем.
- Где же оно находится?
- В Вестфалии. Там я живу исключительно среди мужиков. Вы можете себе
представить, каково у меня бывает на душе?
- Фамилия фон Зибелинд... Я не могу вспомнить, где я слышала о ней.
- Фамилия фон Зибелинд звучит великолепно. К сожалению, это - только
facon de parler. Существую только я.
- Все остальные умерли?
- В этом не было нужды. Они никогда и не жили. Мой отец - я открываю
вашей светлости частицу немецкой истории - был своего рода Август Сильный,
владетельный князь одного из крохотных немецких государств. При помощи
дочери придворного аптекаря он произвел меня на свет. Я, так сказать, дитя
любви, следовательно - прекрасен и рожден для счастия, хотя теперь этого и
не видно.
Он рассказывал это сдержанно и с важностью, исподлобья поглядывая на
нее. Она сказала, отвернувшись:
- Я не могу слышать, когда кто-нибудь издевается над самим собой. Мне
становится стыдно и тяжело.
- Ах! Я думал, что это доставляет удовольствие другим... Но, конечно,
не герцогине Асси...
Они, находились наверху, на хорах, окружавших галерею. Они стояли,
прислонившись к перилам; вдруг она заметила на его фраке что-то блестящее.
- У вас орден? Белый крест на синем поле?
- Медаль общества охранения нравственности. Знак союза для борьбы с
безнравственностью.
- То есть с любовью?
Он глупо сознался:
- Да.
- Но раз вы принадлежите к... нелюбимым...
- Я принимаю свою участь. Я искренен.
- Это надо ценить высоко, в особенности потому, что это вам трудно
дается. Сознайтесь, кто нравится вам больше, Клелия или Проперция? Я готова
думать, что вы любите обеих.
- Всех трех, - объявил он.
Прежде, чем она могла помешать этому, он схватил ее руку и прижался к
ней губами. Они были неприятно горячи.
И вдруг он исчез. Через минуту она уже видела его внизу, в галерее. Он,
пересиливая себя, не сгибаясь, ковылял к группе дам. Перед самой целью он
свернул, равнодушно глядя в сторону, под насмешливо направленными на него
лорнетами.
- Почему он убежал? - спросила себя герцогиня. Но сейчас же поняла
причину: к ней подходил Сан-Бакко. Он шел, окруженный роем молодых девушек,
которые цеплялись за него, окутывали его легким облаком своих кружев, цветов
и волос и доверчиво смеялись ему в лицо, обдавая его своим свежим дыханием.
Они любили его, так как чувствовали, что взгляд восхищения, которым он
окидывал их, был лишен сомнений, и что старый рыцарь питал недоступное
никакому разочарованию обожание к каждому существу с звонким голоском, в
уборе длинных кос, в сиянии невинных глаз и в прелести узких плеч. Они
заставляли его рассказывать о походах и вознаграждали его своим нежным
щебетаньем, протянутой ему белой перчаткой, на внутренней стороне которой он
должен был нацарапать свое имя, и котильонными орденами.
Он принялся горячо уверять герцогиню, что ее празднество чудесно
удалось.
- В ваших залах, герцогиня, женщины прекраснее, чем где-либо, и они
делают ваши залы более прекрасными. Здесь все - великолепие, благородство и
радость от того, что другие могут созерцать прекрасное зрелище. А я сейчас
из парламента, где убогие сердца пропитаны злобой. Я не вернусь туда! У вас
дышишь полной грудью! От канала до лагуны по вашему дому носится весенний
ветерок и уносит прочь всякое испорченное дыхание.
Подошел взволнованный Якобус и сказал:
- Они опять здесь. Можете вы это себе представить?
- Кто?
- Леди Олимпия и Мортейль. Они совершили прогулку в лодке, кажется,
обильную наслаждениями, теперь они хотят танцевать. Проперции разрешается
смотреть, рука об руку с Клелией. Я нахожу, что они заходят немного далеко.
- Проперция тоже будет танцевать, я приглашу ее! - воскликнул
Сан-Бакко, покраснев и разгорячившись, как юноша.
- Я никогда не потерплю, чтобы великую женщину оскорбляли!
- Как вы хотите помешать этому, маркиз? Впрочем, ее нигде не видно. Так
вот, леди Олимпии нужно визави для кадрили. Я ищу достойного ее, Мортейль
тоже.
- Негодяй! - проворчал Сан-Бакко. - Герцогиня, вы должны были бы
приказать своему гондольеру отвезти его в отель!
- А леди Олимпию?
- Она дама.
- Идемте, Якобус, - сказала герцогиня. - Будем танцевать визави с ними.
Она весело засмеялась, и ее смех, казалось, прогнал все, что еще
оставалось в воздухе вокруг нее от нашептываний несостоятельного аскета.
Они пошли. Герцогиня спросила:
- Леди Олимпия смутила ваше спокойствие, сознайтесь?
- Что тут сознаваться? - объявил Якобус. - Ведь в нас живет зверь,
идущий на такие несложные приманки. Ах! Такая женщина знает это! Какое
бесстыдство, а сущности! И какой печальный триумф! Я ходил по этим залам с
такими чистыми ощущениями, я наслаждался своим собственным цветом,
распустившимся на этих стенах, и говорил себе, что цвету в честь вас,
герцогиня. И вдруг приходит эта женщина и показывает мне, что обладает
властью над зверем во мне. Я не могу отрицать этого, но у меня такое
чувство, как будто со мной невежливо обошлись.
- Значит, из тщеславия... Но вы только затягиваете дело. Ведь вы не
думаете серьезно противостоять ей, не правда ли? Так почему же вам не
покончить с этим сразу? Теперь это было бы уже позади, и вы совершенно
успокоились бы - как теперь вместо вас Мортейль.
- Я не мог. Вы, герцогиня, стояли между нами и отравляли мне
удовольствие.
- Мне очень жаль... Уж не любите ли вы меня?
Он испугался и покраснел так сильно, что темное золото его длинной,
раздвоенной бородки стало совсем бледным.
- Нет, нет! Что за вопрос! Чем я...
- Решительно ничем. Успокойтесь. Тогда вам, значит, ничто не мешает
любить леди Олимпию.
- Наоборот!
Они вошли в зал и приветствовали ожидавших. Леди Олимпия была напудрена
хуже, чем прежде. У нее были влажные глаза и сладостно оживленные,
счастливые движения. Мортейль был довольно бледен; он отвечал на завистливые
и насмешливые взгляды язвительной холодностью. Музыка тотчас же заиграла, и,
встречаясь и расходясь с Мортейлем и его дамой, Якобус продолжал разговор с
герцогиней. Он громко говорил о леди Олимпии, глядя ей при этом прямо в
глаза. Она равнодушно улыбалась. Его жесты становились все более
возбужденными.
- Кто же любит леди Олимпию? - говорил он. - Леди Олимпия роскошная
картина; я забыл поместить ее в зале Венеры в виде охотницы за любовью,
красной, широкой, белокурой, смеющейся влажными губами, с откинутой назад
головкой, так что вздувается шея. С ней падаешь в траву и даешь взять себя.
Потом уходишь, и некоторое время перед глазами еще стоит блеск ее красного
тела. Больше ничего. Она - картина, а в картинах я знаю толк слишком хорошо.
Их я не люблю.
- Ну, к счастью, я тоже картина. Вы помещаете меня то на потолок зала в
качестве Дианы или Минервы, то в парижский салон в качестве Duchesse Pensee.
Какое странное название, как оно пришло вам в голову?
- Та картина - не вы, герцогиня, это ваша мысль - мысль той минуты,
когда вы остановились в моей мастерской в Риме перед Палладой Ботичелли. Я
говорил уже вам, что уловлю вашу душу с той минуты, как только вы исчезнете
с моих глаз.
- Почему вы никогда не показывали мне этой картины? Я хотела бы иметь
ее.
- Она продана... одной немецкой даме.
- Кто она такая?
- Дочь одного рейнского промышленника... Я женился на ней.
- Что вы говорите?
Команда en avant deux разлучила их. Леди Олимпия взяла руку Якобуса и
покачивалась с ним в середине четырехугольника танцующих. Она сказала:
- Вы невежливы, мой крошка, но я не сержусь на вас. Вы нравитесь мне,
тут ничего не поделаешь. Впрочем, вы скоро будете просить у меня прощения за
все это.
- Слишком скоро! - возразил Якобус.
В промежутке между двумя фигурами герцогиня повторила:
- Что вы сказали? Вы женаты?
- И я горжусь этим, - заявил он. - Подумайте, непосредственно после
успеха, который мне доставил ваш портрет, я женился на молодой, богатой
девушке, которая чуть ли не во всем - ваша противоположность. Нет,
герцогиня, я не люблю вас.
- Вы все еще не успокоились?
- Беспокоит меня то, что я вас слишком часто рисую. Вы не простая
картина, как леди Олимпия. Ах, с той покончишь одним холстом на вечные
времена! Но вы, герцогиня, вы кажетесь мне одной из моих грез. Повторяю, вы
тревожите меня всякий раз по-новому. Я никогда не вижу вас в окончательной
форме.
Они должны были расстаться.
- Тем не менее я надеюсь, что вы только картина, - успел он еще
заметить.
- Я тоже, - ответила она.
Когда они опять столкнулись, он объявил:
- Я люблю только там, где мало вижу и где для меня нет искусства. Мое
искусство должно быть сильным, строгим, безличным и независимым от мягких
чувств. Любовь... рассказать вам, где я любил больше всего?
- Расскажите.
- Я рисовал где-то в России охотничьи картины и каждое утро по дороге к
павильону, который служил мне мастерской, проходил мимо огороженного куска
парка. Хвойные деревья и кусты были плотно охвачены серой стеной, точно
большой букет. Темная аллея вела к бассейну, где ежедневно двигалась белая
фигура. Я видел только полоску белого лица и легкие движения нежных членов.
И каждый раз я долго стоял, охватив пальцами прутья решетки, и вглядывался в
суживающуюся перспективу, в поисках за душой парка, как я называл это
существо. Она бродила вокруг бассейна, а я чувствовал это так, как будто она
тщетно кружила вокруг моей души. Так я больше не любил.
- Этого вы, значит, не нарисовали?
- Это было только чувство. Это не было картиной - как вы, герцогиня.
Они низко поклонились друг другу; танец был окончен. Герцогиня отошла.
- Ну, что, моя крошка, - спросила леди Олимпия одиноко стоявшего
художника. - Вы укрощены?
- В данный момент меньше, чем раньше, - объявил он. - Я горячо сожалею.
Она взяла руку Мортейля и опять приказала подать свою гондолу.
Якобус, опустив голову, бродил по залам и размышлял:
- Зачем я рассказал ей, что женат? При первом ближайшем случае я уверю
ее, что это была ошибка и что я разведусь. Она скажет, - о, я знаю ее, - что
так и следует. Женщина будто бы вредит моему искусству, я принадлежу всецело
своему искусству. А так как оно принадлежит ей... Да, я исполню ее желание -
и желание другой тоже, которая так невежливо ловит меня на моем теле в тот
момент, когда мне кажется, что я больше всего - душа, и когда я думаю о душе
в парке. Ах! Рука, которую она подала мне в танце! Леди Олимпия чересчур уж
гордится властью своего тела, но в известную минуту я все-таки сознаюсь ей,
как я нарисовал бы ее руку: в тот момент, когда она гладит темную голову
мальчика, который дрожит и задыхается под ее ленивой лаской, или когда она
разбрасывает по удушливому ветру растерзанные лепестки темной розы... А где
я вижу руку герцогини? На украшенной фигурами выпуклости драгоценной вазы.
Она скользит вдоль их профилей. Менада шатается в упоении, нимфа смеется, и
отблеск их вечной красы падает на смертную руку.
Никто не видел, как Проперция покинула дом Наконец, герцогиня нашла ее
в искусственном саду над лагуной. Она стояла, высоко подняв руки и держась
ими за высокую, темную, блестящую решетку. Это имело такой вид, будто она
напрасно трясла ее и повисла утратившими мужество руками на широких
сплетающихся железных ветвях, между синими кедровыми шишками и лилиями с
желтыми, неподвижными стеблями, под чарами белого грифа на верхушке.
Герцогиня дотронулась до ее плеча и повела ее обратно через ряд
укромных комнаток к другому концу дома. В канале, под мостом и между
столбами, окрашенными в черный и синий цвет, стояли гондолы; на каждой была
герцогская корона. Они вошли в одну из гондол, и она без шума скользнула по
зеркальной глади. Последние праздничные огни гасли в черной воде. Тяжело
надвигались темные дворцы; ослепительно сверкали в лунном свете балконы.
Вслед им с арок порталов смотрели каменные маски; усталые, истертые ступени
спускались к воде. У фасадов над печальными волнами висели покинутые
каменные скамьи. Потемневшие мраморные плиты мрачно блестели, а из железных
квадратов окон посылала им привет рука молчания. По обширной белой площади
бесшумно скакал медный всадник. Грозя через плечо сверкающим лицом, ужасный
и прекрасный, он был великим переживанием этой ночи: она стояла на коленях
перед ним.
Дикий лавр, резко блестя, шелестел на выветривающихся стенах, вокруг
гербов и каменных изваяний. Перед ними маленькие львы прижимались мордами к
лапам. Герцогиня думала:
- Искусство охраняется силой. Искусство не погибнет никогда.
Но Проперция вдруг выпрямилась. Она сидела в тени; ее лицо казалось
бледным, расплывающимся пятном на черном сукне.
- У меня такое чувство, как будто я уже умерла, - сказала она. - Я не
могу больше работать. Он убивает меня. И при этом он хочет меня, я знаю это.
Но он не берет того, чего хочет, потому что он стыдится природы. Он так
искусственен, а я нет. О, если бы у моей любви было отравленное жало, чтобы
возбуждать его! Если бы я была бессердечной и сладострастной авантюристкой
или своевольной, властолюбивой девушкой, которая не любит его! Но у меня
есть только моя простая страсть, и она пожирает себя самое. Я изучала
анатомию и знаю, что после смерти желудок часто пожирает самого себя. Такова
и моя страсть, потому что он не дает ей никакой другой пищи, - и у меня
такое чувство, как будто я уже умерла.
Герцогиня ничего не ответила, она думала:
"Проперция смешна и величественна. Как она могла так напугать меня? Да,
ее горячее дыхание донеслось ко мне из зала Венеры вместе с дыханием других
и гнало меня перед собой, испуганную и слабую. Страсть Проперции, Клелии,
Якобуса, Мортейля и леди Олимпии окутала меня всю, точно горячий, красный
плащ. Каждый раз, как я хотела его сбросить с себя, изуродованная, влажная и
дрожащая рука Зибелинда сжимала его крепче. Я была слаба. Зачем я спросила
Якобуса, любит ли он меня... Теперь я намекнула бы ему, что пора начать
расписывать кабинеты.
Этой Проперции мне уже нечего говорить ничего подобного. Я чувствую,
она отошла от всего. Но я перестаю жалеть ее, я катаюсь с ней и с удивлением
смотрю на нее. Я слишком много металась между людьми, хитростями, грезами,
низостями. Теперь я отдыхаю и смотрю. Грозное величие Коллеоне или гибнущее
Проперции, - какое зрелище более блестяще? Души так же величавы, как и
произведения искусства, и я сама, в конце концов, зрелище для себя. Разве
иначе я не погибла бы так же, как и она? Все, что хочет одолеть меня, я
побеждаю игрой. Жажда свободы и величия овладела мной: я играла Диану, даже
не зная этого. Теперь я Минерва, говорят они. Кто знает, не играю ли я
Минерву, потому что борюсь с лихорадкой искусства? Так на своем детском
острове я играла сладостные образы старых поэм и прислушивалась к эху голоса
Хлои, звавшей Дафниса".
Удары весел гулко раздавались под мостами. Их стройные арки были
переброшены через узкую водяную дорожку, и кусты кивали с одного берега на
другой. Они кивали через окутанные синевато-зеленой тенью стены садов,
лежавших в синевато-зеленом свете, между крутыми, узкими дворцами, залитыми
синевато-зеленым сиянием; со своими неподвижными верхушками, на которых не
пели птицы, они, казалось, прислушивались к фонтанам, которые не журчали.
Издали, из отдаленных каналов, где неведомые гондолы совершали свой темный
путь, счастливый или печальный, донесся голос гондольера. Проперция
прислушалась с безумным взглядом. "Там плывут они, - думала она, - Морис и
женщина, которую он любит сегодня. Они лежат в объятиях друг друга... Лучше
бы я видела его мертвым!"
Сады сменились каменными ящиками вышиной с башню, почерневшими от угля
и покрытыми плесенью. Высоко наверху были маленькие отверстия вместо окон,
двери были без парапета. Вода, в которой отражались их огни, была покрыта
блестящим, в пестрых пятнах, маслянистым налетом. В кабаках хрипло кричали
пьяницы, и визжали девушки. В шуме прокатился, точно маленькая, влажная
жемчужина, звук гитары. Из одного окна высунулась, глядя на звезды, женщина
с обнаженной грудью. Проперция сказала:
- Мы плывем мимо, и никто не трогает нас. Здесь когда-то пьяный,
которому одна из женщин открыла свою опочивальню, ступил в пустоту и исчез в
этой вязкой воде. Я хотела бы быть этой женщиной и вступить, обнявшись с
Морисом, в благословенную опочивальню, где кончается все.
Внезапно, после нескольких поворотов, они очутились в Большом канале.
Герцогиня проводила Проперцию в ее отель и поехала домой. Празднество
кончилось, дворец стоял точно обугленный, черный, с несколькими блестками
света. Герцогиня прошла по гулким залам; впереди с канделябрами шли слуги.
Огромные тени падали с картин на потолках, покрывая друг друга. Вспыхнула
какая-то мраморная фигура; серебряный край бассейна с мягким блеском окружал
плескавшуюся воду, пляшущих амуров, играющую музу.
В последнем кабинете с широко открытыми на лагуну окнами у карточного
стола сидели за вином последние гости: леди Олимпия, Якобус, Зибелинд,
Сан-Бакко и Мортейль. Мужчины поднялись, Сан-Бакко воскликнул:
- Герцогиня, вы напугали нас своим исчезновением.
- Герцогиня, где вы были? - спросил Мортейль.
Он держался неестественно прямо, глаза у него были красные и то и дело
закрывались. Леди Олимпия опять откинулась в кресло; ее движения были мягки,
в них чувствовалась удовлетворенность.
- Вы опять вернулись, миледи? - сказала герцогиня. - Я уже прокатилась
под лунным светом.
Она подумала о синевато-зеленых стенах со львами, окруженными
шелестящим лавром, и улыбнулась, освеженная и веселая.
- Я видела, как львы, покрывшие себя славой, зевали от скуки, между тем
как львицы проезжали мимо, рыча от горя и желания.
Леди Олимпия бросила взгляд на Мортейля; она заметила лениво и мирно:
- Что вы хотите? И львы устают.
В художественном кабинете, на краю мертвой лагуны, отделенной только
дверью от зала Венеры, беседовали о любви. Герцогиня и Сан-Бакко соглашались
с Якобусом. Зибелинд раздраженно спорил с ним. Старик Долан ухмылялся всеми
своими морщинами. Мортейль и Клелия смотрели друг на друга и пожимали
плечами, леди Олимпия не делала и этого. Горячий взгляд Проперции не
отрывался от лица ее возлюбленного.
С высоты своих пьедесталов, у обтянутых оливковым, сборчатым шелком
стен, слушали беседу флорентинки с тонкими, задумчивыми лбами и юные,
мечтательные язычницы. Они поражали мягкой белизной, над переносицей у них
на золотой цепочке висели камеи. У них были выпуклые лбы, а волосы собраны,
как покрывала. Они высоко поднимали головы на длинных стройных шеях и
держали опущенными веки, такие тонкие, что, казалось, вот-вот порвутся.
Высоко подняв слабоочерченные брови и слегка надув губы или же полуоткрыв
их, с языком в углу рта, они улыбались едва заметной неизъяснимой улыбкой.
Они стояли полукругом за стульями женщин. Через плечо каждому из мужчин
заглядывал отрок или юноша-воин. Они были наги или закованы в латы, и из
бурого или черного полированного мрамора выглядывала их душа, невинная и
полная желаний. На их светлых лбах застыли подвиги, которых они не успели
совершить.
На главной стене находилась Паллада Ботичелли. Напротив, через открытую
на террасу дверь, вливался нежный майский воздух; близился вечер. В комнату,
точно гигантское серебряное зеркало, заглядывала лагуна, освещенная косыми
лучами солнца. Все видели друг друга на этом серебряном фоне. Художественные