- Почему же? - сказала Клелия. - Он ничего не имеет против вас в
качестве зятя. Вина в нас.
Мортейль проглотил намек.
- Не ошиблись ли мы, в сущности?
- Оставьте, наконец, этот вопрос в покое. Ведь мы согласились, что не
понимаем друг друга.
- Простите. Я докучаю вам?
- Вы скорей удивляете меня. Прекратим этот разговор. Ведь мы не в
состоянии говорить серьезно о нашем браке.
- Я чувствую себя в состоянии, - заявил Мортейль.
"Почему она не верит мне?" - думал он, искренно оскорбленный,
совершенно забыв, что только играет словами.
- Ну, хорошо, - сказала Клелия, задорно засмеявшись, - представим себе
картину: мы соединяем свои гербы. Ваш Бретонский лесной замок будет
отражаться в Большом канале, а палаццо Долан будет созерцать себя в болоте,
окружающем замок Мортейль, как в мертвом глазе. Я посажу своего супруга в
самую глубину нашего дворца и поверну ключ в замке. В свете мы только мешали
бы друг другу; у вас слишком буржуазные наклонности, как вы знаете. Но
каждый раз, как мне удастся получить власть над какой-нибудь влиятельной
особой, я позабочусь и о вас. Вы получите орден. У вас есть какой-нибудь?
- Да. Русский орден св. Станислава. Я получил его за свою пьесу, -
коротко и холодно ответил он.
- Вы будете также рыцарем итальянской короны, что имеет большую
ценность. Когда у моих ног будет лежать художник, я заставлю написать вас.
Он прервал ее болтовню.
- Послушайте, Клелия, вы серьезно оскорбляете меня. Вы шутите вещами,
которые для меня священны.
- Не сердитесь, - попросила она с пристыженным и робким видом. - Я была
легкомысленна, но я заглажу это. Вот...
Она протянула ему руку, прелестная и простодушная.
- Я буду вашей женой.
- Бога ради! - чуть не крикнул он. Он закрыл рот и размышлял.
"Дать заметить, что попался? Неужели сделать это?"
Но он уже держал ее руку. Они остановились перед палаццо Долан.
Несмотря на приглашение графа, Мортейль не поднялся наверх. Он остановился
на лестнице пристани и говорил себе, что это славная история. Он был
растерян, и в ушах его раздавалась угроза Проперции:
"Ты поклялся, Морис. Помни это, будь прост и верен и не заглядывай
больше в искусственный сад. Ты не знаешь, как это было бы ужасно".
- Что было бы ужасно? - спросил он затем, пожимая плечами. - С этой
женщиной нельзя говорить. Что она может сделать? И чего она хочет? Неужели
она думает запереть меня на всю жизнь в своей мастерской, как уже
попробовала раз в Петербурге? Она примирится с тем, что я женюсь. Это
единственное средство сделать ей ясным, что между нами все кончено. Она так
туга на понимание. Впрочем, я могу прежде оказать ей... известную
любезность, если она теперь, действительно, расположена к этому. Может быть,
и потом. В сущности, я доволен. Значит, тебя хотят, мой милый. Ты сегодня на
момент показался себе чем-то вроде прокаженного. Это было заблуждение. Тебя
хотят в мужья! И в любовники! Олимпия тоже образумится... Еще не все
кончено, мы еще поживем.
Лодочник ждал его приказаний. Мортейль все еще стоял на старых
мраморных ступенях и смотрел вниз, на свое отражение в воде. Он даже
повернул голову в сторону, чтобы насладиться также созерцанием своего
профиля.
- Нарцисс, - сказал он про себя и опять пожал плечами.
Двадцать часов спустя все знали, что помолвка Клелии и Мортейля
возобновлена. Герцогиня поспешила к Проперции. Она нашла ее в ее светлой,
обширной мастерской на Rio di San Felice; ничего не слыша и не видя, она с
молотком и резцом в руке носилась трепеща вдоль огромного полукруглого
барельефа. Герцогиня узнала фигуры.
- Это Любящие в аду! Это сбившейся в кучу, как воробьи зимой, стаей
носятся в пурпурном мраке, под ужасным оком Миноса, те проклятые, которых
любовь изгнала из нашей жизни. А вот впереди он сам выступает из глыбы,
скаля зубы и обвивая хвост два раза вокруг тела.
- Проперция, - просила герцогиня, - вы не хотите даже поздороваться со
мной? Мне хочется поцеловать вас за то, что вы работаете.
Но скульпторша ничего не слышала. С горящими глазами, с сжатыми губами,
она носилась от одной мраморной фигуры к другой, и ее гневная, мстительная
рука наносила удар каждой, оставляла ее и возвращалась к ней, не позволяя ни
одной из этих испуганно стонущих фигур застыть и достигнуть покоя.
"Не кажется ли Проперция сама, - думала герцогиня, - адским ураганом,
который этих гонимых своими страстями в жизни гонит теперь в вечности? Или
она - и пропасти и скала, на которой эти несчастные проклинают божественную
добродетель?
Под резцом Проперции то там, то здесь напрягался мускул, или на свет
выходили уста, вдыхавшие на жестком, гладком камне. Вихрь искривленных,
пылких и безнадежных тел бушевал все быстрее, внушая страх и отнимая
дыхание. Проходила пышная Семирамида, опьяняюще жаловалась Дидона,
Клеопатра, изможденная желаниями, прижимала кончики пальцев к жестким почкам
своих грудей. Елена проносилась мимо, белая, холодная, невинная. Ахилл,
покорный только любви, вставал на дыбы, а за ним мчались Парис и Тристан, и
еще, и еще - и, наконец, они, слишком много читавшие о Ланселоте, и оба
плакали.
Проперция остановилась немного дольше над этими двумя, и ее молоток
задрожал. Он положил сладостных грешников в объятия друг друга. Герцогиня
обхватила сзади ее голову.
- Вы чувствуете сострадание, по крайней мере, к этим?.. Проперция,
перестаньте! Вы пугаете меня.
- Оставьте меня, я должна кончить!
- Я уверяю вас, что у вас ничего не выйдет при такой бешеной работе. Вы
вся холодная и мокрая. Ваши руки тоже холодны, а между тем они уже целые
часы размахивают молотком. Для кого вы мучите себя так? Кто торопит вас?
Губы Проперции не разжимались. Ее взгляд пронизывал камень, извлекая из
него всем муки ада, как бы глубоко они не скрывались в нем.
- Послушайте, Проперция, - воскликнула герцогиня. - Вы не будете больше
ударять по плачущим глазам Франчески. Я положу на нее свою голову, - вот
так, теперь ударяйте!
Проперция, наконец, очнулась. Герцогиня увезла ее на Лидо. Они въехали
у св. Николая в маленький рукав и, избегая людей, прошли по дюнам и засохшей
траве к морю. Последние облака, как завеса, поднимались из него. После
тревожного дождливого дня море совершенно затихло и успокоилось; невинное и
бледно-голубое, оно как бы отвесно спускалось с неба. Над ним, точно легкое,
как паутина, розовое покрывало, уносился вдаль горизонт. Под вечерним
заревом желтым пламенем вспыхивали паруса.
Герцогиня шла у самого берега, по твердому песку и по ковру раковин,
голубых, белых, желто-красных и лиловых. Она любовно обходила каждый
маленький изгиб берега. Проперция шла за ней, тяжело дыша. Вдруг она
остановилась и пробормотала:
- Я задыхаюсь, как молоденькая девушка весной.
- Этот воздух душит, - сказала герцогиня. - Он точно петля из
стеклянных ниток, гибкая, мягкая, блестящая и очень крепкая.
Она обернулась. Проперция торопливо чертила кончиком зонтика на мокром
песке какие-то буквы. Маленькая волна, легкая и задорная, смыла их.
Проперция бессильно сказала:
- Так все. Каждый день я врезываю свою нежность и свой страх в его
сердце, - и каждый день все уносится прочь.
- И ведь он поклялся! - продолжала она. - На этот раз он поклялся! Он
обещал никогда больше не заглядывать в искусственный сад, в котором мы
причинили друг другу столько страданий. И тотчас же, в тот же вечер, он
опять вошел туда и взял себе там невесту... Ах! Она ждала его среди роз из
камня и мирт из фарфора. Они подходят друг к другу! Они будут лгать друг
другу, смеяться друг над другом, и любовь для них будет только игрой, - но
они будут принадлежать друг другу. Мной же, - о, я горда - мной он не
обладал ни разу за все эти годы!
- Как, Проперция, вы ни разу не позволили ему любить себя?
- О, я горда! Я - крестьянка с римских гор, я осталась дикаркой и
никогда не принадлежала мужчине... за исключением одного, - тихо прибавила
она, дрожа. - Он был слишком силен.
Она вздохнула. Она чувствовала, как все, что было в ней великого,
растворяется в безумном сладострастии этой минуты. Ее горе, затвердевшее за
день под тысячью ударов молота, растаяло в этом нежащем майском вечере,
разлилось по небу вместе с заревом, развеялось по дюнам вместе с песком,
расплылось в бесполезных словах, точно слабая прибрежная волна. Она
заговорила, обратившись к морю. Она говорила, кто она; она открывала это
морю.
- Я еще вижу широкое поле... Это было накануне Рождества. Мы хотели
сжечь в камине, там, наверху, в нашем темном скалистом гнезде,
рождественское дерево. И нам нужен был хворост, чтобы поджечь его. Пьерина и
я спустились в Кампанью. Какой темной и бесконечной была она! Ее жесткие
колючки сверкали на ярком солнце, а трамонтана ломала их, как стекло. Она
носилась над ними и со свистом гнала по голубому небу белые, как мука,
облака, с головокружительной быстротой, как будто смеясь.
Тогда пришел он и тоже смеялся. Он кричал уже издали по ветру, что
хочет нас обеих. Он был худощав, шляпа съехала у него на затылок. Его костюм
выцвел от солнца и непогоды, и кожа загрубела от ветра. Мы смеялись над ним
и угрожали ножами. Мы срезали ветви с терновых изгородей у реки. Мы были
рослые, сильные девушки... Он сразу напал на меня, более сильную, и стал
бороться со мной. Его товарищ, маленький и грязный, крепко держал Пьерину,
очередь которой была после моей... Я уколола его ножом в руку. Он засмеялся
и вышиб его у меня из руки. Вдруг Пьерина вырвалась. Раздался плеск воды:
они бросилась в реку. - Прыгай и ты, - крикнул бродяга, шумное дыхание
которого я ощущала на своем лице. - Но ты, конечно, слишком труслива! - Он
топнул ногой; на секунду он забыл меня. Я побежала к реке.
До нее было всего пятнадцать шагов. Чего только я не видела за эти
пятнадцать шагов и чего не передумала! Я видела: течение уносит Пьерину,
маленький, грязный человечек бросает ей веревку, она не берет ее, она
утонет. "Ты тоже утонешь", - говорю я себе, и бегу. Он бежит за мной и
смеется. Я вижу, как мчатся облака и как бегут по полю их тени. Я думаю: это
облако похоже на мешок, а вот это на ягненка; прежде чем они сольются, я
буду лежать в воде... Я видела сверкающую стаю диких голубей. Они летели
направо, потом поднялись вверх и полетели прямо. Я видела, что лес,
находившийся на расстоянии мили, был то синий, то черный. О, я могла бы и
теперь еще очертить пальцами в воздухе каждый клочок неба между деревьями!
Перед ним теснится стадо овец, крошечное, затерянное в пространстве. Я
различаю даже пастуха. Он находится наверно на расстоянии часа ходьбы, и я
кричу по ветру, чтобы он пришел и помог мне. Внезапно я думаю: "Теперь мне
не помогут ни люди, ни бог", и падаю, и он берет меня. Он со смехом берет
меня и идет дальше. Пьерина уже на другом берегу.
Герцогиня слушала и вспоминала, как ее изнасиловал сияющий от
поклонения толпы трибун. Она вспомнила и обо всем том, что перечувствовала с
тех пор, о чем грезила, во что играла и что пробудила к жизни. Вдруг она
сказала:
- И после этого вы стали великой художницей?
- После этого я долго шла, все дальше и дальше от родины, пока не
пришла в Рим. Я поступила в служанки к одному скульптору - Челести. Он не
знал, бедняга, что через восемь лет я буду делать ему памятник. Он скоро
перевел меня из кухни в мастерскую и заставил работать. Меня хвалили, мне
платили. Я чувствовала, что я нечто. Но внутри меня как будто сидел черный,
грубый зверь. Никто не знал об этом; но я была обречена ему. Он доставлял
мне почести и деньги. И когда они мне говорили, что я велика, в душе у меня
все темнело, а каждый раз, как я посылала своим деньги, мне казалось, что я
пятнаю их греховным заработком... Да, - сказала Проперция, обратив к
герцогине взгляд, тяжелый, как рок, - я великая художница, но когда-то среди
широкого поля меня изнасиловал бродяга.
Они помолчали.
- А ваша подруга? - спросила затем герцогиня. - Та, которая была готова
заплатить жизнью за свою девственность. Что стало с ней?
- Пьерина? Вы, наверное, знаете ее. Это Пьерина Фианти.
- Та самая, которая так прославилась банкротством маркиза Пини?
Куртизанка!.. Какое неожиданное будущее носим мы в себе! Вам, Проперция,
было предназначено любить маленького, улыбающегося парижанина. Вы знаете,
что он фат, который не может забыть, что его хрупкие прелести зажгли великую
Проперцию.
- Я это знаю. Что из того?
- Он стыдится вас и все-таки чувствует себя польщенным. Вы понимаете,
как все это мелко?
- Я понимаю. Что из того?
- Он не может найти выхода. Поэтому он женится. Вы должны извинить его,
это его последнее убежище от вас.
- Я знаю все. Я поспешила к нему: он не принял меня. Я написала ему,
спрашивая, хочет ли он, чтобы я убила себя. Он ответил, что очень сожалеет о
происшедшем недоразумении. Он советует мне выйти замуж или очень много
работать.
- Философ! А не сожалеете ли вы о том недоразумении, которое занесло
это умное, но призрачное существо в среду ваших выпуклых, вызывающих
мраморных богов?
- Я... не имею права. Ни выбора, ни заблуждений нет. В течение десяти
лет я знала только этих мраморных богов и ни одного мужчины. Но едва на мой
порог ступил Морис, моя мастерская наполнилась только его бюстами. Я
просто-напросто не отпускала его от себя, я таскала его за собой по всей
Европе. Он прав, он был немногим больше, чем мой импрессарио. По крайней
мере, никто не знал, насколько больше он был для меня. Для меня он стоял на
всех пьедесталах. Когда он уходил, все пустели. Сколько раз я запрещала ему
уходить и хотела его запереть, как тот Долан, который запер свою рабыню.
Один раз я сделала это: вблизи Петербурга, в усадьбе у опушки леса, где я
работала для великого князя. Морис стоял один перед своим собственным
бюстом. Я закончила его и увенчала розами. Я разглядывала его: мне
показалось, что вся нежность, которая была затоптана во мне десять лет тому
назад, среди широкого поля, вдруг поднялась, теплая и исцеленная, но полная
страха. Я вышла на цыпочках и заперла дверь на ключ. Я бродила по комнатам,
все возвращаясь к запертой двери, за которой он стоял перед своим бюстом. И
я прислушивалась, и ждала, и наслаждалась своим тайным обладанием, и
дрожала. Но под конец я только дрожала. Ключ горел у меня в кармане. Я
всунула его в замок и отперла. Морис сидел спиной к бюсту и курил. Я стала
бормотать извинения, сказала, что дверь заперла служанка. Он улыбался, а я
умирала от страха, что он может догадаться об истине.
Теперь я думаю, что он не догадался ни о чем. Он полон тонкостей, ему
никогда и в голову не придет нечто такое грубое, как то, что когда-то
случилось со мною, среди поля, под ветром и солнцем... И, может быть, во
всей моей нежности, во всей моей тоске по простой, неизменной любви,
свободной от хитрости, стыда, разочарования - быть может, в глубине души я
не хотела ничего другого, как быть еще раз так схваченной и изнасилованной,
как тогда бродягой... Я сказала ему это...
- Сказали ему?
- Но он ничего не понимает. Таких женщин, как Проперция, не берут,
говорит он. Их даже не просят. Вероятно, он прав. И все же я уже боролась с
ним не меньше, чем с бродягой. Но мы боролись в душе. Я часто приковывала
его к себе, когда он уже надеялся, что сможет презирать меня. Великий князь
дал ему орден, потому что я пожелала этого - чтобы иметь право любить его...
Он стал женихом; я была слепа, когда позволила ему это. Я завоевала его
обратно, и в то мгновение, когда он не хотел никого в мире, кроме меня, его
поманила леди Олимпия, и он пошел за ней. Потом он опять вернулся, я
простила ему - и, несмотря на свои клятвы, он во второй раз становится
женихом.
- Пора было бы покончить с ним, - сказала герцогиня. Лихорадочная речь
бледной женщины тревожила ее.
- Я сделаю это. Он ввел меня в лабиринт искусственного сада. Теперь я
сама запутаю его в нем. О, мое чувство было так просто, как камни, на
которые оно когда-то изливалось! Я была глупа, я не могла говорить Моя рука
принуждала камень, он говорил за меня. Теперь я знаю хитрости, которые
делают больно! Я подарила ему на память то, что было для меня дороже всего:
мою милую Фаустину, - и он небрежно отдал ее другим. Теперь я оставлю ему
другой знак памяти, который долго еще будет гореть у него в крови!
- Что вы хотите сделать? - спросила герцогиня. Проперция едва держалась
на ногах.
- О, я знаю, что я сделаю. Я придумала что-то, вы и не подозреваете,
что. Это превосходит самые коварные средства обольщения, какими когда-либо
мучила мужчину какая-нибудь пылкая авантюристка. Леди Олимпия отдается
только на одну ночь и оставляет в душе своего возлюбленного сожаление, что
он потерял ее. Но она все-таки отдается, не правда ли, и сожаление смягчено
каплей удовлетворения. Я сумею добыть из растений искусственного сада
гораздо более сильный яд... Один из нас, наверное, умрет от него, будем
надеяться, что, по крайней мере, один. И пусть бюст того, кто останется,
будет еще раз увенчан цветами, как тогда. Пусть он опять стоит перед ним и
любуется собой и своей победой!
Герцогиня принудила ее пойти дальше.
С седьмого июня лагуну окутали тяжелые испарения. Неподвижный влажный и
горячий воздух давил грудь. Все предметы казались скользкими на ощупь.
Набережная была полна томящихся людей, освежавших себя мороженым.
Герцогиня встретилась с Мортейлем; он сказал:
- Я хочу немного освежиться перед тем, как отправиться к Проперции.
Она заметила, что на нем визитный костюм.
- Проперция пригласила вас?
- Да... пригласила, если угодно употребить это слово.
- Я, кажется, понимаю вас и я говорю вам: берегитесь.
- Что вы хотите сказать? Прежде всего я следую вашему совету,
герцогиня. Вы, конечно, поверите мне, что иначе я наложил бы на свои уста
печать молчания. Но если я соглашаюсь на свидание, на которое меня зовет
Проперция, то именно потому, что вы советовали мне смягчить чувства бедной
женщины.
- Посредством... ночи любви.
- Добрая Проперция, как мало значения имеет для меня ее ночь любви. К
тому же я жених... Но если бы я мог обсудить положение вещей со своей
невестой, - есть вещи, о которых не говорят с молодыми девушками, - Клелия,
конечно, оказалась бы достаточно свободной от предрассудков, чтобы одобрить
мой образ действий. Она пожертвовала бы своими правами - я убежден в этом, -
чтобы видеть бедную, великую Проперцию более спокойной и счастливой. А ведь
в моей власти, не правда ли, сделать ее более спокойной и счастливой.
- Как счастливы вы сами! - воскликнула герцогиня. - Вы внушили уже
Проперции Понти целый ряд образов полной отчаяния страсти. Теперь вы
вызовете на свет творения ликующей, удовлетворенной любви. Вы - избранник,
вдохновляющий величайшую художницу наших дней!
- Вы думаете?
- И вы заслуживаете этого, - прибавила она, и ее насмешка была так
замаскирована, что Мортейль покраснел от удовольствия.
Несколько дней спустя она опять увидала его в мастерской скульпторши.
Комната была полна посетителей, восхищавшихся законченным барельефом с
бурным хороводом проклятых любовников. Мортейль сидел один, сгорбившись и
задумавшись. Очевидно, он провел бессонную ночь, глаза его казались
стеклянными. Он часто вставал и, держась неестественно прямо, подходил к
Проперции, не обращавшей на него внимания. Она не показывала, как
обыкновенно, свое творение молча; в этот день она была красноречива.
Случайные гости слушали ее, и им казалось, что сам мрамор говорит с ними.
Они переглядывались, изумленные тем, как глубоко они наслаждаются. Никто не
обращал внимания на тщательно отделанные замечания Мортейля. Герцогиня
бросила на него взгляд; в своем страхе он тотчас же избрал ее поверенной.
- Это глупо. Я в самом деле кажусь себе чем-то вроде прокаженного, -
пробормотал он.
Он овладел собой.
- Что вы хотите? Неудачный день. Проперция подвержена настроениям.
Но в следующий раз она застала ту же картину. Она осталась до конца.
Мортейль выскользнул из комнаты вслед за остальными. Герцогиня сказала:
- У него очень подавленный вид. Что вы сделали с ним? У него глаза, как
горячее стекло.
- О, - медленно произнесла Проперция. Она прошлась по обширной
мастерской, лихорадочно-бледная и напряженная, как будто за ее движениями
все еще следили пятьдесят любопытных глаз. - С недавнего времени, со времени
нашей странной ночи, он видит новую Проперцию, которой не видят другие. Он
пользуется всякой возможностью, чтобы подойти ко мне и шепнуть мне
что-нибудь, и я все еще чувствую на своем обнаженном теле его желание, точно
прикосновение теплых, влажных пальцев.
- Разве ваша ночь была такой странной?
- Спросите его. Он еще не оправился от испуга. Я позвала его. Когда он
раздвинул портьеры моей комнаты, он увидел меня совершенно нагой на диване
между подушками и мехами. Я была очень хороша. В первый раз в жизни
чувствовала я в своем теле то высокое искусство, которое обыкновенно высекаю
из мрамора. Свечи стояли наискось надо мной: голова и шея были откинуты
назад и лежали в полумраке. Нижняя часть ног тоже исчезала в тени. Но на
тело, с груди до колен, падал золотисто-желтый свет. Вокруг меня в полутьме
сверкали золотые крапинки на черном газе. Золотая парча за моими плечами
мрачно горела. Одну руку я подложила под волосы. Мускулы ее широко
распластались. Морис различал бархатистые тени под мышками. Округлив бедро,
я повернулась к нему, когда он вошел: ему было страшно.
Я ждала его, не говоря ни слова, и спокойно наблюдала за его
движениями. Его дыхание коснулось моей груди; я не могла помешать ей стать
теплою, так как его дыхание жгло. Он оживлял меня сначала своим дыханием,
потом голосом и, наконец, руками, которые дрожали. Он был Пигмалион. Да, я,
в руках которой он всегда был куском мягкой глины, я позволила ему
вообразить, что он вызовет возлюбленную из мрамора моего тела! Но когда он,
наконец, хотел взять меня, он заметил, что я все еще была камнем. Он
отшатнулся. Это повторялось все снова, - и так прошла ночь.
Вначале он выказал только удивление: я оказалась настолько сильнее его.
Он произнес несколько слов, порицавших мое поведение. Я молчала.
Тогда он сообщил мне, что любит меня. Я молча смотрела на него. В
заключение он, чтобы подтвердить себе свою мужественность, попробовал взять
меня насильно. Но он отлетел, не причинив себе никакого вреда, к увешанной
коврами стене. После этого он замахал руками, бледный от гнева, и бросился к
выходу.
Но он тотчас же опять выскочил из складок портьеры. Дверь была заперта
снаружи. Я велела запереть ее, я во второй раз отважилась похитить и
запереть человека, которого любила; но на этот раз я не бродила с дрожью
вокруг. Я сидела, нагая и беспощадная, в пустом, мягко обитом покое, где
между коврами чувствовалась духота дождливой ночи. Он шагал передо мной взад
и вперед, высоко подняв голову и совершенно успокоившись. "Вы знаете, что
это называется лишением свободы? - спросил он, - и что закон накажет вас за
это?" Но он не получил ответа. И мало-помалу он утратил холодное сознание
своего права и впал в бешенство. Он грозил опозорить меня, сделать меня
посмешищем улиц, запереть перед мной двери приличных домов. Он тряс дверь и
кричал: "Отоприте!". Ткани заглушали его голос, и, в конце концов, он
сообразил, что для парижанина во фраке звать на помощь в момент, когда он
находится в соблазнительном покое вместе с нагой Проперцией Понти, -
отчаянный шаг.
Он устал, осмотрелся, ища какого-нибудь сиденья, и не нашел ничего. Он
опустился на колени подле меня и стал умолять меня, кроткий и слабый, как
дитя. Вдруг он опомнился и принялся хвалить мою удачную шутку. Я заметила,
что у него стучат зубы. Я больше не позволяла его трясущимся рукам
прикасаться к моему телу. И, наконец, он стал стонать, извиваясь предо мной,
уничтоженный, в слезах. Я подождала, пока он бросился на меня в последний
раз, отчаявшись, почти без желания. Он тотчас же раскаялся в этом и
улыбнулся так любезно, как улыбается только он; он как будто хотел сказать:
"Простите, такому благовоспитанному человеку, как я, не подобает так вести
себя, я отлично знаю это, но в какие странные положения можно попасть"...
Затем он медленно опустился на пол, дрожа от усталости и возбуждения. Свечи
погасли, за коврами наступило утро. Я бросила ему одеяло: это была
единственная милость, которую я из сострадания оказала ему в эту ночь любви.
Ни одного слова я не сказала ему в эту ночь любви.
- Вы отомстили, - сказала герцогиня. - Вы должны быть довольны.
- Вполне довольна, - подтвердила Проперция. - Мне не нужно больше
ничего. Теперь он ежедневно спрашивает меня, порвать ли ему со своей
невестой. Я заявляю ему, что это лишнее. Он умоляет позволить ему отдать
свою жизнь на служение мне. - Слишком поздно, - отвечаю я. - Он будет всюду
следовать за мной. Он отступит, предсказываю я ему, как только увидит, что
Проперция отважилась пойти слишком далеко.
- Как он несчастен! - воскликнула герцогиня.
- Да! Как мы несчастны! - пробормотала Проперция.
Клелия и Мортейль ускорили день своей свадьбы. Накануне, в сумерки, к
герцогине явился хромой слуга Проперции, рыдая от ужаса: его госпожа при
смерти.
Герцогиня подъехала к дому Проперции. Канал был заполнен гондолами. На
грузовое судно спускали огромный мрамор: Любящих в аду. Граф Долан отдавал
приказания рабочим, съежившись в своем платье, морщинистый и властный.
качестве зятя. Вина в нас.
Мортейль проглотил намек.
- Не ошиблись ли мы, в сущности?
- Оставьте, наконец, этот вопрос в покое. Ведь мы согласились, что не
понимаем друг друга.
- Простите. Я докучаю вам?
- Вы скорей удивляете меня. Прекратим этот разговор. Ведь мы не в
состоянии говорить серьезно о нашем браке.
- Я чувствую себя в состоянии, - заявил Мортейль.
"Почему она не верит мне?" - думал он, искренно оскорбленный,
совершенно забыв, что только играет словами.
- Ну, хорошо, - сказала Клелия, задорно засмеявшись, - представим себе
картину: мы соединяем свои гербы. Ваш Бретонский лесной замок будет
отражаться в Большом канале, а палаццо Долан будет созерцать себя в болоте,
окружающем замок Мортейль, как в мертвом глазе. Я посажу своего супруга в
самую глубину нашего дворца и поверну ключ в замке. В свете мы только мешали
бы друг другу; у вас слишком буржуазные наклонности, как вы знаете. Но
каждый раз, как мне удастся получить власть над какой-нибудь влиятельной
особой, я позабочусь и о вас. Вы получите орден. У вас есть какой-нибудь?
- Да. Русский орден св. Станислава. Я получил его за свою пьесу, -
коротко и холодно ответил он.
- Вы будете также рыцарем итальянской короны, что имеет большую
ценность. Когда у моих ног будет лежать художник, я заставлю написать вас.
Он прервал ее болтовню.
- Послушайте, Клелия, вы серьезно оскорбляете меня. Вы шутите вещами,
которые для меня священны.
- Не сердитесь, - попросила она с пристыженным и робким видом. - Я была
легкомысленна, но я заглажу это. Вот...
Она протянула ему руку, прелестная и простодушная.
- Я буду вашей женой.
- Бога ради! - чуть не крикнул он. Он закрыл рот и размышлял.
"Дать заметить, что попался? Неужели сделать это?"
Но он уже держал ее руку. Они остановились перед палаццо Долан.
Несмотря на приглашение графа, Мортейль не поднялся наверх. Он остановился
на лестнице пристани и говорил себе, что это славная история. Он был
растерян, и в ушах его раздавалась угроза Проперции:
"Ты поклялся, Морис. Помни это, будь прост и верен и не заглядывай
больше в искусственный сад. Ты не знаешь, как это было бы ужасно".
- Что было бы ужасно? - спросил он затем, пожимая плечами. - С этой
женщиной нельзя говорить. Что она может сделать? И чего она хочет? Неужели
она думает запереть меня на всю жизнь в своей мастерской, как уже
попробовала раз в Петербурге? Она примирится с тем, что я женюсь. Это
единственное средство сделать ей ясным, что между нами все кончено. Она так
туга на понимание. Впрочем, я могу прежде оказать ей... известную
любезность, если она теперь, действительно, расположена к этому. Может быть,
и потом. В сущности, я доволен. Значит, тебя хотят, мой милый. Ты сегодня на
момент показался себе чем-то вроде прокаженного. Это было заблуждение. Тебя
хотят в мужья! И в любовники! Олимпия тоже образумится... Еще не все
кончено, мы еще поживем.
Лодочник ждал его приказаний. Мортейль все еще стоял на старых
мраморных ступенях и смотрел вниз, на свое отражение в воде. Он даже
повернул голову в сторону, чтобы насладиться также созерцанием своего
профиля.
- Нарцисс, - сказал он про себя и опять пожал плечами.
Двадцать часов спустя все знали, что помолвка Клелии и Мортейля
возобновлена. Герцогиня поспешила к Проперции. Она нашла ее в ее светлой,
обширной мастерской на Rio di San Felice; ничего не слыша и не видя, она с
молотком и резцом в руке носилась трепеща вдоль огромного полукруглого
барельефа. Герцогиня узнала фигуры.
- Это Любящие в аду! Это сбившейся в кучу, как воробьи зимой, стаей
носятся в пурпурном мраке, под ужасным оком Миноса, те проклятые, которых
любовь изгнала из нашей жизни. А вот впереди он сам выступает из глыбы,
скаля зубы и обвивая хвост два раза вокруг тела.
- Проперция, - просила герцогиня, - вы не хотите даже поздороваться со
мной? Мне хочется поцеловать вас за то, что вы работаете.
Но скульпторша ничего не слышала. С горящими глазами, с сжатыми губами,
она носилась от одной мраморной фигуры к другой, и ее гневная, мстительная
рука наносила удар каждой, оставляла ее и возвращалась к ней, не позволяя ни
одной из этих испуганно стонущих фигур застыть и достигнуть покоя.
"Не кажется ли Проперция сама, - думала герцогиня, - адским ураганом,
который этих гонимых своими страстями в жизни гонит теперь в вечности? Или
она - и пропасти и скала, на которой эти несчастные проклинают божественную
добродетель?
Под резцом Проперции то там, то здесь напрягался мускул, или на свет
выходили уста, вдыхавшие на жестком, гладком камне. Вихрь искривленных,
пылких и безнадежных тел бушевал все быстрее, внушая страх и отнимая
дыхание. Проходила пышная Семирамида, опьяняюще жаловалась Дидона,
Клеопатра, изможденная желаниями, прижимала кончики пальцев к жестким почкам
своих грудей. Елена проносилась мимо, белая, холодная, невинная. Ахилл,
покорный только любви, вставал на дыбы, а за ним мчались Парис и Тристан, и
еще, и еще - и, наконец, они, слишком много читавшие о Ланселоте, и оба
плакали.
Проперция остановилась немного дольше над этими двумя, и ее молоток
задрожал. Он положил сладостных грешников в объятия друг друга. Герцогиня
обхватила сзади ее голову.
- Вы чувствуете сострадание, по крайней мере, к этим?.. Проперция,
перестаньте! Вы пугаете меня.
- Оставьте меня, я должна кончить!
- Я уверяю вас, что у вас ничего не выйдет при такой бешеной работе. Вы
вся холодная и мокрая. Ваши руки тоже холодны, а между тем они уже целые
часы размахивают молотком. Для кого вы мучите себя так? Кто торопит вас?
Губы Проперции не разжимались. Ее взгляд пронизывал камень, извлекая из
него всем муки ада, как бы глубоко они не скрывались в нем.
- Послушайте, Проперция, - воскликнула герцогиня. - Вы не будете больше
ударять по плачущим глазам Франчески. Я положу на нее свою голову, - вот
так, теперь ударяйте!
Проперция, наконец, очнулась. Герцогиня увезла ее на Лидо. Они въехали
у св. Николая в маленький рукав и, избегая людей, прошли по дюнам и засохшей
траве к морю. Последние облака, как завеса, поднимались из него. После
тревожного дождливого дня море совершенно затихло и успокоилось; невинное и
бледно-голубое, оно как бы отвесно спускалось с неба. Над ним, точно легкое,
как паутина, розовое покрывало, уносился вдаль горизонт. Под вечерним
заревом желтым пламенем вспыхивали паруса.
Герцогиня шла у самого берега, по твердому песку и по ковру раковин,
голубых, белых, желто-красных и лиловых. Она любовно обходила каждый
маленький изгиб берега. Проперция шла за ней, тяжело дыша. Вдруг она
остановилась и пробормотала:
- Я задыхаюсь, как молоденькая девушка весной.
- Этот воздух душит, - сказала герцогиня. - Он точно петля из
стеклянных ниток, гибкая, мягкая, блестящая и очень крепкая.
Она обернулась. Проперция торопливо чертила кончиком зонтика на мокром
песке какие-то буквы. Маленькая волна, легкая и задорная, смыла их.
Проперция бессильно сказала:
- Так все. Каждый день я врезываю свою нежность и свой страх в его
сердце, - и каждый день все уносится прочь.
- И ведь он поклялся! - продолжала она. - На этот раз он поклялся! Он
обещал никогда больше не заглядывать в искусственный сад, в котором мы
причинили друг другу столько страданий. И тотчас же, в тот же вечер, он
опять вошел туда и взял себе там невесту... Ах! Она ждала его среди роз из
камня и мирт из фарфора. Они подходят друг к другу! Они будут лгать друг
другу, смеяться друг над другом, и любовь для них будет только игрой, - но
они будут принадлежать друг другу. Мной же, - о, я горда - мной он не
обладал ни разу за все эти годы!
- Как, Проперция, вы ни разу не позволили ему любить себя?
- О, я горда! Я - крестьянка с римских гор, я осталась дикаркой и
никогда не принадлежала мужчине... за исключением одного, - тихо прибавила
она, дрожа. - Он был слишком силен.
Она вздохнула. Она чувствовала, как все, что было в ней великого,
растворяется в безумном сладострастии этой минуты. Ее горе, затвердевшее за
день под тысячью ударов молота, растаяло в этом нежащем майском вечере,
разлилось по небу вместе с заревом, развеялось по дюнам вместе с песком,
расплылось в бесполезных словах, точно слабая прибрежная волна. Она
заговорила, обратившись к морю. Она говорила, кто она; она открывала это
морю.
- Я еще вижу широкое поле... Это было накануне Рождества. Мы хотели
сжечь в камине, там, наверху, в нашем темном скалистом гнезде,
рождественское дерево. И нам нужен был хворост, чтобы поджечь его. Пьерина и
я спустились в Кампанью. Какой темной и бесконечной была она! Ее жесткие
колючки сверкали на ярком солнце, а трамонтана ломала их, как стекло. Она
носилась над ними и со свистом гнала по голубому небу белые, как мука,
облака, с головокружительной быстротой, как будто смеясь.
Тогда пришел он и тоже смеялся. Он кричал уже издали по ветру, что
хочет нас обеих. Он был худощав, шляпа съехала у него на затылок. Его костюм
выцвел от солнца и непогоды, и кожа загрубела от ветра. Мы смеялись над ним
и угрожали ножами. Мы срезали ветви с терновых изгородей у реки. Мы были
рослые, сильные девушки... Он сразу напал на меня, более сильную, и стал
бороться со мной. Его товарищ, маленький и грязный, крепко держал Пьерину,
очередь которой была после моей... Я уколола его ножом в руку. Он засмеялся
и вышиб его у меня из руки. Вдруг Пьерина вырвалась. Раздался плеск воды:
они бросилась в реку. - Прыгай и ты, - крикнул бродяга, шумное дыхание
которого я ощущала на своем лице. - Но ты, конечно, слишком труслива! - Он
топнул ногой; на секунду он забыл меня. Я побежала к реке.
До нее было всего пятнадцать шагов. Чего только я не видела за эти
пятнадцать шагов и чего не передумала! Я видела: течение уносит Пьерину,
маленький, грязный человечек бросает ей веревку, она не берет ее, она
утонет. "Ты тоже утонешь", - говорю я себе, и бегу. Он бежит за мной и
смеется. Я вижу, как мчатся облака и как бегут по полю их тени. Я думаю: это
облако похоже на мешок, а вот это на ягненка; прежде чем они сольются, я
буду лежать в воде... Я видела сверкающую стаю диких голубей. Они летели
направо, потом поднялись вверх и полетели прямо. Я видела, что лес,
находившийся на расстоянии мили, был то синий, то черный. О, я могла бы и
теперь еще очертить пальцами в воздухе каждый клочок неба между деревьями!
Перед ним теснится стадо овец, крошечное, затерянное в пространстве. Я
различаю даже пастуха. Он находится наверно на расстоянии часа ходьбы, и я
кричу по ветру, чтобы он пришел и помог мне. Внезапно я думаю: "Теперь мне
не помогут ни люди, ни бог", и падаю, и он берет меня. Он со смехом берет
меня и идет дальше. Пьерина уже на другом берегу.
Герцогиня слушала и вспоминала, как ее изнасиловал сияющий от
поклонения толпы трибун. Она вспомнила и обо всем том, что перечувствовала с
тех пор, о чем грезила, во что играла и что пробудила к жизни. Вдруг она
сказала:
- И после этого вы стали великой художницей?
- После этого я долго шла, все дальше и дальше от родины, пока не
пришла в Рим. Я поступила в служанки к одному скульптору - Челести. Он не
знал, бедняга, что через восемь лет я буду делать ему памятник. Он скоро
перевел меня из кухни в мастерскую и заставил работать. Меня хвалили, мне
платили. Я чувствовала, что я нечто. Но внутри меня как будто сидел черный,
грубый зверь. Никто не знал об этом; но я была обречена ему. Он доставлял
мне почести и деньги. И когда они мне говорили, что я велика, в душе у меня
все темнело, а каждый раз, как я посылала своим деньги, мне казалось, что я
пятнаю их греховным заработком... Да, - сказала Проперция, обратив к
герцогине взгляд, тяжелый, как рок, - я великая художница, но когда-то среди
широкого поля меня изнасиловал бродяга.
Они помолчали.
- А ваша подруга? - спросила затем герцогиня. - Та, которая была готова
заплатить жизнью за свою девственность. Что стало с ней?
- Пьерина? Вы, наверное, знаете ее. Это Пьерина Фианти.
- Та самая, которая так прославилась банкротством маркиза Пини?
Куртизанка!.. Какое неожиданное будущее носим мы в себе! Вам, Проперция,
было предназначено любить маленького, улыбающегося парижанина. Вы знаете,
что он фат, который не может забыть, что его хрупкие прелести зажгли великую
Проперцию.
- Я это знаю. Что из того?
- Он стыдится вас и все-таки чувствует себя польщенным. Вы понимаете,
как все это мелко?
- Я понимаю. Что из того?
- Он не может найти выхода. Поэтому он женится. Вы должны извинить его,
это его последнее убежище от вас.
- Я знаю все. Я поспешила к нему: он не принял меня. Я написала ему,
спрашивая, хочет ли он, чтобы я убила себя. Он ответил, что очень сожалеет о
происшедшем недоразумении. Он советует мне выйти замуж или очень много
работать.
- Философ! А не сожалеете ли вы о том недоразумении, которое занесло
это умное, но призрачное существо в среду ваших выпуклых, вызывающих
мраморных богов?
- Я... не имею права. Ни выбора, ни заблуждений нет. В течение десяти
лет я знала только этих мраморных богов и ни одного мужчины. Но едва на мой
порог ступил Морис, моя мастерская наполнилась только его бюстами. Я
просто-напросто не отпускала его от себя, я таскала его за собой по всей
Европе. Он прав, он был немногим больше, чем мой импрессарио. По крайней
мере, никто не знал, насколько больше он был для меня. Для меня он стоял на
всех пьедесталах. Когда он уходил, все пустели. Сколько раз я запрещала ему
уходить и хотела его запереть, как тот Долан, который запер свою рабыню.
Один раз я сделала это: вблизи Петербурга, в усадьбе у опушки леса, где я
работала для великого князя. Морис стоял один перед своим собственным
бюстом. Я закончила его и увенчала розами. Я разглядывала его: мне
показалось, что вся нежность, которая была затоптана во мне десять лет тому
назад, среди широкого поля, вдруг поднялась, теплая и исцеленная, но полная
страха. Я вышла на цыпочках и заперла дверь на ключ. Я бродила по комнатам,
все возвращаясь к запертой двери, за которой он стоял перед своим бюстом. И
я прислушивалась, и ждала, и наслаждалась своим тайным обладанием, и
дрожала. Но под конец я только дрожала. Ключ горел у меня в кармане. Я
всунула его в замок и отперла. Морис сидел спиной к бюсту и курил. Я стала
бормотать извинения, сказала, что дверь заперла служанка. Он улыбался, а я
умирала от страха, что он может догадаться об истине.
Теперь я думаю, что он не догадался ни о чем. Он полон тонкостей, ему
никогда и в голову не придет нечто такое грубое, как то, что когда-то
случилось со мною, среди поля, под ветром и солнцем... И, может быть, во
всей моей нежности, во всей моей тоске по простой, неизменной любви,
свободной от хитрости, стыда, разочарования - быть может, в глубине души я
не хотела ничего другого, как быть еще раз так схваченной и изнасилованной,
как тогда бродягой... Я сказала ему это...
- Сказали ему?
- Но он ничего не понимает. Таких женщин, как Проперция, не берут,
говорит он. Их даже не просят. Вероятно, он прав. И все же я уже боролась с
ним не меньше, чем с бродягой. Но мы боролись в душе. Я часто приковывала
его к себе, когда он уже надеялся, что сможет презирать меня. Великий князь
дал ему орден, потому что я пожелала этого - чтобы иметь право любить его...
Он стал женихом; я была слепа, когда позволила ему это. Я завоевала его
обратно, и в то мгновение, когда он не хотел никого в мире, кроме меня, его
поманила леди Олимпия, и он пошел за ней. Потом он опять вернулся, я
простила ему - и, несмотря на свои клятвы, он во второй раз становится
женихом.
- Пора было бы покончить с ним, - сказала герцогиня. Лихорадочная речь
бледной женщины тревожила ее.
- Я сделаю это. Он ввел меня в лабиринт искусственного сада. Теперь я
сама запутаю его в нем. О, мое чувство было так просто, как камни, на
которые оно когда-то изливалось! Я была глупа, я не могла говорить Моя рука
принуждала камень, он говорил за меня. Теперь я знаю хитрости, которые
делают больно! Я подарила ему на память то, что было для меня дороже всего:
мою милую Фаустину, - и он небрежно отдал ее другим. Теперь я оставлю ему
другой знак памяти, который долго еще будет гореть у него в крови!
- Что вы хотите сделать? - спросила герцогиня. Проперция едва держалась
на ногах.
- О, я знаю, что я сделаю. Я придумала что-то, вы и не подозреваете,
что. Это превосходит самые коварные средства обольщения, какими когда-либо
мучила мужчину какая-нибудь пылкая авантюристка. Леди Олимпия отдается
только на одну ночь и оставляет в душе своего возлюбленного сожаление, что
он потерял ее. Но она все-таки отдается, не правда ли, и сожаление смягчено
каплей удовлетворения. Я сумею добыть из растений искусственного сада
гораздо более сильный яд... Один из нас, наверное, умрет от него, будем
надеяться, что, по крайней мере, один. И пусть бюст того, кто останется,
будет еще раз увенчан цветами, как тогда. Пусть он опять стоит перед ним и
любуется собой и своей победой!
Герцогиня принудила ее пойти дальше.
С седьмого июня лагуну окутали тяжелые испарения. Неподвижный влажный и
горячий воздух давил грудь. Все предметы казались скользкими на ощупь.
Набережная была полна томящихся людей, освежавших себя мороженым.
Герцогиня встретилась с Мортейлем; он сказал:
- Я хочу немного освежиться перед тем, как отправиться к Проперции.
Она заметила, что на нем визитный костюм.
- Проперция пригласила вас?
- Да... пригласила, если угодно употребить это слово.
- Я, кажется, понимаю вас и я говорю вам: берегитесь.
- Что вы хотите сказать? Прежде всего я следую вашему совету,
герцогиня. Вы, конечно, поверите мне, что иначе я наложил бы на свои уста
печать молчания. Но если я соглашаюсь на свидание, на которое меня зовет
Проперция, то именно потому, что вы советовали мне смягчить чувства бедной
женщины.
- Посредством... ночи любви.
- Добрая Проперция, как мало значения имеет для меня ее ночь любви. К
тому же я жених... Но если бы я мог обсудить положение вещей со своей
невестой, - есть вещи, о которых не говорят с молодыми девушками, - Клелия,
конечно, оказалась бы достаточно свободной от предрассудков, чтобы одобрить
мой образ действий. Она пожертвовала бы своими правами - я убежден в этом, -
чтобы видеть бедную, великую Проперцию более спокойной и счастливой. А ведь
в моей власти, не правда ли, сделать ее более спокойной и счастливой.
- Как счастливы вы сами! - воскликнула герцогиня. - Вы внушили уже
Проперции Понти целый ряд образов полной отчаяния страсти. Теперь вы
вызовете на свет творения ликующей, удовлетворенной любви. Вы - избранник,
вдохновляющий величайшую художницу наших дней!
- Вы думаете?
- И вы заслуживаете этого, - прибавила она, и ее насмешка была так
замаскирована, что Мортейль покраснел от удовольствия.
Несколько дней спустя она опять увидала его в мастерской скульпторши.
Комната была полна посетителей, восхищавшихся законченным барельефом с
бурным хороводом проклятых любовников. Мортейль сидел один, сгорбившись и
задумавшись. Очевидно, он провел бессонную ночь, глаза его казались
стеклянными. Он часто вставал и, держась неестественно прямо, подходил к
Проперции, не обращавшей на него внимания. Она не показывала, как
обыкновенно, свое творение молча; в этот день она была красноречива.
Случайные гости слушали ее, и им казалось, что сам мрамор говорит с ними.
Они переглядывались, изумленные тем, как глубоко они наслаждаются. Никто не
обращал внимания на тщательно отделанные замечания Мортейля. Герцогиня
бросила на него взгляд; в своем страхе он тотчас же избрал ее поверенной.
- Это глупо. Я в самом деле кажусь себе чем-то вроде прокаженного, -
пробормотал он.
Он овладел собой.
- Что вы хотите? Неудачный день. Проперция подвержена настроениям.
Но в следующий раз она застала ту же картину. Она осталась до конца.
Мортейль выскользнул из комнаты вслед за остальными. Герцогиня сказала:
- У него очень подавленный вид. Что вы сделали с ним? У него глаза, как
горячее стекло.
- О, - медленно произнесла Проперция. Она прошлась по обширной
мастерской, лихорадочно-бледная и напряженная, как будто за ее движениями
все еще следили пятьдесят любопытных глаз. - С недавнего времени, со времени
нашей странной ночи, он видит новую Проперцию, которой не видят другие. Он
пользуется всякой возможностью, чтобы подойти ко мне и шепнуть мне
что-нибудь, и я все еще чувствую на своем обнаженном теле его желание, точно
прикосновение теплых, влажных пальцев.
- Разве ваша ночь была такой странной?
- Спросите его. Он еще не оправился от испуга. Я позвала его. Когда он
раздвинул портьеры моей комнаты, он увидел меня совершенно нагой на диване
между подушками и мехами. Я была очень хороша. В первый раз в жизни
чувствовала я в своем теле то высокое искусство, которое обыкновенно высекаю
из мрамора. Свечи стояли наискось надо мной: голова и шея были откинуты
назад и лежали в полумраке. Нижняя часть ног тоже исчезала в тени. Но на
тело, с груди до колен, падал золотисто-желтый свет. Вокруг меня в полутьме
сверкали золотые крапинки на черном газе. Золотая парча за моими плечами
мрачно горела. Одну руку я подложила под волосы. Мускулы ее широко
распластались. Морис различал бархатистые тени под мышками. Округлив бедро,
я повернулась к нему, когда он вошел: ему было страшно.
Я ждала его, не говоря ни слова, и спокойно наблюдала за его
движениями. Его дыхание коснулось моей груди; я не могла помешать ей стать
теплою, так как его дыхание жгло. Он оживлял меня сначала своим дыханием,
потом голосом и, наконец, руками, которые дрожали. Он был Пигмалион. Да, я,
в руках которой он всегда был куском мягкой глины, я позволила ему
вообразить, что он вызовет возлюбленную из мрамора моего тела! Но когда он,
наконец, хотел взять меня, он заметил, что я все еще была камнем. Он
отшатнулся. Это повторялось все снова, - и так прошла ночь.
Вначале он выказал только удивление: я оказалась настолько сильнее его.
Он произнес несколько слов, порицавших мое поведение. Я молчала.
Тогда он сообщил мне, что любит меня. Я молча смотрела на него. В
заключение он, чтобы подтвердить себе свою мужественность, попробовал взять
меня насильно. Но он отлетел, не причинив себе никакого вреда, к увешанной
коврами стене. После этого он замахал руками, бледный от гнева, и бросился к
выходу.
Но он тотчас же опять выскочил из складок портьеры. Дверь была заперта
снаружи. Я велела запереть ее, я во второй раз отважилась похитить и
запереть человека, которого любила; но на этот раз я не бродила с дрожью
вокруг. Я сидела, нагая и беспощадная, в пустом, мягко обитом покое, где
между коврами чувствовалась духота дождливой ночи. Он шагал передо мной взад
и вперед, высоко подняв голову и совершенно успокоившись. "Вы знаете, что
это называется лишением свободы? - спросил он, - и что закон накажет вас за
это?" Но он не получил ответа. И мало-помалу он утратил холодное сознание
своего права и впал в бешенство. Он грозил опозорить меня, сделать меня
посмешищем улиц, запереть перед мной двери приличных домов. Он тряс дверь и
кричал: "Отоприте!". Ткани заглушали его голос, и, в конце концов, он
сообразил, что для парижанина во фраке звать на помощь в момент, когда он
находится в соблазнительном покое вместе с нагой Проперцией Понти, -
отчаянный шаг.
Он устал, осмотрелся, ища какого-нибудь сиденья, и не нашел ничего. Он
опустился на колени подле меня и стал умолять меня, кроткий и слабый, как
дитя. Вдруг он опомнился и принялся хвалить мою удачную шутку. Я заметила,
что у него стучат зубы. Я больше не позволяла его трясущимся рукам
прикасаться к моему телу. И, наконец, он стал стонать, извиваясь предо мной,
уничтоженный, в слезах. Я подождала, пока он бросился на меня в последний
раз, отчаявшись, почти без желания. Он тотчас же раскаялся в этом и
улыбнулся так любезно, как улыбается только он; он как будто хотел сказать:
"Простите, такому благовоспитанному человеку, как я, не подобает так вести
себя, я отлично знаю это, но в какие странные положения можно попасть"...
Затем он медленно опустился на пол, дрожа от усталости и возбуждения. Свечи
погасли, за коврами наступило утро. Я бросила ему одеяло: это была
единственная милость, которую я из сострадания оказала ему в эту ночь любви.
Ни одного слова я не сказала ему в эту ночь любви.
- Вы отомстили, - сказала герцогиня. - Вы должны быть довольны.
- Вполне довольна, - подтвердила Проперция. - Мне не нужно больше
ничего. Теперь он ежедневно спрашивает меня, порвать ли ему со своей
невестой. Я заявляю ему, что это лишнее. Он умоляет позволить ему отдать
свою жизнь на служение мне. - Слишком поздно, - отвечаю я. - Он будет всюду
следовать за мной. Он отступит, предсказываю я ему, как только увидит, что
Проперция отважилась пойти слишком далеко.
- Как он несчастен! - воскликнула герцогиня.
- Да! Как мы несчастны! - пробормотала Проперция.
Клелия и Мортейль ускорили день своей свадьбы. Накануне, в сумерки, к
герцогине явился хромой слуга Проперции, рыдая от ужаса: его госпожа при
смерти.
Герцогиня подъехала к дому Проперции. Канал был заполнен гондолами. На
грузовое судно спускали огромный мрамор: Любящих в аду. Граф Долан отдавал
приказания рабочим, съежившись в своем платье, морщинистый и властный.