Маншетт Жан-Патрик. Мотив убийства

   – Жерар тоже ваш сын? – спросил я.
   – Жерар? – Он посмотрел с недоумением. – А, брат. Нет, нет. Меня в это время там уже не было, я уехал. Я узнал об этом позднее. В Америке я был занят очень важными делами. Мне некогда было воспитывать дочь. У меня есть извинение.
   Я кивнул. Что еще мне оставалось? Он продолжал:
   – Я смог выбраться только в этом году. Наверное, мне не следовало этого делать. Это может повредить моим делам в Соединенных Штатах. Я имею в виду мое отсутствие. Но я приехал, потому что узнал о том, что моя девочка попала в... скверное положение.
   Он посмотрел на меня.
   – Да, в скверное, – подтвердил я. – У нее были неприятности.
   – Эти фильмы... – сказал он. – И друзья. Развратные. Эдди Альфонсио и другие того же типа. Итак, я приехал. Она не знала, что я ее отец, вы понимаете? Прежде чем встретиться с ней, я установил наблюдение. Ее как раз и убили в тот вечер, когда я установил наблюдение.
   Ему надоела головоломка, и он бросил кубик в угол комнаты. Куб снова рассыпался на двадцать щепок. Мариус развел руками.
   – Убили, – повторил он.
   Он снова заплакал, как фонтан. Губы его шевелились, но он больше не изрек ни слова. Он уже не вызывал во мне жалости. Я плеснул коньяк на дно моей кофейной чашки и выпил его.
   – И теперь вы охотитесь за убийцей, – сказал я. – Чтобы уничтожить его.
   Он кивнул, вытирая лицо носовым платком.
   – И вы думаете, что убийцей может быть Мемфис Шарль, – добавил я.
   – А вы так не думаете, Тарпон?
   – Нет.
   – И вы можете это доказать?
   Я пожал плечами.
   – Это из-за имитации изнасилования, – объяснил он. – Как если бы женщина хотела сделать вид, что преступление совершено мужчиной. Вы понимаете? Вы знаете?
   – Я знаю, – сказал я. – А вы? Откуда вы это знаете?
   – Ах, Тарпон, – сказал он, – я уже вам говорил, что я очень влиятельный человек. Если мне нужна информация, я получаю ее.
   Говоря это, он немного приосанился, но в общем вид у него был подавленный. В конечном счете это был забавный допрос, но вел его я. И информацию получал тоже я. Я поднялся. Теперь я уже мог передвигаться без посторонней помощи.
   – Мне действительно нужно идти, – сказал я.
   – Нет, – прошептал он. – Мне нужна Мемфис Шарль, немедленно. Чем больше вы упорствуете, тем больше я ощущаю в этом необходимость. Вы понимаете?
   – Я понимаю, – сказал я. – Тем не менее, я говорю «нет». И я ухожу.
   – Луиджи! – позвал старый Мариус.
   Дверь тут же открылась, и на пороге появился вышеупомянутый Карузо. Старик что-то сказал ему по-американски. Карузо посмотрел на меня с искрой удовлетворения во взгляде. Он пошел на меня.
   – Давайте не будем драться здесь, – сказал я. – Я имею в виду «Хилтон». Вас за это упрячут, старина.
   Карузо наступал на меня, а я отходил к окну. Быстрым движением он вынул из бокового кармана какой-то предмет из своей металлоколлекции. Это был «кольт». Он делает большие дыры. Пистотлет был даже без глушителя. Мне было страшно. Очень страшно. В этот момент зазвонил телефон. Карузо застыл на месте. Он щурил глаза, как сова на солнце. Только я не знаю, есть ли у сов веки.
   Мариус снял трубку. Он слушал, наморщив лоб. Потом посмотрел на меня с озабоченным видом.
   – Хорошо. Спасибо, – и повесил трубку.
   – Все о'кей, Луиджи, – сказал Мариус. Карузо кивнул ему и с разочарованным видом вышел из комнаты, сунув «кольт» в карман своих брюк.
   Мариус равнодушно взглянул на меня.
   – Я знаю, где находится Мемфис Шарль, – сказал он.
   Я ничего не ответил, потому что не верил ему. Я думал, что он покупает меня, чтобы я раскололся.
   – Она арестована, – сказал Мариус – Мне только что позвонил один э-э... функционер. Они обнаружили ее машину на стоянке и устроили засаду, вы понимаете?
   – Мышеловку, – рассеянно прошептал я.
   – Вот именно. Итак, когда девушка подошла к машине, ее арестовали. Сейчас она в тюрьме. Вы можете идти, Тарпон.
   Я пошел к выходу, думая о том, что мне придется теперь разгребать все это, но больше всего меня беспокоило сейчас другое. Подойдя к двери, я повернул голову и сказал:
   – Если она в тюрьме, то вы не сможете заглянуть ей в глаза. Должно свершиться правосудие.
   Он молча улыбался мне в ответ.
   – Если это она убила мою дочь, то я уничтожу ее, – сказал Мариус – Где бы она ни находилась. Даже в тюрьме.
   – Хорошо, – сказал я. – До свидания, Горизия.
   – Прощайте, Тарпон.
   Я вышел в холл. Карузо и шофер «мерседеса» сидели за маленьким столиком и играли в китайские шашки. Они вернули мне мои часы, ключи и ручку. После этого я вышел.
   К ветровому стеклу «аронды» были приклеены два протокола о штрафе. Я их разорвал и выбросил в канаву. Мне некуда было спешить. Я сел в машину. Я чувствовал себя усталым и голодным. Я подумал, что мне лучше всего вернуться домой и ждать полицейских, которые рано или поздно придут за мной.

* * *

   Когда я припарковал машину на улице Сен-Мартен, было пятнадцать минут второго. Я зашел в бакалейную лавку и купил банку мясного рагу с бобами и бутылку «Амстеля».
   Поднимаясь по лестнице, я столкнулся с помятым человечком в коричневом костюме-тройке с перхотью на плечах и лысой голове.
   – Вы месье Тарпон? Эжен-Луи-Мари? – спросил он меня с суетливым видом.
   – Да.
   – Вот повестка.
   Он неловко открыл портфель и протянул мне лист бумаги. Я расписался в получении.
   – Всего хорошего! – бросил он, исчезая.
   Я должен был предстать перед следователем Деруссо завтра, в пятницу, в пятнадцать часов.
   Я сложил бумагу настолько аккуратно, насколько мне позволяли мои руки, занятые консервной банкой и пивом, и сунул ее в карман. Я поднялся по лестнице и вошел к себе.
   В квартире царил беспорядок, но не такой, какой оставляют после себя грабители. Такой беспорядок остается обычно после обыска без ордера. Очевидно, квартиру обыскали полицейские после моего похищения.
   Я прошел на кухню, чтобы выложить на стол покупки, разделся и стал мыться над раковиной. В этот момент зазвонил телефон.
   – Я звоню вам уже в шестой раз, – сообщил мне Хейман. – Я уже собирался звонить в полицию, чтобы отправить их в «Хилтон». Где вы были? Почему вы не позвонили мне?
   Я кратко объяснил. Моя рука была в мыле, и трубка тоже стала мыльной.
   – Горизия? – повторил Хейман. – Не знаю. Я вообще плохо знаю сегодняшний воровской мир. Я рядом с отелем. Вы в курсе?
   – С каким отелем? В курсе чего?
   – Не прикидывайтесь дурачком, Тарпон. Я говорю об отеле, в котором вы остановились с Мемфис Шарль. Под именем Малои. Есть новости. Неприятные. Печальные.
   – Опечальте меня.
   – Под ее матрацем нашли пачку гнусных снимков, – сказал Хейман. – На всех снимках изображена Гризельда с разными партнерами. Имена партнеров обозначены, но я не смог их узнать. Во всяком случае, это великолепный материал для шантажа. Но это еще не самое печальное.
   – Опечальте меня еще больше.
   – Вы помните о рукоятке ножа? Об окровавленной рукоятке? Альфонсио тоже был убит ножом.
   – Да, – вздохнул я. – И нож сломался. Рукоятки не было.
   – Мне кажется, ее нашли.
   – Да.
   Мы помолчали с полминуты. Было слышно наше дыхание.
   – А малышка вам нравилась? – наконец спросил Хейман.
   – Да, нравилась, – ответил я.
   Едва я успел закончить разговор и вернуться к раковине, как телефон снова зазвонил. На этот раз на проводе был Жерар Сержан. Он хотел узнать, есть ли новости, что я делаю и что уже сделал. Я ему сказал, как обстоят дела. Я ни словом не упомянул ему о плачущем человеке, Мариусе Горизия, потому что не хотел расстраивать его рассказом о прошлом матери. Я рассказал ему почти все, включая мои перемещения с Мемфис Шарль. Рано или поздно он все равно узнал бы об этом.
   Он воспринял все гораздо легче, чем я предполагал.
   – Вы делали все, как лучше, – сказал он.
   – Да.
   – А что вы думаете делать дальше, Тарпон?
   Я как раз задавал этот вопрос себе.
   – Я не думаю, что девушка виновата, – сказал Жерар Сержан.
   – Почему?
   – Эти снимки... под матрацем, вы говорите? Это такой несерьезный тайник, особенно в отеле.
   – Да, – согласился я.
   Господи, как он меня раздражал!
   – Вы продолжаете вести расследование? – спросил он.
   – Да.
   – Кроме того, девушка... – замялся он. – Видите ли, не женское это дело – убивать людей.
   Еще один, считающий, что женщина – это нечто хрупкое, нежное и чистое. И все равно он раздражал меня.
   Мы обменялись еще несколькими фразами, после чего я вернулся к раковине.
   На этот раз мне удалось закончить процедуру, которую я начал. Я помылся и побрился, надел старые вельветовые брюки в крупный рубчик, клетчатую сорочку и черные нейлоновые носки. Я сунул ноги в тапочки, открыл банку рагу и выложил содержимое в кастрюлю, чтобы разогреть. Ел прямо из кастрюли и пил из горлышка. Во время еды я думал.
   Я закончил есть без десяти три. Сегодня четверг. Вся эта история началась в понедельник вечером, и мне казалось, что за эти два с половиной дня я состарился на десять лет. Я подошел к телефону и снял трубку.
   Лысенко только что приехал, и меня соединили с ним почти без всякого выпендрежа.
   – Сегодня в четыре часа вы должны оставить деньги в обмен на гнусный снимок, вернее, негатив на вокзале Монпарнас? – спросил я.
   – Я уже вам сказал, что не намерен...
   – Да, – перебил я. – Я знаю. Если вас не затруднит, не могли бы вы приехать туда с чемоданчиком, набитым старыми газетами или чем-нибудь в этом роде?
   Он задумался на секунду.
   – Вы хотите устроить засаду?
   – Да.
   Он проворчал:
   – Этот кретин и нам тоже устраивает ловушку на свой лад. Надо быть умственно неполноценным, чтобы требовать деньги таким образом Автоматическая камера хранения на Монпарнасе? Это силок для птиц, по его мнению.
   – Да, – согласился я. – Я думаю, он собирается напасть на вас по пути.
   – Что?
   Он кричал. Но я думаю, он кричал скорее от возбуждения, чем от страха.
   – Он назначает вам определенное время на Монпарнасе, в шестнадцать часов, – спокойно объяснил я. – Он хочет выследить вас и отнять деньги на пути следования. Это очевидно.
   Лысенко на некоторое время утратил дар речи, затем сказал:
   – Черт возьми, вам надо было быть сценаристом!
   Я принял комплимент.
   – Вы согласны исполнить то, что я вам предлагаю? – спросил я.
   – Конечно! – крикнул Лысенко с энтузиазмом. – Вы будете эскортировать меня? Вы спрячетесь где-нибудь возле офиса, затем последуете за мной, а когда он попытается взять у меня чемоданчик, вы схватите его, да? Вы согласны? Я буду все это снимать! Какой великолепный фильм я сделаю! Вы думаете, что шантажист и убийца Гризельды – это одно и то же лицо?
   Я сказал, что не знаю. Это не охладило его пыла.
   – Мы это уладим, – пообещал он неопределенно. – В котором часу вы будете здесь, Тарпон?
   – Если учесть интенсивность уличного движения, не раньше четырех. Я не буду заходить в офис. Когда вы выйдете, я буду уже в укрытии.
   Он радовался как сумасшедший. Он охотно стал мне объяснять, как он будет одет, какой марки у него будет машина и какого цвета. Прежде чем повесить трубку, он попросил меня поторопиться.
   Опустив трубку на рычаг, я подумал о том, что нужно позвонить Кокле. Но не позвонил.
   Я кружил по квартире, пытаясь вспомнить, что сделал со своим славным «браунингом» тридцать восьмого калибра, куда я мог его засунуть позавчера, до похищения пропалестинскими молодчиками. Наконец я нашел оружие в ящике письменного стола, предварительно обшарив самые невероятные места. Разрешение на хранение оружия лежало сверху, прожженное сигаретой – это был след, оставленный силами порядка. Я проверил, заряжено ли оружие. Я не собирался стрелять из него на улице. Я даже по-настоящему не думал, что кто-нибудь на самом деле нападет на Лысенко. Но лучше быть ко всему готовым – поэтому я предпочел, чтобы пистолет был заряжен. В этом случае я смогу угрожать им с большей уверенностью.
   Я сунул бельгийский «браунинг» в боковой карман вельветовой куртки, хорошо гармонирующей с брюками. Натянул куртку, надел ботинки и пошел к выходу. Часы показывали ровно четверть четвертого. В этот момент на мою руку упала капля крови.

Глава 22

   Сначала я подумал, что это вода. Дом был старый, подпадающий под закон сорок седьмого года о снижении квартплаты, и домовладелец практически не занимался им. Так что в этом грязном бараке все прогнило: трубы, краны, стены. Поэтому я и подумал, что это протечка, что-нибудь неисправно у Станиславского. Но когда я рассмотрел внимательно каплю, то увидел, что она розового цвета. Я поднял глаза к потолку и увидел на нем небольшое темное пятно.
   Я вышел из квартиры и поднялся наверх. Я звонил и стучал в дверь, но Станиславский не отзывался. Именно в этот момент я понял, что темное пятно на потолке было кровью портного. Тогда я изо всех сил ударил ботинком по замку. Посыпалась штукатурка, и дверь поддалась. Я вошел.
   Здесь была настоящая битва. Храбрый портняжка мужественно сопротивлялся. Мебель была перевернута. Швейная машинка разбита. Обои на стене в комнате содраны. Стеллажи вдоль стен сломаны, книги валялись на полу и на кровати. Станиславский, видимо, вцепился в стеллажи, когда его убивали, и поэтому все рухнуло на пол.
   Он лежал между кроватью и перегородкой, мой храбрый портняжка. Его тело было покрыто обрывками обоев и книгами. В спине зияло десять или пятнадцать ножевых ран. Как решето. Из него вытекла вся кровь. Я нерешительно потрогал его за плечо. Мне не хотелось верить в то, что Станиславский мертв. Я отказывался понимать, почему его убили.
   Кровь уже запеклась. На мою руку упала, так сказать, последняя капля, просочившаяся сквозь пропитанный кровью потолок. Смерть наступила приблизительно час назад. Или еще раньше. Тело было холодным. Станиславский лежал на книге, до корочки промокшей от уже высохшей крови. Я вынул из-под него книгу и взял несколько страниц, которые он сжимал в своем кулаке. Высохшая кровь не похожа на кровь. Книга и вырванные страницы казались пропитанными кофе. Они были коричневого цвета и липкими. Это было отвратительно.
   Орудия преступления нигде не было видно. Я буквально пробежал по обеим комнатам в поисках неизвестно чего, думаю, улик. Мои руки сильно дрожали, а зубы начали стучать. В ушах гудело, в глазах стоял туман. Я тихо ругался, стуча по перевернутой мебели.
   Я положил пропитанную кровью книгу на телефонный столик. Это была «Массовая психология фашизма». Я нервно рассмеялся, вышел из квартиры портного и спустился по лестнице. Дойдя до второго этажа, я заметил, что по-прежнему держу в руке вырванные страницы, и сунул их в карман. Я продолжал спускаться, а мои зубы – стучать. Станиславский и его чай... Его манера называть меня господином. Станиславский, милый портной... Ах, господи!
   На последних ступеньках я столкнулся с пьяницей-консьержкой.
   – Ну и вид у вас, – заметила она.
   – Месье Станиславский лежит мертвый в своей комнате, – сообщил я.
   Она широко открыла рот. Не дожидаясь ее последующей реакции, я вышел из здания и повернул в сторону улицы Сен-Мартен.
   Я сел за руль «аронды» Хеймана, тронулся с места и сразу набрал большую скорость. Я ехал по Сен-Лазар. В голове у меня гудело.
   Не доехав до вокзала, я попал в пробку. Я сунул руку в карман и вынул вырванные из книги листки, в которые судорожно вцепился умирающий Станиславский.
   Сквозь пятна крови можно было различить отрывок бредового текста: «...иудеизация жизни наших душ и меркантильная эксплуатация наших сексуальных инстинктов рано или п... (залито пятном) погубят наше потомство. Грех против крови и расы является...» – читал я.
   По-видимому, это была цитата из Адольфа Гитлера. Я медленно продвигался в заторе машин, проехал мимо вокзала и пять минут спустя остановился у подземного перехода на повороте на маленькую улицу, где находился офис Лысенко. Отсюда мне хорошо был виден вход в офис. Было без трех минут четыре. Я снова заглянул в листы, которые держал в руке.
   «Будем подразумевать под „пороком родителей“ их пагубную привычку смешивать свою кровь с кровью другой расы и особенно с еврейской кровью, смешивая таким образом „чистую кровь с иудейской и подвергая ее заразе мировой иудейской чумы“. Отметим, что социалистический антисемитизм является иррациональной сферой сифилитичной фобии. Согласно... всеми средствами за чистотой арийской крови».
   Мне понадобилась минута, чтобы все осмыслить. В этот момент я уже знал, кто шантажировал Лысенко, кто поджидал его сегодня, сидя где-то в машине или бистро, напротив его офиса. И понял, что этот человек караулил Лысенко совсем не для того, чтобы взять у него чемоданчик. Я увидел Лысенко, выходящего из здания. В тот же момент Жерар Сержан выскочил из бистро.
   В ту же секунду я, как безумный, вылетел из «аронды» на шоссе, пытаясь на ходу вынуть из кармана свой «браунинг»... Мушка прицела зацепилась за дыру в подкладке. Я дернул изо всех сил и вырвал подкладку вместе с оружием. Жерар Сержан тоже побежал. Он уже пересекал улицу. Лысенко, стоя на тротуаре, повернулся в мою сторону. Он видел, что я кричал, но ничего не понимал. В этот момент на него выскочил Жерар Сержан. Я застыл на месте, расставив ноги и вытянув руку с пистолетом на уровне глаз, как меня учили, и спустил курок. Выстрел оглушил меня. Жерар Сержан упал на четвереньки, под ноги Лысенко. Я не знал, куда я в него попал. Я увидел, что он пытается встать на ноги и вынимает из куртки нож. Лысенко бросил в его голову портфель и со всех ног побежал к офису.
   «Все кончено», – подумал я, мелкой рысью подбегая к раненому. Он уже встал на ноги и повернулся ко мне. Вся правая сторона его лица была залита кровью. Меня уже тошнило от крови.
   – Свинья, пьяница, сукин сын, – сказал Жерар Сержан, идя мне навстречу.
   Я нацелил пистолет в его сердце.
   – Брось нож, старик, – сказал я.
   Он кинулся на меня, и я спустил курок, крича от отвращения. «Браунинг» заело. Позднее я обнаружил, что первая гильза не вышла. Из-за ржавчины. Жерар Сержан снова бросился на меня. Он упал на спину, а я – на колени. Он ухмылялся. Я увидел рукоятку ножа, торчащую между моими ребрами, и почувствовал внутри своего тела холод стали.
   – Грязный жид, – сказал мне Жерар Сержан, и это было нелепо, так как я по национальности француз.
   После этого мы оба потеряли сознание. Через некоторое время приехала полицейская машина «скорой помощи» и подобрала нас.

Глава 23

   – Это больной человек, – сказал я Хейману.
   Мой друг журналист сидел у меня в изголовье, на железном стуле с облупившейся кремовой краской, и запах его плаща смешивался с запахом больницы. Он кивнул и достал «Житан».
   – Здесь нельзя курить, – заметил я.
   – Плевать я хотел.
   Хейман закурил сигарету. Он с наслаждением сделал сразу несколько глубоких затяжек, обслюнявив фильтр.
   – Сумасшествие не является извинением, – сказал он.
   Я вздохнул.
   – Вы должны понять. Имейте воображение. Представьте себе его детство. Он на три года младше своей сестры. А его мать... Как сказал мне тогда Мариус Горизия, эта мадам Сержан – обыкновенная шлюха. Представьте себе. Они живут в небольшой деревне. Мать – деревенская шлюха. К ней ходят разные типы. Торговые представители, помощники мэра, солдаты, скотоводы. Отец повесился после нескольких лет беспробудного пьянства...
   – Деревенские радости, – усмехнулся Хейман. – Я знаю. Я много лет проработал в газете и вел «Хронику происшествий». Наследственный алкоголизм, разрушающий семью. Но Сержан не произвел на меня такого впечатления.
   Я осторожно пожал плечами, так как мне нельзя было шевелиться. Меня зашили всего сорок часов назад. Лезвие каким-то чудом не задело жизненно важных органов, но тем не менее проникло на целых пятнадцать сантиметров в мое тело. Слава богу, что ранение не было сквозным. Врач «скорой помощи» сказал мне, что я был «хорош».
   – Жерар Сержан, – сказал я, – наелся в жизни дерьма. Отец – пьяница, мать – шлюха. Отец – самоубийца. Когда Жерар повзрослел, его сестра пустилась во все тяжкие. Мы должны были это понять еще тогда, когда он настаивал на ее чистоте, на абсолютной чистоте. Господи, почему мы ничего не поняли? Представьте себе брата и сестру, которые живут в одной комнате. Луиза возвращается на рассвете, Жерар выслеживает ее, подглядывая сквозь прищуренные ресницы за тем, как она раздевается. От нее пахнет мужчиной...
   – Оставьте литературщину, – вставил Хейман.
   – ...а он не может ею овладеть, – продолжал я, как в бреду. – Кто угодно владеет ею, кроме него. Точно так же, как кто угодно мог овладеть его матерью, кроме него. Так продолжается несколько лет. Луиза уезжает с красивыми господами из города. Она снимается в омерзительных фильмах. Жерар время от времени навещает ее. Он знает, что она живет в распутстве. Она спит с евреями и иностранцами, то есть для Сержана – с людьми другой расы. Мы не знаем точно, когда Сержан стал развивать теорию о евреях и иностранцах. Мы можем только предполагать.
   – Случаев у него было больше чем достаточно, – проворчал Хейман. – Их у любого человека предостаточно.
   – Что касается перехода к действию, – вздохнул я, – я не располагаю подробностями. У меня не было времени заняться этим. Я напичкан лекарствами. Меня постоянно клонит в сон.
   Хейман начал щелкать пальцами. Щелчки отдавались в моем мозгу. Мне было муторно.
   – В понедельник вечером, – сказал журналист, – Жерар пришел к сестре. Он приехал на поезде за час до убийства. Это установлено. В течение десяти лет он мечтал овладеть Луизой. В тот вечер он решился. Неизвестно почему. Вероятно, это застряло у него в сознании. Во всяком случае, на этот раз он решился. Она стала сопротивляться. Ему не удалось полностью овладеть ею, так как его охватила немощность. Он убил ее. Все очень просто.
   – Просто, – повторил я.
   – Он взял нож Мемфис Шарль. Когда приступ прошел, он решил замести следы и позвонил в полицию. Изменив голос, сообщил, что две девушки дерутся на вилле.
   Хейман сделал новую затяжку. В палате появился санитар, толкая перед собой столик с едой. Хотя мои кишки не были порезаны, я имел право только на рис, так как кишечник находился в состоянии послеоперационного шока.
   – Сержан бродил по городу до утра, – продолжал Хейман. – Утром он снял комнату в отеле, сделав вид, что только что приехал в Париж с первым поездом. Затем, появился у своей сестры. Он притворился, что только сейчас, здесь, узнал об убийстве. Полицейские отвезли его в морг для опознания трупа. Там я перехватил его, чтобы передать вам. Я не знаю, почему он согласился. Быть может, он начитался детективных романов, либо ему понравилось играть с огнем.
   – Со смертью, – поправил я. – И с наказанием.
   – Перестаньте повсюду видеть влияние Фрейда, – усмехнулся Хейман. – Не стоит становиться мономаном, даже если вы увидели свет в одной книге по психоанализу.
   – Пора, дамы-господа, – объявила в третий раз дежурная.
   – Можно также предположить, что Жерар Сержан хотел быть в курсе ведения следствия, – сказал Хейман. – В общем, трудно сказать.
   Дежурная подошла к нам. Хейман прикуривал потухшую сигарету.
   – В злом деле всегда есть темные пятна, – с умным видом заявил Хейман между двумя затяжками.
   – Пора уходить, месье, – сказала дежурная.
   – Вы ведь видите, что я разговариваю!
   – Послушайте, месье, уходите!
   – Мне непонятен мотив других убийств, – сказал мне Хейман. – Или он действительно потерял управление...
   – Уходите, месье! – с оттенком отчаяния произнесла дежурная.
   Она покраснела от возмущения. Она была ужасно некрасива. Хейман встал. Достав из кармана своего плаща книгу в золотом переплете, он бросил ее на столик у моего изголовья. Это были «Три трактата по теории сексуальности».
   – Несмотря на название, здесь не хватает изюминки, – заявил журналист. – Очень эффективное убаюкивающее средство. Я еще вернусь сегодня после ужина, и вы объясните мне с психоаналитической точки зрения мотивы других убийств.
   После этого он ушел, ухмыляясь.

Глава 24

   Выдержка из еженедельника «Детектив», из статьи под заголовком «Убийца-маньяк хотел покарать всех тех, кто добился благосклонности его сестры»:
   "Вид крови на полуобнаженном теле, корчившемся в предсмертных судорогах, нарушил нормальное функционирование мозга убийцы, одержимого навязчивой идеей. Ему показалось, что он должен убивать дальше, убивать до тех пор, пока его не возьмут, либо до тех пор, пока будет, кого убивать. Ученым-психологам хорошо известен это комплекс вины. Отныне Жерар Сержан считает себя носителем смерти. Жалкий архангел, потрясающий своим ножом, как стальным членом, с исступлением налагает на других то наказание, которое ему хотелось бы, чтобы наложили на него. Стереть соитие.
   Больной мозг убийцы почти автоматически обращается к тем, кто навязал соитие его сестре, которое он пытается теперь всеми силами смыть кровью.
   Прежде всего он обрушивает свое возмездие на Эдди Альфонсио, распущенного красавчика, поработившего актрису, сделавшего ее своей вещью во время разнузданных оргий, которые он устраивал в фешенебельных кварталах для пестрого общества. Здесь собирались артисты с изношенными нервами, сутенеры, юнцы, режиссеры, охотящиеся за свежей плотью, и прочие представители «сладкой жизни», ищущие наслаждение в дыму марихуаны и алкогольных парах.