Маншетт Жан-Патрик. Сколько костей!

   Над кроватью висела большая афиша с изображением обнаженной Урсулы Андерс. В ногах Урсулы сидел на кровати Альбер Перес, спиной к стене. Сбоку горел ночник. Грудь Переса была продырявлена, и на животе скопился сгусток крови. От его тела уже исходил тошнотворный запах, а вокруг трупа летали мухи, несмотря на то что на дворе была середина ноября.
   Я быстро осмотрел помещение, стараясь не оставлять отпечатков пальцев. На полу я нашел две гильзы, на которых можно было прочесть: "СУПЕР-Х 45 АВТО". В шкафу помимо одежды я обнаружил полторы тысячи франков и еще сто франков в коробочке, где лежали обычные документы, старые любовные письма и фотоснимок пожилой пары на крыльце дома. Я сунул деньги в карман и вышел.

* * *

   Когда я вернулся в квартиру Жюля, Шарлотт и Хейман все еще играли в шахматы. Мне показалось, что они даже не заметили моего отсутствия. Я взял телефонный справочник и стал искать абонентов, живущих вокруг сквера Сен-Ламбер. Я нашел то, что искал.
   – Мат, – объявила Шарлотт.
   – Гнусная плутовка, – ответил Хейман.
   Я взглянул на доску. Я по-прежнему не понимал позиций. Хейман поднял глаза на меня.
   – Вы очень бледны, Тарпон. Вам нездоровится?
   – Немного переутомился, – сказал я и указал пальцем на доску. – Если вы съедите вот это вот этим, то вы спасены, нет?
   – Нет Я могу взять ее пушку своим слоном или ее танк своим эрудитом, но, к сожалению, не могу взять обе ее фигуры одновременно.
   – А...
   – Куда вы идете? – спросила меня Шарлотт, но я уже был на лестничной клетке.

* * *

   Остановившись у сквера Сен-Ламбер, я некоторое время сидел в машине, наблюдая за входом в дом Коччиоли и за тем, что делается по сторонам.
   Я вошел в дом и заметил прикрепленную на одной из дверей табличку с именем Коччиоли. Я энергично нажал на кнопку звонка.
   Мне открыл Коччиоли. Он был в рубашке с закатанными рукавами и расстегнутым воротом.
   – Вы как нельзя кстати, – сказал он.
   Я оттолкнул его рукой и вошел в квартиру, закрыв дверь ударом ноги.
   – Спокойно, Тарпон, – произнес Коччиоли. – Не нервничайте.
   Я схватил его за шиворот и прижал к стене, а потом оттолкнул в другой угол коридора. Он ударился затылком о стену и сполз на пол с перекошенным лицом. Он остался сидеть в такой позе, массируя голову руками. Я вынул из кармана пистолет и зарядил его.
   – Расскажите мне об Альбере Пересе, – приказал я. – И обо всем остальном. В противном случае я пристрелю вас. Мне терять нечего.
   – Нет, – вкрадчиво проговорил Коччиоли. – Вы не убьете меня.
   – Черт побери! – взревел я. И дело не в том, что я утратил контроль над собой, а просто мне хотелось разрядиться.
   – Довольно, – сказал Коччиоли изменившимся тоном. – Успокойтесь. Альбер Перес был моим осведомителем, если вам угодно знать. Я думаю, вы знаете также, что его убили: у него дома, на улице Шампьонне. Это случилось в воскресенье или в понедельник утром. Уберите свою пушку.
   – Да, Тарпон, положите оружие на пол, – посоветовал появившийся за моей спиной комиссар Шоффар, направив на меня дуло пистолета "террье".

XIV

   В принципе следует принимать всерьез людей, направляющих на вас огнестрельное оружие. Я же рассмеялся, потому что, вероятно, очень нервничал и к тому же был взвинчен. Левой рукой я вырвал пистолет из рук Шоффара, а правой ударил его по лицу своим пистолетом.
   – Тарпон, прекратите, черт вас побери, – сказал Коччиоли, в то время как Шоффар пошатнулся и уселся на ягодицы, ворча сквозь зубы. Он потрогал рукой ушибленное место, и его рука окрасилась кровью.
   Я прошел в гостиную, держа пистолет в одной руке, а пистолет – в другой. У меня дрожала нижняя губа и дергалось левое веко.
   Шоффар продолжал сидеть на ковре, недовольно фыркая в густые щетинистые усы. В комнате находился еще один тип лет сорока, невысокого роста, с удлиненным туловищем, но короткими ногами, румяным лицом и курчавыми волосами с проседью. В правой руке он держал "хольстер", а в левой – такой же пистолет "террье", как у меня. Он положил пистолет на стол и сел на стул. Мне хотелось ударить его рукояткой по башке, но он смотрел на меня совершенно миролюбиво и даже печально. На столе, на фаянсовом подносе, стояла фаянсовая супница. Я бросил оба оружия на пол, схватил супницу, которая оказалась пустой и пыльной, и стукнул ее о поднос. Все разбилось на большие куски.
   – О, черт! Прекратите! – простонал Коччиоли, входя в гостиную.
   Я повернулся к нему в намерении совершить новое насилие, но он тотчас же опустился на стул.
   – Надеюсь, у вас уже прошел нервный приступ? – спросил курчавый тип, а Коччиоли воскликнул:
   – Вы отвратительны, Тарпон! Мой старинный сервиз! Это фамильная ценность! Я был о вас лучшего мнения. Вы разочаровали меня.
   – А вы? – спокойно спросил я. – Разве вы не отвратительны? – Я поднял руку и надавил пальцами на левое веко. Спазмы прекратились.
   – Я делаю, что могу, – возразил Коччиоли. – А вы суете свой нос в очень щекотливое дело, которое к тому же я не веду. Мы все рискуем карьерой, а может быть, даже шкурой.
   – Я вас слушаю, – сказал я. – Не хочу задавать вам вопросы, потому что боюсь выйти из себя, поэтому я слушаю вас.
   Я сел за стол и нечаянно задел колено курчавого типа. Он смерил меня мрачным взглядом.
   – Комиссар Граццеллони.
   – Очень рад.
   – Взаимно.
   – Альбер Перес был моим осведомителем, – повторил Коччиоли, положив локти на стол. – Я поймал его на крючок после одного небольшого дела два года назад. Скользкий был тип этот Перес: днем безобидный препаратор в аптеке, а ночью шатался по барам Монмартра, оказывая мелкие услуги мошенникам. Хорош гусь! Думаю, что он получал своеобразное наслаждение, стряпая доносы в полицию. Мир праху его!
   Шоффар поднялся на ноги. На его скуле была ссадина, а в носу запеклась кровь. Он подошел к зеркалу в позолоченной раме и недовольным жестом ощупал нос. После этого он присоединился к нам, глядя на меня враждебно. Он сел за стол, взял из коробки маленькую бутылочку Кроненбурга^[9] и жестом предложил остальным. Я кивнул. Он открыл пальцами другую бутылочку и протянул ее мне.
   Коччиоли между тем продолжал рассказ. Четыре или пять месяцев назад кто-то из сомнительных приятелей Переса предложил ему зарабатывать на жизнь, играя в карты и отмывая деньги в парижских и других казино, в основном в Нормандии, так как это ближе всего от Парижа. Перес согласился, даже не посоветовавшись с Коччиоли.
   – Я составил рутинный рапорт, – сказал Коччиоли, – не указывая источник информации, и занимался этим делом шаляй-валяй. Учитывая ничтожность Переса, я не думал, что речь может идти о чем-то серьезном. Тем не менее, за три месяца через его руки прошло порядка пятидесяти миллионов старых франков. Иногда к нему присоединялся в казино другой тип, который тоже выигрывал. Возможно, были и другие игроки, которые играли в других казино, скажем, человек пять или шесть. Умножьте пятьдесят миллионов на пять или шесть, и у вас получится довольно круглая сумма.
   – Он всегда играл с американцами?
   – Да, почти всегда. Иногда с немцами, и один или два раза – с итальянцами.
   – Вы докопались до источника денег?
   – Я составил рапорт, – бесстрастно буркнул Коччиоли.
   – А что потом Перес делал с деньгами?
   – Он относил их по понедельникам владельцу одного бистро в квартале Сент-Огюстен. Разумеется, мне было любопытно узнать, куда перекачиваются деньги, но я не хотел прямо спрашивать об этом владельца бистро. Я решил взять его под наблюдение и выследить сам. Я бы мог попросить подкрепления, но тогда меня просто бы отстранили от этого дела.
   – Вы преувеличиваете, – сказал я.
   – Нет, – отрезал Коччиоли. – Потому, что меня отстранили от него, как только я вышел на типа, которому владелец бистро передавал деньги. Почтенный такой буржуа, с лентой Почетного легиона в петлице. Он приходил туда пить кофе, а потом спокойно возвращался в свой офис, но уже с чемоданчиком.
   – Институт Станислава Бодрийяра, – вставил я.
   Коччиоли бросил на меня косой взгляд.
   – Вы правы. Это был Жорж Роз, директор.
   – Я знаю.
   Коччиоли откупорил бутылку открывалкой.
   – Я составил новый рапорт в довольно категоричной форме, если вы понимаете, что я имею в виду.
   Я кивнул. "Категоричный" в понимании Коччиоли означало, что в рапорте было много восклицательных знаков.
   – Два дня спустя, – продолжал он, – мне на голову свалился комиссар Мадрье, что, по сути, было ненормально: странно, что дело было передано ему, а еще более странно, что так быстро. Он сказал мне, что я от дела освобожден.
   – Как это?
   – Он рассказал мне довольно правдоподобную историю о том, что он сам, лично, уже держал под наблюдением Институт Станислава Бодрийяра, что дело это слишком запутанное и он не спеша доведет его до конца, ну и все в таком роде.
   Коччиоли вздохнул, взял свою бутылку и отпил сразу три четверти, после чего резким движением поставил ее на стол, так что из горлышка показалась пена.
   – И Мадрье, как бы между прочим, спросил вас об источнике, – сказал я.
   – Да, именно так, между прочим. Я ничего не сказал ему.
   – Он выразил недовольство?
   – Нет. Как правило, полицейские не называют своих осведомителей не только коллегам, но и друзьям.
   – А потом на горизонте появился я?
   – Не совсем. Сначала исчезла Филиппин Пиго.
   – В самом деле?
   – Клянусь здоровьем матери! У Марты Пиго была сестра в провинции, которая знала мою тетку. Разумеется, я не имел понятия о существовании ни сестры, ни Марты, ни Филиппин Пиго. Но им, Мадрье и компании, стало известно о косвенной связи между мной и Филиппин, которая могла быть моим источником информации. В результате Филиппин исчезла. Я думаю, что в ближайшее время ее труп будет обнаружен...
   Я в свою очередь потянулся за пивом и, осушив бутылку, со вздохом вытер пену со рта. Шоффар машинально откупорил следующую бутылочку Кроненбурга и поставил ее передо мной.
   – Спасибо, – поблагодарил я Шоффара и повернулся к Коччиоли. – Ну, а какая роль во всем этом отведена Фанчу Танги?
   Коччиоли пожал плечами.
   – Вполне вероятно, – вмешался Граццеллони. У него был спокойный, мягкий, бархатистый голос, который абсолютно не соответствовал внешности. – Вполне вероятно, что к этой истории он вообще не причастен. Фанч Танги работал во французском гестапо и в сорок четвертом году был убит партизанами. Мамаша Пиго, неизвестно на каком основании, вообразила, что он жив и похитил Филиппин. Ложный след, Тарпон.
   – Марта Пиго, – сказал я, – была убита после того, как назвала имя Фанча Танги.
   – Марта Пиго была убита потому, что она была матерью Филиппин и могла знать больше, чем нужно, об Институте Бодрийяра. Больше ничего.
   – Допустим... – Я повернулся к Коччиоли. – Продолжайте. Я чувствую, что дальше будет еще интереснее.
   – А дальше совершенно неожиданно вы сели на "хвост" Альберу Пересу, который вас сразу заметил, и не только он, но и другой тип тоже.
   – Вы хотите сказать, что я не профессионал.
   – Слежку на дороге не ведут в одиночку, – заявил Шоффар категоричным тоном. – Глупо даже пытаться это делать.
   – Вас попросил об этом его патрон, – продолжал Коччиоли. – Одна девица в аптеке таскала деньги из кассы. Перес говорил мне о ней, кажется, ее зовут Югетт или что-то в этом роде...
   – Ах, вот оно что! – воскликнул я.
   – Короче, – добавил Коччиоли, – мне было тошно и без того, а тут еще мамаша Пиго прилипла ко мне. И тогда я подумал о вас.
   – Дерьмо, – не смолчал я.
   – Я хотел продолжать это дело, но так, чтобы это было незаметно. А потом я подумал, что, может быть, стоит лучше, наоборот, устроить шумиху, музыку, там-тамы... Поэтому я и решил подключить вас к этому делу, а самому остаться в тени...
   – Великолепно, – заметил я, – восхитительно. И я сажусь на "хвост" инкассаторов гангстерской группировки, о чем не имею ни малейшего понятия. Те же гангстеры убирают свидетеля, и вы подключаете меня к розыскам пропавшей без вести, в то время как я по-прежнему ни о чем не догадываюсь. Вы знаете, что бы я сделал на их месте?
   – Э...
   – Я бы убил сыщика. Я бы убил Эжена Тарпона, не мешкая. – Мое левое веко снова начало дергаться, и я встал, уронив стул. – Черт побери... – тихо пробормотал я. – Попробуйте только сказать мне, что вы об этом не подумали.
   – Нет, разумеется, э... был риск, – признался Коччиоли. – Я понимаю, что вы имеете полное право на гнев и...
   Я прошел на середину гостиной. В застекленном буфете стояло много старинной посуды "Мустье".
   – Разве дело в риске? – спросил я. – Вы хоть понимаете, что дело здесь не в риске?
   Я не стал ему объяснять. Я подошел к буфету и толкнул его вперед. Коччиоли застонал. Буфет завалился на угол стола. Мне приятно сказать, что и стол, и буфет сломались, что застекленные дверцы буфета разбились, а вслед за ними из буфета посыпалась посуда: тарелки, блюда, чашки, блюдца, чайники, салатники, соусники – все полетело с диким грохотом на пол.
   – Вы с ума сошли, Тарпон! Но сделайте же что-нибудь! – крикнул Коччиоли своим коллегам, которые не шелохнули пальцем.
   – Зло уже непоправимо, – отозвался Шоффар.
   – В таких делах, мой дорогой Коччиоли, – заметил Граццеллони, – вызнаете, что всегда бывают битые горшки.
   Я сел за останки стола и перехватил взгляд Шоффара. Мне показалось, что он смотрел на меня понимающе и даже одобрительно.
   – Я уже успокоился, – сообщил я.
   – Вы разбили горшков на восемьсот тысяч франков, – произнес Коччиоли ядовитым тоном.
   – Коччиоли, не будьте мелочным, – посоветовал Граццеллони.
   – А что вы здесь делаете? – спросил я, взглянув по очереди на обоих комиссаров. – Вы устроили собрание честных легавых? Вас всего трое, – заметил я.
   – Вы заслужили право издеваться, – вздохнул Граццеллони.
   – Право издеваться не заслуживают, – возразил я. – У меня была другая цель. Вас всего трое, это мало. Вас не могло бы быть пятнадцать или двадцать?
   – Для того, чтобы собраться...
   – Для того, чтобы устроить обыск без ордера. Чтобы уничтожить их осиное гнездо. Чтобы перевернуть вверх дном их лабораторию и взять пять или шесть подонков и вытрясти из них показания, – выпалил я, не переводя дыхание.
   – Вы знаете, где их лаборатория?
   – У вас будет пятнадцать или двадцать человек, да или нет?
   – Пятнадцать мы, наверное, наберем, – заверил Шоффар.
   – Вам придется слушаться меня, – сказал я, – если мы хотим выиграть.
   Я объяснил им свой план. Они ничего не слышали о протестантской общине "Скоптсис", и им было очень интересно. Однако вскоре они стали кричать и перебивать меня, заявлять об опасности и бесполезности моих стараний. По их мнению, следовало просто бросить десант на общину.
   – Хорошо! Браво! – воскликнул я. – И не забудьте передать дело в суд! А какой вы будете иметь вид, если вы без ордера высадите десант, а они успеют перевести лабораторию в другое место? Вы об этом подумали? И какая после этого вас ждет карьера?
   – В этом кое-что есть, – согласился Шоффар.
   Я посмотрел на него. Из них троих ему я хоть немного доверял. Коччиоли был ненадежным, в любой момент способным переметнуться на сторону сильного. Что же касается Граццеллони, то он был слишком цивильным, слишком вежливым, и я бы даже сказал, слишком светским. Он принадлежал к типу людей, предпочитающих все сглаживать, обходить острые углы. Шоффар же со своими торчащими усами, трубкой в зубах и немногословием был крестьянином, как и я. Когда-то, очень давно, я искренне верил в то, что полицейский служит Правосудию и Истине, защищая общество от злоумышленников. Шоффар напомнил мне об этом...
   – Я принимаю вашу сторону, – заявил Шоффар.
   – Спасибо.
   – Не за что.
   – Прежде всего я хотел бы, – сказал я, – чтобы вы оказали мне помощь в ограблении со взломом.

XV

   Мы провели насыщенную и скучную ночь.
   Прежде всего на стареньком "пежо" Шоффара мы отправились по адресу, который мне сообщила телефонистка общины "Скоптсис", и ограбили парижский филиал секты, расположенный на улице Эмиля Дешанеля. Коччиоли непрерывно потел от страха.
   В холл, украшенный репродукциями картин Фюссли и с разложенными на столиках журналами, выходили две двери, одна из которых вела в кабинет для приема посетителей, а другая – в комнату, заставленную шкафами с регистрационными карточками. Повсюду можно было увидеть брошюры, посвященные йоге, сауне, фитотерапии и прочей дребедени. На одной из папок было написано: "Лица, получившие отказ". В, ней находились личные карточки, заполненные одним врачом и двумя инженерами-химиками. Было понятно, почему им отказали...
   В другой толстой папке находились личные карточки, заполненные принятыми кандидатами. Карточки были очень подробными: в них фигурировали не только фамилии, имена, адреса, даты рождения, но и краткие автобиографии, послужные списки, антропометрические данные, включая рост, вес, цвет волос и глаз – словом, все, кроме отпечатков пальцев. Справа наверху была ячейка с надписью от руки: "Поступившие шестнадцатого или восемнадцатого и так далее". Сегодня было семнадцатое ноября. Значит, речь шла о тех, кого приняли в этом месяце с учетом следующей недели. Я нашел список лиц, принятых с завтрашнего дня, а фактически даже с сегодняшнего, потому что уже был час ночи.
   – Любопытно, – заметил Граццеллони, – здесь только пары. Что вы будете делать?
   – Я тоже приду с женщиной, и я знаю, с кем.
   – Вы очень рискуете, Тарпон, так как можете нарваться на Каспера или на кого-нибудь еще, кто может узнать вас. Вы отдаете себе отчет?
   – Оставьте меня в покое, – проворчал я.
   Я был зол на весь мир.
   Некоторое время спустя мы все убрали на место и вышли из помещения, не оставив следов своего пребывания. Наш выбор пал на чету из Версаля, принятую завтрашним числом. Мы прибыли в Версаль в два часа тридцать минут утра.
   Мы долго звонили в дверь, а потом долго вели переговоры через открытую дверь, и Шоффару пришлось предъявить им свое удостоверение, чтобы они нас впустили.
   Накануне вечером у них были гости: в гостиной стояли несколько пепельниц с окурками и грязные стаканы. Повсюду были разбросаны пластинки. Скатерть была залита вином, и на ней остались крошки. В крови хозяев было минимум десять граммов алкоголя, поэтому первой проблемой, с которой мы столкнулись, была проблема простого понимания.
   Второй проблемой была финансовая сторона дела. Они внесли две тысячи франков в качестве аванса своего пребывания в общине. Сопровождавшие меня полицейские оказались почти без денег. Мне пришлось отдать тысячу пятьсот франков, которые я взял в квартире Альбера Переса, и еще пятьсот франков, конфискованных у типа со спущенными кальсонами.
   Но перед этим мы столкнулись с другой, более серьезной проблемой, которая едва не привела к краху весь наш замысел. Супруги наотрез отказались сотрудничать с полицией. В наши дни подобное поведение встречается все чаще и чаще в различных слоях общества. Я никого не осуждаю, это право каждого. Супруги, о которых идет речь, мадам и месье Блондо, к счастью, разделяли крайне правые взгляды, и их сомнение носило реакционный характер, о чем свидетельствовала лежавшая на столике еженедельная газета "Минют". В какой-то момент переговоры между представителями сил порядка и супругами Блондо зашли в тупик, и тогда я просто взял в руку маленький и грязный орган Бриньо (я имею в виду его печатный орган "Минют") и заявил, что счастлив встретить людей, которые получают удовольствие от Бриньо. Я сказал, что испытываю то же самое. Чтобы придать своим словам больше убедительности, я потряс в воздухе грязной, залитой вином газетенкой и таким образом установил климат доверия. Я дал им понять, что секретная миссия, порученная мне и моим коллегам, будет иметь политические последствия, очень приятные для людей, умеющих получать наслаждение от Бриньо. Подключившийся к игре Шоффар стал обращаться ко мне: "Мон Колонель"^[10]. В конечном счете, когда мы вышли из квартиры супругов Блондо, у меня в кармане лежали две регистрационные карточки на имя мадам и месье Блондо, а также разные проспекты о Протестантской общине «Скоптсис», переданные мне месье Блондо. Супруги пообещали нам сохранить в тайне наше посещение и его причины.
   – Вы уверены в том, что они действительно будут молчать? – спросил меня Шоффар по дороге в Париж.
   – Сначала они обсудят это между собой, а потом лягут спать. Даже если она расскажут кому-нибудь, то это случится не раньше, чем завтра днем или вечером. Скорее всего они поделятся со своими друзьями, но вряд ли они обратятся к адвокату или в полицию, и совсем маловероятно, чтобы они сообщили об этом в общину. Пока это раскрутится, мы уже все закончим. Вам нужно быть на месте через двенадцать часов.
   – С пятнадцатью полицейскими?
   – Лучше с двадцатью.
   – Сделаем, что сможем, Тарпон. Для начала нам всем не мешает выспаться.
   Я придерживался того же мнения. Примерно час спустя, обговорив с Шоффаром все детали, я вернулся на квартиру Жюля. У меня было желание вытянуться на паласе прямо в передней. В гостиной горел свет. Сидя на канапе, Хейман попивал испанский коньяк. Шарлотт, стоя на четвереньках, ставила пластинку на проигрыватель.
   – Почему вы не спите? – поинтересовался я. – Нам предстоит очень трудный день.
   – Разумеется, – согласилась Шарлотт, вставая. – Мы должны ворочаться в кровати и думать, что с вами случилось.
   – Женщина влюблена, – пробормотал Хейман, и Шарлотт назвала его старым дураком.
   – И этот тоже хорош, – добавила она, указывая на Хеймана широким жестом. – Он исчезает из дома и два часа спустя возвращается, нализавшись до скотского состояния.
   – В доме не было ни капли, алкоголя, – вздохнул Хейман. – Мы использовали все запасы Жюля. Магазины уже были закрыты, и мне пришлось обратиться к приятелю. Это бретонец. Вам говорит о чем-нибудь имя профессора Бахауффера?
   Я покачал головой, бросил в угол куртку-дубленку и снял ботинки, не развязывая шнурков, за что меня всегда ругала мать. Я начал расстегивать рубашку.
   – Вы собираетесь раздеться догола? – спросила Шарлотт.
   – Мелис Санс позвонил в Тулузу? – спросил я у Хеймана.
   – Вы прекрасно владеете дедуктивным методом, – заметил Хейман.
   – Я полагаю, что профессор Бахауффер – это тот тип, который находился в машине с Фанчем Танги и которого маки взяли в плен, но он от них удрал. Итак, что вам известно о профессоре Бахауффере?
   – Ничего. – Хейман пожал плечами.
   – Освободите мою кровать, – приказал я Хейману, и он освободил канапе, унося с собой рюмку. Я снял брюки, завернулся в покрывало и вытянулся на канапе. – Найдите будильник и поставьте его, – сказал я, – мы должны встать через четыре часа.
   Я тут же заснул, а проснувшись, не почувствовал себя отдохнувшим. На улице было светло. Было десять часов утра, восемнадцатое ноября, четверг. Я присоединился к Хейману и Шарлотт, которые уже пили кофе на кухне. И я сказал, как бы продолжая начатый разговор, что не может быть и речи о том, чтобы Шарлотт поехала с нами, так как это на самом деле очень опасно, а Шарлотт отправила меня к чертовой бабушке. В этот момент появился небритый Коччиоли с запасными обоймами, а потом было уже слишком поздно, чтобы спорить, так как мы ехали в машине в направлении Дутремара и Протестантской общины "Скоптсис", то есть навстречу кровавой бойне, мясорубке, дерьму.

XVI

   А затем произошло то, что должно было произойти: взятие штурмом лаборатории в ночь с четверга на пятницу, пролитие крови, уничтожение преступной сети с вытекающими последствиями. Именно после этого Жорж Роз запятнал репутацию депутата Мошана, пытавшегося прикрыться парламентской неприкосновенностью. Однако это его не спасло, и теперь он сидит за решеткой, пользуясь все же привилегированным положением по причине состояния здоровья. Но лучше я расскажу обо всем по порядку.
   В четверг в пятнадцать часов мы с Шарлотт прибыли в Протестантскую общину "Скоптсис".
   – Ты выглядишь, как легавый, – сказала мне Шарлотт, – в то время как должен смотреться преуспевающим чиновником.
   Мне пришлось одолжить у Жюля вельветовый костюм сливового цвета, рубашку в цветочек и полусапоги на каблуках высотой четыре сантиметра, в которых я чувствовал себя, как на ходулях. Шарлотт придала моей прическе художественный беспорядок, зачесав волосы на лоб.
   – У меня смешной вид, – заметил я.
   – Это то, что нужно, – заверила она и добавила: – Теперь, если ты наткнешься на Каспера, он сможет узнать тебя только с близкого расстояния, метров с трех. Сунь руки в карманы.
   – Они отвиснут.
   – Если мы увидим перед входом машину Каспера, – предупредил Коччиоли, – то даже не думайте соваться туда. Мы придумаем что-нибудь другое.
   – Сунь руки в карманы, а живот выпяти вперед. И улыбайся! Нет, не так, глупее. Вот так. И постоянно держи улыбку.
   – У меня будут болеть мышцы лица.
   – Потому, что они нетренированные. Руки держи в карманах.
   – Вы действительно считаете...
   – Говори мне "ты". Да, я действительно считаю. Каждый человек имеет индивидуальность, и ты должен воплощать его индивидуальность.