Марк Эдвина. Юная грешница

   - Ты знаешь, за что.
   Я действительно знала. Мне даже не требовалось выражать это словами.
   Я откинулась на спинку сидения, вдруг ощутив себя невероятно усталой, и произнесла:
   - Мне пора идти.
   - Знаю, - Джо выглядел теперь немного отчужденным. - До свидания.
   - До скорой встречи.
   - Нет, - отозвался он. - Нет, Джоан. Никогда. Никогда... Ты не знаешь, что делаешь.
   - Знаю, - возразила я, вылезла из машины и просунула голову в открытое окно. Джо смотрел в никуда, сжимая и разжимая пальцы.
   - Я должна увидеть тебя еще раз, - мягко сказала я, - потому что я влюбилась в тебя.
   Джо пошевелился на сидении, отвернулся от меня, и я услышала странный, мощный звук, нечто среднее между стоном и рыданием.
   - Я рада, что ты любишь молоденьких девочек, - произнесла я. - Это здорово. Неплохо, и я рада, - мой голос снизился до шепота. - А еще, больше я рада, что понравилась тебе. Ты полюбишь меня, Жозеф. Клянусь, полюбишь.
   - Ты говоришь не как ребенок, - донеслись из машины слова Джо. - Ты говоришь совсем не как ребенок. Бог помогает мне. Я люблю тебя.., полюбил, как только увидел, - он говорил пылко, почти кричал. - Но на твоем месте могла оказаться любая, маленькая дурочка. Любая другая, такая же молоденькая, симпатичная и желанная, как ты.
   Грянул гром. Небо раскололось пополам. Мне пришлось закричать, чтобы быть услышанной среди внезапного грохота и шума дождя.
   - Но это я! Это я!
   Я увидела, как Жозеф взялся за ключ зажигания и вытащила голову из окна. Старая машина тронулась, а я осталась под проливным дождем. Она повернула и начала тяжелый путь к дому Жозефа, где Мария (замкнутая женщина с замкнутым, ничего не выражающим лицом) ждала своего мужа с детским недовольством.
   Я почувствовала, что совсем промокла и направилась к дому.
   Мне хотелось, чтобы Эллиот разволновался. Да, он получит красивую шуточку. Я шла целую минуту, а когда оказалась перед парадной дверью, поняла, что случилось.
   Мне казалось, будто я дурачилась, сказав Джо, что люблю его, считала это частью плана.., мести и приключения. Но это была правда. Как-то странно, в течение тех сорока пяти минут, пока я шла к дому под хлещущим дождем, это стало правдой.
   Я любила Джо. Но уже потеряла его и хотела вернуть.
   Я открыла дверь. За ней царила тишина. Часы пробили полночь, когда я на цыпочках поднималась по лестнице. Мне не хотелось будить маму. Но я знала, что Эллиот ждет, не спит и то и дело посматривает на светящийся циферблат часов (подаренных ему на одном из торжественных обедов). Однако говорить с ним тоже не хотелось. Нужно было о многом подумать.
   Глава 2
   - Проклятье!
   Меня разбудил голос отчима. Я взглянула на часы. Половина девятого. По соглашению (добытому слезами и скандалами за шестнадцать лет моей жизни) в выходные я могла поспать подольше.
   - Проклятье, - повторил отчим. Он ораторствовал перед мамой, что делал очень часто, особенно по субботним утрам, когда ходил за ней из комнаты в комнату, высказываясь хорошо поставленным голосом, выражая свои взгляды на все от секса до политики на пределе возможностей своих легких.
   - Жалуются мне целый день. У них нет мужества наладить свою жизнь, и они приходят для этого в банк, а потом еще удивляются, почему мы их отсылаем. "Нам они необходимы, мистер Палма. Нам необходимы эти деньги!" Как часто мне приходится это слышать! И в своем собственном доме тоже. От тебя и от ребенка. Как будто вы не можете укладываться в свой недельный бюджет. Сто десять долларов в неделю только на хозяйство. Я не потерплю этого. Достаточно того, что я должен выслушивать жалобы весь день на работе, а хныканья в собственном доме не потерплю.
   Послышалось приглушенное бормотание мамы.
   - Но Белла стоит тебе пятьдесят долларов в неделю. Я понимаю в этом, дорогая, больше чем ты. У тебя когда-нибудь была горничная до того, как ты вышла за меня замуж?
   Я прикрыла уши, чтобы ничего не слышать, но голос Эллиота звучал довольно пронзительно. Он обладал актерским тембром.
   Наступила короткая пауза, потом раздалось новое раздраженное мычание или, возможно, тут для определения больше подходит слово "фырканье". Эллиот единственный известный мне человек, который четко произносит междометия. Его "фи!" заслуживает большого признания. Буква "х" слетает с губ многозначительно, со слюной.
   - Выключи эту дрянь, - заревел Эллиот. - Не выношу радио и телевизор по утрам. Можешь смотреть и слушать свои глупости, когда меня нет дома, но два утра в неделю я, к сожалению, живу здесь. Мне необходимы тишина и покой.
   Затем послышался звук, которого я боялась. Отчим выключил радио, пока то еще не успело нагреться, и мама заплакала. Горестные, безнадежные рыдания. Я сжала под одеялом кулаки, попыталась ни о чем не думать и снова заснуть. Бесполезно. В семействе Палма занимался еще один новый день. Первый акт рыдания мамы - закончился.
   Теперь пришло время второго. Я сбросила с себя одеяло, встала, прошла в ванную и почистила зубы. Это не помогло мне, пока я не увидела свои посиневшие, покусанные губы, пока не провела языком по болящим, нежным местам и не вспомнила вчерашний вечер. Он показался мне вполне естественным, и купание у меня получилось уже веселое.
   Через десять минут я забыла о рыданиях мамы внизу. Как много дней начиналось именно так: плач мамы, моя безнадежная, бессильная злоба. Сегодняшнее утро ничем не отличалось от предыдущих. Очень скоро я преподнесу Эллиоту сюрприз, который заставит его заткнуться.
   Я вытерлась перед большим зеркалом, критически оглядела свое обнаженное тело, втянула живот, погладила груди, отбросила волосы со лба и попыталась представить чувства и действия мужчины, если он увидит меня в таком виде. Затем я вспыхнула, поежилась в теплом, влажном воздухе и стала торопливо одеваться. Голод терзал меня, и я чувствовала, что должна выпить кофе перед нашим субботним завтраком.
   Я связала волосы в два свиных хвостика (Эллиоту это нравилось, а мне не хотелось сегодня утром его расстраивать) и спустилась по лестнице. Услышав мои шаги, мама перестала плакать. Я заперла свою ненависть в надежный шкаф, где она всегда хранилась, запыленная, готовая в любой момент вступить в действие, и даже смогла улыбнуться Эллиоту и маме, словно все было нормально, словно мы жили в дружной, идеальной семье, как утверждал (будь он проклят!) мой отчим. Мама вытерла глаза и выдавши из себя улыбку.
   - Доброе утро, дорогая, - произнесла она. - Вчера вечером шел дождь, а утро сегодня прекрасное.
   Я подошла, поцеловала ее в серую щеку, пахнувшую умершими надеждами, ушедшими навсегда воспоминаниями, и улыбнулась (да, мне даже удалось изобразить вторую улыбку) Эллиоту.
   - Я попала под этот дождь.
   - Возможно, вот в чем причина, - сказала мама Эллиоту.
   - Это не оправдание, Грейс. Она должна учитывать случайности.
   - О чем вы? - спросила я.
   - Дорогая, кажется, ты вчера пришла домой поздно, - мама сделала в воздухе вялый, неопределенный жест. - Я спала, но Эллиот слышал...
   - Держу пари... Просто держу пари... - произнесла я, принюхиваясь. - Кофе?
   - На кухне, - ответила мама торопясь уйти, пока не разразилась гроза, если ей было суждено разразиться. - Я принесу тебе еще и вареные яйца.
   - Семь минут первого, - заявил Эллиот.
   - Твои часы спешат, - я злилась, возражая ему.
   - Мои часы никогда не врут, и ты отлично знаешь это. Двенадцать - крайнее время, - последние слова были произнесены неожиданным, приглушенным тоном, который я называла змеиным шипением Эллиота. Его неожиданность производила впечатление только в первый раз: переход от драматической злобы к шипящему напору, но после второго и третьего раза к нему привыкали. Но с мамой он срабатывал всегда. Подобный тон мог вызвать у нее истерику в течение пяти минут. Последнее время я стала считать его забавным...
   Однако мне никак не удавалось избавиться от страшной дрожи в животе.
   - Ничего особенного, - отозвалась я. - Просто я гуляла с Рэем, и мы опоздали домой из-за дождя. Нам пришлось ехать очень медленно.
   Я была невиновна, и Эллиот нахмурился, поскольку ничего не мог больше сказать.
   - Мне придется поговорить с этим молодым человеком, - заявил он, продолжая строить из себя судью.
   - Эллиот, пожалуйста, не надо, - я чувствовала, что мой голос звучал достаточно раздраженно, но мое сердце стучало от страха.
   А если он позвонит Рэю и обо всем узнает? Я еще не приготовилась к этому... Пока не приготовилась.
   - Готово, - крикнула из кухни мама.
   Я пошла к ней. Она приготовила мне завтрак - чашечка из китайского фарфора, кофейник с кофе, апельсиновый сок, сваренные в смятку яйца и тост. Все было сделано с любовью, умело. Даже самые обыкновенные продукты выглядели как-то особенно, роскошно.
   Это было одно из достоинств мамы, оставшееся от тех дней, когда она слышала комплименты в свой адрес и чувствовала любовь к себе. Снова и снова мама старалась (с серым лицом, с загнанным взглядом, болезненно сконцентрированном на стоящей перед ней задачей), как ребенок, сделать хоть что-то, чтобы получить от Эллиота одобрение своего скромного таланта, хотя муж постоянно задирал и изводил ее. Стол к обеду накрывался великолепно, еда готовилась очень вкусно, но девять из десяти раз мой отчим пожирал все с ледяным молчанием. Так он показывал, что лучшее - совсем не обязательно хорошо для Эллиота Палма, и что отсутствие неодобрения является его высшим комплиментом Грейс.
   Как часто я наблюдала за мамой, подавленной, сникшей, словно продырявленный воздушный шарик, при виде хмурого, царственного выражения лица мужа. Подобно маленькой девочке, она всегда отступала, делала новую попытку и ожидала комплимента, который никогда не высказывался ее самодовольным богом и хозяином... Ожидала по старой памяти.
   Несмотря на все свои старания, маме никогда не удавалось заслонить Эллиотом каким-то образом не забывшуюся нежность моего родного отца. Вероятно, он был веселым человеком. Вообще я по сей день верю, что память о нем (живая большей частью благодаря неосознанным воспоминаниям мамы, чем устным рассказам) удерживает меня от того, чтобы не возненавидеть всех мужчин. Я знаю, какими счастливыми бывают супружеские пары, как милые, отзывчивые люди делают добро другим.
   Я обняла маму и прижалась щекой к ее щеке - от нее, как всегда, пахло увядшей листвой, только теперь добавился легкий вкусный аромат вареных яиц.
   - Это прекрасно, дорогая.., даже роскошно.
   Ты приготовила мне королевский завтрак.
   Она улыбнулась мне, и я заметила по ее глазам, как она довольна. Я могла бы убить Эллиота. Так мало требовалось, чтобы сделать маму счастливой. Так мало. Уж ему это ничего не стоило бы.
   Я села и принялась за яйцо, но затем замерла, не донеся ложку до рта.
   Эллиот в гостиной набрал чей-то номер телефона. Я окаменела от страха.
   - Почему ты не ешь? - спросила мама.
   - Прости. Я просто задумалась. Я заставила себя проглотить яйцо и прислушалась к голосу отчима.
   - Могу я поговорить с Рэем? (Теперь я ослепла от страха.) О.., мистер Лессер... Нет, ничего особенного. Я просто хотел поговорить с вашим сыном...
   Я ничего не могла сделать и ждала гибели.
   - Рэй? Это Эллиот Палма. Я хотел поговорить с тобой.., о Джоан.
   Эллиот сделал паузу, затем снова заговорил, очевидно, перебив собеседника.
   - Пожалуйста, Рэй. Не нужно никаких объяснений, мальчик мой... Нет, я ничего не хочу слышать. Просто мы беспокоились. Ты должен был привезти Джоан домой вовремя, ты же знаешь... Ей только семнадцать. Когда у тебя будет дочь.., конечно, будет.., ты поймешь мои чувства...
   Он снова сделал паузу. Я прислушивалась, глядя на остывшее яйцо. Я желала.., и наконец услышала:
   - Прекрасно... Я рад, что ты такой сердечный молодой человек. Конечно, можно. Мы знаем, как ты нравишься Джоан. Никаких сомнений. До свидания, дружище.
   Эллиот, естественно, произнес это "дружище" с резким "р". Я услышала, как телефонная трубка легла на рычаг, и со вздохом откинулась на спинку стула.
   Рэй, каким бы он ни был, оказался неглупым. Парень понял, что я не рассказала своему папочке о его вчерашней выходке, и взял вину за мое опоздание (семь проклятых минут!) на себя. Значит я с трудом, но выпуталась.
   Яйцо совсем остыло, но мне показалось невероятно вкусным. Я проглотила тепловатый кофе, откусила большой кусок тоста, встала, положила тарелки в раковину, чмокнула маму в щеку, прошла мимо гостиной ( не взглянув на Эллиота, не давая ему возможности догадаться, что подслушала его) и поднялась к себе в комнату. Тут я заперла дверь и достала старый, запылившийся справочник Ширфул Вистас.
   Он был здесь, важный, словно сама жизнь. Вито Джозеф, перекресток на Грин и Элм-стрит, 26. Номер телефона. Я не решилась воспользоваться им.
   Я надела плащ и опять спустилась по лестнице. Эллиот погрузился в газету. Я ничего не сказала, а он даже не посмотрел на меня. Я проскользнула за дверь и побежала за угол к автобусной остановке.
   Через двадцать минут я стояла перед самым дешевым в Ширфул Вистас домиком, аккуратным, пятикомнатным, с миниатюрной полоской газона, на котором стояло несколько алебастровых статуй почти в натуральную величину: диснеевские гномы (с очень красными щеками, розовыми ручками и круглыми задумчивыми глазами) и бело-зеленая собака, обнюхивающая тачку одного из гномов. Никогда я не видела ничего более шокирующего, более безобразного, никогда не думала, что статуи можно сделать такими ужасными.
   Я вспомнила о Марии и представила ее с восторгом листающей иллюстрированный рекламный буклет, а рядом с ней предупредительного, сияющего продавца, ожидающего с договором в руках. Дрянные фигуры, видимо, еще и стоили немало, хотя сделали их как обыкновенную дешевку. Красный нос Думбо уже начал приобретать белизну подбородка и вылепленных бакенбардов. Зимой все статуи за две недели превратятся в развалины. Я мысленно увидела их, терпеливо стоящих сначала под дождем, потом под снегом, гротескные маленькие холмики под белым одеялом, каждый год укутывающим наш городок.
   Я обошла тачку и оказалась перед парадной дверью. Возле нее висели огромный бронзовый молоток, слишком тяжелый и дорогой на вид для его тонкой деревянной ручки, и невероятно причудливая приглашающая вывеска, нечто вроде индийского плетения с милым "Добро пожаловать", теряющимся в лабиринте запутанного узора.
   Я быстро постучала и обнаружила, что молоток внизу еще снабжен колокольчиком. В результате получилось комплексное музыкальное бряцанье.
   Он открыл дверь почти сразу. На нем была спортивная рубашка без двух пуговиц, отчего виднелась большая часть его груди. С пальцев капала мыльная вода - очевидно, он что-то делал на кухне.
   Джо несколько раз моргнул, затем его глаза прояснились и он узнал меня.
   - Привет, - сказала я.
   - Что ты здесь делаешь?
   - Хотела тебя увидеть.
   - А почему не позвонила? Мой номер есть в книге.
   - Потому что ты не позволил бы мне прийти, - ответила я, - и ты это прекрасно знаешь.
   Он развел руками в стороны, затем снова соединил, стоя передо мной с жалким, а для меня милым видом среди алебастровых фигур, насмехающихся над ним на своей лужайке.
   - Я хочу войти, - заявила я.
   - Нет, Джоан.
   - Да, - я уже собиралась оттолкнуть его и оттолкнула бы, но он вдруг странно пожал плечами, потом медленно отодвинулся в сторону. Я вошла в дом.
   Здесь было светло. Это первое, что поразило меня. Хоть и наступил полдень, повсюду горел свет. Бесчисленные (как мне показалось) лампы, люстра в гостиной со стапятидесятиваттными лампочками ослепительно сверкали.
   Ни одна гостиная, даже роскошно обставленная, не смогла бы устоять против грубого, голого потока света. Эта же комната со своей скромной мебелью распростерлась передо мной, обнаженная и отвратительная. Мне сразу же показалось, будто я в доме сумасшедшего. Обитая оранжевой тканью софа, красный ковер с миллионом нитей разной длины, выдернутых при чистке пылесосом, серые стены, какие можно увидеть в некоторых офисах и дешевых женских туалетах.
   Вся мебель была тяжелой, купленной комплектами, поэтому софа, кресла и столы имели родственное сходство. Пышный модерн - массивные квадратные формы резали глаз и казались пригодными лишь для фойе простеньких отелей.
   Я чувствовала, как сзади меня странно застыл Джо. Мне не нужно было поворачиваться, чтобы понять, что он страдал.
   Наконец я села в одно из мощных прямоугольных кресел и посмотрела на него.
   - Ну, - произнес он, - теперь ты все видишь. Уйдешь сейчас же? Я покачала головой.
   - Ты слишком стараешься выгнать меня. Джо сел рядом со мной, и я заметила его частые быстрые взгляды в сторону кухни, откуда доносились странные звуки. Вероятно, там находилась Мария. Я приготовилась к этому еще в автобусе, но вдруг почувствовала, что постепенно начала краснеть. Я не хотела встречаться с ней, однако все же встретилась.
   Джо положил ногу на ногу, и дешевый материал его брюк сморщился на бедрах. Довольно странно, но на нем были крошечные, аккуратные, великолепно начищенные туфли, только подчеркивавшие поношенность остальной одежды.
   - Зачем ты пришла сюда? - прошептал он. Мы оба шептали, и я радовалась, потому что это создавало вокруг нас маленький мирок, тесный пузырик обоюдной вины, в котором мне было уютно и тепло. И еще наша вина пока оставалась очень маленькой.
   - Потому что я должна была прийти. Я знала, что должна прийти. Сам ты мне никогда не позволил бы.
   - Нет.
   - Я хотела посмотреть, где ты живешь.
   - Дом отвратителен. Мне очень жаль.
   - Это не твой вкус, - я почти вытолкнула из себя слова, - во всяком случае, ты не должен извиняться передо мной.
   - Должен, - сказал Джо. - Ты знаешь, что должен.
   - О чем ты?
   - О вчерашнем вечере. Поцелуй. Все не правильно. Я даже не должен был думать об этом. Ты еще ребенок, И ты сама знаешь, что ты еще ребенок.
   - Я сама поцеловала тебя, - возразила я. - По своему собственному желанию. И мне уже семнадцать. Это не детский возраст.
   Как я могу сказать, почему я полюбила Джо? Нужно начать с его невинных глаз. Я немного разбираюсь в мужских глазах. Думаю, каждая девчонка разбирается лет с двенадцати. Вы никогда не сидели в вагоне сабвея, например, и, подняв голову, не обнаруживали на себе чей-то взгляд? Причем не просто взгляд, а что-то странное, фантастическое, словно мужчина, которому он принадлежит, уже обладает тобой прямо здесь, в качающемся вагоне. Некоторые заходят даже дальше (со мной, правда, такого еще никогда не случалось). Но я вижу свою часть этих парней и еще смотрю каждое утро в глаза своего отчима. Так что я кое-что знаю о взглядах.
   Как и вчера вечером, Джо смотрел на меня прямо, не моргая, и я видела только любовь - безнадежную, саморазрушающую, самоосуждающую, но любовь. И все во мне тянулось ей навстречу, словно цветок к солнцу, потому что я имела так мало.., потому что.., потому что я нуждалась в ней в первую очередь и почти достигла грани безумия.
   Это было прекрасное ощущение. Оно давало мне возможность почувствовать себя взрослой. Я больше не задумывалась, к какому роду относилась моя любовь.
   О, черт, я не могу подобрать нужные слова. Хотя, думаю, никто не сможет.
   В общем, все это заняло крошечную долю секунды. Мы все еще сидели молча, когда вошла Мария, и у меня появилась возможность рассмотреть ее. Она стояла на пороге кухни, мило улыбаясь, глядя на нас обоих и стараясь справиться с ужасной робостью, чтобы заговорить.
   Женщина выглядела старше Джо, была пухленькой и миловидной.
   Угольно-черные волосы Мария аккуратно уложила булочкой на затылке.
   Ее кожа была смуглой и чистой. Большие глаза, такие же черные, как волосы, вероятно, когда-то искрились жизнью и радостью.
   По крайней мере именно на это я и надеялась потому что занималась тем, чего не смогу простить себе всю жизнь. Я сравнивала Марию с собой, а это было нечестно.
   Полагаю, все женщины делают так, молодые и пожилые, увидев впервые женщину, принадлежащую мужчине, которого они любят, или им кажется, что любят. Очарованная приятной пухлостью, улыбкой и глазами Марии, я секунд десять не замечала странного несоответствия пока не поняла, что все, что внутри определяет женщину, делает ее улыбку многозначительной, глаза - горящими огнем, ушло. За лицом стоявшего передо мной человека какая-то губка стерла личность, годы, способность чувствовать, оставив только зачатки разума. Это было все равно, что смотреть на ребенка. Разница заключалась только в одном: где-то глубоко, смутно проявлялись, проступали размытые формы невероятного горя, горя нечеловеческого, невыносимого.
   Она жила с ним. Причем неважно, жила она с ним секунду или час, все равно это было очень долго. Часть ее умерла от горя и болезни.
   Мои губы пересохли. Я почувствовала, как слезы подступают к уголкам моих глаз, вскочила на ноги (меня немного обучали хорошим манерам) и замерла, ожидая представления.
   Официально его не последовало. Джо позади меня просто сказал:
   - Садись, Джоан. Мария, входи и присаживайся.
   Она улыбнулась, услышав его голос, и послушно села на один из стульев с высокой спинкой, которые выстроились вдоль стены. Их было шесть, сделанных из хромированных стальных трубок. Женщина погладила правой ладонью сверкающий подлокотник, затем замерла, как девочка с примерным поведением, сложив руки на коленях.
   - Мария, это Джоан.
   - Рада познакомиться с вами, - произнесла она. В ее голосе слышалась нежность.
   Я пробормотала какую-то банальность в ответ.
   - Джоан моя подруга.
   Что-то стремительно промелькнуло по лицу женщины и снова исчезло. Мне даже показалось, будто она обо всем догадалась и страшно разгневалась.
   - Я восхищаюсь вашим домом, - сказала я наконец.
   Мария очнулась. Ее лицо стало оживленным.
   - Очень милый домик, - отозвалась она. - Хотите осмотреть его?
   Голос женщины звучал абсолютно нормально. Я так много раз слышала подобные предложения, что отреагировала автоматически, встала и приветливо произнесла:
   - С удовольствием.
   Джо энергично закачал головой, но было поздно. Мария двигалась, словно механическая кукла. Она подошла ко мне и взяла меня за руку. Медленно, с определенным достоинством мы начали осмотр гостиной. Я издавала оценочные восклицания, но через пару минут обнаружила, что это ни к чему. Женщина ни на что не указывала. Мы просто молча прогуливались, а все комментарии (если они существовали) звучали неслышно в странном восьмом измерении, в котором она жила. В нашей сумасшедшей экскурсии было что-то юмористическое.
   Я вспомнила, как иногда выключала звук телевизора и смотрела на актеров, шевелящих губами, произносящих свои слова, следила за мельчайшими деталями выражений их лиц, превращала самую серьезную драму в фарс. Без слов их реакции выглядели бессмысленными. Люди двигались по яркому экрану словно безумные куклы.
   Довольно часто Мария останавливалась перед каким-нибудь блестящим монстром, перед огромной вулвортской стеклянной вазой, окрашенной в туманный, безнадежный зеленый цвет, или перед безобразными старинными часами, прибывшими прямо из лесов Германии, созданными волевыми руками экс-наци, которые имели только такую возможность выразить свою ненависть и презрение к захватчикам-янки и чей жест негодования заключался в том, что все неоготические фигурки раскрашивались ужасными голубыми и розовыми цветами, как перья, приклеиваемые к шляпам мексиканских рабочих.
   Женщина стояла перед какой-либо вещицей, увлеченная своим внутренним монологом, ровно столько времени, сколько требовалось нормальной хозяйке, чтобы ознакомить гостя с диковиной и получить восхищенный отзыв. Я передвигалась за ней, время от времени выражая восторг с целью нарушить мертвую тишину.
   Так перемещаясь в ритме комедии эпохи немого кино, мы обошли весь первый этаж и отправились на второй.
   Все это время я чувствовала позади себя присутствие Джо, молчаливого, внимательного, и только оно удерживало меня от побега с рыданиями перемешанными со смехом из этого сумасшедшего дома.
   Как я заметила раньше, жилище Джо являлось очень недорогим.
   На втором этаже было только две комнаты, обе спальни, с ванной между ними.
   Спальня оказалась такой же безобразной, как все остальные помещения. Казалось, все хрупкие, дешевые, безобразные женские безделушки, которые торговец мог продать, и товары, предлагаемые оптом, нашли путь в дом семьи Вито. Они заполнили целиком пространство площадью двенадцать на шестнадцать футов. Смесь подушечек для иголок (некоторые уже с пробивающейся наружу грязно-белой набивкой), статуэток (подделки подделок китайских фигурок), гребней и щеток с огромными камнями, приклеенными к ручкам, подушек яркого, порочного цвета, не годившихся ни для чего, ваз различного назначения, большей частью открытых, тонкостенных, раскрашенных полосками, вместе с туалетным столиком (дешевое подражание Ренессансу) - все это простиралось в виде мешанины дурного вкуса от одной стены комнаты к другой, утопив под собой две кровати из клена, выглядевшие здесь единственными приличными вещами.
   Когда Мария открыла дверь, ведущую в соседнюю спальню, я услышала, как Джо сзади вздохнул.
   - Идемте, - сказал он. - Достаточно, дорогая. Джоан все видит.
   Но женщина мило покачала головой и надула губки. И тут для меня что-то вдруг встало на место. Я поняла, почему Джо женился на ней.
   Все ее манеры до сих пор (если вы можете не обращать внимание на пустоту, оставленную метлой, стеревшей разум бедняги и придавшей всему, что она делала и говорила, немного жуткий вид) оставались девичьими. Вероятно, это было основным оружием Марии, так ей удавалось привлекать мужчин. В движениях ее бедер сохранилось что-то от четырнадцатилетней девочки, а в наклоне головы проглядывала зрелая кокетливость. Внешняя гармония по-прежнему присутствовала в ней, но теперь отвратительно бессмысленная.