Страница:
– Ну конечно, не ревела, а что глаза были на мокром месте – это точно! – стояла на своем буфетчица.
Дальше она, захлебываясь от восторга, рассказала, какой чудный пацан (писаный красавец, честное слово!), и еще добавила, что Трифонова… собирается в рейс!
– А что ей дома сидеть? Мама не работает, сестра не замужем, а по сегодняшним ценам разве на береговых деньгах проживешь? – заключила буфетчица.
По правде сказать, ей не очень-то поверили. Помнили, что Валюха говорила о детишках. Это о чужих, а тут свой…
Однако и года не прошло – и Трифонова появилась на «Кашире».
Теперь она жила с Коломийченко не таясь и даже называла Петенькой, на что Жлобина реагировал так, словно его током ударило!
Первый помощник попытался поговорить е Трифоновой, но уже через минуту выскочил из Валюхиной каюты как ошпаренный и помчался к капитану. На том все и кончилось.
Валюха внешне не изменилась, даже похорошела. Все так же стремительно пробегала она по коридору, не пропускала библиотеки, работала – любо-дорого посмотреть. Но невидимая переборка все росла и росла между ней и командой.
Теперь уж редко кто засиживался в столовой, чтобы перекинуться с нею словом, а уж чтобы позвать в гости – о том и речи не было.
– Нет, моряки, женская душа – потемки! – бормотал второй механик, капая рассолом на стол. – Уж вы мне поверьте, у меня опыт.
Опыт у Лещенко действительно был. Одни говорили, что он разменял третью жену, другие – четвертую.
Конечно же Валюха все это чувствовала. В таком случае самое лучшее списаться на другое судно. Но Коломийченко плавал на «Кашире» и, похоже, никуда не собирался переходить. А Валюха любила. Горько любила и, кто знает, может быть, надеялась. Однажды жена Коломийченко побывала на «Кашире». И хотя чесать языками по поводу жен не принято, но тут моряки не удержались. Жлоб красотой не блистал, что же касается его супруги… Встретив ее на трапе, док едва ли не все ступеньки пересчитал!
Что Валюхе несладко – и слепой углядел бы. Женщины на судне одеваются, как правило, хорошо. Слишком много оценивающих глаз, на берег сойти тоже надо… Да и сравнить разве возможности? Попробуй купи что-нибудь стоящее дома? А в любом роттердамском гадюшнике[7] можно такое отхватить за бесценок – бабы на берегу от зависти позеленеют! Дотошный Синюшкин попытался даже вести счет Валюхиным платьям, дошел до двух десятков – и бросил…
В тот, последний раз ничего такого уже не было. И причина крылась не в Жлобе, тому главное было: поскорее дверь в Валюхиной каюте запереть. Уплывали наряды в комиссионный, и как истаивает бурун за кормой – так пропадала безответная Валюхина любовь. Под конец рейса Коломийченко откровенно избегал ее – и все это видели.
С приходом в порт команду раскидали: судно ставили на ремонт, в Финляндию. Но уже через полгода большая часть снова была на пароходе. Это иногда трудно объяснить: вроде два однотипных сухогруза, и рейсы у обоих почти совпадают, а вот на одном «экипаж – одна семья», как поется в популярной песенке, на другом – наоборот.
Капитан? И да, и нет. Да – потому, что с хорошим капитаном многое забывается. Нет – потому, что хороших раз-два, и обчелся. Каждый мастер вроде тельняшки: черные и белые полосы вперемежку, и поди сосчитай, каких полос больше…
Тем не менее в неустанном броуновском движении от одной железной коробки к другой вдруг образуется некая закономерность, и люди, несмотря на кажущуюся несовместимость, начинают оседать на одном и том же судне. С тем же Коломийченко в придачу.
Его, кстати, после ремонта не обнаружили. Не только на судне – в пароходстве!
И тут оказалось, что к немногословному электрику привыкли, а Лещенко так тот даже завздыхал: какой специалист списался, теперь найди такого…
Долго ломать голову команде не пришлось: у Твердохлебова свояк работал в кадрах, он-то и сказал боцману, что Жлоб нанялся к мурманчанам. И от того же свояка узнал боцман и другое: Трифонова снова в декретном отпуске!
Новость эту восприняли по-разному. Одни с изумлением (надо же решиться на такое!), другие вполне безразлично.
А вот Твердохлебов и Катерина Андреевна долго совещались, после чего на следующий день боцман пошел к председателю судового комитета Синюшкину…
Первых помощников упразднили, потом и секретарей парторганизации не стало – неприметный Синюшкин стремительно поднимался вверх по общественной лестнице.
Твердохлебов нашел профсоюзного босса на верхней палубе. Вдоволь наломавшись в машине, Синюшкин дышал свежим воздухом в районе кормовой лебедки.
– Есть, Николай, предложение по части Валюхи, – начал боцман вполне миролюбиво. – Коломийченко, как тебе известно, слинял, да от него, козла, сам понимаешь, какой прибыток? А у нас культмассовые деньги еще за прошлый рейс не израсходованы. Так давай купим Трифоновой подарок.
И боцман протянул предсудкома разработанный совместно с буфетчицей список. Чего в нем только не было! Одеяла, пеленки, игрушки… Даже колготки сорок шестого размера!
Синюшкин пробежал глазами бумагу и возвратил боцману:
– Мне уже Катерина в общих чертах докладывала. Только ничего не выйдет, Михалыч. Члены коллектива возражают.
– Уж не Лещенко ли? Так ведь это горлохват известный. И не член он вовсе, а самый натуральный… – И боцман ядовито хмыкнул.
– Почему Лещенко? Есть и другие, – вполне равнодушно ответил Синюшкин.
– Ты мне не темни, ты мне фамилии назови! – продолжал наступать боцман.
– И назову. – Было видно по всему: Синюшкин обиделся. – Доктор, Фимин Алексей, дед, Пузырев…
Твердохлебов все ниже и ниже опускал голову. А когда поднял, произошло невероятное: он, который самому старшему механику мог дать втык за случайно оброненный клочок бумаги, который самолично закрашивал каждую царапину на плотном, как гудрон, сурике, откинулся – и с размаху плюнул на палубу! И пошел к себе, тяжело ступая подкованными сапогами.
Атлантический океан.
Январь 1992 г.
Змеиное ущелье
Эксперимент
Дальше она, захлебываясь от восторга, рассказала, какой чудный пацан (писаный красавец, честное слово!), и еще добавила, что Трифонова… собирается в рейс!
– А что ей дома сидеть? Мама не работает, сестра не замужем, а по сегодняшним ценам разве на береговых деньгах проживешь? – заключила буфетчица.
По правде сказать, ей не очень-то поверили. Помнили, что Валюха говорила о детишках. Это о чужих, а тут свой…
Однако и года не прошло – и Трифонова появилась на «Кашире».
Теперь она жила с Коломийченко не таясь и даже называла Петенькой, на что Жлобина реагировал так, словно его током ударило!
Первый помощник попытался поговорить е Трифоновой, но уже через минуту выскочил из Валюхиной каюты как ошпаренный и помчался к капитану. На том все и кончилось.
Валюха внешне не изменилась, даже похорошела. Все так же стремительно пробегала она по коридору, не пропускала библиотеки, работала – любо-дорого посмотреть. Но невидимая переборка все росла и росла между ней и командой.
Теперь уж редко кто засиживался в столовой, чтобы перекинуться с нею словом, а уж чтобы позвать в гости – о том и речи не было.
– Нет, моряки, женская душа – потемки! – бормотал второй механик, капая рассолом на стол. – Уж вы мне поверьте, у меня опыт.
Опыт у Лещенко действительно был. Одни говорили, что он разменял третью жену, другие – четвертую.
Конечно же Валюха все это чувствовала. В таком случае самое лучшее списаться на другое судно. Но Коломийченко плавал на «Кашире» и, похоже, никуда не собирался переходить. А Валюха любила. Горько любила и, кто знает, может быть, надеялась. Однажды жена Коломийченко побывала на «Кашире». И хотя чесать языками по поводу жен не принято, но тут моряки не удержались. Жлоб красотой не блистал, что же касается его супруги… Встретив ее на трапе, док едва ли не все ступеньки пересчитал!
Что Валюхе несладко – и слепой углядел бы. Женщины на судне одеваются, как правило, хорошо. Слишком много оценивающих глаз, на берег сойти тоже надо… Да и сравнить разве возможности? Попробуй купи что-нибудь стоящее дома? А в любом роттердамском гадюшнике[7] можно такое отхватить за бесценок – бабы на берегу от зависти позеленеют! Дотошный Синюшкин попытался даже вести счет Валюхиным платьям, дошел до двух десятков – и бросил…
В тот, последний раз ничего такого уже не было. И причина крылась не в Жлобе, тому главное было: поскорее дверь в Валюхиной каюте запереть. Уплывали наряды в комиссионный, и как истаивает бурун за кормой – так пропадала безответная Валюхина любовь. Под конец рейса Коломийченко откровенно избегал ее – и все это видели.
С приходом в порт команду раскидали: судно ставили на ремонт, в Финляндию. Но уже через полгода большая часть снова была на пароходе. Это иногда трудно объяснить: вроде два однотипных сухогруза, и рейсы у обоих почти совпадают, а вот на одном «экипаж – одна семья», как поется в популярной песенке, на другом – наоборот.
Капитан? И да, и нет. Да – потому, что с хорошим капитаном многое забывается. Нет – потому, что хороших раз-два, и обчелся. Каждый мастер вроде тельняшки: черные и белые полосы вперемежку, и поди сосчитай, каких полос больше…
Тем не менее в неустанном броуновском движении от одной железной коробки к другой вдруг образуется некая закономерность, и люди, несмотря на кажущуюся несовместимость, начинают оседать на одном и том же судне. С тем же Коломийченко в придачу.
Его, кстати, после ремонта не обнаружили. Не только на судне – в пароходстве!
И тут оказалось, что к немногословному электрику привыкли, а Лещенко так тот даже завздыхал: какой специалист списался, теперь найди такого…
Долго ломать голову команде не пришлось: у Твердохлебова свояк работал в кадрах, он-то и сказал боцману, что Жлоб нанялся к мурманчанам. И от того же свояка узнал боцман и другое: Трифонова снова в декретном отпуске!
Новость эту восприняли по-разному. Одни с изумлением (надо же решиться на такое!), другие вполне безразлично.
А вот Твердохлебов и Катерина Андреевна долго совещались, после чего на следующий день боцман пошел к председателю судового комитета Синюшкину…
Первых помощников упразднили, потом и секретарей парторганизации не стало – неприметный Синюшкин стремительно поднимался вверх по общественной лестнице.
Твердохлебов нашел профсоюзного босса на верхней палубе. Вдоволь наломавшись в машине, Синюшкин дышал свежим воздухом в районе кормовой лебедки.
– Есть, Николай, предложение по части Валюхи, – начал боцман вполне миролюбиво. – Коломийченко, как тебе известно, слинял, да от него, козла, сам понимаешь, какой прибыток? А у нас культмассовые деньги еще за прошлый рейс не израсходованы. Так давай купим Трифоновой подарок.
И боцман протянул предсудкома разработанный совместно с буфетчицей список. Чего в нем только не было! Одеяла, пеленки, игрушки… Даже колготки сорок шестого размера!
Синюшкин пробежал глазами бумагу и возвратил боцману:
– Мне уже Катерина в общих чертах докладывала. Только ничего не выйдет, Михалыч. Члены коллектива возражают.
– Уж не Лещенко ли? Так ведь это горлохват известный. И не член он вовсе, а самый натуральный… – И боцман ядовито хмыкнул.
– Почему Лещенко? Есть и другие, – вполне равнодушно ответил Синюшкин.
– Ты мне не темни, ты мне фамилии назови! – продолжал наступать боцман.
– И назову. – Было видно по всему: Синюшкин обиделся. – Доктор, Фимин Алексей, дед, Пузырев…
Твердохлебов все ниже и ниже опускал голову. А когда поднял, произошло невероятное: он, который самому старшему механику мог дать втык за случайно оброненный клочок бумаги, который самолично закрашивал каждую царапину на плотном, как гудрон, сурике, откинулся – и с размаху плюнул на палубу! И пошел к себе, тяжело ступая подкованными сапогами.
Атлантический океан.
Январь 1992 г.
Змеиное ущелье
Матрос довел нас до ущелья, махнул рукой: «Так вот и идите» – и ушел. Еще несколько минут его долговязая, облаченная в робу фигура мелькала в кустах терна, а потом скрылась за скалою. Мы остались втроем в сужающемся книзу желобе. Каменные стены густо поросли кустарником, и только приглаженные ветром края были голы и отливали розовым. Солнце спускалось в зябкую чащу, притихшие днем пичуги снова распевали на все лады в золотых зарослях. В России такую пору называют бабьим летом, на юге была вторая половина октября.
Впрочем, ни залива, ни солнца видно не было. Тропа упиралась в небо, а между ним и притоптанною травой причудливо изгибались черные стволы пиний.
– Красотища, братцы! – разведя в стороны бронзовотелые руки, мечтательно произнес Электрон.
Слова округло выкатились из его глотки, и раскатистое «кр-р» – «красотища» – поскакало вниз по желобу.
– Да, ничего не скажешь! – согласился Казимир Петрович. Он был самым молодым, но усы и борода придавали ему ту самую значительность, которой нам недоставало. Шорты и кроссовки не очень-то гармонируют с сединой…
– Двинулись!
Я торопился спуститься к морю, с размаху вбежать в колкую, как нарзан, воду. За сегодняшний длинный день мы основательно пропылились. В то же время я понимал своих спутников. Чтобы заново ощутить красоту, бывает необходимо поглядеть на нее чужими глазами.
– Что ж, двинулись – так двинулись. – Электрон сожалеющее вздохнул, еще чуток помедлил…
Мы зашагали к морю.
Тропа то петляла между камней, то исчезала в терновнике, и тогда желтые трезубцы безжалостно вонзались в кожу. Приходилось сгибаться в три погибели. Могучему Электрону это надоело, он нырнул куда-то в сторону. Казимир Петрович пыхтел у меня за спиной, отчаянно отбиваясь от репьев, норовивших ухватить его за бороду.
– А-а-у!
Обломки скал громоздились в хаотическом беспорядке, ястреб, распахнув крыла, завис в восходящем потоке нагретого за день воздуха…
– А-а-у!
Кричали рядом, но где?
И вдруг сзади раздались всхлипы. Вернее, не всхлипы, а нечто среднее между рыданием и хрюканьем. Какой-то совершенно невероятный по тембру визг. Я оглянулся. Держась обеими руками за живот, не утирая слез, безостановочно текших по бороде, Казимир Петрович… смеялся.
Я поинтересовался причиной такого безудержного ликования.
– По-о-оглядите, ой не могу! Хрю! Хр-ры!
Казимир Петрович простирал мясистую длань в сторону скалы. Ее закругленная вершина находилась под нами. И на этом каменном пятачке, уцепившись за чахлый ствол неведомого дерева, взывал к человечеству Электрон Сергеевич, он же Элик, выкатывая круглые от беспросветного одиночества глаза.
– О-о-тец, хрю, хр-ры, о-о-тец… – стонал и веселился Казимир Петрович.
– Да прекратите, черт бы вас побрал! Какой к дьяволу отец?!!
Я сделал попытку привести его в чувство.
Казимир Петрович разом смолк и скороговоркой, очевидно боясь опять впасть в состояние эйфории, прошептал:
– Отец Василий, «Золотой теленок», глава последняя.
Действительно, было похоже. Оставалось только неясным, как Элик ухитрился туда забраться.
Мы сошли с тропы и, двигаясь по склону, приблизились к скале. От ее подножия путь к вершине казался вполне преодолимым. Я начал подъем. И тут же едва не свалился на голову Казимира Петровича. Истертая до полированной гладкости резина не держала.
Бородач вознамерился повторить мою попытку, но я, на правах командора, ее категорически отверг. Горный опыт у Казимира Петровича, судя по всему, был нулевым.
Тем временем Элик со жгучим интересом наблюдал сверху за нашими эволюциями. По его словам, он был убежден, что это вовсе не скала, а очередной подъем, и вот на тебе…
– Но как все-таки это вам удалось?
– А бог знает! Вдохновение…
Элик писал стихи. Нежные и легкие, вовсе не гармонирующие с его бойцовской статью. Вдохновение у него и впрямь было…
Что делать? Изогнутая, как вопросительный знак, скала высилась неодолимой преградой на пути к обетованной влаге.
– Эврика! – произнес Казимир Петрович. – Эврика! – повторил он более убежденно. – Пусть Элик ухватится за ствол и…
– Выдержит ли?
– Ручаюсь. В тундре приходилось и не за такие баобабы цепляться…
Задрав голову, я сравнивал чахоточную чинару или как там ее еще величали с бронзовыми телесами Элика. На баобаб дерево не тянуло. Никак.
Тем временем Элик на вершине, наслушавшись наших рассуждений и повинуясь тому же вдохновению, ухватился за ствол и – мы даже не успели ойкнуть – рухнул вниз! И по необъяснимой причине на противоположную от нас сторону.
Раздался треск. В небо взметнулись комья земли, ошметки корней. Мы ринулись к месту падения.
Под скалою на изумрудной траве… сидел Элик. Томная бледность покрывала его чело. Дерево свисало рядом, наглядным примером самопожертвования. Его длины с математической точностью хватило на приземление поэта.
Я с уважением поглядел на бороду. Тундра она и есть тундра. Казимир Петрович угадал мои мысли.
– Всякое бывало, – сказал он снисходительно и потрепал Элика по плечу: мол, вставай, брат.
Теперь мы шли, неразлучные, как сиамские близнецы.
Тропа неукоснительно спускалась вниз. Потянуло соленой свежестью. Рядом с нашими лицами покачивались алые, опушенные шелковистым ворсом ягоды шиповника. Мы раздвинули ветки… и очутились перед обрывом!
Гладкая, почти вертикальная стена, справа и слева гигантские боковины ущелья, по ним склеротическими жилками – тропы, тропочки, тропинки… А здесь ничего. Мокрый у основания камень, отполированный водою.
Мы стояли у самого края. Желтый, как мед, пляж был осыпан серою галькой, волны нехотя стукались лбами о прессованный песок. Пахло водорослями, ветром.
– Ну? – спросил Казимир Петрович.
– Ну? – спросил Элик.
Металлическим (так, во всяком случае, мне казалось) голосом я сказал, что сейчас мы начнем обратное восхождение, на полдороге повернем влево, форсируем склон и по траверзу начнем спуск.
«Восхождение», «траверз»…
Элик посуровел и преданно глянул на меня. Казимир Петрович, словно ледоруб, упер палку в камень и сказал, что он готов к восхождению. За несколько минут до этого он ухитрился на совершенно ровном месте подвернуть ногу, но сейчас клятвенно заверил коллектив, что случившееся пустяк, на который не следует обращать внимание. Однажды в тундре, после единоборства с белым медведем, у него оказался сломанным тазобедренный сустав (он хотел показать какой именно, но Элик попросил в другой раз…), затем обе ноги, лодыжка, еще кой-какие детали… Тогда действительно следовало беспокоиться, а сейчас…
Воцарилось молчание.
Я не выдержал первым:
– А медведь?
– Ушел, – угрюмо сказал Казимир Петрович.
Элик тяжело вздохнул.
Теперь бородач уже не помахивал кизиловою веткою. Элик загубил для него высохший орех, и Казимир Петрович вздымал перед собою рогатину, с какою во времена оны хаживали на сохатого. Нет, не ушел бы сейчас давешний белый медведь, ни в какую не ушел бы…
Обратный путь шел по знакомым ориентирам: шиповник, скала, заросли терна. Кажется, вот здесь матрос махнул рукою и… Конечно, мы должны были пойти по тропе, ведущей влево, а вместо этого какой-то идиот потащил нас вниз.
– Стоп! – остановил я себя. – Всякая самокритика имеет предел.
Мы пошли по каменистой тропе и через несколько минут были в соседнем ущелье.
Казимир Петрович расшнуровал кроссовки и колдовал над голеностопом, я курил, Элик был отпущен на разведку.
Куда ни глянь, бронзовели, алели, золотились листья. Чудодейственный маляр щедро красил кроны дерев, отряхивая кисти на траву и кусты…
О красоте осенних ущелий говорил мичман, когда наша троица пришла на радиометрический пост, проткнувший облака иглами антенн.
Когда-то постом командовал мой старый сослуживец, который всех без исключения посетителей угощал кизиловым вареньем собственного изготовления. Я не единожды рассказывал о нем, пока в один прекрасный день Элик, мечтательно глядя в пляжные небеса, не произнес:
– А почему бы нам не взять и не отправиться в гости к такому замечательному человеку?
– Когда?
– Да хоть бы сейчас.
Так среди пляжной одури и послеобеденного трепа родилась эта безумная идея. Без какой бы то ни было подготовки, спонтанно мы ринулись в горы!
Поначалу везло. Вернее будет сказать, что Провидение или лицо, его замещающее, на первых порах пыталось корректировать нашу глупость. Оно подсунуло нам попутку, полуторку, которая шла в сторону поста. Не успокаиваясь на этом, оно понатыкало родные до боли надписи: «Запретная зона» и «Посторонним вход запрещен». Ориентируясь на них, мы уже через полчаса были у цели. Даже мичмана Провидение доставило на КПП в момент нашего задержания бдительной дежурной службой!
Правда, моего знакомца мы уже не застали, он свое отслужил. Новый хозяин кратко проинформировал о переменах, затем заявил о красоте здешних мест и о своей крайней занятости. Никаким кизиловым вареньем не пахло.
Тут бы и самое время лечь на обратный курс, благо было еще не поздно. И в этот самый момент…
Иногда попытка обосновать совершенно бессмысленна. Грандиозные открытия и грандиозные безумства непредсказуемы и совершаются мгновенно.
– Друзья, – сказал я, обращаясь к Элику и Казимиру Петровичу. – Друзья, – повторил я и мой голос завибрировал. – А не проделать ли нам обратный путь по ущелью? Не увидеть ли воочию все то, о чем нам сейчас рассказывал товарищ мичман?
Убежден, что здесь Провидение вздрогнуло. Именно поэтому мичман, которому подобный гуманизм был явно несвойственен, высказал глубокое убеждение, что самостоятельно дорогу к морю мы не найдем, а он, мичман, при исполнении и сопровождать нас не может.
Я заверил, что «по свету не мало хаживал» и провести собратьев в поселок для меня все равно… Тут я довольно энергично пояснил, что я имею в виду.
Провидение махнуло на нас рукою. Сил у него больше не оставалось. А то, что оно воспользовалось для этого рукой матроса, было несущественно.
Вот что пронеслось перед моими глазами, пока Казимир Петрович дул на опухший голеностоп, а я пускал кольца дыма в стерильный горный воздух.
Дорогу я забыл, теперь мне было совершенно ясно. В памяти уцелела только осыпь, шершавые стволы карагачей, которые мы, спускаясь, как бы передавали друг другу, вырубленные в скале ступени… Но где, в каком по счету ущелье был этот спуск?!
– Ко мне! – воззвал Элик. В его голосе угадывался неподдельный оптимизм.
Мы раздвинули заросли и, оставляя на теле кровавые следы ежевики, шиповника и прочей режущей и колющей растительности, очутились перед стремительным потоком. Терек местного значения, шириной с казимирову бороду, несся в неведомом направлении, омывая травы и гранит.
– Он впадает в море. Это факт совершенно неопровержимый. Нам остается идти по течению и…
Ликующее «Ур-ра!» прервало речь Электрона. Коллектив приветствовал своего Колумба.
Мы прошли метров триста, добросовестно прыгая с камня на камень, как вдруг речка исчезла. Нырнула в расщелину – и с концами. Перед нами круто вниз шла осыпь. Неужели та самая?!
Я вертел шеей, пытаясь отыскать темные силуэты карагачей. И не заметил, как из под моих ног выскочил камень и, весело подпрыгивая, покатился туда, где, сидя на краю осыпи, поэт предавался излюбленному занятию: созерцал окрестности.
Ужас сдавил мне горло, перехватил дыхание: камень, величиной с кулак молотобойца, приближался к Элику.
– Подундра-а-а!! – истошно заорал я.
– Берегись!! – завопил Казимир Петрович у меня за спиною.
Камень уже летел на третьей космической скорости. Его генеральный курс приходился на середину оранжевых шорт Элика!
Дурными голосами мы кричали не весть что – поэт не оборачивался. Пять метров, три, два… Я закрыл глаза.
Глухой вой огласил близлежащие долы. Элик стоял к нам лицом и, энергично массируя пораженную часть, кричал нечто оскорбительное. Вроде того, что «Смотреть надо!» или «Одел очки – и не видишь!».
Нас это не трогало.
Рискуя обрушить на героя новый град камней, мы отплясывали на осыпи танец команчей. Мы сорвали рубахи, мы размахивали ими над головой, мы восторгались совершенно непробиваемой, немыслимой живучестью нашего поэта!
Все же по требованию коллектива Элику пришлось приспустить трусы. Нашим взорам открылся лиловый синяк, причем каждую минуту его площадь становилась обширней…
Теперь со стороны могло показаться, что мы вышли из боя. Элик то и дело издавал короткие стоны, Казимир Петрович кряхтел, тяжело опираясь на палицу…
Уже заметно стемнело. Мы шли на шум. Где-то там, впереди, громыхал ручей!
Дикую грушу, осыпанную твердыми, как камни, плодами, сменили ореховые и кизиловые деревья, их короткие стволы перетягивала зеленая бичева лиан…
Шум нарастал. Вырываясь из расщелины, под нашими ногами низвергался в море водопад! Солнце клонилось к воде, и в его багровом свете водопад напоминал газировку, напополам с вишневым сиропом…
Опять мы стояли над обрывом, и мне было невыносимо смотреть в доверчивые лица товарищей.
– А знаете, ночлег в горах – в этом определенно что-то есть! – сказал Элик.
– Тем более что спасательные работы все равно начнутся только утром, – добавил Казимир Петрович.
…В третье по счету ущелье мы вступили, когда летучие мыши уже начали свои игры.
Мы двигались, цепляясь за выступы в черной стене, сворачивали, едва обнаруживали что-то похожее на тропу, и снова шли вперед, продираясь сквозь заросли. Отчаяние обреченных вело нас вперед, гул наката, торжественный, как орган, колотил в наши души!
И когда, соскочив с какой-то немыслимой каменюки, мы очутились лицом к лицу с холодной, иссиня-черной водой и поняли: все, мы пришли, то нисколько не удивились. Вытянув ноги, мы сидели на еще не успевшей остынуть гальке – и молчали.
Рядом, у самого уреза воды, стоял кое-как сколоченный дом, сушились сети.
Отворилась дверь. Неслышно ступая босыми ногами, подошла девушка, удивленно уставилась на нас.
– Мы оттуда, – Казимир Петрович ткнул палкою в темноту.
– Вы что, Змеиным ущельем спустились?!
– А-а… – как ни в чем не бывало сказал Казимир.
…Потом во времянке ихтиологов прокаленные солнцем парни поили нас чаем и поминутно требовали новых подробностей. А я сидел между Эликом и Казимиром и думал. Я размышлял об удивительной породе людей, именуемых интеллигентами. Об их умении шутить, когда, казалось бы, не до шуток, о том, что свойственно, пожалуй, им одним: самоиронии…
Я знал, что Элик живет вдвоем с обезножившей матерью и все свои копеечные гонорары тратит, чтобы поднять ее на ноги, что Казимир дважды в год мотается из Таймыра в поселок. Здесь его бывшая жена и семиклассник-сын, в котором он души не чает.
Мечтатели, неудачники…
Я в который раз утверждал себя в мысли, спасительной, словно канат над пропастью: пока есть такие люди, можно даже Змеиным ущельем выйти к морю.
Ночью мы пришли в поселок.
Июль 1988 г.
Впрочем, ни залива, ни солнца видно не было. Тропа упиралась в небо, а между ним и притоптанною травой причудливо изгибались черные стволы пиний.
– Красотища, братцы! – разведя в стороны бронзовотелые руки, мечтательно произнес Электрон.
Слова округло выкатились из его глотки, и раскатистое «кр-р» – «красотища» – поскакало вниз по желобу.
– Да, ничего не скажешь! – согласился Казимир Петрович. Он был самым молодым, но усы и борода придавали ему ту самую значительность, которой нам недоставало. Шорты и кроссовки не очень-то гармонируют с сединой…
– Двинулись!
Я торопился спуститься к морю, с размаху вбежать в колкую, как нарзан, воду. За сегодняшний длинный день мы основательно пропылились. В то же время я понимал своих спутников. Чтобы заново ощутить красоту, бывает необходимо поглядеть на нее чужими глазами.
– Что ж, двинулись – так двинулись. – Электрон сожалеющее вздохнул, еще чуток помедлил…
Мы зашагали к морю.
Тропа то петляла между камней, то исчезала в терновнике, и тогда желтые трезубцы безжалостно вонзались в кожу. Приходилось сгибаться в три погибели. Могучему Электрону это надоело, он нырнул куда-то в сторону. Казимир Петрович пыхтел у меня за спиной, отчаянно отбиваясь от репьев, норовивших ухватить его за бороду.
– А-а-у!
Обломки скал громоздились в хаотическом беспорядке, ястреб, распахнув крыла, завис в восходящем потоке нагретого за день воздуха…
– А-а-у!
Кричали рядом, но где?
И вдруг сзади раздались всхлипы. Вернее, не всхлипы, а нечто среднее между рыданием и хрюканьем. Какой-то совершенно невероятный по тембру визг. Я оглянулся. Держась обеими руками за живот, не утирая слез, безостановочно текших по бороде, Казимир Петрович… смеялся.
Я поинтересовался причиной такого безудержного ликования.
– По-о-оглядите, ой не могу! Хрю! Хр-ры!
Казимир Петрович простирал мясистую длань в сторону скалы. Ее закругленная вершина находилась под нами. И на этом каменном пятачке, уцепившись за чахлый ствол неведомого дерева, взывал к человечеству Электрон Сергеевич, он же Элик, выкатывая круглые от беспросветного одиночества глаза.
– О-о-тец, хрю, хр-ры, о-о-тец… – стонал и веселился Казимир Петрович.
– Да прекратите, черт бы вас побрал! Какой к дьяволу отец?!!
Я сделал попытку привести его в чувство.
Казимир Петрович разом смолк и скороговоркой, очевидно боясь опять впасть в состояние эйфории, прошептал:
– Отец Василий, «Золотой теленок», глава последняя.
Действительно, было похоже. Оставалось только неясным, как Элик ухитрился туда забраться.
Мы сошли с тропы и, двигаясь по склону, приблизились к скале. От ее подножия путь к вершине казался вполне преодолимым. Я начал подъем. И тут же едва не свалился на голову Казимира Петровича. Истертая до полированной гладкости резина не держала.
Бородач вознамерился повторить мою попытку, но я, на правах командора, ее категорически отверг. Горный опыт у Казимира Петровича, судя по всему, был нулевым.
Тем временем Элик со жгучим интересом наблюдал сверху за нашими эволюциями. По его словам, он был убежден, что это вовсе не скала, а очередной подъем, и вот на тебе…
– Но как все-таки это вам удалось?
– А бог знает! Вдохновение…
Элик писал стихи. Нежные и легкие, вовсе не гармонирующие с его бойцовской статью. Вдохновение у него и впрямь было…
Что делать? Изогнутая, как вопросительный знак, скала высилась неодолимой преградой на пути к обетованной влаге.
– Эврика! – произнес Казимир Петрович. – Эврика! – повторил он более убежденно. – Пусть Элик ухватится за ствол и…
– Выдержит ли?
– Ручаюсь. В тундре приходилось и не за такие баобабы цепляться…
Задрав голову, я сравнивал чахоточную чинару или как там ее еще величали с бронзовыми телесами Элика. На баобаб дерево не тянуло. Никак.
Тем временем Элик на вершине, наслушавшись наших рассуждений и повинуясь тому же вдохновению, ухватился за ствол и – мы даже не успели ойкнуть – рухнул вниз! И по необъяснимой причине на противоположную от нас сторону.
Раздался треск. В небо взметнулись комья земли, ошметки корней. Мы ринулись к месту падения.
Под скалою на изумрудной траве… сидел Элик. Томная бледность покрывала его чело. Дерево свисало рядом, наглядным примером самопожертвования. Его длины с математической точностью хватило на приземление поэта.
Я с уважением поглядел на бороду. Тундра она и есть тундра. Казимир Петрович угадал мои мысли.
– Всякое бывало, – сказал он снисходительно и потрепал Элика по плечу: мол, вставай, брат.
Теперь мы шли, неразлучные, как сиамские близнецы.
Тропа неукоснительно спускалась вниз. Потянуло соленой свежестью. Рядом с нашими лицами покачивались алые, опушенные шелковистым ворсом ягоды шиповника. Мы раздвинули ветки… и очутились перед обрывом!
Гладкая, почти вертикальная стена, справа и слева гигантские боковины ущелья, по ним склеротическими жилками – тропы, тропочки, тропинки… А здесь ничего. Мокрый у основания камень, отполированный водою.
Мы стояли у самого края. Желтый, как мед, пляж был осыпан серою галькой, волны нехотя стукались лбами о прессованный песок. Пахло водорослями, ветром.
– Ну? – спросил Казимир Петрович.
– Ну? – спросил Элик.
Металлическим (так, во всяком случае, мне казалось) голосом я сказал, что сейчас мы начнем обратное восхождение, на полдороге повернем влево, форсируем склон и по траверзу начнем спуск.
«Восхождение», «траверз»…
Элик посуровел и преданно глянул на меня. Казимир Петрович, словно ледоруб, упер палку в камень и сказал, что он готов к восхождению. За несколько минут до этого он ухитрился на совершенно ровном месте подвернуть ногу, но сейчас клятвенно заверил коллектив, что случившееся пустяк, на который не следует обращать внимание. Однажды в тундре, после единоборства с белым медведем, у него оказался сломанным тазобедренный сустав (он хотел показать какой именно, но Элик попросил в другой раз…), затем обе ноги, лодыжка, еще кой-какие детали… Тогда действительно следовало беспокоиться, а сейчас…
Воцарилось молчание.
Я не выдержал первым:
– А медведь?
– Ушел, – угрюмо сказал Казимир Петрович.
Элик тяжело вздохнул.
Теперь бородач уже не помахивал кизиловою веткою. Элик загубил для него высохший орех, и Казимир Петрович вздымал перед собою рогатину, с какою во времена оны хаживали на сохатого. Нет, не ушел бы сейчас давешний белый медведь, ни в какую не ушел бы…
Обратный путь шел по знакомым ориентирам: шиповник, скала, заросли терна. Кажется, вот здесь матрос махнул рукою и… Конечно, мы должны были пойти по тропе, ведущей влево, а вместо этого какой-то идиот потащил нас вниз.
– Стоп! – остановил я себя. – Всякая самокритика имеет предел.
Мы пошли по каменистой тропе и через несколько минут были в соседнем ущелье.
Казимир Петрович расшнуровал кроссовки и колдовал над голеностопом, я курил, Элик был отпущен на разведку.
Куда ни глянь, бронзовели, алели, золотились листья. Чудодейственный маляр щедро красил кроны дерев, отряхивая кисти на траву и кусты…
О красоте осенних ущелий говорил мичман, когда наша троица пришла на радиометрический пост, проткнувший облака иглами антенн.
Когда-то постом командовал мой старый сослуживец, который всех без исключения посетителей угощал кизиловым вареньем собственного изготовления. Я не единожды рассказывал о нем, пока в один прекрасный день Элик, мечтательно глядя в пляжные небеса, не произнес:
– А почему бы нам не взять и не отправиться в гости к такому замечательному человеку?
– Когда?
– Да хоть бы сейчас.
Так среди пляжной одури и послеобеденного трепа родилась эта безумная идея. Без какой бы то ни было подготовки, спонтанно мы ринулись в горы!
Поначалу везло. Вернее будет сказать, что Провидение или лицо, его замещающее, на первых порах пыталось корректировать нашу глупость. Оно подсунуло нам попутку, полуторку, которая шла в сторону поста. Не успокаиваясь на этом, оно понатыкало родные до боли надписи: «Запретная зона» и «Посторонним вход запрещен». Ориентируясь на них, мы уже через полчаса были у цели. Даже мичмана Провидение доставило на КПП в момент нашего задержания бдительной дежурной службой!
Правда, моего знакомца мы уже не застали, он свое отслужил. Новый хозяин кратко проинформировал о переменах, затем заявил о красоте здешних мест и о своей крайней занятости. Никаким кизиловым вареньем не пахло.
Тут бы и самое время лечь на обратный курс, благо было еще не поздно. И в этот самый момент…
Иногда попытка обосновать совершенно бессмысленна. Грандиозные открытия и грандиозные безумства непредсказуемы и совершаются мгновенно.
– Друзья, – сказал я, обращаясь к Элику и Казимиру Петровичу. – Друзья, – повторил я и мой голос завибрировал. – А не проделать ли нам обратный путь по ущелью? Не увидеть ли воочию все то, о чем нам сейчас рассказывал товарищ мичман?
Убежден, что здесь Провидение вздрогнуло. Именно поэтому мичман, которому подобный гуманизм был явно несвойственен, высказал глубокое убеждение, что самостоятельно дорогу к морю мы не найдем, а он, мичман, при исполнении и сопровождать нас не может.
Я заверил, что «по свету не мало хаживал» и провести собратьев в поселок для меня все равно… Тут я довольно энергично пояснил, что я имею в виду.
Провидение махнуло на нас рукою. Сил у него больше не оставалось. А то, что оно воспользовалось для этого рукой матроса, было несущественно.
Вот что пронеслось перед моими глазами, пока Казимир Петрович дул на опухший голеностоп, а я пускал кольца дыма в стерильный горный воздух.
Дорогу я забыл, теперь мне было совершенно ясно. В памяти уцелела только осыпь, шершавые стволы карагачей, которые мы, спускаясь, как бы передавали друг другу, вырубленные в скале ступени… Но где, в каком по счету ущелье был этот спуск?!
– Ко мне! – воззвал Элик. В его голосе угадывался неподдельный оптимизм.
Мы раздвинули заросли и, оставляя на теле кровавые следы ежевики, шиповника и прочей режущей и колющей растительности, очутились перед стремительным потоком. Терек местного значения, шириной с казимирову бороду, несся в неведомом направлении, омывая травы и гранит.
– Он впадает в море. Это факт совершенно неопровержимый. Нам остается идти по течению и…
Ликующее «Ур-ра!» прервало речь Электрона. Коллектив приветствовал своего Колумба.
Мы прошли метров триста, добросовестно прыгая с камня на камень, как вдруг речка исчезла. Нырнула в расщелину – и с концами. Перед нами круто вниз шла осыпь. Неужели та самая?!
Я вертел шеей, пытаясь отыскать темные силуэты карагачей. И не заметил, как из под моих ног выскочил камень и, весело подпрыгивая, покатился туда, где, сидя на краю осыпи, поэт предавался излюбленному занятию: созерцал окрестности.
Ужас сдавил мне горло, перехватил дыхание: камень, величиной с кулак молотобойца, приближался к Элику.
– Подундра-а-а!! – истошно заорал я.
– Берегись!! – завопил Казимир Петрович у меня за спиною.
Камень уже летел на третьей космической скорости. Его генеральный курс приходился на середину оранжевых шорт Элика!
Дурными голосами мы кричали не весть что – поэт не оборачивался. Пять метров, три, два… Я закрыл глаза.
Глухой вой огласил близлежащие долы. Элик стоял к нам лицом и, энергично массируя пораженную часть, кричал нечто оскорбительное. Вроде того, что «Смотреть надо!» или «Одел очки – и не видишь!».
Нас это не трогало.
Рискуя обрушить на героя новый град камней, мы отплясывали на осыпи танец команчей. Мы сорвали рубахи, мы размахивали ими над головой, мы восторгались совершенно непробиваемой, немыслимой живучестью нашего поэта!
Все же по требованию коллектива Элику пришлось приспустить трусы. Нашим взорам открылся лиловый синяк, причем каждую минуту его площадь становилась обширней…
Теперь со стороны могло показаться, что мы вышли из боя. Элик то и дело издавал короткие стоны, Казимир Петрович кряхтел, тяжело опираясь на палицу…
Уже заметно стемнело. Мы шли на шум. Где-то там, впереди, громыхал ручей!
Дикую грушу, осыпанную твердыми, как камни, плодами, сменили ореховые и кизиловые деревья, их короткие стволы перетягивала зеленая бичева лиан…
Шум нарастал. Вырываясь из расщелины, под нашими ногами низвергался в море водопад! Солнце клонилось к воде, и в его багровом свете водопад напоминал газировку, напополам с вишневым сиропом…
Опять мы стояли над обрывом, и мне было невыносимо смотреть в доверчивые лица товарищей.
– А знаете, ночлег в горах – в этом определенно что-то есть! – сказал Элик.
– Тем более что спасательные работы все равно начнутся только утром, – добавил Казимир Петрович.
…В третье по счету ущелье мы вступили, когда летучие мыши уже начали свои игры.
Мы двигались, цепляясь за выступы в черной стене, сворачивали, едва обнаруживали что-то похожее на тропу, и снова шли вперед, продираясь сквозь заросли. Отчаяние обреченных вело нас вперед, гул наката, торжественный, как орган, колотил в наши души!
И когда, соскочив с какой-то немыслимой каменюки, мы очутились лицом к лицу с холодной, иссиня-черной водой и поняли: все, мы пришли, то нисколько не удивились. Вытянув ноги, мы сидели на еще не успевшей остынуть гальке – и молчали.
Рядом, у самого уреза воды, стоял кое-как сколоченный дом, сушились сети.
Отворилась дверь. Неслышно ступая босыми ногами, подошла девушка, удивленно уставилась на нас.
– Мы оттуда, – Казимир Петрович ткнул палкою в темноту.
– Вы что, Змеиным ущельем спустились?!
– А-а… – как ни в чем не бывало сказал Казимир.
…Потом во времянке ихтиологов прокаленные солнцем парни поили нас чаем и поминутно требовали новых подробностей. А я сидел между Эликом и Казимиром и думал. Я размышлял об удивительной породе людей, именуемых интеллигентами. Об их умении шутить, когда, казалось бы, не до шуток, о том, что свойственно, пожалуй, им одним: самоиронии…
Я знал, что Элик живет вдвоем с обезножившей матерью и все свои копеечные гонорары тратит, чтобы поднять ее на ноги, что Казимир дважды в год мотается из Таймыра в поселок. Здесь его бывшая жена и семиклассник-сын, в котором он души не чает.
Мечтатели, неудачники…
Я в который раз утверждал себя в мысли, спасительной, словно канат над пропастью: пока есть такие люди, можно даже Змеиным ущельем выйти к морю.
Ночью мы пришли в поселок.
Июль 1988 г.
Эксперимент
– Что и говорить: спутниковая связь вещь хорошая, но я однажды имел из-за нее крупные неприятности. Причем с четвертым механиком.
Док, судовой врач, погрустнел, вспоминая, и забарабанил пальцами по столу.
Уже двадцатые сутки качало без продыху. Судно то подставляло борт почерневшей от злости воде – и тогда с треском выезжали из своих гнезд коечные ящики, – то мы шли на волну – и соленые лохмотья норовили пролезть в каюту через малейшие щели в иллюминаторе…
Порядком устав от штормовой погоды, команда отводила душу в беседах. Кто после вахты, кто – до. Вот и сейчас я сидел в каюте Сергея Афанасьевича, где на книжной полке покачивались, как ваньки-встаньки, толстенные медицинские справочники, а в воздухе сквозил неистребимый запах йода…
Мы как-то быстро подружились, но на «ты» не перешли, хотя доктор был младше меня лет на двадцать и уж я имел для этого полные основания. Впрочем, я уже в первый день заметил, что Сергея Афанасьевича на судне чтут. Был он по-хорошему въедлив, неусыпно следил за чистотой и исхитрялся быть чем-то занятым. Состояние для судового врача нечастое, ибо моряки большей частью страдали по причинам, устранить которые медицина была бессильна…
Особенно когда рейс переваливал за три, а то и четыре месяца.
И уж не помню, почему мы тогда заговорили о спутниковой связи. Бесконечные разговоры в каюте напоминали шестеренчатые передачи: одно цеплялось за другое.
Возникало многое, вот и дошли до спутников. Признание доктора меня удивило. Если у него и могли возникнуть осложнения по этой части (что, в общем-то, тоже было удивительно: док – и судовая связь!), так только не с механиком. Связью ведал «начальник» – так для краткости величали на судне начальника радиостанции, косвенно имели к этому отношение штурмана, но механик, да еще четвертый?!
Вот если бы у дока хлынул из крана перегретый пар, а его пациента окатило мазутом, тогда другое дело…
Почувствовав мое недоумение, доктор, одною рукой держась за переборку, достал с полки книгу и, полистав, извлек сложенный вчетверо газетный лист:
– Читайте.
Заголовок ни о чем не творил. «„Спутник“ приходит на помощь». Такое можно было сказать и о проблеме любви и брака…
Но дальше автор брал, как говорится, быка за рога.
«Океан ревел. Штормовые волны перекатывались через палубу, сотрясая корабельные надстройки…»
Я представил сотрясающиеся надстройки – и мне стало не по себе…
Дальше («океан ревел») в заметке говорилось, что в это же самое время четвертый механик Василий Лапин почувствовал боли в области сердца. «Товарищ, я вахту не в силах стоять», – сказал он судовому врачу С. А. Кожанскому. После чего С. А. Кожанский снял электрокардиограмму у В. Лапина. А сняв, понял, что дела у четвертого хуже некуда: сердечная аритмия грозила перерасти в инфаркт миокарда!
«Необходима была срочная консультация, но до ближайшего порта десять суток пути по разгневанному морю».
Получалось, что Васе Лапину кранты. И вот тут автор заметки поднялся до высот воистину патетических:
«Судовой врач вспомнил: в прошлом рейсе на судне установлена уникальная аппаратура, которая позволяет в мгновение ока связаться с любым научным центром на любом конце земного шара». Из всех научных центров мира С. А. Кожанский остановился на поликлинике водников, Верхнекамская, 18, а в качестве специалиста избрал не кого-нибудь, а главного врача. Разумеется, главный врач поликлиники водников Ю. А. Зимородько был на месте. Он ознакомился с кривыми, которые запечатлели работу сердца Васи Лапина, и немедленно передал по тому же каналу, что все о’кей, Васе предстоит долгая и плодотворная работа на морском транспорте, необходимо только по приходу в порт подлечиться.
Заметка кончалась заверениями, что космическая связь не подведет. А океан продолжал реветь…
Я передал газету Сергею Афанасьевичу. История действительно была любопытная, но никаких неприятностей для доктора из нее не проистекало.
– Если бы… – вздохнул Сергей Афанасьевич. – Ведь на самом деле как было? Перед выходом в рейс меня пригласил Зимородько – а надо сказать, такое бывало не часто, – и говорит: «У вас на судне установлена спутниковая связь, вы пионеры, а посему мы посовещались и решили, что нашей службе отставать в этом деле негоже…»
Док, судовой врач, погрустнел, вспоминая, и забарабанил пальцами по столу.
Уже двадцатые сутки качало без продыху. Судно то подставляло борт почерневшей от злости воде – и тогда с треском выезжали из своих гнезд коечные ящики, – то мы шли на волну – и соленые лохмотья норовили пролезть в каюту через малейшие щели в иллюминаторе…
Порядком устав от штормовой погоды, команда отводила душу в беседах. Кто после вахты, кто – до. Вот и сейчас я сидел в каюте Сергея Афанасьевича, где на книжной полке покачивались, как ваньки-встаньки, толстенные медицинские справочники, а в воздухе сквозил неистребимый запах йода…
Мы как-то быстро подружились, но на «ты» не перешли, хотя доктор был младше меня лет на двадцать и уж я имел для этого полные основания. Впрочем, я уже в первый день заметил, что Сергея Афанасьевича на судне чтут. Был он по-хорошему въедлив, неусыпно следил за чистотой и исхитрялся быть чем-то занятым. Состояние для судового врача нечастое, ибо моряки большей частью страдали по причинам, устранить которые медицина была бессильна…
Особенно когда рейс переваливал за три, а то и четыре месяца.
И уж не помню, почему мы тогда заговорили о спутниковой связи. Бесконечные разговоры в каюте напоминали шестеренчатые передачи: одно цеплялось за другое.
Возникало многое, вот и дошли до спутников. Признание доктора меня удивило. Если у него и могли возникнуть осложнения по этой части (что, в общем-то, тоже было удивительно: док – и судовая связь!), так только не с механиком. Связью ведал «начальник» – так для краткости величали на судне начальника радиостанции, косвенно имели к этому отношение штурмана, но механик, да еще четвертый?!
Вот если бы у дока хлынул из крана перегретый пар, а его пациента окатило мазутом, тогда другое дело…
Почувствовав мое недоумение, доктор, одною рукой держась за переборку, достал с полки книгу и, полистав, извлек сложенный вчетверо газетный лист:
– Читайте.
Заголовок ни о чем не творил. «„Спутник“ приходит на помощь». Такое можно было сказать и о проблеме любви и брака…
Но дальше автор брал, как говорится, быка за рога.
«Океан ревел. Штормовые волны перекатывались через палубу, сотрясая корабельные надстройки…»
Я представил сотрясающиеся надстройки – и мне стало не по себе…
Дальше («океан ревел») в заметке говорилось, что в это же самое время четвертый механик Василий Лапин почувствовал боли в области сердца. «Товарищ, я вахту не в силах стоять», – сказал он судовому врачу С. А. Кожанскому. После чего С. А. Кожанский снял электрокардиограмму у В. Лапина. А сняв, понял, что дела у четвертого хуже некуда: сердечная аритмия грозила перерасти в инфаркт миокарда!
«Необходима была срочная консультация, но до ближайшего порта десять суток пути по разгневанному морю».
Получалось, что Васе Лапину кранты. И вот тут автор заметки поднялся до высот воистину патетических:
«Судовой врач вспомнил: в прошлом рейсе на судне установлена уникальная аппаратура, которая позволяет в мгновение ока связаться с любым научным центром на любом конце земного шара». Из всех научных центров мира С. А. Кожанский остановился на поликлинике водников, Верхнекамская, 18, а в качестве специалиста избрал не кого-нибудь, а главного врача. Разумеется, главный врач поликлиники водников Ю. А. Зимородько был на месте. Он ознакомился с кривыми, которые запечатлели работу сердца Васи Лапина, и немедленно передал по тому же каналу, что все о’кей, Васе предстоит долгая и плодотворная работа на морском транспорте, необходимо только по приходу в порт подлечиться.
Заметка кончалась заверениями, что космическая связь не подведет. А океан продолжал реветь…
Я передал газету Сергею Афанасьевичу. История действительно была любопытная, но никаких неприятностей для доктора из нее не проистекало.
– Если бы… – вздохнул Сергей Афанасьевич. – Ведь на самом деле как было? Перед выходом в рейс меня пригласил Зимородько – а надо сказать, такое бывало не часто, – и говорит: «У вас на судне установлена спутниковая связь, вы пионеры, а посему мы посовещались и решили, что нашей службе отставать в этом деле негоже…»