Дальше он мне минут тридцать говорил про технический прогресс и о здоровье моряков в том смысле, что вышестоящие организации пекутся об этом здоровье денно и нощно, в то время как мы…
Все это я слышал не раз и, признаться, особого внимания не обратил: замотался последние дни страшно. Но когда о прогрессе и заботе было высказано, главный врач перешел к делу. Решено провести эксперимент: передать в эфир электрокардиограмму, – и поручается это важное дело мне лично.
Эксперимент – так эксперимент, бывало и не такое. Я сказал – хорошо и, хотите – верьте, хотите – не верьте, начисто забыл. Только отошли, у деда начались почечные колики, рулевой удосужился на ровном месте ногу сломать. А в довершение всего капитан требует, чтобы я покончил с его зубной болью, а какое там покончить, когда у него половину зубов удалять надо! Суета.
И когда мы вышли из Гаваны на Союз, получаю РДО Зимородько: он требует, напоминает и так далее.
Самым здоровым на судне считался четвертый механик Лапин. Кровь с молоком, не пьет и не курит, по три часа в день занимается на тренажере…
Словом, извлекаю Лапина из спортзала и говорю, что надо провести эксперимент.
– А на фига? – резонно возражает Лапин.
Отвечаю: наука требует. И слышу в ответ, что не пошла бы эта наука на фиг. И что у него фиговая помпа полетела и он поэтому заниматься всякой фигней не намерен.
Да, простите, я совсем забыл упомянуть об одной особенности четвертого: во всем, что не имело прямого отношения к фланцам, трубкам и болтам, Лапин подозревал подвох, направленный против него, Васи Лапина, лично. Записывали в культпоход или кто-то предлагал книгу – роли не играло.
Мне бы отступиться, в конце концов, на судне не он один, но меня, признаться, заело… Дел-то всего на несколько минут, а он турусы на колесах разводит!
В общем, я его уломал, и образцовая кардиограмма ушла в эфир.
Приходим в родной порт, и мне жена на причале говорит, сияя:
– Поздравляю, о тебе в центральной газете напечатано!
Газету, как назло, она сразу не нашла, пересказала вкратце, а на детали я внимания не обратил. До того ли было?..
А через три дня ко мне в каюту врывается Лапин, глаза горят, на губах чуть ли не пена, и орет, что он разнесет к такой-то матери всю мою фиговую амбулаторию, что его из-за моей фигни списывают с судна и ему только что сказал об этом капитан!
Я ошалел. Лапина – по состоянию здоровья?! Да он при необходимости за главный двигатель работать может?!
Пытаюсь успокоить, говорю о явном недоразумении. Какое!.. Вася еще пуще заходится… Иду с ним к капитану и слышу: в судовой роли на следующий рейс Лапина нет. В кадрах ему сказали, что из-за аритмии сердечной мышцы.
Когда капитан поинтересовался, с чего бы это вдруг у Лапина аритмия, кадровики деликатно посоветовали читать центральные газеты…
– Чем все это кончилось? – спросил я.
– Чем кончилось? Разумеется, Лапин вышел в рейс. Но чего это мне стоило? Я уже было и опровержение писать собрался, да вовремя отговорили. Зимородько после публикации стремительно шел в гору, а врачей на мое место нашлось бы предостаточно… Что же касается Лапина, то ему в рейсе свалилась на ногу какая-то железяка, но он ко мне так и не обратился. Сказал, что с него хватит.
Атлантический океан.
Январь 1992 г.
Цена популярности
Сонечка пришла!
Все это я слышал не раз и, признаться, особого внимания не обратил: замотался последние дни страшно. Но когда о прогрессе и заботе было высказано, главный врач перешел к делу. Решено провести эксперимент: передать в эфир электрокардиограмму, – и поручается это важное дело мне лично.
Эксперимент – так эксперимент, бывало и не такое. Я сказал – хорошо и, хотите – верьте, хотите – не верьте, начисто забыл. Только отошли, у деда начались почечные колики, рулевой удосужился на ровном месте ногу сломать. А в довершение всего капитан требует, чтобы я покончил с его зубной болью, а какое там покончить, когда у него половину зубов удалять надо! Суета.
И когда мы вышли из Гаваны на Союз, получаю РДО Зимородько: он требует, напоминает и так далее.
Самым здоровым на судне считался четвертый механик Лапин. Кровь с молоком, не пьет и не курит, по три часа в день занимается на тренажере…
Словом, извлекаю Лапина из спортзала и говорю, что надо провести эксперимент.
– А на фига? – резонно возражает Лапин.
Отвечаю: наука требует. И слышу в ответ, что не пошла бы эта наука на фиг. И что у него фиговая помпа полетела и он поэтому заниматься всякой фигней не намерен.
Да, простите, я совсем забыл упомянуть об одной особенности четвертого: во всем, что не имело прямого отношения к фланцам, трубкам и болтам, Лапин подозревал подвох, направленный против него, Васи Лапина, лично. Записывали в культпоход или кто-то предлагал книгу – роли не играло.
Мне бы отступиться, в конце концов, на судне не он один, но меня, признаться, заело… Дел-то всего на несколько минут, а он турусы на колесах разводит!
В общем, я его уломал, и образцовая кардиограмма ушла в эфир.
Приходим в родной порт, и мне жена на причале говорит, сияя:
– Поздравляю, о тебе в центральной газете напечатано!
Газету, как назло, она сразу не нашла, пересказала вкратце, а на детали я внимания не обратил. До того ли было?..
А через три дня ко мне в каюту врывается Лапин, глаза горят, на губах чуть ли не пена, и орет, что он разнесет к такой-то матери всю мою фиговую амбулаторию, что его из-за моей фигни списывают с судна и ему только что сказал об этом капитан!
Я ошалел. Лапина – по состоянию здоровья?! Да он при необходимости за главный двигатель работать может?!
Пытаюсь успокоить, говорю о явном недоразумении. Какое!.. Вася еще пуще заходится… Иду с ним к капитану и слышу: в судовой роли на следующий рейс Лапина нет. В кадрах ему сказали, что из-за аритмии сердечной мышцы.
Когда капитан поинтересовался, с чего бы это вдруг у Лапина аритмия, кадровики деликатно посоветовали читать центральные газеты…
– Чем все это кончилось? – спросил я.
– Чем кончилось? Разумеется, Лапин вышел в рейс. Но чего это мне стоило? Я уже было и опровержение писать собрался, да вовремя отговорили. Зимородько после публикации стремительно шел в гору, а врачей на мое место нашлось бы предостаточно… Что же касается Лапина, то ему в рейсе свалилась на ногу какая-то железяка, но он ко мне так и не обратился. Сказал, что с него хватит.
Атлантический океан.
Январь 1992 г.
Цена популярности
Жара достает. А что поделаешь – тропики. Уже в трюме, гулком, как храм, и огромном, как стадион, который нагреть вроде трудновато – солнцу сюда не подобраться, – и то тепло. Капельки пота, как бисер, на худом лице Паши Истомина, судового плотника. Впрочем, он еще и председатель судкома. «Центробалт» – называет его капитан. Идем в балласте, переваливаясь на темно-синей, никогда не стынущей воде.
Трудно даже вообразить, что в Москве мороз, хрустит снег под ногами.
Тогда в июле, в Арктике, все было по-другому.
Ресторан «Север» испытывал перегрузку почти космическую. Его полы, способные выдержать бахилы первопроходцев, теперь трещали по стыкам, резонируя с лихорадочным роком.
Дамы обливались тропическим потом, матросы багровели на глазах, несчитаные червонцы летели на крохотную эстраду, и охрипший до полного неприличия солист в очередной раз вещал: «По просьбе наших уважаемых гостей с теплохода „Чукотка“…»
Увы, тщетно. Девицы готовы были танцевать, не приседая, трепаться на любых перекрестках, но этим все и кончалось…
Двери покосившихся домиков в местном «Шанхае», равно как и пятиэтажные общежития, открывались только для «самостоятельных». К «самостоятельным» относился свой брат, вербованный, среди которых холостых было навалом. Или, на худой случай, местные. Там хоть законная улетала на материк на все лето. Случалось – в одном направлении…
Девицы не желали упустить свой шанс. В этом смысле экипажи первого в этой навигации арктического каравана, герои вчерашних сражений с бурыми глыбами многолетних льдов в проливе Вилькицкого, интереса не представляли. Мотористы и матросы, равно как и штурмана и механики, за полночь заявлялись на судно и отводили душу на безответных трапах и дверях…
В один, как говорят в таких случаях, прекрасный вечер мне позвонил вахтенный у трапа. Точнее, у сходни, ибо по причине приливно-отливных течений в бухте Буор-Хая капитан предпочитал трап не вываливать, пользовались сходней.
– Владимыч, тут к вам один мужчина просится. Пустить?
Делать мне было совершенно нечего. Незакатное солнце зависло на уровне иллюминатора, все стоящее, что имелось в судовой библиотеке, было прочитано.
Что же касается берега, то все красоты Тикси и его окрестностей я осмотрел за первые три дня стоянки. Совершать второй круг не имело смысла.
– Пусти. Проводи только, – сказал я вахтенному.
И вот в мою каюту, едва не задев головою за подволок, вошел парень, что называется, косая сажень в плечах. Черноволосый, на удивление загорелый.
Я пригласил сесть, предложил чай. От чая посетитель отказался, и тут я уловил знакомый до боли запашок. «Принял».
Вообще-то ничего удивительного в этом не было. Работа в порту по случаю навигации не прерывалась и ночью, не то что вечером, но откуда я взял, что он портовик? Так оно и оказалось.
– Я в «Севере» руковожу эстрадным оркестром, – без обиняков заявил мой новый знакомец.
– Очень хорошо, – сказал я на всякий случай.
– Узнал от моряков: на «Чукотке» поэт идет, – и решился свои стихи показать.
Саша (так звали гостя) вытянул из бокового кармана куртки увесистую пачку мелко исписанных листов. Пачка тянула на килограмм, не меньше. Мне стало не по себе.
– Только я вначале спущусь вниз, в команду, там у меня корешок имеется, а потом к вам. Не возражаете?
Я не возражал.
Саша сунул стихи в куртку и вышел, деликатно прикрыв за собой дверь. Было слышно, как по трапу, ведущему на жилую палубу, прогрохотали его каблуки.
В ожидании поэта я прилег на койку, принялся было читать старый журнал – и заснул.
Проснулся, когда солнце покинуло иллюминатор и зависло над самым горизонтом. Вот-те на! А Саша?!
Я выскочил на палубу. Вахтенным стоял Филиппыч, рулевой-перестарок, которому по пьяни, как он сам выражался, хлопнули лет десять тому назад визу и уж больше не открывали.
– Филиппыч! – заорал я. – Тут ко мне парень приходил. Где он?
– Это Сашка-то? Знаем такого. – Филиппыч покрутил головой. – Ха-а-рош он был, ничего не скажешь! Еле до проходной доволокли.
– Подожди, Филиппыч, при чем тут проходная? Почему доволокли?! Он ко мне приходил, он стихи пишет.
– Какие он там стихи пишет, вам, Владимыч, видней. А уж то, что он с мотористами нажрался, это точно.
Иссеченное морщинами, задубелое на всех арктических ветрах лицо Филиппыча обиженно сморщилось. И действительно, кто лучше его разбирался в ситуациях такого рода?
Оставалось пойти досыпать, что я и сделал.
На следующий день, часов около восемнадцати, ко мне в каюту позвонили снова. Я узнал вахтенного Микешина, практиканта, проходившего у нас на судне преддипломную стажировку.
Голос Микешина был преисполнен значимости происходящего.
– Марк Владимирович! Руководитель эстрадного оркестра прибыл, чтобы…
– Знаю, Сережа, знаю, – перебил я велеречивого Микешина. – Пропусти.
Провожать руководителя до моей каюты, как я понимал, смысла не имело.
Саша появился на пороге и как ни чем не бывало потянул из кармана давешнюю пачку:
– Хочу вам стихи показать, но, если вы не против, я вниз на минутку спущусь, корешка проведать.
– А вы потом зайдете?
Загорелое лицо Саши сияло, по каюте потянуло ароматом «Московской особой» и еще какой-то дряни. «Морская капуста»! Ею можно было разжиться у артельщика в любых количествах.
– Как же, как же. Да ведь я так обрадовался, когда узнал, что вы на судне!
На всей трассе Северного морского пути мне никто не говорил такого. Мое сердце дрогнуло.
– Идите и проходите.
Я великодушно отпустил Сашу.
На этот раз я ждал долго. Часа три, не меньше. Можно было, конечно, спуститься вниз, пойти по каютам, но для чего? Чтобы увидеть разобранного на части руководителя?
Следующий день прошел в напряженном ожидании. То, что Саша заявится, я не сомневался.
И действительно, ровно в восемнадцать зазвонил телефон.
– Владимыч, к вам Сашка просится, показать хочет…
Я представил, как ухмыляется Филиппыч, разевая щербатый рот, как регочут собравшиеся возле сходни моряки. Появилось неистребимое желание послать руководителя к чертовой матери и кончить эту канитель! Но я сдержался. Ладно, последний раз.
– Пусть пройдет, – прорычал я в трубку.
На этот раз Саша догадался извиниться. Его лицо было основательно помято, мне показалось, что он даже исхитрился растерять свой загар, который так удивил меня позавчера.
«Переживает, собака», – решил я удовлетворенно. И тем не менее сказал:
– Давайте условимся так. Или вы пришли ко мне со стихами, я, кстати, их давным-давно жду, или вы идете к своим приятелям, и тогда ни к чему эти челночные рейсы!
– Марк Владимирович! – Голос руководителя звучал обреченно. «Московская особая» плюс «Морская капуста» заполнили все видимое пространство, дышать стало совершенно нечем. – Марк Владимирович! – продолжал Саша. – Я действительно только на минуту вниз зайду, там у кореша неотложное дело, – и сразу к вам.
Я отпустил его с миром. И все повторилось сначала. Когда он ушел с судна, в каком виде, я, естественно, расспрашивать Филиппыча не стал. И так все было ясно.
Эта история имела неожиданное продолжение. Дело в том, что искушать судьбу в четвертый раз я не стал и, когда судовой рабочий день иссяк, сошел на берег.
Попробовал дозвониться до Москвы – тщетно, побродил по главной улице и в хозяйственном магазине столкнулся с боцманом. Тот изучал скудный запас красок, растворителей и кистей и что-то угрожающе бормотал.
Завидев меня, боцман обрадовался и потянул за рукав к прилавку:
– Ты только погляди, какие кисти продают! Это не кисти, а…
Определение, данное боцманом предмету, состоящему из палки, воткнутой в нечто невообразимое, я упускаю.
Когда он замолчал, я с ходу предложил пойти в Дом моряков. Там крутили какой-то индийский боевик. Боцман неожиданно согласился.
Половину боевика я добросовестно продремал, чем дал возможность боцману увлеченно пересказывать страдания молодого раджи. Страданий у раджи оказалось более чем достаточно. Хватило до самой сходни.
Вахту на этот раз нес долговязый одессит Ромка Столяров. На судне он считался половым гангстером, наша молоденькая дневальная шарахалась от него – только розовые пятки сверкали! – а первый помощник грозился разобрать Ромку на судовом собрании. На что Ромка громогласно заявлял, что ему это до фени, в городе Одессе он за один рейс будет иметь столько, что сможет выплачивать первому помощнику пособие по инвалидности…
Мы с боцманом еще только подходили к судну, как Ромка начал призывно размахивать руками:
– Ох, Владимыч, ну и кадр к вам приходил! Полный отпад!
Ромкины глаза сверкали, как у команча, который вышел на тропу войны.
Я изумился. Боцман тоже.
– Ты что, тронулся? Ну какой до Владимыча кадр может прийти? Ты соображаешь, что говоришь?
Тут я, правда, немного обиделся, но вида не подал.
– А такой! Личико высший класс, корма… – Тут Ромка прямо-таки зашелся от восторга.
Когда он немного успокоился, выяснилось, что, только я смотался, подошла женщина лет двадцати пяти и спросила, идет ли на этом суде поэт такой-то, и если да, то ей необходимо с ним поговорить.
Узнав, что меня нет, она попросила передать, что очень на меня обижена, потому что ее муж третьи сутки ходит ко мне, а домой ночевать не приходит…
Я пожал плечами и пошел к себе. Разберутся. А на следующий день, когда я вышел из каюты подышать бодрящим воздухом высоких широт, то увидел, что на причале моего появления терпеливо дожидаются трое или четверо моряков с соседнего судна.
– Он! – долетел до меня почтительный шепот.
А еще через час на баке Филиппыч, завидя меня, осклабился:
– Ну и ходок вы, Владимыч! – И даже присвистнул восхищенно.
Я ничего не понимал. И только вечером за ужином, когда первый помощник завел разговор, что некоторые литераторы (в мою сторону он упорно не смотрел) не соблюдают моральный кодекс, я почувствовал неладное.
– Что вы имеете в виду? – приступил я к первому.
В кают-компании никто не засиживался, мы были вдвоем.
– А то и имею, что вчера приходила женщина и жаловалась, что вы третий день к ней ночевать не приходите!
Последующее разбирательство показало: Ромка, сменившись с вахты, рассказал о «кадре» вахтенному помощнику капитана, тот – старпому, который после жестокого недосыпа мало что соображал…
Словом, уже днем о том, что произошло накануне, знали на всех судах каравана. Даже на тех, что стояли на рейде.
Моряки искренне удивлялись: мы здесь из кожи вон лезем, а этот старый хрен…
Моя популярность росла более чем стремительно. Когда я шел по улице, то спиной ощущал пристальные взгляды. Апофеоз наступил на почте.
Ко мне подошел ражий морячина. Он вгляделся в меня и протянул пачку «Беломора».
– Автограф! – услышал я хриплое. Ничего не оставалось, как расписаться на мятой пачке. Что тут началось! Я оставлял автографы на телеграфных бланках, газетах, спичечных коробках…
Если судьба закинет вас в Тикси, не спрашивайте ни об Андрее Вознесенском, ни о Роберте Рождественском. Если их даже знали, то успели забыть. А вот меня помнят. Это уж точно.
Трудно даже вообразить, что в Москве мороз, хрустит снег под ногами.
Тогда в июле, в Арктике, все было по-другому.
* * *
Первый караван ворвался в Тикси с запада, и корявые улицы высокоширотного городка заполонили моряки.Ресторан «Север» испытывал перегрузку почти космическую. Его полы, способные выдержать бахилы первопроходцев, теперь трещали по стыкам, резонируя с лихорадочным роком.
Дамы обливались тропическим потом, матросы багровели на глазах, несчитаные червонцы летели на крохотную эстраду, и охрипший до полного неприличия солист в очередной раз вещал: «По просьбе наших уважаемых гостей с теплохода „Чукотка“…»
Увы, тщетно. Девицы готовы были танцевать, не приседая, трепаться на любых перекрестках, но этим все и кончалось…
Двери покосившихся домиков в местном «Шанхае», равно как и пятиэтажные общежития, открывались только для «самостоятельных». К «самостоятельным» относился свой брат, вербованный, среди которых холостых было навалом. Или, на худой случай, местные. Там хоть законная улетала на материк на все лето. Случалось – в одном направлении…
Девицы не желали упустить свой шанс. В этом смысле экипажи первого в этой навигации арктического каравана, герои вчерашних сражений с бурыми глыбами многолетних льдов в проливе Вилькицкого, интереса не представляли. Мотористы и матросы, равно как и штурмана и механики, за полночь заявлялись на судно и отводили душу на безответных трапах и дверях…
В один, как говорят в таких случаях, прекрасный вечер мне позвонил вахтенный у трапа. Точнее, у сходни, ибо по причине приливно-отливных течений в бухте Буор-Хая капитан предпочитал трап не вываливать, пользовались сходней.
– Владимыч, тут к вам один мужчина просится. Пустить?
Делать мне было совершенно нечего. Незакатное солнце зависло на уровне иллюминатора, все стоящее, что имелось в судовой библиотеке, было прочитано.
Что же касается берега, то все красоты Тикси и его окрестностей я осмотрел за первые три дня стоянки. Совершать второй круг не имело смысла.
– Пусти. Проводи только, – сказал я вахтенному.
И вот в мою каюту, едва не задев головою за подволок, вошел парень, что называется, косая сажень в плечах. Черноволосый, на удивление загорелый.
Я пригласил сесть, предложил чай. От чая посетитель отказался, и тут я уловил знакомый до боли запашок. «Принял».
Вообще-то ничего удивительного в этом не было. Работа в порту по случаю навигации не прерывалась и ночью, не то что вечером, но откуда я взял, что он портовик? Так оно и оказалось.
– Я в «Севере» руковожу эстрадным оркестром, – без обиняков заявил мой новый знакомец.
– Очень хорошо, – сказал я на всякий случай.
– Узнал от моряков: на «Чукотке» поэт идет, – и решился свои стихи показать.
Саша (так звали гостя) вытянул из бокового кармана куртки увесистую пачку мелко исписанных листов. Пачка тянула на килограмм, не меньше. Мне стало не по себе.
– Только я вначале спущусь вниз, в команду, там у меня корешок имеется, а потом к вам. Не возражаете?
Я не возражал.
Саша сунул стихи в куртку и вышел, деликатно прикрыв за собой дверь. Было слышно, как по трапу, ведущему на жилую палубу, прогрохотали его каблуки.
В ожидании поэта я прилег на койку, принялся было читать старый журнал – и заснул.
Проснулся, когда солнце покинуло иллюминатор и зависло над самым горизонтом. Вот-те на! А Саша?!
Я выскочил на палубу. Вахтенным стоял Филиппыч, рулевой-перестарок, которому по пьяни, как он сам выражался, хлопнули лет десять тому назад визу и уж больше не открывали.
– Филиппыч! – заорал я. – Тут ко мне парень приходил. Где он?
– Это Сашка-то? Знаем такого. – Филиппыч покрутил головой. – Ха-а-рош он был, ничего не скажешь! Еле до проходной доволокли.
– Подожди, Филиппыч, при чем тут проходная? Почему доволокли?! Он ко мне приходил, он стихи пишет.
– Какие он там стихи пишет, вам, Владимыч, видней. А уж то, что он с мотористами нажрался, это точно.
Иссеченное морщинами, задубелое на всех арктических ветрах лицо Филиппыча обиженно сморщилось. И действительно, кто лучше его разбирался в ситуациях такого рода?
Оставалось пойти досыпать, что я и сделал.
На следующий день, часов около восемнадцати, ко мне в каюту позвонили снова. Я узнал вахтенного Микешина, практиканта, проходившего у нас на судне преддипломную стажировку.
Голос Микешина был преисполнен значимости происходящего.
– Марк Владимирович! Руководитель эстрадного оркестра прибыл, чтобы…
– Знаю, Сережа, знаю, – перебил я велеречивого Микешина. – Пропусти.
Провожать руководителя до моей каюты, как я понимал, смысла не имело.
Саша появился на пороге и как ни чем не бывало потянул из кармана давешнюю пачку:
– Хочу вам стихи показать, но, если вы не против, я вниз на минутку спущусь, корешка проведать.
– А вы потом зайдете?
Загорелое лицо Саши сияло, по каюте потянуло ароматом «Московской особой» и еще какой-то дряни. «Морская капуста»! Ею можно было разжиться у артельщика в любых количествах.
– Как же, как же. Да ведь я так обрадовался, когда узнал, что вы на судне!
На всей трассе Северного морского пути мне никто не говорил такого. Мое сердце дрогнуло.
– Идите и проходите.
Я великодушно отпустил Сашу.
На этот раз я ждал долго. Часа три, не меньше. Можно было, конечно, спуститься вниз, пойти по каютам, но для чего? Чтобы увидеть разобранного на части руководителя?
Следующий день прошел в напряженном ожидании. То, что Саша заявится, я не сомневался.
И действительно, ровно в восемнадцать зазвонил телефон.
– Владимыч, к вам Сашка просится, показать хочет…
Я представил, как ухмыляется Филиппыч, разевая щербатый рот, как регочут собравшиеся возле сходни моряки. Появилось неистребимое желание послать руководителя к чертовой матери и кончить эту канитель! Но я сдержался. Ладно, последний раз.
– Пусть пройдет, – прорычал я в трубку.
На этот раз Саша догадался извиниться. Его лицо было основательно помято, мне показалось, что он даже исхитрился растерять свой загар, который так удивил меня позавчера.
«Переживает, собака», – решил я удовлетворенно. И тем не менее сказал:
– Давайте условимся так. Или вы пришли ко мне со стихами, я, кстати, их давным-давно жду, или вы идете к своим приятелям, и тогда ни к чему эти челночные рейсы!
– Марк Владимирович! – Голос руководителя звучал обреченно. «Московская особая» плюс «Морская капуста» заполнили все видимое пространство, дышать стало совершенно нечем. – Марк Владимирович! – продолжал Саша. – Я действительно только на минуту вниз зайду, там у кореша неотложное дело, – и сразу к вам.
Я отпустил его с миром. И все повторилось сначала. Когда он ушел с судна, в каком виде, я, естественно, расспрашивать Филиппыча не стал. И так все было ясно.
Эта история имела неожиданное продолжение. Дело в том, что искушать судьбу в четвертый раз я не стал и, когда судовой рабочий день иссяк, сошел на берег.
Попробовал дозвониться до Москвы – тщетно, побродил по главной улице и в хозяйственном магазине столкнулся с боцманом. Тот изучал скудный запас красок, растворителей и кистей и что-то угрожающе бормотал.
Завидев меня, боцман обрадовался и потянул за рукав к прилавку:
– Ты только погляди, какие кисти продают! Это не кисти, а…
Определение, данное боцманом предмету, состоящему из палки, воткнутой в нечто невообразимое, я упускаю.
Когда он замолчал, я с ходу предложил пойти в Дом моряков. Там крутили какой-то индийский боевик. Боцман неожиданно согласился.
Половину боевика я добросовестно продремал, чем дал возможность боцману увлеченно пересказывать страдания молодого раджи. Страданий у раджи оказалось более чем достаточно. Хватило до самой сходни.
Вахту на этот раз нес долговязый одессит Ромка Столяров. На судне он считался половым гангстером, наша молоденькая дневальная шарахалась от него – только розовые пятки сверкали! – а первый помощник грозился разобрать Ромку на судовом собрании. На что Ромка громогласно заявлял, что ему это до фени, в городе Одессе он за один рейс будет иметь столько, что сможет выплачивать первому помощнику пособие по инвалидности…
Мы с боцманом еще только подходили к судну, как Ромка начал призывно размахивать руками:
– Ох, Владимыч, ну и кадр к вам приходил! Полный отпад!
Ромкины глаза сверкали, как у команча, который вышел на тропу войны.
Я изумился. Боцман тоже.
– Ты что, тронулся? Ну какой до Владимыча кадр может прийти? Ты соображаешь, что говоришь?
Тут я, правда, немного обиделся, но вида не подал.
– А такой! Личико высший класс, корма… – Тут Ромка прямо-таки зашелся от восторга.
Когда он немного успокоился, выяснилось, что, только я смотался, подошла женщина лет двадцати пяти и спросила, идет ли на этом суде поэт такой-то, и если да, то ей необходимо с ним поговорить.
Узнав, что меня нет, она попросила передать, что очень на меня обижена, потому что ее муж третьи сутки ходит ко мне, а домой ночевать не приходит…
Я пожал плечами и пошел к себе. Разберутся. А на следующий день, когда я вышел из каюты подышать бодрящим воздухом высоких широт, то увидел, что на причале моего появления терпеливо дожидаются трое или четверо моряков с соседнего судна.
– Он! – долетел до меня почтительный шепот.
А еще через час на баке Филиппыч, завидя меня, осклабился:
– Ну и ходок вы, Владимыч! – И даже присвистнул восхищенно.
Я ничего не понимал. И только вечером за ужином, когда первый помощник завел разговор, что некоторые литераторы (в мою сторону он упорно не смотрел) не соблюдают моральный кодекс, я почувствовал неладное.
– Что вы имеете в виду? – приступил я к первому.
В кают-компании никто не засиживался, мы были вдвоем.
– А то и имею, что вчера приходила женщина и жаловалась, что вы третий день к ней ночевать не приходите!
Последующее разбирательство показало: Ромка, сменившись с вахты, рассказал о «кадре» вахтенному помощнику капитана, тот – старпому, который после жестокого недосыпа мало что соображал…
Словом, уже днем о том, что произошло накануне, знали на всех судах каравана. Даже на тех, что стояли на рейде.
Моряки искренне удивлялись: мы здесь из кожи вон лезем, а этот старый хрен…
Моя популярность росла более чем стремительно. Когда я шел по улице, то спиной ощущал пристальные взгляды. Апофеоз наступил на почте.
Ко мне подошел ражий морячина. Он вгляделся в меня и протянул пачку «Беломора».
– Автограф! – услышал я хриплое. Ничего не оставалось, как расписаться на мятой пачке. Что тут началось! Я оставлял автографы на телеграфных бланках, газетах, спичечных коробках…
Если судьба закинет вас в Тикси, не спрашивайте ни об Андрее Вознесенском, ни о Роберте Рождественском. Если их даже знали, то успели забыть. А вот меня помнят. Это уж точно.
Сонечка пришла!
Дед встречал Сонечку криком. Стоило просунуться в дверь черноволосой мордахе с румяными от мороза щеками – и он срывался с места, как взъерошенный кенарь с жердочки! Падал стул, краснела морщинистая шея. Дед запрокидывал голову и испускал нечто среднее между кличем команчей и орлиным клекотом. Впрочем, описать это самое «нечто» невозможно. Венедикт Аполлинариевич, сосед по лестничной клетке, впервые заслышав за стеною дедов крик, деликатно поинтересовался:
– Вы, случаем, не кочета ли завели?…
Жена, едва до нее доносился вопль, роняла очередную чашку и неслась к месту происшествия, выкрикивая:
– Сейчас же! Немедленно! Прекрати! Вопить!
Пробежав за минуту от кухни до кабинета, она успевала еще вкратце охарактеризовать умственные способности мужа.
Невестка подносила розовые пальцы к ушам и страдальчески морщилась:
– Боже мой, что было, если бы мы привозили Сонечку каждый день? Вы ведь своим люлюканьем портите ребенку психику?!
Сын оценивающе выслушивал пассажи родителя и сожалеюще говорил:
– В прошлый раз орал сильнее.
И только на Сонечку ликующие вопли деда не производили ровно никакого впечатления. Она слышала их с того самого дня, когда наконец осознала, что подпрыгивающее около кроватки существо с белами кустиками на голове и есть дед.
Внучка разматывала шарф, снимала варежки и выкладывала очередную новость:
– А знаешь, там на улице такая большая собака бегает! Ты ее знаешь?
Дед радостно уверял, что конечно же знает, более того, отношения у него с собакой самые приятельские (жена и невестка при этом грустно переглядывались) и что, если внучка хочет, он эту собаку сейчас же пригласит в гости…
– Все, – твердо говорила жена. – Я полагаю, ничего более умного она от тебя уже не услышит!
После чего она вела Сонечку на кухню кушать. Во все продолжение трапезы, пока женщины, нежно улыбаясь друг другу, делились опытом воспитания детей, причем, по словам жены, выходило, что воспитание было как раз в ее время, а по словам невестки, совсем наоборот, дед старался исподтишка всучить внучке конфету.
Бдительная бабка хватала его за рукав и шипела:
– Вы, случаем, не кочета ли завели?…
Жена, едва до нее доносился вопль, роняла очередную чашку и неслась к месту происшествия, выкрикивая:
– Сейчас же! Немедленно! Прекрати! Вопить!
Пробежав за минуту от кухни до кабинета, она успевала еще вкратце охарактеризовать умственные способности мужа.
Невестка подносила розовые пальцы к ушам и страдальчески морщилась:
– Боже мой, что было, если бы мы привозили Сонечку каждый день? Вы ведь своим люлюканьем портите ребенку психику?!
Сын оценивающе выслушивал пассажи родителя и сожалеюще говорил:
– В прошлый раз орал сильнее.
И только на Сонечку ликующие вопли деда не производили ровно никакого впечатления. Она слышала их с того самого дня, когда наконец осознала, что подпрыгивающее около кроватки существо с белами кустиками на голове и есть дед.
Внучка разматывала шарф, снимала варежки и выкладывала очередную новость:
– А знаешь, там на улице такая большая собака бегает! Ты ее знаешь?
Дед радостно уверял, что конечно же знает, более того, отношения у него с собакой самые приятельские (жена и невестка при этом грустно переглядывались) и что, если внучка хочет, он эту собаку сейчас же пригласит в гости…
– Все, – твердо говорила жена. – Я полагаю, ничего более умного она от тебя уже не услышит!
После чего она вела Сонечку на кухню кушать. Во все продолжение трапезы, пока женщины, нежно улыбаясь друг другу, делились опытом воспитания детей, причем, по словам жены, выходило, что воспитание было как раз в ее время, а по словам невестки, совсем наоборот, дед старался исподтишка всучить внучке конфету.
Бдительная бабка хватала его за рукав и шипела:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента