Маркес Габриэль Гарсия. Недобрый час

   Поняв, что снова начинается повторяющаяся изо дня в день мучительная сцена, сеньор Кармайкл повернул кресло и сел к вдове лицом.
   – Вам тревожиться не о чем, – сказал он.
   – Нет, есть о чем, – проговорила сквозь рыданья вдова Монтьель. – Мне бы первой следовало взять самое необходимое и уехать из городка, и пусть пропадут эти земли и все эти ежедневные торговые сделки! Не будь их, на нас не обрушились бы наши теперешние несчастья. Нет, сеньор Кармайкл, плевать кровью я могу и не в золотую плевательницу.
   Сеньор Кармайкл попытался ее утешить.
   – Вы не должны уклоняться от своего долга, – сказал он. – Нельзя просто так вот взять и выбросить за окно целое состояние.
   – Деньги – помет дьявола, – сказала вдова.
   – В вашем случае они также плод нелегкого труда дона Хосе Монтьеля.
   Вдова прикусила пальцы.
   – Вы прекрасно знаете, что это не так, – возразила она. – Богатство приобретено дурными путями, и первым поплатился за это сам дон Хосе Монтьель – ведь он умер без покаяния.
   Она говорила это уже не в первый раз.
   – Главная вина лежит на нем, преступнике! – вдруг закричала она, показывая на алькальда, который, придерживая за локоть директора цирка, шел по противоположному тротуару. – Но искупить ее должна я!
   Сеньор Кармайкл, будто не слыша ее, сложил стянутые резинками пачки денег в картонную коробку, стал в дверях патио и начал вызывать по алфавиту работников.
   Вдова Монтьель слышала, как мимо нее проходят за еженедельной выдававшейся по средам получкой люди, но не отвечала на их приветствия. Она жила одна в девяти комнатах темного дома, где умерла Великая Мама; Хосе Монтьель купил этот дом, не предполагая, что его собственная вдова будет одиноко дожидаться в нем смерти. По ночам, обходя с баллоном инсектицида пустые комнаты, она встречала Великую Маму, давившую в коридорах вшей, и спрашивала ее: «Когда я умру?»
   В начале двенадцатого вдова увидела сквозь слезы, как площадь пересекает падре Анхель.
   – Падре, падре! – позвала она, и ей показалось, будто, зовя его, она зовет свою смерть.
   Однако падре Анхель ее не слышал. Он уже стучался в дом вдовы Асис, стоявший напротив, и дверь чуть приоткрылась, чтобы впустить его.
   В галерее, наполненной птичьим пением, лежала в шезлонге вдова Асис. Лицо ее покрывал платок, смоченный флоридской водой. По стуку она поняла, что это падре Анхель, однако продолжала наслаждаться коротким отдыхом, пока не услышала, как с ней здороваются. Она открыла свое лицо, на котором были видны следы бессонницы.
   – Простите, падре, – сказала вдова Асис, – я не ждала вас так рано.
   Падре Анхель не знал, что приглашен на обед. Немного растерянный, он извинился и сказал, что у него тоже с утра болит голова и он решил перейти площадь до жары.
   – Не беда, – успокоила его вдова. – Я сказала это только потому, что очень плохо себя чувствую.
   Падре вытащил из кармана истрепанный требник.
   Вдова запротестовала.
   – Мне уже лучше, – сказала она.
   Не открывая глаз, она пошла в конец коридора и, вернувшись, очень аккуратно повесила платок на подлокотник шезлонга. Когда она села перед падре Анхелем, ему показалось, будто она помолодела на несколько лет.
   – Падре, – ровным голосом сказала вдова, – мне нужна ваша помощь.
   Падре Анхель сунул требник в карман.
   – Я к вашим услугам.
   – Речь снова идет о моем сыне, Роберте Асисе.
   Роберто Асис, уехавший накануне и предупредивший, что вернется в субботу, неожиданно возвратился вчера вечером и, нарушив обещание забыть о листке, до рассвета просидел в темноте комнаты, поджидая предполагаемого любовника своей жены.
   Падре Анхель ошеломленно ее выслушал.
   – Для этого не было никаких оснований, – сказал он.
   – Вы не знаете Асисов, падре, – ответила вдова. – Их воображение – настоящая преисподняя.
   – Ребека знает, что я думаю о листках, – сказал он, – но, если хотите, я могу поговорить и о Роберто Асисом.
   – Ни в коем случае, – сказала вдова. – Это только подольет масла в огонь. Вот если бы вы вспомнили о листках в воскресной проповеди – это, я уверена, заставило бы Роберто задуматься.
   Падре Анхель развел руками.
   – Невозможно! – воскликнул он. – Это придало бы событиям важность, которой у них нет.
   – Нет ничего важнее, чем предупредить преступление.
   – Вы думаете, может дойти и до этого?
   – Я не только думаю – я уверена, что не смогу предотвратить его.
   Они сели за стол. Босая служанка принесла рис с фасолью, тушеные овощи и блюдо фрикаделек в густом коричневом соусе. Падре молча положил себе. Жгучий перец, глубокое молчание дома и растерянность, переполнявшая в этот миг его сердце, вновь перенесли падре в голую комнатушку начинающего священника в знойном полудне Макондо. Именно в такой день, пыльный и душный, он отказался отпевать самоубийцу, которого жестокосердые жители Макондо не хотели предать земле. Он расстегнул воротник сутаны.
   – Хорошо, – сказал он вдове. – Постарайтесь тогда, чтобы Роберто Асис не пропустил воскресной мессы. Вдова Асис пообещала ему это.
   Доктор Хиральдо с женой, никогда не спавшие после обеда, провели время сиесты за чтением рассказа Диккенса. Они были на внутренней террасе, которую отгораживала от патио решетка, – он лежал в гамаке и слушал, заложив руки за голову, а она, с книгой на коленях, сидела в кресле, и за спиной у нее в ромбах света пламенела герань. Читала она бегло и бесстрастно, не меняя при этом позы, и подняла голову только когда закончила. Она так и осталась сидеть с раскрытой книгой на коленях, в то время как ее муж умывался под краном. Духота предвещала непогоду.
   – Длинный рассказ? – спросила она после молчаливого раздумья.
   Точным движением, усвоенным в операционной, доктор поднял голову из-под крана.
   – Называется коротким романом, – ответил он, глядясь в зеркало и намазывая волосы бриллиантином, – но я бы его назвал длинным рассказом.
   И, продолжая мазать волосы, закончил:
   – А критики, наверно, назвали бы коротким рассказом, только слишком растянутым.
   Жена помогла ему одеться в белый полотняный костюм. Ее можно было принять за старшую сестру – по покойной преданности, с которой она ему прислуживала, но также и из-за старивших ее холодных глаз. Перед тем как выйти, доктор Хиральдо показал ей список визитов – на случай, если кому-нибудь потребуется неотложная помощь – и передвинул стрелки на часах-объявлении и комнате перед приемной: «Доктор вернется в пять».
   На улице звенело от зноя, и доктор Хиральдо пошел по теневой стороне. Его не покидало предчувствие, что, несмотря на духоту, дождя к вечеру не будет. Стрекот цикад еще сильнее подчеркивал безлюдность набережной, но корову, снятую с мели, унесло течением, и исчезнувшая вонь оставила огромную пустоту.
   Из гостиницы его окликнул телеграфист:
   – Получили телеграмму?
   Нет, доктор Хиральдо не получал ее.
   – «Сообщите условия поставки», подпись – «Аркофан», – повторил по памяти телеграфист.
   – Это соляная кислота, – без особой убежденности объяснил врач.
   И наперекор предчувствию, будто в утешение, добавил, когда кончил писать:
   – Может, вечером все-таки пойдет дождь.
   Телеграфист начал подсчитывать слова. Доктор забыл о нем – его внимание приковала к себе открытая толстая книга рядом с телеграфным ключом. Он спросил, не роман ли это.
   – «Отверженные», Виктор Гюго, – стуча ключом, отозвался телеграфист и, проштемпелевав копию телеграммы, взял книгу и подошел с ней к барьеру. – Думаю, до декабря нам этого хватит.
   Уже несколько лет доктор Хиральдо знал, что телеграфист в свободное время передает по аппарату стихи телеграфистке в Сан-Бернардо-дель-Вьенто. Но доктор не знал, что он выстукивает ей и романы.
   – Это слишком серьезное, – сказал врач, листая захватанный том, будивший в нем смутные переживания отрочества. – Больше бы подошел Александр Дюма.
   – Ей нравится это, – ответил телеграфист.
   – А ты уже с ней знаком?
   Телеграфист отрицательно покачал головой.
   – Это не имеет значения: я узнал бы ее в любой части света по подпрыгивающему «эр».
   Как всегда, доктор Хиральдо выкроил час для дона Сабаса. Придя к нему, он увидел, что тот, прикрытый ниже пояса полотенцем, лежит в изнеможении на кровати.
   – Ну как карамельки? – спросил доктор.
   – Жарко очень, – пожаловался дон Сабас и, чтобы удобней было смотреть на врача, перевернул на бок свое огромное тело старой женщины. – Укол я себе сделал после обеда.
   Доктор Хиральдо открыл чемоданчик на специально приготовленном столике у окна. Из патио доносился стрекот цикад, в комнате было как в теплице. Слабой струйкой дон Сабас помочился в утку. Когда доктор набрал янтарной жидкости в пробирку для анализа, на душе у больного стало легче. Наблюдая, как врач делает анализ, он сказал:
   – Вы уж постарайтесь, доктор, не хочется умереть, не узнав, чем кончится эта история.
   Доктор Хиральдо бросил в пробирку голубую таблетку.
   – Какая история?
   – Да с этими листками.
   Пока доктор нагревал пробирку на спиртовке, дон Сабас не отрывал от него заискивающего взгляда. Доктор понюхал. Бесцветные глаза больного смотрели на него вопросительно.
   – Анализ хороший, – сказал врач, выливая содержимое пробирки в утку, а потом испытующе посмотрел на дона Сабаса. – Вас они тоже волнуют?
   – Меня лично нет, – ответил больной, – но я как японец: мне доставляет удовольствие чужой страх.
   Доктор Хиральдо готовил шприц.
   – К тому же, – продолжал дон Сабас, – мне уже наклеили два дня назад. Все та же чушь насчет моих сыновей и россказни про ослов.
   Угу, – сказал врач, перетягивая резиновой трубкой руку дона Сабаса.
   Больному пришлось рассказать историю про ослов, потому что врач ее не помнил.
   – Лет двадцать назад я торговал ослами, – сказал он. – И почему-то всех проданных мною ослов через два дня находили утром мертвыми, хотя никаких следов насилия видно не было.
   Он протянул врачу руку с дряблыми мышцами, чтобы тот взял на анализ кровь. Когда доктор Хиральдо прижал к уколотому месту ватку, дон Сабас согнул руку в локте.
   – Так знаете, что выдумали люди?
   Врач покачал головой.
   – Распустили слух, будто я пробирался по ночам в стойла, вставлял револьверное дуло ослу под хвост и стрелял.
   Доктор Хиральдо убрал пробирку с кровью для анализа в карман куртки.
   – Звучит правдоподобно, – заметил он.
   – На самом деле это все змеи, – сказал дон Сабас, сидя на кровати в позе восточного божка. – Но, вообще-то, каким надо быть дураком, чтобы написать в листке о том, что и так знают все.
   – Такова особенность этих листков, – сказал врач. – В них говорится о том, что знают все, и почти всегда это правда.
   На миг слова врача повергли дона Сабаса в состояние шока.
   – Что верно, то верно, – пробормотал он, стирая простыней пот с опухших век. Однако самообладание тут же вернулось к нему. – Если уж говорить начистоту, то во всей стране нет ни одного состояния, за которым бы не скрывался дохлый осел.
   Слова эти врач услышал, когда, наклонившись над тазом, мыл руки. Он увидел в воде свою улыбку – зубы столь безупречные, что казались искусственными. Поглядев через плечо на пациента, доктор сказал:
   – Я всегда считал, мой дорогой дон Сабас, что ваше единственное достоинство – бесстыдство.
   Больной воодушевился. Удары, наносимые врачом по его самолюбию, как ни странно, действовали на него омолаживающе.
   – Оно, и еще моя мужская сила, – сказал он и согнул руку, возможно, с целью стимулировать кровообращение, хотя доктору это показалось жестом, переходящим границы пристойности. Дон Сабас слегка подпрыгнул на ягодицах.
   – Вот почему я помираю над этими листками со смеху, – продолжал он. – В них пишут, что мои сыновья не пропускают ни одной девчонки, которая расцветает в наших краях, а я говорю на это: они сыновья своего отца.
   До ухода доктору Хиральдо пришлось выслушать историю любовных похождений больного.
   – Эх, молодость! – воскликнул под конец дон Сабас. – Счастливые времена – тогда девчонка шестнадцати лет стоила дешевле телки!
   – Эти воспоминания повысят концентрацию сахара, – сказал врач.
   Рот больного широко открылся.
   – Наоборот, – возразил он, – они помогают мне больше, чем ваши проклятые уколы.
   Врач вышел на улицу с впечатлением, будто по жилам дона Сабаса циркулирует теперь крепкий бульон. Потом мысли его вернулись к листкам. Уже несколько дней подряд слухи о них доходили до его приемной. Сегодня, после визита к дону Сабасу, он вдруг осознал, что в последнюю неделю не слышал никаких других разговоров.
   В течение следующего часа он побывал еще у нескольких больных, и все они говорили о листках. Он выслушивал это без комментариев, симулируя насмешливое безразличие, но на самом деле пытался как-то разобраться. Он уже подходил к своему дому, когда размышления его были прерваны падре Анхелем, выходившим из дома вдовы Монтьель.
   – Как больные, доктор? – спросил его падре Анхель.
   – Мои выздоравливают, – ответил врач. – А как ваши, падре?
   Закусив губу, падре Анхель взял врача за локоть, и они пошли вместе через площадь.
   – Почему вы меня об этом спрашиваете?
   – Не знаю, – ответил доктор. – Я слышал, что среди ваших больных началась серьезная эпидемия.
   Падре Анхель отвернулся – как показалось врачу, намеренно.
   – Я только что говорил с вдовой Монтьель, – сказал он. – У бедной женщины сдали нервы.
   – Или совесть, – предположил врач.
   – Ее преследуют навязчивые мысли о смерти.
   Хотя дома их были в противоположных концах городка, падре Анхель проводил доктора до самой приемной.
   – Серьезно, падре, – снова заговорил врач, – что вы думаете об этих листках?
   – А я о них не думаю, – сказал падре. – Но если вам обязательно надо знать мое мнение, то я бы сказал, что они плод зависти к образцовому городку.
   – Таких диагнозов мы, врачи, не ставили даже в средневековье, – отозвался доктор Хиральдо.
   Они стояли перед его домом. Медленно обмахиваясь веером, падре Анхель уже второй раз за этот день сказал, что не следует придавать событиям важность, которой у них нет. Доктора Хиральдо охватило глухое отчаяние.
   – Откуда у вас такая уверенность, падре, что все написанное в листках – ложь?
   – Я бы знал из исповедей.
   Доктор холодно посмотрел ему в глаза.
   – Значит, все гораздо серьезней, если даже вы ничего не знаете.
   К вечеру падре Анхель обнаружил, что в домах бедняков тоже говорят о листках, но по-другому, чаще всего просто посмеиваясь. После вечерней службы, мучимый неотступной головной болью (он приписал ее съеденным в обед фрикаделькам), падре без аппетита поужинал, а потом отыскал моральную оценку очередного фильма и впервые в жизни, отбивая двенадцать звучных ударов, означавших полный запрет, испытал темное чувство злорадного торжества. Потом, чувствуя, что голова у него лопается от боли, он поставил за дверью, на улице, табуретку и открыто сел наблюдать, кто, не считаясь с предупреждением, войдет в кинотеатр.
 
   Вошел алькальд. Устроившись в углу партера, он выкурил до начала фильма две сигареты. С непривычки (пачки сигарет ему хватало на месяц) его затошнило. Воспалительный процесс в десне прекратился, но тело все еще страдало от воспоминаний о прошлых ночах и от поглощенных таблеток.
   Кинотеатр представлял собой окруженную цементной стеной площадку. Половину партера укрывал навес из оцинкованного железа, а трава словно заново пробивалась каждое утро сквозь россыпь окурков и жевательной резинки. Вдруг скамейки из необструганных досок и железная решетка, отделявшая партер от галерки, поплыли перед его глазами, и он, взглянув на белый прямоугольник экрана, почувствовал, как на него накатывается волна головокружения.
   Когда свет погасили, ему стало лучше. Оглушающая музыка, доносившаяся из громкоговорителя, прервалась, но зато сильней завибрировал движок, установленный в деревянной будке рядом с кинопроектором.
   Перед началом фильма показали рекламные диапозитивы. Несколько минут сумрак колебали приглушенный шепот, топот ног и короткие смешки. На алькальда напал вдруг страх, и он подумал, что этот приход зрителей в темноте, по сути дела, настоящее восстание против жестких правил, установленных падре Анхелем.
   Владельца кинотеатра, когда тот проходил мимо, алькальд узнал по запаху одеколона.
   – Разбойник, – прошептал алькальд, хватая его за руку, – придется тебе платить специальный налог.
   Смеясь сквозь зубы, владелец кинотеатра сел рядом.
   – Картина вполне подходящая, – сказал он.
   – По мне, так лучше бы все картины были неподходящие, – сказал алькальд. – Высокоморальные фильмы – самые скучные.
   Несколько лет назад к колокольной цензуре относились не особенно серьезно, но каждое воскресенье во время большой мессы падре Анхель называл
   – Выручала задняя дверь, – сказал владелец кино.
   Алькальд, глаза которого уже следили за кадрами старого киножурнала, заговорил, делая паузы каждый раз, когда на экране появлялось что-нибудь интересное.
   – В общем, разницы пет, – сказал он. – Священник не дает причастия женщинам в платьях с короткими рукавами, а они все равно продолжают ходить без рукавов и только надевают фальшивые длинные, когда идут к мессе.
   После журнала дали анонс фильма следующей педели. Они молча досмотрели его до конца, и тогда владелец кинотеатра наклонился к алькальду.
   – Лейтенант, – прошептал он ему на ухо, – купите у меня это хозяйство.
   Алькальд не отрываясь смотрел на экран.
   – Нет смысла.
   – Для меня, – сказал владелец кинотеатра. – А для вас будет золотое дно. Разве не понимаете? К вам священник со своим трезвоном не сунется.
   Подумав, алькальд ответил:
   – Заманчиво.
   Однако никакими обещаниями связывать себя не стал, положив ноги на скамью впереди, он углубился в перипетии запутанной драмы, которая, решил он в конечном счете, не заслуживает и четырех ударов колокола.
   Выйдя из кино, он зашел в бильярдную, где в это время разыгрывалась лотерея. Было жарко, из приемника лилась нестройная музыка. Алькальд выпил бутылку минеральной воды и пошел спать.
   Он шел, ни о чем не думая, по берегу. Слушая глухое урчанье поднявшейся реки, он ощущал в темноте исходивший от нее запах большого зверя. Уже у себя дома, перед дверью спальни, он вдруг остановился, отпрянул назад и выдернул из кобуры револьвер.
   – Выходи на свет, – приказал он, – или я тебя выкурю.
   Из темноты прозвучал нежный голосок:
   – Лейтенант, нельзя быть таким нервным.
   Он стоял не двигаясь, готовый выстрелить, пока та, которая скрывалась внутри, не вышла на свет и он не узнал ее. Это оказалась Кассандра.
   – Ты была на волосок от смерти, – сказал алькальд.
   Он велел ей вернуться с ним в спальню. Довольно долго Кассандра говорила о разном, перескакивая с одной темы на другую. Она уже сидела в гамаке, сбросила, разговаривая, туфли и теперь с веселой развязностью рассматривала у себя на ногах покрытые огненно-красным лаком ногти.
   Сидя напротив и обмахиваясь фуражкой, алькальд корректно поддерживал разговор. Он снова курил. Когда пробило двенадцать, она откинулась в гамаке на спину, протянула к нему руку в позвякивающих браслетах и легонько ущипнула за нос.
   – Уже поздно, малыш, – сказала она. – Погаси свет.
   Алькальд улыбнулся.
   – Я звал тебя не для этого, – сказал он.
   Она не поняла.
   – На картах гадаешь? – спросил алькальд.
   Кассандра села.
   – Конечно, – сказала она.
   И потом, уже сообразив, надела туфли.
   – Только у меня нет с собой колоды, – сказала она.
   – Бог помогает тому, кто сам себе помогает, – улыбнулся алькальд.
   Он вытащил из глубины сундука захватанную колоду карт. Она серьезно и внимательно оглядела каждую карту с обеих сторон.
   – Мои лучше, – сказала она. – Но все равно, самое важное – это как они лягут.
   Алькальд пододвинул столик и сел напротив; Кассандра начала раскладывать карты.
   – Любовь или дела? – спросила она.
   Алькальд вытер вспотевшие ладони.
   – Дела, – сказал он.

VI

   Под карнизом флигеля, где жил священник, укрылся от дождя бездомный осел и всю ночь бил копытами в стену спальни. Ночь была беспокойная. Только на рассвете падре Анхелю удалось наконец заснуть по-настоящему, а когда он проснулся, у него было такое чувство, будто он весь покрыт пылью. Уснувшие под дождем туберозы, вонь отхожего места, а потом, когда отзвучали пять ударов колокола, также и мрачные своды церкви казались измышленными специально для того, чтобы сделать это утро тяжелым и трудным.
   Из ризницы, где он переодевался к мессе, падре Анхель слышал, как Тринидад собирает свой урожай мертвых мышей, а в церковь между тем тихо проходят женщины, которых он там видел каждое утро. Во время мессы он со все усиливающимся раздражением замечал ошибки служки, его отвратительную латынь и в момент окончания службы испытал беспросветную тоску, терзавшую его в худшие минуты жизни.
   Он уже шел завтракать, когда путь ему преградила сияющая Тринидад.
   – Сегодня еще шесть попались! – воскликнула она, показывая коробку с дохлыми мышами.
   Падре Анхель попытался стряхнуть с себя уныние.
   – Великолепно, – сказал он. – Теперь нам надо только найти норки, и тогда мы избавимся от них окончательно.
   Тринидад уже нашла норки. Она рассказала, как в разных местах храма, особенно в звоннице и у купели, отыскала их и залила асфальтом. Этим утром она видела, как о стену билась обезумевшая мышь, тщетно проискавшая всю ночь вход к себе в дом.
   Они вышли на замощенный камнем дворик, где уже распрямлялись первые туберозы. Тринидад остановилась выбросить дохлых мышей в отхожее место. Войдя в свою комнату, падре Анхель снял салфетку, под которой каждое утро, словно по волшебству, появлялся завтрак, присылавшийся ему из дома вдовы Асис, и приготовился есть.
   – Да, чуть не забыла: я так и не смогла купить мышьяк, – сказала, входя к нему в комнату, Тринидад. – Дон Лало Москоте говорит, что продаст его только по рецепту врача.
   – Мышьяк уже не понадобится, – сказал падре Анхель. – Они теперь задохнутся в своих норах.
   Пододвинув кресло к столу, он достал чашку, блюдо тонкими ломтиками кукурузного хлеба и кофейник с выгравированным японским драконом. Тринидад открыла окно.
   – Всегда надо быть наготове – вдруг они появятся снова, – сказала она.
   Падре Анхель начал было наливать себе кофе, но остановился и посмотрел на Тринидад: в бесформенном балахоне и ортопедических ботинках она подходила к его столу.
   – Ты слишком много об этом думаешь, – сказал он.
   Ни в этот момент, ни позднее падре Анхель так и не обнаружил в густых бровях Тринидад хоть какого-нибудь намека на беспокойство. Не сумев унять легкое дрожание пальцев, он долил в чашку кофе, бросил в него две чайные ложки сахарного песка и, не отрывая взгляда от висевшего на стене распятия, стал размешивать.
   – Когда ты исповедовалась в последний раз?
   – В пятницу, – ответила Тринидад.
   – Скажи мне одну вещь: было ли хоть раз, чтобы ты скрыла от меня какой-нибудь грех?
   Тринидад отрицательно покачала головой.
   Падре Анхель закрыл глаза и вдруг, перестав мешать кофе, положил ложечку на тарелку и схватил Тринидад за руку.
   – Стань на колени, – сказал он ей.
   Ошеломленная Тринидад поставила картонную коробку на пол и стала перед ним на колени.
   – Читай покаянную молитву, – приказал падре Анхель отеческим тоном исповедника.
   Скрестив на груди руки, Тринидад неразборчиво забормотала молитву и остановилась только, когда падре положил ей руку на плечо и сказал:
   – Достаточно.
   – Я лгала, – сказала Тринидад.
   – Что еще?
   – У меня были дурные мысли.
   Так она исповедовалась всегда – перечисляла общими словами одни и те же грехи и всегда в одном и том же порядке. На этот раз, однако, падре Анхель не мог противостоять желанию заглянуть немного поглубже.
   – Например? – спросил он.
   – Я не знаю, – промямлила Тринидад. – Просто бывают иногда дурные мысли.
   Падре Анхель выпрямился.
   – А не приходила тебе в голову мысль лишить себя жизни?
   – Пресвятая дева Мария! – воскликнула, не поднимая головы, Тринидад и постучала костяшками пальцев по ножке стола. – Нет, никогда, падре!
   Падре Анхель рукой поднял ее голову и, к своему отчаянию, обнаружил, что глаза девушки наполняются слезами.
   – Ты хочешь сказать, что мышьяк тебе и вправду нужен был только для мышей?
   – Да, падре.
   – Тогда почему ты плачешь?
   Тринидад попыталась снова опустить голову, но он твердо держал ее за подбородок. Из ее глаз брызнули слезы, и падре Анхелю показалось, будто по его пальцам потек теплый уксус.
   – Постарайся успокоиться, – сказал он ей. – Ты еще не закончила исповедь.
   Он дал ей выплакаться и, когда почувствовал, что она уже не плачет, сказал мягко:
   – Ну хорошо, а теперь расскажи мне.
   Тринидад высморкалась в подол, проглотила вязкую, соленую от слез слюну, а потом заговорила снова своим низким, на редкость красивым голосом.
   – Меня преследует мой дядя Амбросио, – сказала она.