Маркес Габриэль Гарсия. Недобрый час

   – О чем вы говорите? Я половину жизни так провожу, – сказал он. – Сейчас прямо падаю от усталости.
   – И хоть бы было ради чего, – заговорил парикмахер. – А то ведь ни в какие ворота не лезет. Несерьезная какая-то, бабья вся эта история.
   – Мне тоже все больше и больше так кажется, – вздохнул алькальд.
   Полицейский вернулся и сообщил, что еду не несут из-за дождя. Он добавил, что алькальда ждет в участке женщина, задержанная без пропуска.
   Это была Кассандра. В комнатушке, которую освещала скудным светом балконная лампочка, она спала в шезлонге, закутавшись в прорезиненный плащ. Алькальд зажал ей пальцами нос; она застонала, рванулась и открыла глаза.
   – Мне приснился сон, – сказала она.
   Алькальд включил в комнате свет. Заслонив глаза руками, женщина как-то жалостно изогнулась, и, когда он взглянул на ее серебристые ногти и выбритую подмышку, у него сжалось сердце.
   – Ну и нахал же ты, – сказала она. – Я здесь с одиннадцати.
   – Я думал, ты придешь ко мне домой.
   – У меня не было пропуска.
   Ее волосы, за два дня до этого отливавшие медью, теперь были серебристо-серые.
   – Я не сообразил, – улыбнулся алькальд и, повесив плащ, сел в кресло рядом. – Надеюсь, они не подумали, что это ты расклеиваешь бумажки.
   К ней уже возвращалась непринужденность.
   – К сожалению, – отозвалась она, – Обожаю сильные ощущения.
   Внезапно ей показалось, что в этой комнате алькальд никогда не бывал и попал сюда совсем случайно. С какой-то беззащитностью похрустывая суставами пальцев, он выдавил из себя:
   – Ты должна оказать мне одну услугу.
   Она посмотрела на него вопросительно.
   – Пусть это будет между нами, – продолжал алькальд. – Я хочу, чтобы ты погадала мне на картах. Ты можешь узнать, кто всем этим занимается?
   Она отвернулась и, немного помолчав, сказала:
   – Понимаю.
   Алькальд добавил:
   – Я делаю это прежде всего ради вас, циркачей.
   Она кивнула.
   – Я уже гадала, – сказала она.
   Алькальд не мог скрыть нетерпения.
   – Получилось очень странно, – с рассчитанным мелодраматизмом продолжала она. – Карты были такие понятные, что мне стало страшно, когда я увидела их на столе.
   Даже дышала она теперь театрально.
   – Так кто же это?
   – Весь городок – и никто.

VIII

   На воскресную мессу приехали сыновья вдовы Асис. Кроме Роберта Асиса, их было семеро, и все, кроме него, словно были отлиты в одной форме: большие и неуклюжие, привычные к тяжелой работе, слепо преданные и послушные своей матери. Роберто Асис, младший и единственный женившийся, был похож на братьев только утолщенной переносицей. Хрупкий здоровьем, с хорошими манерами, он заменил вдове Асис дочь, которая у нее так и не родилась.
   На кухне, где семь Асисов разгружали вьючных животных, вдова расхаживала между кур со связанными лапами, овощей, сыров, темных хлебов и ломтей солонины, отдавая распоряжения служанкам. Когда снова воцарился порядок, она велела выбрать лучшее от всего для падре Анхеля.
   Священник был поглощен бритьем. Время от времени он высовывал руки в патио, под дождь, и смачивал подбородок. Он уже заканчивал, когда две босоногие девочки, без стука распахнув дверь, вывалили перед ним несколько спелых ананасов, гроздья бананов, хлебы, сыр и поставили корзину овощей и свежих яиц. Падре подмигнул им:
   – Прямо как в сказке!
   Младшая из девочек, вытаращив глаза, показала на него пальцем:
   – Падре тоже бреются!
   Старшая потянула ее к двери.
   – А ты как думала? – улыбнулся падре.
   И уже серьезно добавил:
   – Мы тоже люди.
   Он окинул взглядом рассыпанную на полу провизию и понял, что на такую щедрость способен только дом Асисов.
   – Скажите мальчикам, – почти прокричал он, – что бог пошлет им за это здоровья!
   За сорок лет, истекших со дня его посвящения в сан, падре Анхель так и не научился подавлять волнение, охватывавшее его перед службой. Кончив бриться, он убрал бритвенные принадлежности, собрал провизию, сложил ее под шкафчик для вина и, наконец, вытирая руки о сутану, вошел в ризницу.
   В церкви было полно народу. Впереди, на двух ими же подаренных скамьях с медными табличками, где были выгравированы их имена, сидели Асисы с матерью и кормилицей. Когда они, впервые за последние несколько месяцев, все вместе входили в храм, казалось, что они въезжают туда на лошадях. Кристобаль, старший из Асисов, приехавший с пастбища за полчаса до мессы и даже не успевший побриться, был еще в ботинках со шпорами. Вид этого великана-горца как будто подтверждал общее, хотя и не опиравшееся на точные доказательства мнение, что Сесар Монтеро внебрачный сын старого Адальберто Асиса.
   В звоннице падре ждал неприятный сюрприз: литургических облачений на месте не оказалось. Когда вошел служка, падре Анхель растерянно переворачивал содержимое ящиков, споря о чем-то мысленно с самим собой.
   – Позови Тринидад, – сказал он служке, – и спроси, куда она засовала епитрахиль.
   Он забыл, что Тринидад с субботы хворает. Служка предположил, что она взяла с собой несколько вещей для починки. Тогда падре Анхель оделся в облачение, приберегаемое для погребальных служб. Сосредоточиться ему так и не удалось. Когда, взбудораженный, часто дыша, он поднялся на кафедру, он понял, что доводы, вы ношенные им в предшествующие дни, не покажутся здесь такими убедительными, какими казались в уединении комнаты.
   Он говорил десять минут. Спотыкаясь о собственные слова, захваченный нахлынувшими мыслями, не вмещавшимися в готовые фразы, он увидел вдруг окруженную сыновьями вдову Асис так, как если бы они были изображены на старой-старой, поблекшей семейной фотографии. Только Ребека Асис, раздувавшая сандаловым веером жар своей роскошной груди, показалась ему живой и настоящей. Падре Анхель закончил проповедь, ни разу не упомянув прямо о листках.
   Вдова Асис какое-то время сидела, с тайным раздражением снимая и надевая обручальное кольцо, между тем как месса продолжалась. Потом она перекрестилась, встала и по главному проходу пошла к дверям. За ней, толкаясь и топая, проследовали ее сыновья.
 
   Вот в такое утро доктор Хиральдо однажды понял вутренний механизм самоубийства. Как и тогда, сегодня неслышно моросило, в соседнем доме пела иволга. Он читал зубы, а его жена в это время говорила.
   – Какие странные воскресенья, – сказала она, накрывая стол для завтрака. – Пахнут свежим мясом, будто их разделали и повесили на крюки.
   Врач вставил лезвие в безопасную бритву и начал бриться. Веки у него были опухшие, глаза влажные.
   – У тебя бессонница, – сказала жена и с мягкой горечью добавила: – Проснешься в одно из таких воскресений и увидишь, что состарился.
   На ней был полосатый халат, а голова у нее была в папильотках.
   – Сделай одолжение, помолчи, – сказал он.
   Она пошла на кухню, поставила кофейник на огонь и стала ждать, чтобы он закипел. Услышала пение иволги, а через секунду зашумел душ. Она пошла в комнату приготовить для мужа чистую одежду. Когда она подала завтрак, доктор был уже совсем одет; в брюках цвета хаки и спортивной рубашке он показался ей немного помолодевшим.
   Завтракали молча. Под конец он внимательно и с любовью посмотрел на нее. Она пила кофе, опустив голову, все еще обиженная.
   – Это из-за печени, – извинился он перед ней.
   – Для грубости не может быть оправданий, – сказала она, по-прежнему не поднимая головы.
   – Наверно, у меня отравление, – продолжал он. – Во время таких дождей печень разлаживается.
   – Ты всегда говоришь об этом, – упрекнула она его, – но никогда ничего не делаешь. Если не будешь за собой следить, скоро настанет день, когда ты уже не сможешь себе помочь.
   По-видимому, он был с нею согласен.
   – В декабре, – сказал он, – пятнадцать дней проведем на море.
   Сквозь ромбы деревянной решетки, отделявшей столовую от патио, словно подавленного нескончаемостью октября, доктор поглядел на дождь и добавил:
   – А уж потом, самое меньшее четыре месяца, не будет ни одного такого воскресенья.
   Она собрала тарелки и отнесла их на кухню, а, вернувшись в столовую, увидела, что он, уже в соломенной шляпе, готовит чемоданчик.
   – Так, значит, вдова Асис снова ушла из церкви? – сказал он.
   Жена рассказала ему об этом, когда он еще собирался чистить зубы, но он тогда слушал ее невнимательно.
   – Уже третий раз за этот год, – подтвердила она. – Видно, не могла придумать лучшего развлечения.
   Врач обнажил свои безупречные зубы.
   – Эти богачи сходят с ума.
   У вдовы Монтьель он застал женщин – они зашли навестить ее по дороге из церкви. Врач поздоровался с теми, кто сидел в гостиной; их приглушенный смех провожал его до самой лестничной площадки. Подойдя к двери спальни, он услышал другие женские голоса. Доктор постучал, и один из этих голосов сказал:
   – Войдите.
   Вдова Монтьель сидела в постели, прижимая к груди край простыни. Волосы у нее были распущены, а на коленях лежали зеркало и роговой гребень.
   – Так вы, значит, тоже собираетесь на праздник? – сказал врач.
   – Она празднует свой день рождения – ей исполнилось пятнадцать лет, – сказала одна из женщин.
   – Восемнадцать, – с грустной улыбкой поправила вдова и, снова вытянувшись в постели, подтянула простыню к подбородку, – И, конечно, – лукаво добавила она, – ни один мужчина не приглашен! А уж вы и подавно, доктор, это была бы дурная примета.
   Доктор положил мокрую шляпу на комод.
   – Вот и прекрасно, – сказал он, глядя на больную задумчиво – удовлетворенным взглядом. – Теперь я вижу что мне здесь больше делать нечего.
   А потом, повернувшись к женщинам и как будто извиняясь, спросил:
   – Вы разрешите мне?..
   Когда вдова осталась с ним наедине, страдальческое выражение лица, свойственное больным, вернулось к ней снова. Однако врач, казалось, этого не замечал. Выкладывая предметы из чемоданчика на ночной столик, он все время шутил.
   – Для прокорма врачей, – улыбнулся доктор, – лучше уколов еще ничего не придумано.
   Теперь заулыбалась и вдова.
   – Честное слово, – сказала она, ощупывая через простыню ягодицы, – здесь сплошная рана. Я даже дотронуться не могу.
   – А вы и не дотрагивайтесь, – сказал врач.
   Она рассмеялась.
   – Доктор, можете вы быть серьезным хотя бы по воскресеньям?
   Врач оголил ей руку, чтобы измерить кровяное давление.
   – Доктор не велит, – сказал он, – вредно для печени.
   Пока он измерял давление, вдова с детским любопытством разглядывала круглую шкалу тонометра.
   – Самые странные часы, какие я видела в своей жизни, – заметила она.
   Наконец, перестав сжимать грушу, доктор оторвал взгляд от стрелки.
   – Только они показывают точно, когда можно вставать с постели, – сказал он.
   Закончив все и уже сматывая трубки аппарата, он пристально посмотрел в лицо больной, а потом, поставив на столик флакон белых таблеток, сказал, чтобы она принимала по одной каждые двенадцать часов.
   – Если не хотите больше уколов, – добавил он, – уколов не будет. Вы здоровей меня.
   Вдова Монтьель с легким раздражением передернула плечами.
   – У меня никогда ничего не болело, – сказала она.
   – Верю, – отозвался врач, – но ведь должен был я придумать что-нибудь в оправдание счета.
   Ничего не ответив на это, вдова спросила:
   – Я еще должна лежать?
   – Наоборот, – сказал врач, – я это строго вам запрещаю. Спуститесь в гостиную и принимайте визитерш как полагается. К тому же, – иронически добавил он, – вам о стольких вещах надо поговорить!
   – Ради бога, доктор, – воскликнула она, – не будьте таким насмешником! Наверно, это вы наклеиваете листки.
   Доктор захохотал. Выходя, он остановил взгляд на кожаном чемодане с медными гвоздиками, стоявшем наготове в углу спальни.
   – И привезите мне что-нибудь на память, – крикнул он, уже перешагивая порог, – когда вернетесь из своего кругосветного путешествия!
   Вдова, снова занявшаяся расчесыванием волос, ответила:
   – Непременно, доктор!
   Так и не спустившись в гостиную, она оставалась в постели до тех пор, пока не ушла последняя визитерша. Только после этого она оделась. Когда пришел сеньор Кармайкл, вдова сидела у приоткрытой двери балкона и ела.
   Не отрывая взгляда от щели, она ответила на его приветствие.
   – Если разобраться, – сказала вдова, – эта женщина мне нравится: она смелая.
   Теперь и сеньор Кармайкл смотрел на дом вдовы Асис. Хотя было уже одиннадцать, окна и двери по-прежнему оставались закрытыми.
   – Такая у нее природа, – сказал он. – Она создана рожать мальчиков, так что иной и не могла быть. – И добавил, повернувшись снова к вдове Монтьель: – А вы тоже цветете прямо как роза.
   Сеньору Кармайклу показалось, что свежестью своей улыбки она подтверждает его слова.
   – Знаете что? – спросила вдова и, не дожидаясь, пока он справится со своей нерешительностью, продолжала: – Доктор Хиральдо убежден, что я сумасшедшая.
   – Что вы говорите!
   Вдова кивнула.
   – Я не удивлюсь, – сказала она, – если он уже обсуждал с вами, как отправить меня в психиатрически больницу.
   Сеньор Кармайкл не знал, как ему выйти из этого затруднительного положения.
   – Все утро я просидел дома.
   И он рухнул в мягкое кожаное кресло рядом с кроватью. Вдова вспомнила Хосе Монтьеля в этом же кресле за пятнадцать минут до смерти, сраженного, как молнией кровоизлиянием в мозг.
   – В таком случае, – отозвалась она, стряхивая с себя дурное воспоминание, – он, может быть, зайдет к вам во второй половине дня.
   И, меняя тему, с ясной улыбкой спросила:
   – Вы говорили с моим кумом Сабасом?
   Сеньор Кармайкл утвердительно кивнул головой.
   Да, в пятницу и субботу он прощупывал дона Сабаса, пытаясь выяснить, как бы тот реагировал на распродажу наследства Хосе Монтьеля. Дон Сабас – такое осталось сеньора Кармайкла впечатление – судя по всему, не против покупки.
   Вдова выслушала это, не обнаруживая никаких признаков нетерпения. Если не в ближайшую среду, то в следующую, со спокойной рассудительностью допускала она, но все равно – еще до того, как кончится октябрь, она обязательно уедет.
 
   Молниеносным движением левой руки алькальд вырвал из кобуры револьвер. Все мышцы его тела были напряжены готовностью к выстрелу, когда, проснувшись окончательно, он узнал судью Аркадио.
   – Черт!
   Судья Аркадио остолбенел.
   – Чтобы больше этого не было! – крикнул алькальд и, засунув револьвер обратно, опять повалился в брезентовый шезлонг. – Когда я сплю, слух у меня еще острей!
   – Дверь была открыта, – сказал судья.
   Алькальд забыл закрыть ее, когда возвращался на рассвете. Он тогда был такой усталый, что, плюхнувшись в шезлонг, тут же заснул.
   – Который час?
   – Скоро двенадцать, – ответил судья Аркадио дрогнувшим голосом.
   – До смерти спать хочется, – пожаловался алькальд.
   Когда он, потягиваясь, широко зевнул, ему показалось, будто время стоит на месте. Несмотря на все его старания, несмотря на все бессонные ночи, листки по-прежнему появлялись. Этим утром он увидел бумажку на двери своей спальни: «Лейтенант, не стреляйте из пушек по воробьям!» На улицах говорили вслух, что листки расклеивают развлечения ради сами патрульные. Городок – алькальд был в этом уверен – помирал со смеху.
   – Просыпайтесь – сказал судья Аркадио, – и пойдемте съедим что-нибудь.
   Однако алькальд голода не чувствовал и хотел поспать еще часок и принять ванну, тогда как судья Аркадио, выбритый, свежий, уже возвращался домой обедать. Проходя мимо дома алькальда и видя, что дверь открыта, он зашел попросить для себя пропуск, чтобы иметь возможность ходить по улицам после наступления комендантского часа.
   Алькальд сразу сказал:
   – Нет. – И наставительно добавил: – Вам приличней спать у себя дома.
   Судья Аркадио закурил сигарету и, остановив взгляд на пламени спички, не зная, что сказать в ответ, стал ждать, чтобы обида улеглась.
   – Не обижайтесь, – продолжал алькальд. – Честное слово, я был бы рад
   – Кто в этом сомневается? – сказал, не скрывая иронии, судья. И добавил: – Только этого мне не хватало – нового папаши в тридцать пять лет.
   Он отвернулся и стал разглядывать готовое пролиться дождем небо. Алькальд упорно молчал. Потом резко
   окликнул:
   – Судья!
   Судья Аркадио повернулся к нему, и их взгляды встретились.
   – Я вам не дам пропуска. Понятно?
   Судья прикусил сигарету и хотел было что-то сказать, но промолчал.
   Алькальд слушал, как он медленно спускается по лестнице, и вдруг крикнул:
   – Судья!
   Ответа не последовало.
   – Мы остаемся друзьями! – крикнул алькальд.
   Он не получил ответа и на этот раз.
   Алькальд стоял, перегнувшись через перила, и ждал ответа судьи Аркадио, пока не закрылась наружная дверь; и он не остался опять наедине со своими воспоминаниями. Уже не пытаясь заснуть, он мучился от бессонницы. Он застрял, увяз в этом городке, и теперь, спустя много лет после того, как он взял его судьбы в свои руки, городок этот по-прежнему оставался далеким и непостижимым. В то утро, когда со старым, обвязанным веревками картонным чемоданом и приказом подчинить себе городок любой ценой он сошел, воровато озираясь, на берег, ужас испытывал он сам. Единственной его надеждой было письмо к неведомому стороннику правительства, который, как его предупредили, будет сидеть на другой день в трусах у дверей крупорушки. Благодаря его советам и беспощадности трех наемных убийц, прибывших в городок тем же баркасом, цель была достигнута. Сегодня, однако, хотя он и не замечал невидимой паутины, которой его оплело время, достаточно было бы одного мгновенного озарения – и он бы задумался над тем, кто же кого на самом деле себе подчинил.
   Возле двери балкона, по которому хлестал дождь, он продремал с открытыми глазами до начала пятого. Потом встал, умылся, надел военную форму и спустился в гостиницу поесть. Совершил обычную проверку полицейского участка, а потом оказалось вдруг, что он стоит на каком-то углу, засунув руки в карманы, и не знает, чем бы еще заняться.
   Уже вечерело, когда он, по-прежнему держа руки в карманах, вошел в бильярдную. Хозяин приветствовал то из глубины пустого заведения, но алькальд не удостоил его ответом.
   – Бутылку минеральной, – сказал он.
   В холодильнике загремели передвигаемые бутылки.
   – На днях, – пошутил хозяин бильярдной, – холодильник придется оперировать, и тогда станет видно, что в печени у него полно пузырьков.
   Алькальд посмотрел на стакан, сделал глоток, рыгнул, так и остался сидеть, облокотившись на стойку, не отрывая глаз от стакана, и рыгнул снова. На площади не видно было ни души.
   – Почему так? – спросил алькальд.
   – Сегодня воскресенье, – напомнил хозяин.
   – А!
   Он положил на стойку монету и, не попрощавшись, вышел. На углу площади кто-то, шедший такой походкой, словно волочил за собой огромный хвост, пробормотал что-то непонятное, и только чуть позже алькальд начал осмысливать сказанное. Охваченный смутным беспокойством, он снова зашагал к полицейскому участку, в несколько прыжков поднялся по лестнице и вошел внутрь, не обращая внимания на толпящийся в дверях народ.
   Навстречу ему шагнул полицейский. Он протянул алькальду бумажный лист, и тому достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, о чем идет речь.
   – Разбрасывал на петушиной арене, – сказал полицейский.
   Алькальд бросился в глубь коридора, открыл дверь первой камеры и, держась за щеколду, стал вглядываться в полумрак. Наконец он разглядел там юношу лет двадцати, в шапочке бейсболиста и в очках с толстыми стеклами. Лицо его, угрюмое, с заостренными чертами, было в крапинах оспы.
   – Как тебя зовут?
   – Пепе.
   – Дальше как?
   – Пепе Амадор.
   Алькальд смотрел на него, словно пытаясь что-то вспомнить. Юноша сидел на бетонном возвышении, заменявшем заключенным кровать. Не обнаруживая никакого беспокойства, он снял очки, протер их краем рубашки и, щурясь, посмотрел на алькальда.
   – Где я тебя видел? – спросил алькальд.
   – Здесь, – ответил Пене Амадор.
   Алькальд по-прежнему стоял, не переступая порога камеры. Потом, все так же задумчиво глядя на арестованного, начал не спеша закрывать дверь.
   – Ну что же, Пепе, – сказал он, – по-моему, ты допрыгался.
   Заперев дверь, он опустил ключ в карман, вошел в служебное помещение и там перечитал листовку несколько раз.
   Сидя у открытой двери балкона, он убивал ладонью москитов, а на безлюдных улицах в это время загорались фонари. Он знал эту тишину сумерек: когда-то, в такой же самый вечер, он впервые испытал во всей полноте ощущение власти.
   – Значит, снова, – сказал он вслух.
   Снова. Как и прежде, они были отпечатаны на стеклографе на обеих сторонах листа, и их можно было бы узнать где и когда угодно по неуловимому налету тревоги, оставляемому подпольем.
   Он долго раздумывал в темноте, складывая и разгибая бумажный лист, прежде чем принять решение. Наконец он сунул листовку в карман, и там его пальцы наткнулись на ключи от камеры.
   – Ровира! – позвал он.
   Его самый доверенный полицейский вынырнул из темноты. Алькальд протянул ему ключи.
   – Займись этим парнем, – сказал он. – Постарайся уговорить его назвать тех, кто доставляет к нам пропагандистские листовки. Не удастся добром – добивайся по-другому.
   Полицейский напомнил, что вечером он дежурит.
   – Позабудь об этом, – сказал алькальд. – До нового приказа не занимайся больше ничем. И вот что, – добавил он так, словно его осенила вдруг блестящая мысль, – отправь-ка этих, во дворе, по домам. Сегодня ночью патрулей не будет.
   Он вызвал в бронированную канцелярию трех полицейских, по его приказу сидевших все это время без дела в участке, и велел им надеть форменную одежду, хранившуюся у него в шкафу под замком. Пока они переодевались, он сгреб со стола холостые патроны, которые давал патрульным в предшествующие вечера, и достал из сейфа горсть боевых.
   – Сегодня ночью патрулировать будете вы, – сказал он, проверяя винтовки, чтобы дать полицейским самые лучшие. – Не делайте ничего, но пусть люди знают, что вы на улице.
   Раздав патроны, он предупредил:
   – Но смотрите – первого, кто выстрелит, поставлю к стенке.
   Алькальд подождал ответа. Его не последовало.
   – Понятно?
   Все трое – два ничем не примечательных метиса и гигантского роста блондин с прозрачными голубыми глазами – выслушали последние слова алькальда, укладывая патроны в патронташи. Они вытянулись.
   – Понятно, господин лейтенант.
   – И вот еще что, – добавил уже неофициальным тоном алькальд. – Сейчас Асисы в городке, и вы, может статься, встретите кого-нибудь из них пьяным и он полезет на рожон. Так вы с ним не связывайтесь – пусть идет своей дорогой.
   Алькальд снова подождал ответа, но его не последовало и на этот раз.
   – Понятно?
   – Понятно, господин лейтенант.
   – Вот так-то, – заключил алькальд. – А ухо держать востро.
 
   Запирая церковь после службы, которую он начал на час раньше, чтобы успеть закончить до сигнала трубы, падре Анхель почувствовал запах падали. Вонь появилась и исчезла, так и не заинтересовав его, но позднее, когда он поджаривал ломтики зеленых бананов и подогревал молоко к ужину, падре понял ее причину: Тринидад заболела, и с субботы никто не выбрасывает дохлых мышей. Он вернулся в храм, очистил мышеловки и отправился к Мине, жившей метрах в двухстах от церкви.
   Дверь ему отворил сам Тото Висбаль. В маленькой полутемной гостиной, в которой стояли где попало табуретки с обитыми кожей сиденьями, а стены были увешаны литографиями, мать и слепая бабушка Мины пили из чашек какой-то горячий ароматный напиток. Мина делала искусственные цветы.
   – Уже прошло пятнадцать лет, падре, – сказала слепая, – как вы последний раз были у нас в доме.
   Это и вправду было так. Каждый день проходил он мимо окна, у которого сидела и делала бумажные цветы Мина, но в дом не заходил никогда.
   – Как летит время, – сказал падре, а потом, давая понять, что торопится, повернулся к Тото Висбалю. – Хочу попросить вас о любезности: пусть Мина с завтрашнего дня последит за мышеловками. Тринидад, – объяснил он Мине, – с субботы больна.
   Тото Висбаль не возражал,
   – Только время тратить попусту, – вмешалась слепая. – Все равно в этом году конец света.
   Мать Мины положила старухе на колено руку, чтобы та замолчала, однако слепая ее руку сбросила.
   – Бог наказывает суеверных, – сказал священник.
   – Написано, – не унималась слепая, – кровь потечет по улицам, и не будет силы человеческой, которая сможет ее остановить.
   Падре обратил к ней полный сострадания взгляд. Она была очень старая, страшно бледная, и казалось, что ее мертвые глаза проникают в самую суть вещей.
   – Будем тогда купаться в крови, – пошутила Мина.
   Падре Анхель повернулся к ней и увидел, как она с иссиня-черными волосами и такая же бледная, как ее слепая бабушка, вынырнула из облака лент и разноцветной бумаги. Она казалась аллегорической фигурой из живой картины на какой-нибудь школьной вечеринке.
   – Воскресенье, а ты работаешь, – упрекнул он ее.
   – Я уж ей говорила, – снова вмешалась слепая. – Дождь из горячего пепла просыплется на ее голову.
   – Бог труды любит, – с улыбкой сказала Мина.