Маркес Габриэль Гарсия. Недобрый час

   Оправившись от первого потрясения, она отдернула занавески балкона и стала наблюдать давку вокруг полицейского, готовившегося обнародовать приказ.
   Голос глашатая тонул в безмолвии, и, как ни вслушивалась вдова, приставив ладонь к уху, ей удалось разобрать всего два слова.
   Никто в доме не мог ничего ей толком объяснить. Обнародование приказа сопровождалось обычным авторитарным ритуалом; новый порядок воцарился в мире, и вдова Монтьель не могла найти никого, кто бы его понимал. Кухарку встревожила се бледность:
   – Что объявили?
   – Это я и пытаюсь выяснить, но никто ничего не знает. Да что говорить, – горько добавила вдова, – с сотворения мира ни один приказ не приносил еще ничего хорошего.
   Кухарка вышла на улицу и возвратилась с подробностями. Начиная с сегодняшнего вечера, до тех пор, пока не исчезнут причины, вызвавшие принятие этих мер, устанавливается комендантский час. С восьми вечера и до пяти утра никому не разрешается выходить на улицу без пропуска за подписью и с печатью алькальда. Полицейским приказано громко окликать три раза каждого, кто им встретится на улице, и в случае неповиновения стрелять. Алькальдом будут организованы из выбранных им самим граждан патрули, которые помогут полиции в ночных обходах.
   Грызя ногти, вдова Монтьель спросила, чем вызваны эти меры.
   – В приказе ничего не сказано, – ответила кухарка, – но все говорят, что из-за листков.
   – Чуяло мое сердце! – воскликнула повергнутая в ужас вдова. – У нас в городке поселилась смерть!
   Она послала за сеньором Кармайклом и одновременно, повинуясь силе более глубокой и древней, нежели минутный порыв, велела достать из чулана и принести к ней в спальню кожаный чемодан с медными гвоздиками, купленный Хосе Монтьелем за год до смерти для его единственного путешествия. Она вытащила из шкафа два или три платья, нижнее белье и туфли и сложила все в чемодан. Делая это, она почувствовала, что начинает обретать тот полнейший покой, о котором столько раз мечтала, представляя себе, что она где-то далеко от дома и этого городка, в комнате с очагом и небольшой терраской, где в ящиках растет майоран, где только у нее есть право вспоминать о Хосе Монтьеле, и одна забота – ждать вечера следующего понедельника, когда придут письма от дочерей.
   Она сложила в чемодан самую необходимую одежду, ножницы в кожаном футляре, пластырь, пузырек йода, принадлежности для шитья, туфли в картонной коробке, четки и молитвенники – и ее уже мучила мысль, что она берет с собою больше вещей, чем бог будет готов ей простить. Она засунула в чулок гипсового святого Рафаила, осторожно уложила его между тряпок и заперла чемодан на ключ.
   Когда появился сеньор Кармайкл, на ней было самое скромное из ее платьев. Сеньор Кармайкл пришел без зонта, что можно было истолковать как предзнаменование, но вдова этого даже не заметила. Она достала из кармана все ключи, каждый с биркой, где было напечатано на машинке, от чего этот ключ, и отдала ему, говоря:
   – Отдаю в ваши руки грешный мир Хосе Монтьеля. Поступайте с ним как хотите.
   Сеньор Кармайкл уже давно со страхом ждал этого мгновения.
   – Вы хотите сказать, – запинаясь, проговорил он, – что уедете куда-нибудь и подождете там, пока все это кончится?
   Спокойно, но решительно вдова ответила:
   – Я уезжаю навсегда.
   Сеньор Кармайкл, стараясь не обнаружить своего беспокойства, коротко рассказал, как обстоят ее дела. Наследство Хосе Монтьеля распродано не было. Юридическое положение многих статей его имущества, приобретенных второпях, самыми различными путями и без выполнения необходимых формальностей, оставалось неясным. До тех пор пока это хаотичное наследство, о котором сам Хосе Монтьель в последние годы своей жизни не имел даже приблизительного представления, не будет приведено в порядок, распродажа его невозможна. Необходимо, чтобы старший сын, занимающий пост консула в Германии, и две дочери, завороженные потрясающими мясными лавками Парижа, вернулись сами или назначили уполномоченных, чтобы те произвели оценку и установили их права. До этого продавать ничего нельзя.
   Вспышка света, озарившая на мгновение лабиринт, в котором она плутала уже два года, не поколебала решимости вдовы Монтьель.
   – Неважно, – сказала она. – Мои дети счастливы в Европе, и им нечего делать в этой, как они ее называют, стране дикарей. Если хотите, сеньор Кармайкл, можете собрать все, что найдете в этом доме, в один большой узел и бросить свиньям.
   Спорить с нею сеньор Кармайкл не стал. Под предлогом, что надо приготовить кое-что для ее путешествия, он пошел за врачом.
 
   – Вот теперь мы увидим, Гвардиола, какой ты патриот.
   Парикмахер и еще несколько человек, разговаривавшие в парикмахерской, узнали алькальда еще до того, как увидели его в проеме двери.
   – И вы тоже, – продолжал он, обращаясь к двум молодым людям. – Сегодня вечером вы получите винтовки, о которых так мечтали, и посмотрим, такие ли вы мерзавцы, чтобы повернуть их против нас.
   Сердечность, с которой он произнес эти слова, не вызывала никаких сомнений.
   – Лучше бы метлу, – отозвался, даже не удостоив его взглядом, парикмахер. – Для охоты за ведьмами нет лучшего оружия, чем метла.
   Он брил затылок первого за это утро клиента и решил, что алькальд шутит. Только увидев, как тот выясняет, кто из присутствующих резервист и, следовательно, умеет обращаться с оружием, он понял, что и вправду оказался одним из избранных.
   – Лейтенант, вы и в самом деле хотите втянуть нас в это? – осведомился он.
   – Что за черт! – негодующе воскликнул алькальд. – Всю жизнь мечтают о винтовке и не верят, когда им ее наконец дают!
   Он стал у парикмахера за спиной – оттуда он мог видеть в зеркало всех.
   – Пошутили – и хватит, – тоном приказа продолжал он. – Сегодня в шесть часов резервистам первого призыва явиться в полицейский участок.
   Парикмахер посмотрел на него в зеркало.
   – А если я схвачу воспаление легких? – спросил он.
   – Вылечим его в камере.
   В бильярдной из музыкального автомата лилось душещипательное болеро. В заведении не видно было ни души, но на нескольких столиках стояли недопитые бутылки и стаканы.
   – Ну, докатились! – сказал дон Роке, увидев входящего алькальда. – Придется закрывать в семь.
   Не останавливаясь, алькальд прошел в глубь помещения. За столиками для игры в карты тоже никого не было. Он заглянул в чулан, открыл дверь уборной, а потом пошел назад, к стойке. Проходя мимо бильярда, он внезапно поднял закрывавший его до пола кусок ткани и сказал:
   – Довольно валять дурака.
   Из-под бильярда, стряхивая с брюк пыль, вылезли двое юношей. Один из них был бледен; у другого, помоложе, горели уши. Алькальд отечески подтолкнул их в сторону выхода.
   – Так не забудьте, – сказал он им. – Сегодня в шесть вечера в участке.
   Дон Роке по-прежнему стоял за стойкой.
   – Что ж, раз такое дело, придется заняться контрабандой.
   – Это на два-три дня, – сказал алькальд.
   На углу его догнал владелец кино.
   – Мне только этого не хватало! – выкрикнул он. – Сначала колокол, а теперь еще и горн!
   Алькальд похлопал его по плечу и попытался пройти мимо.
   – Я вас экспроприирую, – сказал он.
   – Не имеете права, – ответил владелец кинотеатра, – кино не подлежит конфискации в пользу государства.
   – При чрезвычайном положении, – сказал алькальд, – может быть конфисковано и кино.
   Только после этих слов он перестал улыбаться. Перескакивая через две ступеньки, алькальд взбежал по лестнице в полицейский участок и, едва оказавшись там, развел руками и захохотал.
   – Черт подери! – воскликнул он. – И вы тоже!
   В ленивой позе восточного властителя в шезлонге лежал директор цирка. Поглощенный своими мыслями, он курил трубку морского волка и, словно хозяин дома, взмахом руки пригласил алькальда сесть:
   – Поговорим о делах, лейтенант.
   Алькальд пододвинул стул и сел напротив. Взяв трубку в сверкающую разноцветными камнями руку, директор сделал какой-то непонятный жест.
   – Могу я говорить с вами вполне откровенно?
   Алькальд кивнул.
   – Я это понял сразу, как только вас увидел – вы еще тогда брились, – сказал директор. – Так вот: я разбираюсь в людях и понимаю, что для вас этот комендантский час…
   Алькальд разглядывал его, явно предвкушая развлечение.
   – …в то время как для меня, который уже понес большие расходы, устанавливая шапито, и должен кормить семнадцать человек и девять зверей, это просто катастрофа.
   – И что же из этого следует?
   – Я предлагаю, – сказал директор, – чтобы вы перенесли комендантский час на одиннадцать вечера, а выручку от вечернего представления мы с вами будем делить на двоих.
   Алькальд сидел не шевелясь и по-прежнему улыбался.
   – Очевидно, вам не трудно было найти в городке кого-то, кто сказал, что я мошенник.
   – Это законная сделка, – запротестовал директор цирка.
   Он не заметил мгновения, когда лицо у алькальда стало суровым.
   – Поговорим об этом в понедельник, – неопределенно пообещал алькальд.
   – К понедельнику я буду по уши в долгах, – сказал директор. – Мы очень бедны.
   Похлопывая директора по плечу, алькальд повел его к лестнице.
   – Расскажите кому-нибудь другому, – ответил он, – а я в ваших делах кое-что понимаю.
   И уже у самой лестницы, словно желая утешить директора, добавил:
   – Пришлите ко мне сегодня вечером Кассандру.
   Директор цирка попытался обернуться, но рука на плече подталкивала его вперед слишком настойчиво.
   – Разумеется, – сказал он. – Это не в счет.
   – Пришлите ее, – повторил алькальд, – а завтра мы поговорим.
 
   Кончиками пальцев сеньор Бенхамин толкнул дверь из проволочной сетки, но не вошел, а крикнул, подавляя раздражение:
   – Окна, Нора!
   Нора Хакоб, крупная, средних лет женщина с мужской стрижкой, лежала в полутемной гостиной, а напротив нее стоял электрический вентилятор. Она ждала сеньора Бенхамина к обеду. Услыхав его голос, Нора Хакоб с усилием поднялась и распахнула все четыре окна, выходившие на улицу. В гостиную хлынул зной. Комната была облицована кафельными плитками с одним и тем же стилизованным многоугольным павлином, повторявшимся бесчисленное множество раз, и обставлена мебелью в чехлах с цветочками – бедность с претензией на роскошь.
   – Можно верить тому, что говорят люди? – спросила она.
   – Они много чего говорят.
   – Я о вдове Монтьель, – объяснила Нора Хакоб. – Говорят, что она сошла с ума.
   – По-моему, она сошла с ума давным-давно, – сказал сеньор Бенхамин. И с каким-то разочарованием в голосе добавил: – Да, это правда – сегодня утром она пыталась броситься с балкона.
   На обоих концах стола, который был весь виден с улицы, стояло по прибору.
   – Наказанье господне, – сказала Нора Хакоб и хлопнула в ладоши, чтобы подавали обед. Вентилятор она принесла с собой в столовую.
   – У нее в доме с утра полно людей, – продолжал сеньор Бенхамин.
   – Удобный случай посмотреть, как там, внутри, – отозвалась Нора Хакоб.
   Чернокожая девочка с россыпью красных бантиков в волосах подала дымящийся суп. Столовую наполнил запах вареной курицы, и духота стала невыносимой. Сеньор Бенхамин заправил за воротник салфетку, сказал: «Приятного аппетита» – и попытался поднести горячую ложку ко рту.
   – Не дури, подуй, – нетерпеливо сказала она. – И пиджак сними. С твоей боязнью закрытых окон мы помрем от жары.
   – Нет уж, пусть остаются открытыми – тогда каждое мое движение будет видно с улицы, и мы не дадим пищи слухам.
   В ослепительной улыбке, словно с рекламы искусственных зубов, она показала сургучного цвета десны.
   – Не будь смешным! По мне, так пусть болтают что хотят.
   Продолжая говорить, Нора Хакоб принялась наконец за суп.
   – Вот если бы болтали про Монику, тогда бы я беспокоилась, – закончила она, имея в виду свою пятнадцатилетнюю дочь, ни разу, с тех пор как она уехала в пансион, не приезжавшую домой на каникулы. – А обо мне не могут сказать больше того, что и так уже все знают.
   Сеньор Бенхамин не обратил к ней на этот раз обычного своего неодобрительного взгляда. Разделенные двумя метрами стола – самым коротким расстоянием, какое он себе позволял, особенно на глазах у людей – они молча продолжали есть суп. Двадцать лет назад, когда она еще училась в пансионе, он писал ей длинные и соответствующие всем требованиям приличий письма, на которые она ему отвечала страстными записками. Как-то на каникулах, во время прогулки по полям, Нестор Хакоб, совершенно пьяный, подтащил ее за волосы к изгороди и категорически заявил: «Если ты не выйдешь за меня замуж, я тебя пристрелю». К концу каникул они обвенчались, а десятью годами позднее разошлись.
   Так или иначе, – сказал сеньор Бенхамин, – не следует будоражить закрытыми дверьми людское воображение.
   После кофе он встал.
   – Я пошел, а то Мина, наверно, беспокоится.
   И уже в дверях, надевая шляпу, воскликнул:
   – Не дом, а печка!
   – Я же говорила тебе, – отозвалась Нора Хакоб.
   Она проводила его взглядом до последнего окна, где он, словно благословляя ее, поднял в знак прощания руку. Тогда она отнесла вентилятор в спальню, закрыла дверь и разделась догола. Потом, как она делала каждый день после обеда, прошла в ванную комнату тут же за стенкой и, погруженная в свои мысли, села на унитаз.
   Четыре раза в день видела она, как Нестор Хакоб проходит мимо ее дома. Все знали, что он живет с другой женщиной, что та родила ему четырех детей и что его считают безупречным отцом. Несколько раз за последние годы он проходил перед окнами ее дома с детьми, но ни разу с той женщиной. Она видела, как он худеет, становится бледным и старым и превращается в незнакомца, и теперь ей казалось невероятным, что когда-то она была с ним близка. Временами, коротая в одиночестве после обеденные часы, Нора снова начинала с невыносимой остротой желать его – не такого, каким он проходил теперь мимо ее окон, а такого, каким он был перед рождением Моники, когда его быстрая и скучная любовь стала для нее переносимой.
 
   Судья Аркадио спал до самого полудня и узнал о приказе только в суде. Секретарь, однако, не находил себе места уже с восьми утра, когда алькальд велел ему подготовить текст приказа.
   – Во всяком случае, – задумчиво сказал судья Аркадио, узнав подробности, – сформулировано слишком резко. Никакой необходимости в этом не было.
   – Текст такой же, как всегда – обычный.
   – Верно, – признал судья, – но времена изменились, и соответственно должны измениться формулировки. Люди, наверно, перепугались.
   Однако, как он убедился позже в бильярдной за игрой в карты, господствовал не страх, скорее преобладало чувство торжества оттого, что подтвердилась тайная мысль всех: времена не изменились.
   Выходя из бильярдной, судья Аркадио не сумел избежать встречи с алькальдом.
   – Те, кто пишет листки, ничего не добились, – сказал судья. – Все равно люди довольны жизнью.
   Алькальд взял его за локоть.
   – Ничего против людей и не делается, – сказал он. – Обычная мера в таких случаях.
   Эти разговоры на ходу приводили судью Аркадио в отчаянье. Алькальд шагал быстро, словно шел куда-то по срочному делу, и, только поколесив по городку, вспоминал, что спешить ему некуда.
   – Надолго это не затянется, – продолжал он. – Не позднее воскресенья писатель будет у нас за решеткой. Не знаю почему, но мне кажется, что это женщина.
   Судья Аркадио был другого мнения. Несмотря на пренебрежение, с каким он выслушивал информацию своего секретаря, судья пришел к заключению общего порядка: листки не может писать один человек. Непохоже было, чтобы их вывешивали по какому-то продуманному плану. А некоторые из наклеенных в последние дни представляли собой новую разновидность – рисунки.
   – Возможно, что это не один мужчина и не одна женщина, – закончил судья Аркадио. – Возможно, это разные мужчины и разные женщины, и они действуют независимо друг от друга.
   – Не усложняйте мне все, судья, – сказал алькальд. – Вы же знаете, что даже если приложили руку многие, виноват всегда один.
   – Да, лейтенант, так говорил Аристотель, – подтвердил судья и убежденно добавил: – Во всяком случае, эта мера кажется мне несколько непродуманной. Те, кто наклеивает листки, просто подождут, пока отменят комендантский час.
   – Не играет роли, – сказал алькальд. – Важно напомнить, что существует власть.
   В полицейском участке уже собирались резервисты. Маленький дворик с высокими бетонными стенами в разводах запекшейся крови, в щербинках от пуль помнил времена, когда в камерах не хватало места и заключенные лежали прямо под открытым небом. Сейчас по коридорам бродили в одних трусах невооруженные полицейские.
   – Ровира! – с порога крикнул алькальд. – Принеси ребятам выпить.
   Полицейский начал одеваться.
   – Рома? – спросил он.
   – Не будь идиотом, – отозвался алькальд, проходя в бронированный кабинет. – Чего-нибудь прохладительного.
   Резервисты курили, сидя под стенами дворика. Судья Аркадио перегнулся через перила второго этажа и поглядел на них.
   – Добровольцы?
   – Как же! – огрызнулся алькальд. – Пришлось из-под кроватей выволакивать, словно их тащили в участок за что-то.
   Судья не видел ни одного лица, которое было бы ему незнакомо.
   – Да, можно подумать, будто их мобилизовала оппозиция.
   Когда они открыли тяжелые стальные двери кабинета, оттуда потянуло холодом.
   – Значит, будут хорошо драться, – улыбнулся алькальд, включая свет в своей персональной цитадели.
   В углу стояла походная кровать, на стуле – графин со стаканом, а под кроватью – ночной горшок. К голым стенам были прислонены винтовки и автоматы. Свежий воздух поступал сюда только через две узкие и высокие бойницы, откуда просматривались набережная и две главные улицы. В противоположном конце комнаты стоял письменный стол, а рядом – сейф. Алькальд набрал комбинацию цифр.
   – Все это пустяки, – сказал он. – Я даже выдам им винтовки.
   Полицейский вошел в кабинет и остановился у них за спиной. Алькальд дал ему денег и сказал:
   – И еще возьми по две пачки сигарет на каждого.
   Когда они остались одни, алькальд опять повернулся к судье Аркадио:
   – Ну, что скажете?
   Судья ответил задумчиво:
   – Ненужный риск.
   – Люди рот разинут от удивления, – сказал алькальд. – А эти несчастные мальчишки, по-моему, не догадаются, что им делать с винтовками.
   – Возможно, какое-то время они будут растеряны, – допустил судья, – но продлится это недолго.
   Он попытался подавить ощущение пустоты в желудке.
   – Будьте осторожны, лейтенант, – словно размышляя вслух, сказал он. – Смотрите, чтобы не погубить все.
   Алькальд с таинственным видом потянул его за собой к двери.
   – Не трусьте, судья, – выдохнул он ему в ухо. – Патроны у них будут только холостые.
   Когда они спустились во двор, там уже горел свет. Под грязными электрическими лампочками, о которые бились ночные мотыльки, резервисты пили фруктовую воду. Прохаживаясь по дворику, где после дождя еще стояли лужи, алькальд отеческим тоном рассказал им, в чем этой ночью будет состоять их миссия. Они станут по двое на углах главных улиц и должны будут стрелять в каждого, будь то мужчина или женщина, кто не остановится после трех громких предупреждений. Он призвал их быть выдержанными и смелыми. После полуночи им принесут поесть. Алькальд выразил надежду, что, с божьей помощью, все пройдет благополучно, а городок оценит это доказательство доверия со стороны властей.
   Падре Анхель поднялся из-за стола, когда на башне как раз начало бить восемь. Он погасил в патио свет, запер дверь на засов и осенил требник крестным знамением:
   – Во имя отца и сына и святого духа.
   Вдалеке, в чьем-то патио, прокричала выпь.
   Подремывая в прохладе галереи, где она лежала возле птичьих клеток, которые все были покрыты темными тряпками, вдова Асис услыхала второй удар и, не открывая глаз, спросила:
   – Роберто дома?
   Прикорнувшая у двери служанка ответила, что он лег еще в семь.
   Незадолго до этого Нора Хакоб убавила звук приемника и наслаждалась теперь нежной музыкой, доносившейся, казалось, из какого-то чистого и уютного места. Чей-то голос, очень далекий и будто ненастоящий, выкрикнул какое-то имя, и тогда залаяли собаки.
   Зубной врач так и не дослушал последних известий, вспомнив, что Анхела в патио разгадывает под лампочкой кроссворд, он, даже не выглянув в окно, крикнул:
   – Запри дверь и иди в комнату!
   Его жена вздрогнула и проснулась.
   Роберто Асис, который и вправду лег в семь, поднялся посмотреть через приоткрытое окно на площадь, но увидал лишь темные миндальные деревья и погасшую через мгновение электрическую лампочку на балконе вдовы Монтьель. Его жена включила ночник и шепотом велела мужу ложиться. Отзвучал пятый удар, но еще слышался некоторое время лай какой-то одинокой собаки. В душной каморке, заставленной пустыми жестянками и пыльными пузырьками, храпел дон Лало Москоте. Очки у него были сдвинуты на лоб, а на животе лежала раскрытая газета. Его жена с парализованными ногами, дрожавшая при одном воспоминании о других таких же ночах, отгоняла тряпкой москитов, считая про себя удары часов. Еще некоторое время издалека доносились крики, лай собак и шум какой-то беготни, а потом все затихло.
   – Не забудь положить кордиамин, – сказал доктор Хиральдо жене, укладывавшей в его чемоданчик, перед тем как лечь спать, самые необходимые медикаменты. В эту минуту они думали о вдове Монтьель, которая теперь спала от люминала как мертвая.
   Только дон Сабас после долгого разговора с сеньором Кармайклом забыл о времени. Он еще отвешивал у себя в конторе завтрак на следующий день, когда прозвучал седьмой удар и из спальни вышла, растрепанная, его жена.
   Казалось, что вода в реке стоит неподвижно.
   – В такую ночь… – пробормотал кто-то в темноте в то самое мгновение, когда прозвучал восьмой удар, гулкий, невозвратимый, и что-то начавшее мигать за пятнадцать секунд до этого погасло совсем.
   Доктор Хиральдо закрыл книгу и подождал, пока совсем отзвучит сигнал трубы, возвещавший начало комендантского часа. Жена поставила чемоданчик на ночной столик, легла лицом к стене и погасила свою лампу. Врач раскрыл книгу снова, но читать не стал. Дыхание обоих было спокойно, будто они остались одни в городке, так сжатом мертвой тишиной, что он, казалось, целиком вместился теперь в их спальню.
   – О чем ты думаешь?
   – Ни о чем, – ответил врач.
   Только в одиннадцать смог он сосредоточиться и снова вернуться к той странице, на которой остановился, когда начало бить восемь. Он загнул угол листа и положил книгу на ночной столик. Жена спала. Прежде бывало, что они не спали до рассвета, пытаясь определить, где и почему стреляют. Несколько раз им довелось услышать топот сапог и звяканье оружия у самого своего дома, и оба, сидя на постели, ждали: вот-вот на дверь обрушится град свинца. Много ночей, уже научившись различать бесконечное количество оттенков страха, они провели без сна, положив голову на подушку, набитую листовками. Однажды на рассвете они услышали перед дверью приемной тихие приготовления вроде тех, какие обычно предшествуют серенаде, а потом усталый голос алькальда: «Сюда не надо, этот ни во что не лезет».
   Доктор Хиральдо погасил лампу и попытался заснуть.
 
   Дождь начался после полуночи. Парикмахер и другой резервист, поставленные на углу набережной, покинули свой пост и укрылись под навесом лавки сеньора Бенхамина. Закурив сигарету, парикмахер оглядел при свете спички свою винтовку. Она была совсем новенькая.
   – «Made in USA», – прочитал он.
   Второй резервист потратил несколько спичек, пытаясь найти марку своего карабина, но это ему так и не удалось. С навеса упала на приклад карабина и разлетелась брызгами большая капля.
   – Что за идиотизм, – пробурчал он, стирая ее рукавом плаща. – Торчим здесь с винтовками, мокнем под дождем.
   В спящем городке не слышно было ничего, кроме ударов капель по крышам.
   – Нас девять, – сказал парикмахер. – Их семеро, считая алькальда, но трое сидят в участке.
   – Я как раз об этом думал.
   Их вырвал из темноты фонарик алькальда; стало видно, как они, присев на корточки у стены, пытаются уберечь оружие от капель дождя, дробинками рассыпающихся по их ботинкам. Они узнали его, когда он погасил фонарик и стал около них под навес. На нем был армейский плащ, а на груди у него висел автомат. С ним был полицейский. Поглядев на часы, которые носил на правой руке, алькальд приказал ему:
   – Иди в участок и узнай, что там слышно насчет еды.
   С такой же легкостью он отдал бы приказ стрелять.
   Полицейский исчез за стеной дождя. Алькальд присел рядом с ними.
   – Какие новости? – спросил он.
   – Никаких, – ответил парикмахер.
   Другой, прежде чем закурить, предложил сигарету алькальду. Тот отказался.
   – И надолго вы нас запрягли, лейтенант?
   – Не знаю, – сказал алькальд. – Сегодня до конца комендантского часа, а утром будет видно.
   – До пяти! – воскликнул парикмахер.
   – Это надо же! – простонал другой. – Я на ногах с четырех утра.
   Сквозь бормотанье дождя до них донесся злобный лай – где-то опять подрались собаки. Алькальд ждал, пока шум уляжется, и наконец собаки умолкли; только одна продолжала лаять по-прежнему. Алькальд с мрачным видом повернулся к резервисту.