Это связано и с вопросом о смерти.
На войне умирают за чужую идею прежде всего.
С какой же стати было мне подставлять свой живот (только не грудь) за какую-то идею, которую кто-то усвоил больше, чем я?
Это значит, что кто-то «нагибает православных», как выражается тот же оренбургский казак, у которого я заимствовал выражение о петушиной тросточке. Умереть под трамваем или отравиться мороженым – почетное дело для лиц, не исповедующих никаких идей.
Я пишу это к тому, что сейчас я, незаметно для самого себя, сделался «идейным» человеком.
Я не могу выносить того порабощения, которое наложил на меня Юнг. Он, кажется, понял меня, разговорчики о Новом Ареане и Гавиальстве, догадавшись, что все это только средство для привлечения интереса к моей особе, которое я пустил в ход, когда мне было нужно.
Я, Антон Збук, хочу теперь славы.
Хочу быть расстрелянным с незавязанными глазами, у столба под бой барабанов!
Хочу, чтобы обо мне говорили, чтобы мое имя произносилось со слезами или гневом.
Я пишу приказы, от которых должно содрогаться человечество, но меня никто не знает.
Я думаю, что теперь кое-что из моих положений становится ясным и понятным всем.
Недавно я писал приказ об объявлений вне закона нескольких человек сразу, причем объявлял за голову одного награду.
Тут меня вдруг охватило исступление, и я проделал одну штучку.
Видите, барон Юнг, эту кляксу на бумаге? Я нарочно посадил ее, потом размазал и оттискал на ней свой большой палец. Печать Антона Збука! О, я сделаю еще не то, а потом поставлю на этом свою пробу, надпись, в духе скульпторов:
«Antonius Sbuc Fecit».
Только дадут ли мне это сделать?
Барон не подписал еще бумаг об объявлении вне закона.
Тогда я подумал так: «Раз я могу казнить людей, я имею, следовательно, и полную возможность спасать их…»
И я спокойно спрятал бумаги в свою бутылку, сделал испуганное лицо и заявил барону, что их унесло ветром через открытое окно.
– Написать новые? – спросил я Юнга, протягивая пальцы к перу.
– Успеется, – нехотя ответил он. – Давайте лучше напишем письмо Чжану. Он, кажется, согласен воевать с большевиками вместе со мной. Ему в Китае у себя переели шею южные революционеры… Пишите что-нибудь в этом духе: «еще раз имею смелость повторить, что я предлагаю свое подчинение высокому и почитаемому Чжан-Цзо-Лину». Он даже готов отдать Чжану какие-то свои запасы и интендантство в Хайларе!
Потом мы сообща написали письмо губернатору одной из провинций Западного Китая.
Вот где мне удалось употребить большую долю собственного цинизма, к которому свою часть не замедлил добавить и Юнг.
…«Я, к сожалению, кажется, остался сейчас без хозяина. Атаман понемногу начинает отказываться от моих услуг, но у меня еще есть люди, деньги и оружие. Я уже выслал новые части для борьбы с красными. Вашему Превосходительству известна моя ненависть к революционерам, где бы они ни были, и поэтому понятна моя готовность помогать работе по восстановлению монархии, под общим руководством вождя, генерала Чжан-Цзо-Лина.
Сейчас думать о восстановлении царей Европы из-за испорченности европейской науки и вследствие испорченности ее народов, обезумевших от идей социализма, невозможно. Пока возможно только начать восстановление Серединного царства и народов, соприкасающихся с ним, – до Каспийского моря, и тогда только начать восстановление Российской монархии, если народ к тому времени образумится, а если нет – то и его покорить. Лично мне ничего не надо, я рад умереть за восстановление монархии, хотя бы не своего государства, а другого…»
ПОЛЫННАЯ ГОРЕЧЬ ИСТОРИИ
«Голова изменника лежала на сложенном вдвое цветном мешке в углу высокой комнаты, струившей лазурную прохладу свежей побелки. У головы было лишь одно ухо, прилипшее к желтой щеке, распоротой клинком. Пухлая щель в щеке позволяла видеть прикушенный черный язык и ровный ряд зубов. Радостный ужас заставил человека, склонившегося над головой врага, закрыть глаза и отойти к окну… Длинная муха внезапно ударилась о стол, поползла, расправляя дымные крылья, и, наконец, скрылась в вывернутой ноздре казненного».
Эта сцена – из 1920 года, но она могла быть точно такой же и во времена Батыя, и в пору пугачевского бунта. Вчитаемся в другие страницы, где изображена кровавая бойня: за исключением незначащих штрихов, перед нами – и Афганистан 80-х, и Ближний Восток наших дней. И – наше Закавказье, Карабах, Осетия… Вспомним, что говорит Юнгу его добровольный летописец Збук:
«Барон, скучно брать и разрушать города. Тоска… Одно и то же везде, нет триумфальных арок, в каждом городе вы увидите сначала кладбище, потом бойни, тюрьмы, больницы… Труп у забора, лужа крови… Орудийный выстрел, со стены дома сыплется штукатурка, лопаются стекла, ребенок роняет куклу, дым рвется из окон, солдаты, пригнувшись, бегут по мостовой, их сапоги вымазаны кровью, в крови щеки, и их нельзя вытереть даже рукавом, потому что и он забрызган кровью…»
Да, именно такова та реальность, которой оборачиваются «священные идеи», движущие теми, кто жаждет по своей воле «переустроить мир», для кого бытие целых народов – нечто вроде куска материи, которую можно пластать и кроить. И Юнг подтверждает это собственным откровением:
«… Я думаю, что история – это костер, который всегда тлеет, и лишь иногда пламя его поднимается до неба. Нужно прийти и разворошить этот костер. Аттила, Бисмарк, Наполеон… может быть, а и, наверное, быть может – Я! Разворошу или нет? Уже, уже разворошил, поймите вы это».
Даже Юнг – человек безумной смелости: не за жизнь, не за зеленое существование свое он боится, его страшит, что без его «Я» не будет «разворошен костер истории». Люди будут просто жить, любить, растить детей, сеять хлеб, строить дома, писать книги и петь песни – и им дела не будет ни до Юнга, ни до других носителей «великого Я», мечтающих кроить судьбы миллионов по своей прихоти, ради «высших принципов». А потому и окружают Юнга железной стенай его телохранители – «люди, умеющие убивать и отличавшие кровь от кумыса только по цвету…. Он, не пугавшийся смерти, искавший ее в боях, боялся стен своего жилища».
… Но пора бы здесь нам вспомнить, что в те самые месяцы, когда происходит действие «Рыжего Будды», по России в своем личном бронепоезде под красным флагом буквально летал от одного фронта к другому, от одной дивизии к другой, зажигательными речами поднимая дух бойцов и сотнями расстреливая тех, чей дух не поднимался (в том числе и мирных жителей), один из главных лидеров другого стана в гражданской войне, – однако он, тоже окруженный сотнями телохранителей, свою программу переустройства мира сводил к призыву, который вполне естественно мог бы звучать в устах и в приказах Юнга: «Железной рукой загоним человечество в счастье!» Звали этого весьма интеллигентного вида человека – Лев Давидович Бронштейн, но миру он стал известен под псевдонимом – Троцкий…
Раз уж здесь прозвучало имя одного из реальных деятелей на военно-политической сцене той поры, то, думается, настало время раскрыть «псевдонимы», которые дал Сергей Марков главным действующим лицам своего романа. Полагаю, многие из читателей, даже если они не заглянули в аннотацию, смогли «вычислить» – кто такой Юнг: ведь своими именами названы и Колчак, и атаман Семенов, а ведь рядом с последним, подчиняясь ему, воевал, вел «с бору по сосенке» собранные белые части лишь один из известных, крупных военачальников контрреволюционного движения в Восточной Сибири. Им был…
… Роман Федорович Унгерн фон Штернберг. Барон Унгерн. Остзейский дворянин, потомок древнего немецкого рода рыцарей (впрочем все фамильные сведения о нем, изложенные в романе «летописцем» Юнга Збуком и другими героями – совершенно достоверны, документально точны). Российский офицер, дослужившийся до чина генерал-лейтенанта, – впрочем, это звание он получил уже в рядах белого движения, революцию же встретил полковником. И – правоверным буддистом. Да, христианин-протестант стал убежденным приверженцем древней религии, предполагающей не просто «жизнь души после смерти тела», но словно бы вечный золотой сон, овеваемый сладко-пряными ароматами храмов, пагод, кумирен; и это тысячелетнее тягучее забытье, столь созвучное глубине просторов Азии и величию ее седых вершин в Гималаях, может прерываться, если человек становится одним из многочисленных «бодисатв», новым живым воплощением вечно спящего Гаутамы-Будды… Как произошел сей переход российского немца и царского офицера в буддизм? трудно нам сегодня понять; быть может, в будущем исследователю предреволюционных лет, который проникнет в пока еще «закрытые» архивы, удастся это сделать. А, может быть, это произошло с Унгерном так же, как с героем одного из ранних рассказов С. Маркова «Подсолнухи в Париже», ханским сыном Алихановым, мусульманином, что тоже учился в петербургском кадетском корпусе, – он «…сам не мог объяснить, почему он так крепко уверовал в новое пестрое и спокойное учение». Неисповедимы пути духовной жизни, да и, попросту говоря, чего только не бывает на свете (и, к слову сказать, когда читаешь и прозу, и стихи Сергея Маркова, это понимаешь с особенной ясностью: сама жизнь, горчайшая и сладчайшая одновременно, во всем ее великом многообразии предстает на страницах его книг…)Одно можно предположить с уверенностью: потомок крестоносцев, мечтавших некогда покорить мир, человек, несший в себе эту мечту, барон Унгерн все-таки не случайно обратился в буддизм. Не вдаваясь в богословские тонкости и подробности, необходимо отметить, то философская (да и обрядовая) сторона этого вероучения действительно может в определенных условиях дать личности гораздо большее душевное спокойствие и духовную раскрепощенность, дать гораздо большее оправдание всей жизнедеятельности человека, чем это делают другие религии. Даже очень воинственные по сути своего культа. Например, в буддизме, по существу, совершенно отсутствует понятие, изначально обязательное в большинстве евразийских религий: понятие греха. Европеец, становясь буддистом, можно сказать, душой попадает в совершенно иной космос, в «ином измерении» живет, и общепринятые в окружающем его мире и обществе законы над ним уже не властны… Так что в какой-то мере (конечно, лишь в какой-то) можно понять причины, внутренне облегчившие обращение Унгерна-Юнга в это вероисповедание: его душа, исполненная непомерной гордыни и отчаянного честолюбия, желания утвердить свое «Я» любой ценой, по-своему стала свободной, вырвалась из полного условностей, тесного и строгого христианско-европейского мира в величавое безбрежье непробужденных (особенно в то время) восточных просторов, на которых – по мнению барона – обитают во сне тысячелетий «неиспорченные» народы и племена… Они-то и станут ему опорой, – так мечтал потомок крестоносцев.
Ведь не случайно он уже буддистом впервые является в монгольские пределы еще в 1911 году, когда в Европе все было еще спокойно: потомки чингисхановых племен восстали против китайского владычества. Вообще-то монгольский мятеж 1911 года (называемый в учебниках «первой монгольской революцией») был довольно редким в истории явлением, – отчаяние простых монголов сомкнулось с недовольством монгольской феодальной знати и было благословлено священниками-ламами, безраздельно владевшими духовной жизнью страны. Барон понимал: в Российской империи ему, хоть он и дворянин и офицер, к «державным» вершинам не пробиться. В мирное время всюду требуются труженики, созидатели, а не авантюристы, одержимые непомерными амбициями, – так было тогда и у нас. И он решил «отдать шпагу» ламам и степным князьям – решил всерьез, уже как истовый буддист, готовый стать «восточным Цезарем». Но тогда в Монголии обошлись без него… Когда же Сибирь стала сотрясаться в сшибках красных войск с колчаковскими легионами, в Центральной Азии вновь возник тугой узел истории, в котором сплелись и революционный порыв монгольских повстанцев, и милитаристские планы самураев, и монархические устремления маньчжурской правящей верхушки, и множество иных военно-политических нитей и линий, идущих и с Востока, и с Запада. На гребне этой бури и решил взмыть к вершинам славы Унгерн…
Здесь надо заметить, что в своем романе Сергей Марков, разумеется, допустил и некоторую, необходимую для его замысла, долю художественного вымысла, включавшую в себя и «смещения во времени», хотя и весьма небольшие. В 1920/21 году, когда происходит действие романа, реальный Унгерн уже не подчинялся атаману Семенову: два тигра в одной клетке не ужились, «семеновцем» он был двумя годами раньше, в войсках Колчана. (И действительно проникся к адмиралу ненавистью, считая, что его диктатура потерпела поражение прежде всего из-за «интеллигентности» бывшего полярного мореплавателя. И немалая доля истины в этом ость: открывшиеся ныне документы и мемуары о Колчане свидетельствуют, что адмирал обладал многими достойными человеческими качествами). А в двадцатом барон-буддист был уже, можно сказать, диктатором Монголии. Своего он отчасти добился: религиозно-феодальная верхушка этой страны признала его «перевоплощением Будды», – без мифа в таких обстоятельствах не обойтись…
Планы у потомка крестоносцев были действительно чингисхановские. Те документы, те приказы, подписанные Юнгом, что вы прочитали в «Рыжем Будде» – не вымысел писателя, они были продиктованы Унгерном. Он и впрямь жаждал установить «восточную монархию» под святейшим покровительством «живого Будды» (то есть своего Я) и в Монголии, и в Маньчжурии, и в Тибете, и в Туве, короче – от Тихого океана до Каспия. Для начала в 1921 году его орды головорезов вторглись на территорию революционной России. Кончилось все это очень быстро… Грандиозные фантазии прибалтийского немца, даже и вдохновленные восточным вероучением, разбились, во-первых, в столкновении с восточными же, японскими и прочими закулисными играми политиков и военных: новоявленный Чингисхан не получил достаточной поддержки и был разгромлен красными частями. А во-вторых – и это, думается, главное: само население восточного края России, и русские, и буряты, и другие народы, не пожелали поддержать поход барона. Для них он был всего лишь главарем еще одной орды, несшей разорения и страдания, – а от них к тому времени смертельно устали россияне. Они восприняли Унгерна как чужеземного наемника, а с такими народ нашей страны никогда не ладил, какими бы «идеалами» они ни воодушевлялись; они всегда встречали ожесточенное сопротивление россиян, даже если народ и не был в восторге от существующей в стране власти.
Осенью 1921 года в Новониколаевске (будущем Новосибирске) состоялся судебный процесс над захваченным в плен Унгерном. Поприговору Сибирского ревтрибунала он был расстрелян. Так погиб этот человек, незаурядный, сильный, бесстрашный, страшный в своем презрении к людям, доходящем до безумия. Между прочим, погиб всего лишь в 35 лет… На процессе в качестве документов обвинения зачитывались и военные приказы Унгерна, в одном из которых, как вы помните, говорится, что монархия «это – соединение божества с человеческой властью», и откровения из его дневниковых записей, где содержатся те же мысли, которые высказывал в споре со своим главным идейным противником Тихоном Турсуковым герой «Рыжего Будды», например, вот эти: «Это неправильная философия, что великие люди обязаны одно добро делать. Кто разрушать все хочет, тому до чайников дела нет».
Но сегодня историческая справедливость требует сказать и другое: ведь вожди и идейные вдохновители тех, кто судил Унгерна, тоже основывали свою теорию и практику управления государством на «соединении божества с человеческой властью» – позже это и получило ставшее одиозным у нас определение, «культ личности». В их партийном гимне и в каждой второй песне тоже звучала идея разрушения. И она самым действенным образом воплощалась в явь. Так, одним из судей на процессе над белым бароном был известный в те годы большевистский идеолог Емельян Ярославский (Моисей Губельман). В 20-е годы он руководит «Союзом безбожников» – и под его «мудрым руководством» на российских просторах и в городах были разрушены тысячи древних и прекрасных храмов, оплотов духовной народной жизни, жемчужин отечественного зодчества. Так что поневоле вспоминается старая истина: в гражданских войнах победителей не бывает…
… Но кто же был этот «монгольский россиянин», с которым Юнг – Унгерн в романе ведет то прямой, то заочный спор? Кого вывел автор под именем Тихона Турсукова, реальная ли это личность? Вполне реальная.
Алексей Васильевич Бурдуков (1880–1938) – так звали человека, не только ставшего прототипом для второго героя «Рыжего Будды», но в немалой мере давшего молодому сибирскому писателю и журналисту импульс для создания романа. К 1928 году сотрудник «Сибирских огней» Сергей Марков уже немало знал о личности Унгерна, видел тех, кто дрался против него – и вместе с ним, слышал их рассказы; читал в новосибирском архиве и материалы судебного процесса. Но в том же году, когда он уже стал набрасывать роман, на страницах его «родного» журнала появился очерк «Сибирь и Монголия», где подробно рассказывалось о торговых связях русских и монголов до и после 1917 года, о судьбах многих россиян, что оказались в кровавом водовороте унгерновщины. Автором очерка был А. В. Бурдуков, немало сказавший в своем повествовании и о себе. Это повествование оказало самое сильное впечатление на молодого писателя, и – судя по всему (очень многое из того, что относится к ранней поре жизни С. Маркова, надо пока зачислять в разряд предположений и догадок), он знакомится с его автором еще в Сибири, быть может – заочно. А в 1929 году, оказавшись в городе на Неве (точней, сбежав туда от преследований троцкистов, обладавших чекистскими полномочиями и взявших верх в новосибирской литературной жизни), Марков не раз встречался с А. В. Бурдуковым, тоже жившим тогда в Питере, и, видимо, «выжал» с присущим ему журналистским напором из «монгольского россиянина» очень немало сведений, необходимых ему для «Рыжего Будды». Но в образ Тихона Турсукова вошло лишь самое существенное из того, что знал Марков о своем знакомце, да к тому же сей образ – обобщение, иным он и не мог стать.
Ибо прототип второго главного героя в «Рыжем Будде» был, конечно, личностью интереснейшей, крупной, загадочной и светоносной, но он был одним из большого множества тех российских уроженцев, что отдавали свои судьбы, силы, умы и руки осуществлению содружества их родины и – народа с дальними странами и континентами. Он был из породы тех первопроходцев, что шли к берегам Аляски и основывали там в XVIII веке «Русскую Америку». Мечтатели – и донельзя практические, земные люди; умельцы плуга, плотницкого топора, знатоки книжности – и воины, мастера клинка и пули, – таковы были эти люди. Самое точное определение для них – «творцы отваги и суровой сказки», это строка стихотворения Сергея Маркова: именно таким людям посвящены большинство его прозаических, поэтических и научно-исследовательских произведений.
Вот и Алексей Бурдуков, – Тихон Турсуков из «Рыжего Будды» – был из породы таких людей. И в нем тоже сочеталось немало, казалось бы, несовместимых свойств: прекраснодушие русского любителя культуры и книжности – и до цинизма трезвый взгляд на вещи, свойственный торговым людям всех времен и народов вообще, вдобавок укорененный жизнью в краю, где на путях торговых караванов зевать нельзя – то обманут, то нож в бок всадят… Но этот человек отнюдь не был холодным и расчетливым коммерсантом, жаждущим денег любой ценой. Конечно, мир ему казался порой огромным «Акционерным обществом» – не зря же он долгие годы был начальником Российской торговой фактории в Урге (нынешнем Улан-Баторе), конечно, возрыдав при виде отрубленной головы своего монгольского друга, предводителя повстанцев, над воротами города, он тут же мог отдать распоряжение о коммерческой сделке… Но и в этом – не весь герой марковского романа. Недаром же в юности он был ярым поклонником философии Л.Н. Толстого; жизнь среди постоянных опасностей в окружении людей торговли и винтовки показала ему, что «непротивленцем» в этом мире не проживешь, – но вот любви к людям, душевности, сострадания – этого его жизнь не лишила. Он (и здесь, надо сказать, Сергей Марков вложил в своего русского героя Турсукова едва ли не основное качество своей натуры) умел, как мало кто, понимать. Кстати, вот настоящий корень иностранного слова «интеллект» – понимание… Россиянин умел понимать душу и характеры самых разных людей, далеких и даже враждебных ему, но – главное – он умел проникать в бытие, быт, духовность, национальную натуру тех иноязычных народов, среди которых ему довелось прожить многие годы.
Вот в чем пропасть (и не единственная) меж ним и меж Юнгом – Унгерном. Последний – хоть и буддист, хоть и рвется быть властителем Востока – но, по существу, не знает Азии. Он остается в мире своих воинственных фантазий: реальная, настоящая жизнь монголов и других азиатских народов ему не знакома (да он и не хочет ее знать, ведь для него все это – «хворост», «материя». И в этом белый барон тоже печально совпадает с революционным вождем, летавшим по стране на бронепоезде, и с его единомышленниками…) Впрочем, и русских он презирает не в меньшей мере. И восточная «спокойная и пестрая» религия остзейскому рыцарю нужна лишь постольку, поскольку она освобождает его от многих моральных законов и этических обязанностей. Он узнал лишь некоторые догматы буддизма, пригодные ему – но не глубочайшую и сложнейшую духовность этого вероучения, выросшего из самой почвы Азии.
А русский купец, бывший толстовец, человек мечты и практики – знал именно почву бытия азиатских народов. Ибо он с добром к ним пришел. И в буквальном, старинном смысле «с товаром», с добром материальным и с добром души, с древней и доброй культурой России. Вспомним: предводитель восставших монголов благодарит «русского брата» (а в те поры это был не официозно-газетный штамп, так звали восточные люди лишь самых верных друзей) за то, что тот дал его соплеменникам плуги и удобную обувь. Турсуков, «гоняя купеческие гурты по пустыням Монголии, а также Западного Китая», познал и языки восточных племен, и обычаи их труда и быта, и все то, что является в истинном смысле этого слова культурой (от древнего латинского глагола «возделывать», «обрабатывать»), космосом восточной духовности. А. В. Бурдуков ощущал и понимал буддизм изнутри, Роман Унгерн фон Штернберг – снаружи, поверхностно, утилитарно. Вот почему и в романе «Рыжий Будда» Тихон Турсуков имеет право судить Юнга, осуждать его, ибо видел его несовместимость и с буддизмом, и с человечной жизнью вообще:
«… Нечего сказать, хороший буддист, подающий руку насилию. Великое заклинание буддистское говорит: «ом-мани-падмэ-хум», и значит это: «О, ты, сокровище, покоящееся на лотосе!» Разве может божество на лотосе запятнать себя кровью, и разве лотос растет средь кровавых луж?»
Спор, который ведут меж собою годами, Турсуков и Юнг в романе, спор, который вели меж собою А, Бурдуков и барон Унгерн – это спор созидателя с разрушителем. Вот главная пропасть меж двумя главными героями «Рыжего Будды».
Но и в этом – еще не весь был Бурдуков и не весь герой, созданный под пером Маркова. Вспомнив «вставную» главу (меж шестой и седьмой) романа, там, где в Питере автор ведет беседу со своим героем. Цитируются строки о Турсукове, – это не выдумка Маркова, но тоже цитата из реального документа, из «красной энциклопедии» тех лет, утверждавшей, что Турсуков «пришел… к утверждению идей бесподащной борьбы за диктатуру трудящихся всего мира». Оставив в стороне безаппеляционный тон этого утверждения, скажу, что с ним нельзя не согласиться в главном. А. В. Бурдуков был революционером в Монголии. Он не мог им не стать. Объяснений тому можно привести немало, но лучше всего напомнить несколько строк из размышлений Тихона Турсукова: «Князья… О, князей Тихон Турсуков знает хорошо! Он знает, что та первая народная революция 1912 года, великое избиение бамбуковых людей (китайских чиновников, правивших Монголией. – С. 3.), в конце концов, ничего не дала самому народу… И князья стали опаснее для народа, чем китайцы, – новые правители обложили аймаки разорительными налогами, делали долги, за которые приходилось расплачиваться пастухам и охотникам… В конце концов Китай и японские вельможи, видя продажность монгольских владык, решили прибрать страну снова к своим рукам».
На войне умирают за чужую идею прежде всего.
С какой же стати было мне подставлять свой живот (только не грудь) за какую-то идею, которую кто-то усвоил больше, чем я?
Это значит, что кто-то «нагибает православных», как выражается тот же оренбургский казак, у которого я заимствовал выражение о петушиной тросточке. Умереть под трамваем или отравиться мороженым – почетное дело для лиц, не исповедующих никаких идей.
Я пишу это к тому, что сейчас я, незаметно для самого себя, сделался «идейным» человеком.
Я не могу выносить того порабощения, которое наложил на меня Юнг. Он, кажется, понял меня, разговорчики о Новом Ареане и Гавиальстве, догадавшись, что все это только средство для привлечения интереса к моей особе, которое я пустил в ход, когда мне было нужно.
Я, Антон Збук, хочу теперь славы.
Хочу быть расстрелянным с незавязанными глазами, у столба под бой барабанов!
Хочу, чтобы обо мне говорили, чтобы мое имя произносилось со слезами или гневом.
Я пишу приказы, от которых должно содрогаться человечество, но меня никто не знает.
Я думаю, что теперь кое-что из моих положений становится ясным и понятным всем.
Недавно я писал приказ об объявлений вне закона нескольких человек сразу, причем объявлял за голову одного награду.
Тут меня вдруг охватило исступление, и я проделал одну штучку.
Видите, барон Юнг, эту кляксу на бумаге? Я нарочно посадил ее, потом размазал и оттискал на ней свой большой палец. Печать Антона Збука! О, я сделаю еще не то, а потом поставлю на этом свою пробу, надпись, в духе скульпторов:
«Antonius Sbuc Fecit».
Только дадут ли мне это сделать?
Барон не подписал еще бумаг об объявлении вне закона.
Тогда я подумал так: «Раз я могу казнить людей, я имею, следовательно, и полную возможность спасать их…»
И я спокойно спрятал бумаги в свою бутылку, сделал испуганное лицо и заявил барону, что их унесло ветром через открытое окно.
– Написать новые? – спросил я Юнга, протягивая пальцы к перу.
– Успеется, – нехотя ответил он. – Давайте лучше напишем письмо Чжану. Он, кажется, согласен воевать с большевиками вместе со мной. Ему в Китае у себя переели шею южные революционеры… Пишите что-нибудь в этом духе: «еще раз имею смелость повторить, что я предлагаю свое подчинение высокому и почитаемому Чжан-Цзо-Лину». Он даже готов отдать Чжану какие-то свои запасы и интендантство в Хайларе!
Потом мы сообща написали письмо губернатору одной из провинций Западного Китая.
Вот где мне удалось употребить большую долю собственного цинизма, к которому свою часть не замедлил добавить и Юнг.
…«Я, к сожалению, кажется, остался сейчас без хозяина. Атаман понемногу начинает отказываться от моих услуг, но у меня еще есть люди, деньги и оружие. Я уже выслал новые части для борьбы с красными. Вашему Превосходительству известна моя ненависть к революционерам, где бы они ни были, и поэтому понятна моя готовность помогать работе по восстановлению монархии, под общим руководством вождя, генерала Чжан-Цзо-Лина.
Сейчас думать о восстановлении царей Европы из-за испорченности европейской науки и вследствие испорченности ее народов, обезумевших от идей социализма, невозможно. Пока возможно только начать восстановление Серединного царства и народов, соприкасающихся с ним, – до Каспийского моря, и тогда только начать восстановление Российской монархии, если народ к тому времени образумится, а если нет – то и его покорить. Лично мне ничего не надо, я рад умереть за восстановление монархии, хотя бы не своего государства, а другого…»
ПОЛЫННАЯ ГОРЕЧЬ ИСТОРИИ
Это – из «Стрелецкой песни» Сергея Маркова; поет молодой воин семнадцатого века, – но разве не такими же отчаянными думами были охвачены рядовые россияне, не по своей воле оказавшиеся в Даурии во время гражданской войны… И мы понимаем, что исторические события дальних веков свершались точно такими же, как мы, людьми, разве что в иных одеждах, но и любивших, и веривших, и страдавших точно так же, как их потомки в 1920 году и как мы сегодня, как любой из нас…
Скачут кони, по дороге,
Ищут всадники меня;
Знать, сошлют меня в остроги
В те даурские края.
Много меда, слез да крови —
Не испить за целый век!
В злом сраженье да в любови
Гибнет русский человек…
так некогда написал Сергей Марков в стихотворении «Стансы», размышляя над горестными судьбами российских людей созидания и мужества. Сходства действительно поражают… Вспомним несколько пассажей из прочитанного романа. Самое начало его, строки, ужасающие своей особой «эстетикой смерти»:
История не повторяется,
Но есть разительные сходства… —
«Голова изменника лежала на сложенном вдвое цветном мешке в углу высокой комнаты, струившей лазурную прохладу свежей побелки. У головы было лишь одно ухо, прилипшее к желтой щеке, распоротой клинком. Пухлая щель в щеке позволяла видеть прикушенный черный язык и ровный ряд зубов. Радостный ужас заставил человека, склонившегося над головой врага, закрыть глаза и отойти к окну… Длинная муха внезапно ударилась о стол, поползла, расправляя дымные крылья, и, наконец, скрылась в вывернутой ноздре казненного».
Эта сцена – из 1920 года, но она могла быть точно такой же и во времена Батыя, и в пору пугачевского бунта. Вчитаемся в другие страницы, где изображена кровавая бойня: за исключением незначащих штрихов, перед нами – и Афганистан 80-х, и Ближний Восток наших дней. И – наше Закавказье, Карабах, Осетия… Вспомним, что говорит Юнгу его добровольный летописец Збук:
«Барон, скучно брать и разрушать города. Тоска… Одно и то же везде, нет триумфальных арок, в каждом городе вы увидите сначала кладбище, потом бойни, тюрьмы, больницы… Труп у забора, лужа крови… Орудийный выстрел, со стены дома сыплется штукатурка, лопаются стекла, ребенок роняет куклу, дым рвется из окон, солдаты, пригнувшись, бегут по мостовой, их сапоги вымазаны кровью, в крови щеки, и их нельзя вытереть даже рукавом, потому что и он забрызган кровью…»
Да, именно такова та реальность, которой оборачиваются «священные идеи», движущие теми, кто жаждет по своей воле «переустроить мир», для кого бытие целых народов – нечто вроде куска материи, которую можно пластать и кроить. И Юнг подтверждает это собственным откровением:
«… Я думаю, что история – это костер, который всегда тлеет, и лишь иногда пламя его поднимается до неба. Нужно прийти и разворошить этот костер. Аттила, Бисмарк, Наполеон… может быть, а и, наверное, быть может – Я! Разворошу или нет? Уже, уже разворошил, поймите вы это».
Даже Юнг – человек безумной смелости: не за жизнь, не за зеленое существование свое он боится, его страшит, что без его «Я» не будет «разворошен костер истории». Люди будут просто жить, любить, растить детей, сеять хлеб, строить дома, писать книги и петь песни – и им дела не будет ни до Юнга, ни до других носителей «великого Я», мечтающих кроить судьбы миллионов по своей прихоти, ради «высших принципов». А потому и окружают Юнга железной стенай его телохранители – «люди, умеющие убивать и отличавшие кровь от кумыса только по цвету…. Он, не пугавшийся смерти, искавший ее в боях, боялся стен своего жилища».
… Но пора бы здесь нам вспомнить, что в те самые месяцы, когда происходит действие «Рыжего Будды», по России в своем личном бронепоезде под красным флагом буквально летал от одного фронта к другому, от одной дивизии к другой, зажигательными речами поднимая дух бойцов и сотнями расстреливая тех, чей дух не поднимался (в том числе и мирных жителей), один из главных лидеров другого стана в гражданской войне, – однако он, тоже окруженный сотнями телохранителей, свою программу переустройства мира сводил к призыву, который вполне естественно мог бы звучать в устах и в приказах Юнга: «Железной рукой загоним человечество в счастье!» Звали этого весьма интеллигентного вида человека – Лев Давидович Бронштейн, но миру он стал известен под псевдонимом – Троцкий…
Раз уж здесь прозвучало имя одного из реальных деятелей на военно-политической сцене той поры, то, думается, настало время раскрыть «псевдонимы», которые дал Сергей Марков главным действующим лицам своего романа. Полагаю, многие из читателей, даже если они не заглянули в аннотацию, смогли «вычислить» – кто такой Юнг: ведь своими именами названы и Колчак, и атаман Семенов, а ведь рядом с последним, подчиняясь ему, воевал, вел «с бору по сосенке» собранные белые части лишь один из известных, крупных военачальников контрреволюционного движения в Восточной Сибири. Им был…
… Роман Федорович Унгерн фон Штернберг. Барон Унгерн. Остзейский дворянин, потомок древнего немецкого рода рыцарей (впрочем все фамильные сведения о нем, изложенные в романе «летописцем» Юнга Збуком и другими героями – совершенно достоверны, документально точны). Российский офицер, дослужившийся до чина генерал-лейтенанта, – впрочем, это звание он получил уже в рядах белого движения, революцию же встретил полковником. И – правоверным буддистом. Да, христианин-протестант стал убежденным приверженцем древней религии, предполагающей не просто «жизнь души после смерти тела», но словно бы вечный золотой сон, овеваемый сладко-пряными ароматами храмов, пагод, кумирен; и это тысячелетнее тягучее забытье, столь созвучное глубине просторов Азии и величию ее седых вершин в Гималаях, может прерываться, если человек становится одним из многочисленных «бодисатв», новым живым воплощением вечно спящего Гаутамы-Будды… Как произошел сей переход российского немца и царского офицера в буддизм? трудно нам сегодня понять; быть может, в будущем исследователю предреволюционных лет, который проникнет в пока еще «закрытые» архивы, удастся это сделать. А, может быть, это произошло с Унгерном так же, как с героем одного из ранних рассказов С. Маркова «Подсолнухи в Париже», ханским сыном Алихановым, мусульманином, что тоже учился в петербургском кадетском корпусе, – он «…сам не мог объяснить, почему он так крепко уверовал в новое пестрое и спокойное учение». Неисповедимы пути духовной жизни, да и, попросту говоря, чего только не бывает на свете (и, к слову сказать, когда читаешь и прозу, и стихи Сергея Маркова, это понимаешь с особенной ясностью: сама жизнь, горчайшая и сладчайшая одновременно, во всем ее великом многообразии предстает на страницах его книг…)Одно можно предположить с уверенностью: потомок крестоносцев, мечтавших некогда покорить мир, человек, несший в себе эту мечту, барон Унгерн все-таки не случайно обратился в буддизм. Не вдаваясь в богословские тонкости и подробности, необходимо отметить, то философская (да и обрядовая) сторона этого вероучения действительно может в определенных условиях дать личности гораздо большее душевное спокойствие и духовную раскрепощенность, дать гораздо большее оправдание всей жизнедеятельности человека, чем это делают другие религии. Даже очень воинственные по сути своего культа. Например, в буддизме, по существу, совершенно отсутствует понятие, изначально обязательное в большинстве евразийских религий: понятие греха. Европеец, становясь буддистом, можно сказать, душой попадает в совершенно иной космос, в «ином измерении» живет, и общепринятые в окружающем его мире и обществе законы над ним уже не властны… Так что в какой-то мере (конечно, лишь в какой-то) можно понять причины, внутренне облегчившие обращение Унгерна-Юнга в это вероисповедание: его душа, исполненная непомерной гордыни и отчаянного честолюбия, желания утвердить свое «Я» любой ценой, по-своему стала свободной, вырвалась из полного условностей, тесного и строгого христианско-европейского мира в величавое безбрежье непробужденных (особенно в то время) восточных просторов, на которых – по мнению барона – обитают во сне тысячелетий «неиспорченные» народы и племена… Они-то и станут ему опорой, – так мечтал потомок крестоносцев.
Ведь не случайно он уже буддистом впервые является в монгольские пределы еще в 1911 году, когда в Европе все было еще спокойно: потомки чингисхановых племен восстали против китайского владычества. Вообще-то монгольский мятеж 1911 года (называемый в учебниках «первой монгольской революцией») был довольно редким в истории явлением, – отчаяние простых монголов сомкнулось с недовольством монгольской феодальной знати и было благословлено священниками-ламами, безраздельно владевшими духовной жизнью страны. Барон понимал: в Российской империи ему, хоть он и дворянин и офицер, к «державным» вершинам не пробиться. В мирное время всюду требуются труженики, созидатели, а не авантюристы, одержимые непомерными амбициями, – так было тогда и у нас. И он решил «отдать шпагу» ламам и степным князьям – решил всерьез, уже как истовый буддист, готовый стать «восточным Цезарем». Но тогда в Монголии обошлись без него… Когда же Сибирь стала сотрясаться в сшибках красных войск с колчаковскими легионами, в Центральной Азии вновь возник тугой узел истории, в котором сплелись и революционный порыв монгольских повстанцев, и милитаристские планы самураев, и монархические устремления маньчжурской правящей верхушки, и множество иных военно-политических нитей и линий, идущих и с Востока, и с Запада. На гребне этой бури и решил взмыть к вершинам славы Унгерн…
Здесь надо заметить, что в своем романе Сергей Марков, разумеется, допустил и некоторую, необходимую для его замысла, долю художественного вымысла, включавшую в себя и «смещения во времени», хотя и весьма небольшие. В 1920/21 году, когда происходит действие романа, реальный Унгерн уже не подчинялся атаману Семенову: два тигра в одной клетке не ужились, «семеновцем» он был двумя годами раньше, в войсках Колчана. (И действительно проникся к адмиралу ненавистью, считая, что его диктатура потерпела поражение прежде всего из-за «интеллигентности» бывшего полярного мореплавателя. И немалая доля истины в этом ость: открывшиеся ныне документы и мемуары о Колчане свидетельствуют, что адмирал обладал многими достойными человеческими качествами). А в двадцатом барон-буддист был уже, можно сказать, диктатором Монголии. Своего он отчасти добился: религиозно-феодальная верхушка этой страны признала его «перевоплощением Будды», – без мифа в таких обстоятельствах не обойтись…
Планы у потомка крестоносцев были действительно чингисхановские. Те документы, те приказы, подписанные Юнгом, что вы прочитали в «Рыжем Будде» – не вымысел писателя, они были продиктованы Унгерном. Он и впрямь жаждал установить «восточную монархию» под святейшим покровительством «живого Будды» (то есть своего Я) и в Монголии, и в Маньчжурии, и в Тибете, и в Туве, короче – от Тихого океана до Каспия. Для начала в 1921 году его орды головорезов вторглись на территорию революционной России. Кончилось все это очень быстро… Грандиозные фантазии прибалтийского немца, даже и вдохновленные восточным вероучением, разбились, во-первых, в столкновении с восточными же, японскими и прочими закулисными играми политиков и военных: новоявленный Чингисхан не получил достаточной поддержки и был разгромлен красными частями. А во-вторых – и это, думается, главное: само население восточного края России, и русские, и буряты, и другие народы, не пожелали поддержать поход барона. Для них он был всего лишь главарем еще одной орды, несшей разорения и страдания, – а от них к тому времени смертельно устали россияне. Они восприняли Унгерна как чужеземного наемника, а с такими народ нашей страны никогда не ладил, какими бы «идеалами» они ни воодушевлялись; они всегда встречали ожесточенное сопротивление россиян, даже если народ и не был в восторге от существующей в стране власти.
Осенью 1921 года в Новониколаевске (будущем Новосибирске) состоялся судебный процесс над захваченным в плен Унгерном. Поприговору Сибирского ревтрибунала он был расстрелян. Так погиб этот человек, незаурядный, сильный, бесстрашный, страшный в своем презрении к людям, доходящем до безумия. Между прочим, погиб всего лишь в 35 лет… На процессе в качестве документов обвинения зачитывались и военные приказы Унгерна, в одном из которых, как вы помните, говорится, что монархия «это – соединение божества с человеческой властью», и откровения из его дневниковых записей, где содержатся те же мысли, которые высказывал в споре со своим главным идейным противником Тихоном Турсуковым герой «Рыжего Будды», например, вот эти: «Это неправильная философия, что великие люди обязаны одно добро делать. Кто разрушать все хочет, тому до чайников дела нет».
Но сегодня историческая справедливость требует сказать и другое: ведь вожди и идейные вдохновители тех, кто судил Унгерна, тоже основывали свою теорию и практику управления государством на «соединении божества с человеческой властью» – позже это и получило ставшее одиозным у нас определение, «культ личности». В их партийном гимне и в каждой второй песне тоже звучала идея разрушения. И она самым действенным образом воплощалась в явь. Так, одним из судей на процессе над белым бароном был известный в те годы большевистский идеолог Емельян Ярославский (Моисей Губельман). В 20-е годы он руководит «Союзом безбожников» – и под его «мудрым руководством» на российских просторах и в городах были разрушены тысячи древних и прекрасных храмов, оплотов духовной народной жизни, жемчужин отечественного зодчества. Так что поневоле вспоминается старая истина: в гражданских войнах победителей не бывает…
… Но кто же был этот «монгольский россиянин», с которым Юнг – Унгерн в романе ведет то прямой, то заочный спор? Кого вывел автор под именем Тихона Турсукова, реальная ли это личность? Вполне реальная.
Алексей Васильевич Бурдуков (1880–1938) – так звали человека, не только ставшего прототипом для второго героя «Рыжего Будды», но в немалой мере давшего молодому сибирскому писателю и журналисту импульс для создания романа. К 1928 году сотрудник «Сибирских огней» Сергей Марков уже немало знал о личности Унгерна, видел тех, кто дрался против него – и вместе с ним, слышал их рассказы; читал в новосибирском архиве и материалы судебного процесса. Но в том же году, когда он уже стал набрасывать роман, на страницах его «родного» журнала появился очерк «Сибирь и Монголия», где подробно рассказывалось о торговых связях русских и монголов до и после 1917 года, о судьбах многих россиян, что оказались в кровавом водовороте унгерновщины. Автором очерка был А. В. Бурдуков, немало сказавший в своем повествовании и о себе. Это повествование оказало самое сильное впечатление на молодого писателя, и – судя по всему (очень многое из того, что относится к ранней поре жизни С. Маркова, надо пока зачислять в разряд предположений и догадок), он знакомится с его автором еще в Сибири, быть может – заочно. А в 1929 году, оказавшись в городе на Неве (точней, сбежав туда от преследований троцкистов, обладавших чекистскими полномочиями и взявших верх в новосибирской литературной жизни), Марков не раз встречался с А. В. Бурдуковым, тоже жившим тогда в Питере, и, видимо, «выжал» с присущим ему журналистским напором из «монгольского россиянина» очень немало сведений, необходимых ему для «Рыжего Будды». Но в образ Тихона Турсукова вошло лишь самое существенное из того, что знал Марков о своем знакомце, да к тому же сей образ – обобщение, иным он и не мог стать.
Ибо прототип второго главного героя в «Рыжем Будде» был, конечно, личностью интереснейшей, крупной, загадочной и светоносной, но он был одним из большого множества тех российских уроженцев, что отдавали свои судьбы, силы, умы и руки осуществлению содружества их родины и – народа с дальними странами и континентами. Он был из породы тех первопроходцев, что шли к берегам Аляски и основывали там в XVIII веке «Русскую Америку». Мечтатели – и донельзя практические, земные люди; умельцы плуга, плотницкого топора, знатоки книжности – и воины, мастера клинка и пули, – таковы были эти люди. Самое точное определение для них – «творцы отваги и суровой сказки», это строка стихотворения Сергея Маркова: именно таким людям посвящены большинство его прозаических, поэтических и научно-исследовательских произведений.
Вот и Алексей Бурдуков, – Тихон Турсуков из «Рыжего Будды» – был из породы таких людей. И в нем тоже сочеталось немало, казалось бы, несовместимых свойств: прекраснодушие русского любителя культуры и книжности – и до цинизма трезвый взгляд на вещи, свойственный торговым людям всех времен и народов вообще, вдобавок укорененный жизнью в краю, где на путях торговых караванов зевать нельзя – то обманут, то нож в бок всадят… Но этот человек отнюдь не был холодным и расчетливым коммерсантом, жаждущим денег любой ценой. Конечно, мир ему казался порой огромным «Акционерным обществом» – не зря же он долгие годы был начальником Российской торговой фактории в Урге (нынешнем Улан-Баторе), конечно, возрыдав при виде отрубленной головы своего монгольского друга, предводителя повстанцев, над воротами города, он тут же мог отдать распоряжение о коммерческой сделке… Но и в этом – не весь герой марковского романа. Недаром же в юности он был ярым поклонником философии Л.Н. Толстого; жизнь среди постоянных опасностей в окружении людей торговли и винтовки показала ему, что «непротивленцем» в этом мире не проживешь, – но вот любви к людям, душевности, сострадания – этого его жизнь не лишила. Он (и здесь, надо сказать, Сергей Марков вложил в своего русского героя Турсукова едва ли не основное качество своей натуры) умел, как мало кто, понимать. Кстати, вот настоящий корень иностранного слова «интеллект» – понимание… Россиянин умел понимать душу и характеры самых разных людей, далеких и даже враждебных ему, но – главное – он умел проникать в бытие, быт, духовность, национальную натуру тех иноязычных народов, среди которых ему довелось прожить многие годы.
Вот в чем пропасть (и не единственная) меж ним и меж Юнгом – Унгерном. Последний – хоть и буддист, хоть и рвется быть властителем Востока – но, по существу, не знает Азии. Он остается в мире своих воинственных фантазий: реальная, настоящая жизнь монголов и других азиатских народов ему не знакома (да он и не хочет ее знать, ведь для него все это – «хворост», «материя». И в этом белый барон тоже печально совпадает с революционным вождем, летавшим по стране на бронепоезде, и с его единомышленниками…) Впрочем, и русских он презирает не в меньшей мере. И восточная «спокойная и пестрая» религия остзейскому рыцарю нужна лишь постольку, поскольку она освобождает его от многих моральных законов и этических обязанностей. Он узнал лишь некоторые догматы буддизма, пригодные ему – но не глубочайшую и сложнейшую духовность этого вероучения, выросшего из самой почвы Азии.
А русский купец, бывший толстовец, человек мечты и практики – знал именно почву бытия азиатских народов. Ибо он с добром к ним пришел. И в буквальном, старинном смысле «с товаром», с добром материальным и с добром души, с древней и доброй культурой России. Вспомним: предводитель восставших монголов благодарит «русского брата» (а в те поры это был не официозно-газетный штамп, так звали восточные люди лишь самых верных друзей) за то, что тот дал его соплеменникам плуги и удобную обувь. Турсуков, «гоняя купеческие гурты по пустыням Монголии, а также Западного Китая», познал и языки восточных племен, и обычаи их труда и быта, и все то, что является в истинном смысле этого слова культурой (от древнего латинского глагола «возделывать», «обрабатывать»), космосом восточной духовности. А. В. Бурдуков ощущал и понимал буддизм изнутри, Роман Унгерн фон Штернберг – снаружи, поверхностно, утилитарно. Вот почему и в романе «Рыжий Будда» Тихон Турсуков имеет право судить Юнга, осуждать его, ибо видел его несовместимость и с буддизмом, и с человечной жизнью вообще:
«… Нечего сказать, хороший буддист, подающий руку насилию. Великое заклинание буддистское говорит: «ом-мани-падмэ-хум», и значит это: «О, ты, сокровище, покоящееся на лотосе!» Разве может божество на лотосе запятнать себя кровью, и разве лотос растет средь кровавых луж?»
Спор, который ведут меж собою годами, Турсуков и Юнг в романе, спор, который вели меж собою А, Бурдуков и барон Унгерн – это спор созидателя с разрушителем. Вот главная пропасть меж двумя главными героями «Рыжего Будды».
Но и в этом – еще не весь был Бурдуков и не весь герой, созданный под пером Маркова. Вспомнив «вставную» главу (меж шестой и седьмой) романа, там, где в Питере автор ведет беседу со своим героем. Цитируются строки о Турсукове, – это не выдумка Маркова, но тоже цитата из реального документа, из «красной энциклопедии» тех лет, утверждавшей, что Турсуков «пришел… к утверждению идей бесподащной борьбы за диктатуру трудящихся всего мира». Оставив в стороне безаппеляционный тон этого утверждения, скажу, что с ним нельзя не согласиться в главном. А. В. Бурдуков был революционером в Монголии. Он не мог им не стать. Объяснений тому можно привести немало, но лучше всего напомнить несколько строк из размышлений Тихона Турсукова: «Князья… О, князей Тихон Турсуков знает хорошо! Он знает, что та первая народная революция 1912 года, великое избиение бамбуковых людей (китайских чиновников, правивших Монголией. – С. 3.), в конце концов, ничего не дала самому народу… И князья стали опаснее для народа, чем китайцы, – новые правители обложили аймаки разорительными налогами, делали долги, за которые приходилось расплачиваться пастухам и охотникам… В конце концов Китай и японские вельможи, видя продажность монгольских владык, решили прибрать страну снова к своим рукам».