Марриет Фредерик. Персиваль Кин

   ГЛАВА IV
   Только что мы вышли на улицу, я взглянул в лицо Бену и спросил, куда же мы идем?
   - Веду тебя в школу, - отвечал он.
   - В школу! За что меня в школу?
   - За то, что ты кусал свою бабушку, и для того, чтобы тебя немного поучили и поболее посекли, как я слышал; я сам никогда не был в школе.
   - Чему же там учат и за что секут?
   - Учат читать, писать и считать; я, к несчастью, ничему не выучился; а секут потому, что без розог мальчики ничему не выучатся.
   Это известие нисколько не было для меня утешительно. Я более не задавал вопросов, и мы в молчании дошли до дверей школы, за которыми слышен был ужасный шум. Бен постучал, дверь отворилась, и масса теплого воздуха охватила нас. Бен вошел и представил меня школьному учителю, которого имя было Тадеус О'Таллагер и который, быв бедным студентом в Ирландии, приехал в Чатам и завел школу. Он считался строгим, и в его заведении дети содержались в особенном порядке; кажется, что бабушка нарочно выбрала его школу, потому что в городе их было несколько, и другие гораздо ближе к нашему дому.
   Бен, по-видимому, имевший большое уважение к ученым, потому, что сам ничего не знал, по-военному отдал честь мистеру О'Таллагеру и, приложив руку к шляпе, сказал: "Новый мальчик честь имеет явиться в школу".
   - О, разве я его не знаю? - вскричал мистер О'Таллагер. - Это тот самый молодец, который прокусил насквозь свою бабушку, мистер Кин, как его называют. Острые зубы, острые зубы. Оставьте его у меня: в корзине, я думаю, его обед? Оставьте и обед. Он скоро сделается смирным, или это может дурно кончиться.
   Бен поставил корзину, повернулся налево-кругом и оставил школу и меня у трона моего будущего педагога; я говорю у трона, потому что у него не было кафедры, какие обыкновенно бывают в школах, а кафедра заменялась тремя старыми ящиками без крыш; два из них стояли дном кверху и составляли нижнее основание, а третий стоял на них поперек, также дном кверху Все это покрыто было старой изорванной шерстяной материей. Мистер О'Таллагер с достоинством сидел на верхнем ящике, положив ноги на нижние, и с возвышения мог обозревать всю школу. Он был невысок ростом, но очень толст, с рыжеватыми волосами и рыжими взъерошенными усами. Мне он казался самым страшным существом, и когда он открывал свой большой рот и показывал зубы, я вспоминал вывеску Красного Льва возле матушкиного дома. Во всю мою короткую жизнь я никогда еще не чувствовал такого ужаса, как при виде моего педагога, который сидел передо мною, как римский трибун, держа в руке вместо жезла короткую круглую линейку. Я не пробыл еще минуты в школе, как заметил, что он поднимает руку; линейка, просвистав по воздуху, полетела и ударилась в голову школьника, сидевшего на другом конце комнаты. Мальчик, разговаривавший с соседом, почесал голову и нахмурился.
   - Что же ты не несешь назад линейку, негодяй? - сказал мистер О'Таллагер. - Проворнее, Джонни Таргет, или это может дурно кончиться.
   Школьник, сначала оглушенный ударом, скоро оправился и, хныкая, подошел и подал линейку мистеру О'Таллагеру.
   - Язык твой делает больше зла, чем добра, Джонни Таргет. Он у тебя негодный член. Ты пропадешь без линейки.
   Джонни Таргет почесал голову и не сказал ни слова.
   - Мистер Кин, - сказал учитель, помолчав, - видел ли ты, какой удар в голову получил этот мальчик, и знаешь ли, за что?
   - Нет, - отвечал я.
   - Что у тебя за манеры, негодяй? Нет! Вперед ты должен говорить: нет, сударь, или нет, мистер О'Таллагер. Понимаешь, - теперь скажи: да... и что?
   - Да и что.
   - Да и что! Ты негодный ignoramus; говори: да, мистер О'Таллагер, и помни, что я спрашиваю в последний раз.
   - Да, мистер О'Таллагер.
   - А, теперь ты видишь, что в школу ходят недаром, - ты научился быть вежливым. Обратимся же к прежнему вопросу: за что Джонни Таргет получил удар в голову, который заставил его плакать? Я тотчас скажу тебе, что он получил это за разговоры. Первая обязанность мальчика, который хочет учиться есть молчание, и это будет твоим уроком сегодня; сядь здесь, и если ты вымолвишь хоть слово во все время, как будешь в школе, то это дурно кончится.
   Имея случай удостовериться, что мистер О'Таллагер шутить не любит, я сел на место и забавлялся, слушая, как мальчики говорили свои уроки и получали наказания. Наконец, наступило время обеда; школьников распустили; каждый взял свою корзинку и побежал домой обедать, а я остался в школе tete-a-tete с мистером О'Таллагером и, чувствуя неодолимое влечение к обеду, бросил нежный взгляд на свою корзину, но не сказал ни слова.
   Мистер О'Таллагер, наконец, сказал:
   - Мистер Кин, теперь ты можешь идти из школы и кричать, пока охрипнешь, чтобы вознаградить себя за потерянное время.
   - Могу я взять свой обед, мистер О'Таллагер? - спросил я.
   - Ты спрашиваешь об обеде? Конечно, можешь. Но сначала я посмотрю, что такое в корзине, потому что, любезный мистер Кин, есть кушанья, которые вредны для ученья, и если ты съешь их, то не в состоянии будешь ничем заняться. Что легко, то можно кушать, но что дурно для желудка маленьких детей, то может дурно кончиться, то есть линейкой или розгой; у меня есть два помощника, которых я еще тебе не представил. Все в свое время. Если справедливо то, что я о тебе слышал, то вы скоро познакомитесь.
   Между тем мистер О'Таллагер рассматривал мою корзину. Тетушка Милли хорошо обо мне позаботилась: там было множество сандвичей [Sandwiches - то же, что бутерброды.], кусок хлеба и сыра и несколько кусков сладкого пирога. Мистер О'Таллагер вынул все это и после минутного молчания сказал:
   - Ну, мистер Кин, ты не угадаешь, каким образом я всему научился, и что я ел в то время? Так я скажу тебе: я ел черствый хлеб с крошечным кусочком сыру, когда случалось достать его, а это случалось нечасто. Хлеб и сыр есть пища, которая сделает из тебя хорошего ученика, и еще можешь взять кусок сладкого пирога. Бери же их и беги бегом играть; и не забудь же, мистер Кин, прочесть молитву: "Благодарим тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас"... Ну, убирайся, остальное конфискуется для моего употребления и для твоей пользы.
   Мистер О'Таллагер оскалил зубы, окончив свою речь, и в это время он так походил на дикого зверя, что я рад был убежать как можно скорее. Я обернулся, выходя из дверей, и заметил, что мои сандвичи исчезали с удивительной быстротою; но я встретил его взгляд: то был взгляд тигра, раздирающего свою добычу, и бросился бегом из дверей.
   ГЛАВА V
   Добежав до места, где школьники собирались играть, и которое было не что иное, как небольшой луг, я сел на траву и начал есть обед, который мистеру О'Таллагеру угодно было мне оставить. Я боялся его, правда, потому что строгость его к другим показывала мне, что он не будет щадить и меня, если я осмелюсь ему противоречить; но вскоре негодование взяло верх над страхом, и я стал думать, что нельзя же мне всегда оставлять ему свой обед. Потом я рассудил, не лучше ли предоставить свою пищу на его волю, если он за то будет хорошо со мною обходиться, и решился немного помедлить оказывать открытое сопротивление. Скоро зазвонил колокольчик, и я вместе с другими поспешил в школу и сел на указанное мне место.
   Как только все затихли, педагог обратился ко мне.
   - Ну, мистер Кин, - сказал он, - протяни сюда свои уши, то есть слушай, что я буду тебе говорить. Знаешь ли ты, сколько путей ведут к тому, чтобы научиться? Молчи: я спрашиваю тебя, потому что уверен, что ты этого не знаешь, и потому, что хочу все объяснить тебе. Есть три пути: первый - глаз, и когда мальчик имеет такие глаза, как ты, многое может пройти по этому пути в его голову; ты можешь узнать вещь, когда снова увидишь, хотя можешь не знать своего отца, потому что это тайна твоей матери. Второй путь, негодный мальчишка, есть ухо, и если ты будешь помнить, что говорят, и слушать, что тебе позволят, то узнаешь много истин и еще более лжи. Теперь мы дошли до третьего пути к науке, который есть совершенно отдельный путь; это - голова, которая требует помощи глаз и ушей и еще двух помощников, которых мы называем памятью и прилежанием. Итак, мы имеем три пути: зрение, слух и рассудок, три слова, которых ты не понимаешь, и я не возьму на себя труда растолковывать их такому животному, как ты, потому что я никогда напрасно не мечу бисера перед свиньями. Теперь, мистер Кин, мы перейдем к другой части нашей истории. Как есть три пути к наукам, так точно есть три средства, которыми мальчики понуждаются учиться: первое есть линейка, - ты видел, как она полетела в голову Джонни Таргета и какой отвесила ему удар; второе средство есть ферула, вещь, о которой ты, может быть, никогда не слышал, но которую я покажу тебе. Вот она, - продолжал мистер О'Таллагер, вынимая плоскую деревянную лопатку с отверстием посредине. - Линейка для головы, как ты уже видел, а ферула для руки. Ты знаешь, что я делал линейкою; теперь я покажу тебе, к чему служит ферула.
   - Томми Госкин, поди сюда.
   Томми Госкин положил книгу и подошел к учителю с сомнением на лице.
   - Томми Госкин, ты сегодня худо знал свой урок.
   - Нет, мистер О'Таллагер, - отвечал Томми, - вы сказали, что я хорошо отвечал.
   - Ну, так ты худо знал его вчера, - продолжал мистер О'Таллагер.
   - Нет, я вчера знал хорошо, - отвечал мальчик, нахмурясь.
   - И ты еще смеешь мне противоречить? - вскричал мистер О'Таллагер. - Во всяком случае ты не будешь знать урока завтра, так протяни свою правую руку.
   Бедный Томми протянул руку и громко закричал при первом ударе, вырывая свои пальцы из рук учителя.
   - Теперь левую руку.
   Томми получил удар и в левую руку и закричал еще громче.
   - Теперь ты можешь идти, - сказал мистер О'Таллагер, - но вперед не смей этого делать, а то дело может дурно кончиться. Теперь, мистер Кин, мы приступим к третьему, и последнему, средству, которое есть не что иное, как березовые прутья. Вот оно, ты испытал его?
   - Нет, мистер О'Таллагер, - отвечал я.
   - Ну, так тебе еще предстоит это удовольствие, и, вероятно, тебе недолго еще дожидаться. Дай мне выбрать.
   Здесь мистер О'Таллагер осмотрел всю школу, ища виновного, но мальчики, догадываясь, к чему клонится дело, так прилежно устремили глаза на книги, что он не мог никого заметить. Наконец, он вызвал толстого, жирного мальчика.
   - Вальтер Пуддок, пожалуйте сюда.
   Вальтер Пуддок подошел; видно было, что он считал себя погибшим.
   - Вальтер Пуддок, я сейчас говорил мистеру Кину, что ты лучший ученик в латинском классе. Ну, не делай меня лжецом, поддержи меня, или, клянусь кровью О'Таллагеров, я буду сечь тебя, пока ты сделаешься тонок как лист. Как называется по-латыни треугольная шляпа, которую римские джентльмены носили со своими тогами?
   Вальтер Пуддок думал несколько минут, и потом, не говоря ни слова, спустил штаны.
   - Видишь виновного; он знает, что с ним будет. Стыдно, Вальтер Пуддок, так осрамить своего учителя в заставить его солгать мистеру Кину. Где Филь Муни? Поди сюда и держи Вальтера Пуддока; в тебя я не могу вбить ума, но с твоею помощью вбиваю его в других.
   Вальтер Пуддок, очутясь на спине Филя Муни, получил дюжину добрых ударов. Он вынес их терпеливо, хотя слезы текли по его щекам.
   - Вот, Вальтер Пуддок, я говорил, что это может дурно кончиться: возьми свою книгу, негодный, и старайся лучше оправдать образование, которое ты здесь получил.
   Мистер О'Таллагер отложил розги в сторону и продолжал.
   - Ну, мистер Кин, я показал тебе три пути к науке, и также три средства, чтобы заставить детей учиться. Если ты не будешь скоро идти по трем первым, то за тобою будут следовать очень скоро три последние. Да еще помни, негодный, чтобы завтра было более горчицы в сандвичах, или это может дурно кончиться. Теперь ты знаешь всю теорию, мистер Кин, и с завтрашнего дня я начну практику.
   Во весь этот день достойный педагог не говорил мне более ни слова. В пять часов классы кончились, и я поспешил домой, вспоминая все, что происходило в школе.
   Бабушка и матушка очень любопытствовали знать, что со мною было; первая надеялась, что меня высекли, вторая, что нет; но я не хотел отвечать им. Я принял гордый и равнодушный вид, потому что был сердит на матушку и ненавидел бабушку. Одна только тетушка Милли не напрасно меня расспрашивала. Когда мы остались одни, я рассказал ей все, что случилось; она просила меня не сердиться и сказала, что будет стараться, чтобы со мною не обходились так дурно.
   Я отвечал, что если со мною будут дурно обходиться, то я непременно отомщу за себя. Потом я пошел в казармы к капитану Бриджмену и все рассказал ему. Он советовал мне смеяться над линейкою, ферулою и розгами, показал необходимость ходить в школу и учиться читать и писать, но в то же время осуждал поведение мистера О'Таллагера и велел мне противиться его несправедливости и жестокости, обещая помогать мне, если я буду прилежно учиться.
   Ободренный покровительством и советами двух друзей моих, я решил учиться как можно лучше, но не переносить никаких обид от своего учителя. Я хотел за всякое наказание сыграть с мистером О'Таллагером какую-нибудь штуку и с таким похвальным намерением заснул крепким сном.
   ГЛАВА VI
   Когда на другое утро тетушка Милли разбудила меня и сказала, что пора завтракать - и идти в школу, мне показалось, что в последние двадцать четыре часа - два года пронеслись над моею головою. До вчерашнего дня я никогда не знал притеснений, и кровь моя кипела от негодования; я чувствовал себя способным на все.
   Я столько же сердит был на матушку и бабушку за то, что они отдали меня в такое место, сколько и на мистера О'Таллагера. Вместо того, чтобы идти и поздороваться с матушкою, я не обращал внимания ни на нее, ни на бабушку, к обиде первой и удивлению последней, которая спросила: "Что у тебя за манеры сегодня? Отчего ты не пожелаешь мне доброго утра?"
   - Оттого, бабушка, что я еще недостаточно пробыл в школе, чтобы выучиться манерам.
   - Поди и поцелуй меня перед уходом, - сказала матушка.
   - Нет; вы отдали меня в школу, чтобы меня там били, и я никогда более не буду целовать вас.
   - Негодный мальчик! - вскричала бабушка. - Какое у тебя злое сердце!
   - У него не злое сердце, - сказала тетушка Мил ли. - Напрасно сестра сначала не узнала, в какую школу отдала его.
   - Я сама знаю, - отвечала бабушка, - там он не смеет шалить.
   - Не смею? - вскричал я. - Так буду же, и не только там, но и здесь. Я надоем всем, и даже вам, бабушка, или пусть я умру на месте.
   - Как, негодный мальчишка, разве ты не знаешь...
   - Знаю, знаю, но помните, что я умею кусаться. Молчите лучше, бабушка, или, как говорит наш учитель, это может дурно кончиться.
   - Каков мальчик? - вскричала бабушка, всплеснув руками. - Уж дожить мне до того, что тебя повесят, неблагодарный!
   - Не зовите меня неблагодарным, - отвечал я, обняв тетушку Милли и целуя ее. - Я могу любить тех, которые меня любят.
   - Так ты не любишь меня? - с упреком спросила матушка.
   - Вчера я любил вас, но сегодня нет; но мне пора идти, тетенька; готова ли моя корзина? Я не хочу, чтобы отец отводил меня в школу; я могу без него идти, и когда не захочу идти, так не пойду; помните это, матушка.
   Сказав это, я схватил корзину и вышел из комнаты. Я узнал, что по уходе моем происходило долгое совещание; матушка, узнав от тетушки Милли, как обходился со мною мистер О'Таллагер, хотела тотчас взять меня из школы; бабушка утверждала, что все, что я говорил, есть сущая ложь, и угрожала уехать из Чатама с тетушкою, если меня не оставят в школе. Так как матушка не могла расстаться с тетушкою Милли, то бабушка настояла на своем.
   Я пришел вовремя и сел возле своего учителя. Я сделал это вследствие долгого разговора с капитаном Бриджменом, который сказал мне, что хотя мистер О'Таллагер называл линейку наказанием 1, ферулу 2 и розги 3, и хотя их считали, чем больше номер, тем хуже; однако капитан доказывал противное, узнав это на опыте, когда сам был в школе. Он советовал мне никогда не протягивать руки к феруле, хотя за этот отказ меня высекут, и уверил меня, что когда часто секут, то розги не имеют уже никакого действия. Теперь я рассудил, что вернейшее средство избежать линейки состояло в том, чтобы сесть ближе к учителю, которому тогда слишком близко бросать ее мне в голову; я хотел спасти благороднейшую часть тела и предоставить другую на волю мистера О'Таллагера. Надо отдать ему справедливость, он не заставил меня ждать.
   - Поди сюда, мистер Кин. Что у тебя за манеры? Отчего ты не пожелаешь доброго утра своему учителю? Умеешь ли ты читать?
   - Нет, сударь.
   - А знаешь азбуку?
   - Не совсем, мистер О'Таллагер.
   - Не совсем! Я думаю, две буквы из двадцати шести; видно, что дома не особенно заботились о твоем воспитании. Но неужели ты думаешь, что классический ученик и джентльмен, как я, стану сам учить тебя азбуке? Ты ошибаешься, мистер Кин; ты узнаешь ее из вторых рук. Где Тим Рудель? Ты, Тим, учи мистера Кина азбуке и в то же время знай свои уроки, а то это может дурно кончиться; а ты, мистер Кин, если не выучишь сегодня всей азбуки, то получишь наказание No 2, а после и следующее. Ну, пошел же, необразованный негодяй; а ты, Тим, получишь No 3, если не выучишь его и сам не будешь знать урока.
   Я был очень доволен таким распоряжением; я решился учиться и старался вдвойне, чтобы спасти от наказания бедного Тима.
   Через три часа я знал свой урок в совершенстве, и Тим, которого вызвали прежде меня, также знал все без ошибки, к огорчению мистера О'Таллагера, который заметил:
   - Так ты выскользнул из моих рук, мистер Тим, но я доберусь до тебя и до Кина.
   Перед обедом позвали и меня. Зная свой урок, я был совершенно покоен.
   - Какая это буква? - спросил мистер О'Таллагер.
   - А, В, С, D, Е.
   - Ах ты, негодяй! Ты думаешь избежать наказания?
   - V,X,P,O.
   К крайнему удивлению мистера О'Таллагера, я сказал все буквы без ошибки; но вместо похвалы, получил выговор.
   - Клянусь всем на свете, - вскричал мой педагог, - сегодня все идет наизворот; моя рука остается в бездействии. Этому не бывать. Ты, кажется, сказал мне, мистер Кин, что не знаешь азбуки?
   - Я сказал, что знаю несколько букв, сударь. Если я еще не потерял память, мистер Кин, то, кажется, ты сказал мне, что знаешь две из двадцати шести.
   - Нет-с, это вы сказали.
   - Это все равно, что сказать мне, твоему наставнику, классическому ученику и джентльмену, что я лгу, - за что я и требую удовлетворения. Ты виновен в двух пунктах; во-первых, солгав мне, что ты не знаешь азбуки, когда видно, что ты ее знал; и во-вторых, назвав меня лжецом. Ты думал уйти от меня, но ошибся, мистер Кин; так, с твоего позволения, мы приступим к наказанию No 2. Протяни руку, - слышишь, протяни РУКУ.
   Но я решительно отказался.
   - Ты не хочешь? Ну, так за ослушание мы начнем с No 3, который я думал сберечь до завтра; поди сюда, Филь Муни, и возьми новичка.
   Скоро явились розги и Филь Муни; одними меня секли, другой держал меня.
   Первый удар розги есть вещь, чрезвычайно неприятная; его можно сравнить с падением капли растопленного олова. Я собирал все усилия, чтобы не кричать, но это было невозможно, и наконец, я стал реветь, как бешеный бык; и был также взбешен, как бык. Будь у меня под рукою какое-нибудь оружие в то время, когда меня сняли с плеч Филя Муни, плохо пришлось бы мистеру О'Таллагеру. Ярость пересиливала во мне боль. Я стоял, сжав кулаки, стиснув зубы, оставя свое платье в беспорядке. Классы кончились, и я остался наедине с диким педагогом, который тотчас взял мою корзину и начал ее рассматривать.
   - Одевайся, мистер Кин, не оскорбляй моей скромности, не отнимай у меня аппетита. Сказал ли ты о горчице, как я тебя учил? Право, ты славный мальчик и делаешь честь рекомендации своей бабушки, которой можешь сказать, когда увидишь, что я не забыл своего обещания. Ты позабыл сказать о горчице, негодяй! Если бы Филь Муни был здесь, я бы очистил твою память. Впрочем, если завтра ты не загладишь ошибки, то случится то же самое. На, возьми и ешь, маленькое чудовище.
   Мистер О'Таллагер бросил мне хлеба, но на этот раз сыр оставил себе. Я оделся и вышел из школы. Я не мог сидеть от боли и прислонился к столбу; хлеб остался нетронутым в моей руке; я не мог есть; я стоял, как безумный, когда услышал возле себя чей-то голос. Я оглянулся и увидел Вальтера Пуддока, которого высекли накануне.
   - Это ничего, Кин, - кротко сказал он, - сначала больно, но чем чаще, тем легче; я теперь совсем привык и кричу потому, что без крика никогда не кончат.
   - Я не заслуживал наказания, - отвечал я.
   - Это все равно, заслужишь ты или нет, тебя будут наказывать, как и всех нас.
   - Ну, так вперед я постараюсь заслужить наказание, - отвечал я, сжимая кулак, - но ему будет худо.
   - Что же ты хочешь делать?
   - Подожди и увидишь, - сказал я отходя, и новая идея явилась в моей голове.
   Скоро зазвонил колокольчик, и мы возвратились в школу. Я отдан был под надзор другому мальчику и старался выучить урок. Был ли учитель утомлен, наказав после меня еще с полдюжины, или считал он мое наказание достаточным, во в этот день я более не был наказан.
   ГЛАВА VII
   Только что мы разошлись из школы, я прямо побежал к капитану Бриджмену и рассказал ему, как со мной поступили. Выслушав меня, он вскричал:
   - Это уж слишком; я пойду с тобою, и мы посоветуемся с тетушкой Эмилией.
   Случилось, что тетушка была одна в лавке, когда мы пришли, и после рассказа о том, что со мною случилось, она сказала капитану Бриджмену, что бабушка отдала меня в школу за шалости, угрожая, что если меня оттуда возьмут, она уедет из Чатама и возьмет ее с собою. Матушка не могла оставаться без помощницы и боялась обидеть бабушку, которая, верно, сдержала бы свое слово но тетушка хотела убедить ее взять меня из школы, несмотря на угрозы старушки.
   - Вы никогда не должны оставлять нас, мисс Эмидия - отвечал капитан Бриджмен, - все наденут по вас глубокий траур.
   - Я не хочу, чтобы меня взяли из школы, - прервал я, - а не выйду оттуда, пока не отомщу за себя. Вот, что я хочу сделать и сделаю, хоть он изрубит меня в куски. Он ест мои сандвичи и говорит, что завтра опять накажет меня, если в них не будет более горчицы. Мы положим ему горчицы вдоволь, но и еще чего-нибудь. Чего можно положить туда, чтобы почти уморить его?
   - Прекрасная мысль, Персиваль, - сказал капитан Бриджмен, - я спрошу у доктора, сколько каломелю можно ему дать.
   - Да, это будет хорошо, - сказала тетушка, - я постараюсь положить более горчицы, чтобы он не заметил.
   - Я пойду в казармы и сейчас возвращусь, - сказал капитан Бриджмен.
   - А я приготовлюсь к розгам, - сказал я смеясь.
   Капитан Бриджмен скоро возвратился и принес сорок гран каломелю, которые отдал в руки тетушке Милли.
   - Здесь столько, - сказал он, - сколько можно дать самому здоровому человеку, не подвергая его опасности; мы посмотрим, что с ним будет, и если он не исправится, то я сам пойду в школу и разделаюсь с ним.
   - Бабушка велела ему дурно со мною обходиться, - сказал я. - Он мне сам признался, и я заставлю его раскаяться.
   - Персиваль, я не хочу, чтобы ты сделал что-либо неприятное бабушке, сказала тетушка Милли, приняв строгий вид.
   На другое утро я отправился в школу в полной уверенности, что меня к вечеру высекут, и несмотря на это, был так весел, будто шел на праздник.
   Утро прошло, как обыкновенно. Я знал урок, но не слишком твердо; меня так занимало мое неожиданное мщение, что я не слишком внимательно слушал своего учителя, избранного из мальчиков.
   - Мистер Кин, - сказал мистер О'Таллагер, - мы оставим расчеты до вечера и тогда разочтемся вполне. Я, может быть, еще что-нибудь прибавлю; ты не уйдешь от меня, приятель.
   Мальчики разошлись обедать, оставя меня, как прежде, наедине с моим мучителем. Я стоял перед ним молча, между тем как он шарил в моей корзине.
   - Ну, мистер Кин, посмотрим, исполнил ли ты мои приказания о горчице.
   - Я просил тетушку положить поболее горчицы, - отвечал я смиренно; она сама делает мне сандвичи.
   - Ну, смотри, если тетушка не исполнила твоей просьбы, то я не отпущу тебя живого, маленький аспид.
   Он вынул из бумаги сандвичи и стал их пробовать.
   - На колени, мистер Кин, и благодари всех святых, что тетушка спасла тебя от половины того, что я тебе готовил; потому что она положила вдвое больше горчицы, негодяй, - сказал О'Таллагер, набив себе полный рот.
   Сандвичи исчезали один за другим и, наконец, все исчезли. О, какова была моя радость! Я чуть не снял с себя шапку и не бросил ее вверх. Получив на свою долю хлеб и сыр, я весело стал есть их, восхищенный тем, что мистер О'Таллагер попался в мои сети.
   Скоро колокольчик созвал нас в классы, и первые два часа все шло обыкновенным порядком; но тогда мне показалось, что мистер О'Таллагер вдруг переменился в лице и побледнел. Он продолжал, однако, выслушивать уроки, но, наконец, я заметил, что он начинает поглаживать рукою желудок. Через несколько минут он сжал свои толстые губы и обеими руками схватился за живот.
   "А, ты начинаешь чувствовать", - подумал я; и точно - он чувствовал. Боль увеличивалась так быстро, что он потерял терпение, и линейка стала летать по головам школьников. Наконец, он выронил линейку и, схватясь обеими руками за желудок, стал качаться вперед и назад, стукая ногами одна об другую; более он не мог выдержать. Ужасные проклятия посыпались на всех; он скрежетал зубами почти в беспамятстве, и пот падал с его лица.